Первый съемочный день

В восемь звонит водитель Вадим. Он уже внизу, приехал пораньше, чтобы не заставлять ждать. Голос подчеркнуто бодр. Как будто он какое-то время репетировал эту бодрость, прежде чем позвонить. Спускаюсь быстро – тоже не люблю, когда кто-то ждет меня, нервно курит, поглядывает на часы… И тоже делаю это подчеркнуто бодро, как будто репетировал, прежде чем спуститься.

Тихая лесная дорога в две полосы. К обочине причалили актерские вагончики, микроавтобусы, служебные и личные автомобили. Находим свободное место в хвосте. Но если бы пришлось отступать и давать задний ход, то мы оказались бы первые. Я люблю быть первым, но не люблю отступать, поэтому, если что, отступить у них теперь вряд ли получится.

Выныриваю из машины, плыву вдоль бесконечного киношного «обоза» туда, где ставят камеру и свет, оборудуют место под режиссерские мониторы, и высокая красивая мужская фигура чертит ногами на асфальте невидимые крестики и стрелочки… Чем ближе к эпицентру, тем ощутимее невидимые энергетические круги. Это продюсер и режиссер проекта Александр Бонч-Бруевич – мы познакомились в Москве, на пробах. Тридцать лет назад Бонч-Бруевич начинал актером в местном театре юного зрителя. Но уехал учиться за кордон. По одним данным в Лос-Анджелес, по другим – в Варшаву. О нем долго не было слышно, пока пять лет назад он не вернулся и не взорвал рейтинги режиссерским дебютом «Базилио, ты опасен!». Это 12-серийка об увлекательных похождениях бывшего спецназовца по кличке «Кот».

Сейчас Александр Бонч-Бруевич в узких трикотажных, слегка расклешенных штанах и желтой, элегантно застиранной футболке. Так любил одеваться волк из «Ну, погоди!», выходя на охоту за зайцем. И Маяковский, выходя на охоту за славой. Благодаря длинным сильным ногам режиссер и продюсер перемещается по площадке быстро, порывисто и, я бы сказал, злорадно. Как будто каждым движением хочет крикнуть: «Вот, смотрите! Вы в меня не верили, а я снимаю, продюсирую, работаю… Утритесь!» «Да, внутри у него рессора! – думаю. – Кажется, на одной съемочной площадке ему тесно, и он хотел бы в одно и то же время снимать в десятке разных мест, мгновенно перемещаясь по воздуху…»

– С приездом, Алексей! – приветствует Бонч, подтвердив мое предположение о рессоре тем, что неожиданно появился рядом, а точнее – возник. – Как разместились? Как самочувствие?

Кивает на коренастого плотного человека в джинсовом костюме, подошедшего к нам, как только мы заговорили.

– Познакомьтесь, это еще один режиссер – Володя Вознесенский. Будет снимать вместе со мной.

– И продюсер, – добавляет Вознесенский. Он кажется расстроенным и похож на обиженного Джека Николсона. Хочет что-то сказать, но в это время в кармане его дорогой джинсовой куртки неуютно дребезжит телефон.

– Кого ты мне прислал? – кричит, отходя в сторону. – Слушай, я же тебе объяснил – мне нужен человек с приличным опытом работы. А этот ничего не умеет… <…> Ну, и что, что попросили? А мне что теперь делать? <…> У меня первый съемочный день, понимаешь? Тут и так проблема за проблемой… <…> Короче, когда сможешь его заменить?

Он, конечно, говорит не обо мне, но я все же мысленно шучу в продолжение его телефонного разговора: «Не выгоняйте, дайте хотя бы пару сцен сыграть!» Я часто так делаю с мало знакомыми – шучу не вслух. В прочем, правильнее сказать – я крайне редко шучу с незнакомцами и то лишь мысленно. Не люблю обижать и опасаюсь неожиданно наткнуться на обидчивого. Для меня наткнуться на обидчивого – это все равно что, переходя зимой через замерзшую реку, провалиться под лед.

Художник по костюмам просит примерить костюм. Костюм подходит идеально, только брюки надо на пару сантиметров удлинить. Выбираем галстук. Тут же появляется Володя.

– Я же вам привез сегодня утром мои галстуки, я не вижу моих галстуков! – говорит сердито. Причину его плохого настроения я не понимаю и, как человек, хоть и не тонкокожий, но все же творческий, ищу в себе.

Художник по костюмам протягивает галстук.

– Это только один. Принесите остальные!

Приносят связку галстуков, издали похожую на разноцветный клоунский парик.

Деликатно обращаю внимание присутствующих на серый галстук, в ненавязчивую темную полоску. Но Володя выбирает желтый, блестящий. Пытается завязать. Оттого, что торопится, пальцы неуклюжи, как будто минуту назад он сидел на них. Интеллигентно перехватываю галстук и быстро завязываю узким кривым узлом. Надеваю, туго затягиваю под накрахмаленным воротничком. И вдруг вспоминаю минувшую ночь, бессонницу, желтые фонари, желтую темноту комнаты, желтые девичьи фигуры на проспекте… «А ведь это желтый загорелся, – думаю. – Вот-вот переключится на зеленый и начнется гонка!»

Из аэропорта привозят Пашу Глазкова. Внимание его рассеивается – не может ни на ком и ни на чем сфокусировать взгляд, на право и налево здоровается, балагурит и, как любопытный щенок лабрадора ретривера, всех обнюхивает, виляет невидимым хвостиком, повизгивая от восторга, лезет целоваться…

Костюмеры просят Пашу примерить одежду. Костюмы и рубашки у Паши модные и яркие. Намного ярче и модней, чем у меня.

– Нам показалось, что Филипп пижон, – объясняет художник по костюмам. – Родион более зациклен на своей работе.

«Мой Родион, ну, точно, как я, – думаю. – Хотя я тоже бываю пижоном…»

Володя возникает у гримвагена в тот момент, когда художник по гриму изучает Пашину шикарную шевелюру. У Глазкова, в отличие от меня, волосы светлые, длинные и послушные.

– Попробуй поднять ему челку гелем, – предлагает Володя тоном, не терпящим возражений. – Сделай козырьком!

– Может и мне поднять челку гелем? – осторожно шучу, ероша агрессивную щеточку на лбу. Володя не отвечает. Только хмурится. Кажется, я его уже достал. Догадываюсь, почему он раздражен. Он не принимал участия в кастинге главных героев, не мог влиять на утверждение и, возможно, видит в моей роли кого-то другого. Например, Дмитрия Певцова, или Евгения Миронова, или Сергея Безрукова, или, в конце концов, Дмитрия Дюжева… Это подтверждают его скептические взгляды в мою сторону, когда стою спиной, и он думает, что не вижу. А я вижу. Я всегда все вижу. Голова у меня – один сплошной глаз. И ухо, кстати тоже… Скорее всего, Володя не имеет ничего против меня лично, но недоволен, что генеральные продюсеры в Москве утвердили на роль Родиона не звезду. Математика тут простая – чем больше на проекте снимается звезд, тем легче потом перепродавать продукт на другие каналы и зарабатывать на повторных показах. Вот, Паша Глазков – стопроцентная звезда. Сериал про собаку-следователя с Глазковым в одной из главных человеческих ролей выдержал несколько сезонов на одном из центральных телеканалов. На улицах Пашу часто дергают за руку, мужчины просят автограф, женщины, дети и старики норовят сфотографироваться у него на коленях. Павла Глазкова провожают влюбленным взглядом даже кошки и собаки! Наверное, когда Володя смотрит на Пашу, то слышит, как звенят заработанные с его помощью денежки. Когда он смотрит на меня, вряд ли у него где-то что-то звенит.

…Одетые и загримированные сидим с Глазковым в тени деревьев, у актерского вагончика, разгадываем привезенный Пашей кроссворд «Птицы Америки», ждем, когда позовут в кадр. Мимо дефилирует ассистент по актерам Настя, на невидимом поводке ведет к костюмерам незнакомку. Я еще раньше заметил – в первые дни съемок актеры перемещаются по съемочной площадке только за ассистентами и похожи на декоративных собачек, привязанных к невидимым поводкам. Это выглядит и смешно и вместе с тем трогательно, поэтому растроганно улыбаюсь. Вдруг замечаю – девушка, идущая за Настей, смотрит на меня так, словно я ей был должен и забыл вернуть долг. Киваю в знак приветствия и понимаю по глазам – видимо, величина долга какая-то неподъемная! Глаза ее округляются, лицо вытягивается и наливается розовой девичьей кровью, пухлые губы дрожат. Трудно понять, заплачет она сейчас или достанет из чулка миниатюрный пятизарядный ОЦ,[2] и выпустит мне в лоб все пять серебряных пуль. Не говорит ни слова. Просто стоит с розовым лицом, дрожащими губами и глазами, какие часто рисуют в мультиках, когда на хвост пушистому усатому герою свалилась очередная бетонная плита.

– Алексей, что происходит? – наконец выдыхает, как монашка, которую склоняют переодеться в бикини, покрутить на бедрах обруч, или сыграть на саксофоне…

Только тут я ее узнаю.

– Яна? Неужели ты?

– Нет, я не верю, что Вы меня не узнали! Вы это нарочно, чтобы посмеяться над бедной девушкой!

Мы познакомились с Яной Носовой пару лет назад на съемках. С тех пор не виделись. Ее не так просто узнать – коротко подстриглась, высветлила волосы, наела щечки и, как выяснится позднее, завела жениха. Последнее обстоятельство может изменить девушку до совершенной неузнаваемости – убеждался в этом миллион раз…

Обнимаю ее, миролюбиво хлопаю по спортивной попке:

– Богатой будешь – половина мне! Ну, не дуйся! Очень изменилась, честное слово! Похорошела! Такая куколка! Анжелина Джоли отдыхает…

– Ну, как ты вообще? – спрашивает, присев рядом. – Ужасно рада тебя видеть. Неужели ты правда меня не узнал?

– Да узнал я, узнал!

– Хоть бы позвонил!

– Звонил…

Это было прошлой зимой. Я пригласил ее поужинать. Но в тот вечер она была занята. На следующий вечер был занят я. Потом снова она. Потом снова я. Потом у нее был спектакль. А потом я заболел ангиной… Короче, мы так и не встретились. Это иногда случается – люди хотят встретиться, и не могут. Находятся какие-то причины. Я думаю, если есть возможность не встречаться, то лучше не встречаться. По-моему, шаг на встречу надо делать лишь тогда, когда ничего другого не остается. Чтобы это был именно шаг навстречу, а не что-то типа потоптушек на одном месте с кем-то, кто случайно оказался под рукой. Впрочем, если бы я думал так всегда-всегда, то, пожалуй, сейчас ничего не знал бы о женщинах. Ну, и о себе, конечно, знал бы намного меньше…

В «Мести» Яна будет играть главную женскую роль. Актрису на эту роль не утверждали до последнего, так что увидеть здесь Яну – приятный сюрприз.

Съемки в яхт-клубе

На берегу дует сильный теплый ветер, и хотя идет дождь, на душе радостно. Теплый ветер напоминает, что где-то есть теплые моря. Туда улетают птицы, чтобы переждать метели и снег. А люди ездят за развлечениями, и чтобы тоже что-нибудь переждать. «Когда здесь все закончится и наступит зима, я обязательно взмахну крыльями и улечу в тепло, – думаю, глядя на мелкие пенистые барашки на воде. – Но до этого еще, кажется, целая вечность!».

Беспорядочно разбросанные по берегу двухколесные тележки для перевозки лодок похожи на древнеримские колесницы. Эллинги заперты на ржавые навесные замки, что при желании можно открыть двухдюймовым гнутым гвоздем. Лохматые облака клубятся над водой, как дым от вулкана… Тот, кто любит странствовать, не может не почувствовать здесь свою, особую атмосферу, зовущую в путь. Это, конечно, не морской порт, где то и дело прощально трубят гигантские трансатлантические турбоходы, отваливая в безбрежную глубокую синь, и пахнет копченой кефалью, мидиями, солью, соляркой и ультрафиолетом… Но когда стоишь в дождь на деревянном пирсе на широте Могилева или Рязани, вокруг ни души, и на воде слегка покачиваются маленькие парусные лодки, а над рубками лениво болтаются чайки, высматривая, где бы «выпить и закусить», то вдруг улавливаешь в ветре далекие голоса на неведомых языках и в них тревогу. Начинает казаться, что кто-то подкрадывается с ножом. Быстро оборачиваешься, чтобы перехватить удар. Но за спиной никого – увы, в мирное время удары в спину чаще случаются, когда вокруг друзья и ничего подобного не ждешь. А тут ни друзей, ни врагов. Все ушли. Скрылись. Растворились в ветре и облаках. Бросили тебя одного, и это еще хуже, чем когда окружен врагами. Враг дает понять, что ты еще жив, именно за тем мужчине и нужны враги…

В обитой вагонкой кают-компании окон нет. Только две узких форточки под потолком. Там и тут стеллажи со спортивными призами и кубками. Огромные фотографии современных парусников на стенах – как окна в лучший мир. Почему-то густо кисло пахнет потом. Это напоминает, что морское дело – нелегкий труд… Здесь сегодня гримерная и костюмерная.

Стараясь глубоко не дышать, торопливо переодеваюсь, гримируюсь, беру зонт и выхожу на ветер. Дождь то начинается, то перестает – идет волнами. Противоположный берег застилает дымка. Отсюда он представляется пустынным. На ветру быстро становится зябко – прячусь от ветра и дождя в актерский вагончик. Сижу в одиночестве, пока не стучат в дверь.

– Я Катарина, инструктор парусного спорта, – представляется высокая спортивная девушка в облегающих черных джинсах, красной короткой маечке и серой ветровке. – Тренирую здесь детей. Мне передали, что вы меня искали.

У Катарины коричневое от местного загара лицо и тонкие, изящные, тоже коричневые, совсем не спортивные руки. Эти руки как будто созданы для рекламы дорогих украшений. Трудно представить, что они способны удерживать парус, когда порывы ветра больше 15-ти метров в секунду. Объясняю, что хочу записаться в секцию виндсерфинга.

– А я думала, вы хотите отдать в нашу спорт-школу своего ребенка, – говорит разочарованно. – Я же детский тренер парусного спорта, а уроки виндсерфинга даю от случая к случаю.

– У меня пока нет детей, – отвечаю, тоже несколько разочаровано. Мне бы хотелось заниматься виндсерфингом у такого тренера.

– Почему? Вам пора…

Ее непосредственность вызывает улыбку.

– Не могу найти человека, – отвечаю, едва сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.

– Неужели никто не нравится? – искренне удивляется, как будто в жизни так не бывает и все нравятся всем.

– Это я не нравлюсь.

– Не может быть!

– А что далеко за примером ходить, вот, например, вы, Катарина, согласились бы родить мне ребенка? – спрашиваю внезапно.

Вопрос застает ее врасплох. Не удивительно. Такой вопрос от постороннего застал бы врасплох кого угодно. Откровенно говоря, хотя это и мой собственный вопрос, он застает врасплох даже меня – секунду назад я не собирался спрашивать ничего такого.

– У меня есть парень, вообще-то, – наконец, отвечает не слишком решительно.

– Чем он занимается?

– Тоже работает здесь детским инструктором.

– Детским инструктором – это хорошо, значит, детей любит. Наверное, он мечтает, чтобы вы родили ему малыша? Вы такая красивая, у вас должны получиться красивые дети.

– Не спрашивала…

– Так пойдите прямо сейчас и спросите!

– У него сегодня выходной. Знаете, вообще-то мы никогда не говорили ни о чем таком.

– Тем более.

По тому, как она смотрит на меня, понимаю, не может определиться – относиться к моим словам серьезно или как к шутке. Поэтому улыбается, но взгляд остается серьезным. Я тоже так поступаю в подобных ситуациях, поэтому сохраняю на лице серьезность, но глазами улыбаюсь…

– И что делать, если он скажет, что не хочет от меня детей? – спрашивает не уверенно.

– Сэкономите время! Вам нужен человек, с которым у вас будет перспектива. Разумеется, надо жить сегодняшним днем и все такое… Особенно, пока молод и здоров. Но если заранее знаешь, что впереди тупик – жить сегодняшним днем бессмысленно! Вы не обращали внимание, как красиво выглядят уходящие за дверь люди? Если хотите сохранить красоту и силу, время от времени уходите и не оборачивайтесь. Я, например, научился радоваться, если вдруг обнаруживаю, что уперся лбом в стену или загнан в угол. Главное, вовремя нащупать щеколду и рвануть настежь дверь… Короче, вот мой номер телефона, если когда-нибудь наберете, буду рад… – отрываю от сценария внушительный клочок, размашисто пишу местный номер мобильного.

Катарина уходит озадаченная. Через минуту меня грызет совесть – а что если она расстанется с парнем и будет несчастной?! Ненавижу приносить несчастья и причинять боль. А если не расстанется, если, наоборот, я помог? Он скажет, что любит и хочет ребенка, и через девять месяцев мир получит еще одного маленького яхтсмена или яхтсменку, или просто чудесную кроху, стремительно растущий комочек тепла – это же здорово! А может, дело не в Катарине? Может, подсознательно я снова и снова пытаюсь проверить себя? Если пройдут еще годы, а я никого так и не встречу, никого, с кем хотелось бы прожить рука об руку до глубокой старости и умереть в один день и час, и, возможно, даже секунду – что тогда? Готов ли я спуститься с небес и покорно принять земные стереотипы, согласно которым, если в сорок у тебя все еще нет семьи, значит, с тобой что-то не так!.. Готов ли я сделать слепой и отчаянный шаг навстречу только потому, что кто-то в этот момент будет готов сделать такой же шаг навстречу мне?

Раньше рожали непредсказуемо. Шли походными шеренгами из Рима на восток, скрипели на ухабах истории тяжелыми повозками, груженными боевыми доспехами, хлебом и вином, завоевывали новые земли, открывали миры. И любили, любили, любили в пути. Не задумываясь, хорошо ли, и что будет завтра.

Опасность умереть в бою рождает правильное отношение к любви. Привычная сытость делает сердце вялым. Кровь густеет, печень гниет, как зубы чревоугодника, и жажда жизни проявляет себя, как вера в бога – увы, слишком поздно, когда врачи беспомощно разводят руками, а близкие, если они есть, обреченно тоскуют и украдкой трут слезящиеся глаза… Чтобы быть сильным и не разучиться любить, мужчина должен иногда уходить на войну. Или хотя бы придумать себе войну, свою войну, в которой есть только он и его враг. Бывает, враг – это тоже он. Воевать с собой трудно – редко у кого получается быть беспощадным. Но если все же вступил на этот путь, однажды обязательно получишь в награду полные легкие радости…

…На верхней палубе прогулочного кораблика под брезентовым навесом накрыт стол. На мангале жарятся шашлыки. На столе нарезка – сыр, колбаса, соленая рыба, хлеб. Вокруг стола с рюмками в руках «пасутся» рослые спортивные парни… Я ненавижу их, ненавижу всю их воровскую породу, привыкшую красиво жить за счет других. Талантливые и не талантливые фильмы, книги и песни в последние годы зачем-то приучили нас презирать ментов, а этих окружили ореолом романтики, сделали из них героев. Но мне по душе другие герои, чье время, увы, прошло. Но, может быть, еще наступит снова.

Я в первый раз играю с Глазковым, раньше мы не работали вместе. Когда утром в вагончике проходили текст, все получалось. А сейчас он как будто не слышит меня, как будто за моей спиной зрительный зал мест на семьсот. Хочется крикнуть ему: «Паша, ау! Я здесь!» Может, и ему со мной неудобно? Или испытывает потребность в дистанции, чтобы от сцены к сцене ее сокращать? Или это потому, что во второй съемочный день все вокруг кажутся посторонними, и это создает эффект театра, а Паша – активно «практикующий» театральный актер. Мы с ним сейчас как будто играем в жмурки и оба водим – тыркаемся на ощупь с вытянутыми вперед руками, зовем друг друга, шарахаемся, пытаемся кричать. Хотя, порою, чтобы услышать и быть услышанным, требуется лишь шепот…

В лесной могиле под дождем…

Под дулами пистолетов Глазков копает могилу. Главный мрачно пьет водку, облокотившись о крышку багажника черного БМВ, что с легкой руки нескольких талантливых парней превратился сначала в красивый символ эпохи, а потом в набивший оскомину штамп. Красивые символы почти всегда превращаются в штампы – рано или поздно. И в этом, по-моему, слабое место любого символизма.

– Не убивайте его! – кричу. – Филипп удачу приносит! Его еще в институте все называли везунчиком…

Ужасно смешно, по-моему, когда кого-то всерьез называют везунчиком, а этот кто-то на заднем плане размашисто орудует лопатой, роет себе могилу… Особенно, если это Филипп, с этим своим вертикальным чубчиком, похожим на козырек бейсболки.

– Какая, к черту, удача? Ты посмотри на него, Родион! – резонно негодует Главный. – Не дай бог, нам с тобой такую удачу!

– Зачем убивать? – упорствую. – Отдай его под мое начало, отработает в Тирасполе… Чего стоят несчастные десять тысяч долларов, что на нем висят, в сравнении с кучей лаве, что я с его помощью для тебя заработаю?

Практичный ум Главного мгновенно принимает решение:

– Ты прав, Родион. Эй, братва, расстрела не будет. Поехали!

Бросает Филиппу недопитую бутылку водки, садится в БМВ, машина с пробуксовкой срывается с места, разбрызгивая лесную грязь. А мы остаемся в лесу, в свежей могиле. Начинается дождь. Он игрушечный, как и казнь – нас обильно поливают рассеянной струей воды из брандспойта специально вызванной для этого из города пожарной машины. Пьем из горла игрушечную водку, орем от восторга, что оба живы, обнимаемся, танцуем под игрушечным дождем и изо всех сил стараемся сами не быть игрушечными.

Я наелся песку и подсадил горло. Когда прозвучала команда «Смена закончена, Всем спасибо!», на часах девять. Отвозят в ближайший пионерский лагерь мыться. Идем от проходной к душевым, по тропинке среди сосен. Смотрю на деревянные домики, где малышня готовится ко сну, и думаю, что предчувствие смерти – не обязательно тревога, холодный пот, влажные ладони или тоска под ложечкой. Может быть и случайное воспоминание. Детский сад или пионерский лагерь, или студенческая картошка. Что-то, о чем никогда раньше не вспоминал, а тут вдруг! За мгновение до выстрела на лесной опушке электрическая вспышка света в мозгу. Вспомнил и упал лицом в теплый грунт. Ушел в приоткрывшуюся на миг дверь. Чтобы где-то проснуться в уютном домике на лесной поляне от звука пионерского горна, трубящего «Подъем!». Чтобы снова начать сначала…

Чайник с кипятком

Во время сцены совещания в офисе сижу во главе стола, молчу, зло рисую волка из «Ну, погоди!». Не знаю, когда, где и как научился его рисовать в моем далеком детстве.

Володя доволен.

– Этот рисунок точно передает твой характер. Родион ведь волк! Настоящий волк – вот что надо тебе играть! Если бы не сценарий, я бы даже сделал его в прошлом детдомовцем…

По ремаркам Наталья должна меня обнять, чтобы успокоить.

– Я обнимать не буду, – заявляет Яна. – По сценарию за день до этого Родион Наталье изменил.

– Мне кажется, на данном этапе у них не такие отношения, чтобы обижаться из-за интрижки на стороне, – отвечаю с улыбкой.

– А какие?

– Ну, более простые, что ли… Дружеский секс, если тебе это о чем-то говорит.

– Я в этом не разбираюсь. Расскажи поподробнее.

– Бесполезно. Есть вещи, которые не объяснить – ты должна сама через это пройти.

Неожиданно Яна откровенничает.

– Устала я с Валей… Мы вместе год. И кажется, отношения никуда не ведут.

Вспоминаю недавний разговор с Катариной в яхт-клубе. Видимо, в любых отношениях рано или поздно наступает момент, когда кажется, что впереди стена. Я уверен, не стоит гоняться за кем-то, кто не хочет, чтобы его поймали, но многие считают иначе…

– А куда отношения должны вести? – спрашиваю, изо всех сил отгоняя вопрос, который на самом деле беспокоит: «Валя – это он или она?»

– Ну, не знаю… У нас все время один сплошной быт – совместные походы по магазинам, уборка, обеды у родителей, выезды с друзьями на шашлыки… Блин, болото!

– Для того, чтобы летать, не обязательно быть с кем-то, – говорю как можно проще, чтобы она не подумала, что я ее подстрекаю на расставание. – Кстати, по-моему, одному летать намного легче.

– Почему? – хмурит лобик.

– Не надо никого на себе тащить.

– Это, если из вас двоих крылья только у тебя.

– А разве бывает по-другому?

– Конечно.

– У тебя было?

Замолчала, задумалась, уставилась в пустоту перед собой. Как будто вглядывается в монитор невидимого компьютера, на котором один за другим раскрываются интимные файлы, всплывают окна со списками уменьшительно-ласкательных имен без фотографий – не сразу разберешься, кто есть кто…

– Просто хочу сказать, что от жизни надо испытывать кайф, – формулирует, наконец, более обтекаемо.

– Вот именно, – радуюсь совпадению наших точек зрения. – Кайф не должен зависеть от кого-то. Никто не имеет права мешать тебе получать удовольствие от жизни!

Когда Вадим развозит нас по домам, сидим с Яной рядом, на заднем сиденье. Она наклоняется ко мне, шепчет на ухо:

– Знаешь, как-то трудно мне общаться с Бончем. А тебе?

– Почему трудно?

– Давит.

– Как давит?

– В смысле?

– Давит, как повышенное атмосферное давление? Или, как не разношенные новые туфли? Или, как неудачная пломба во рту? Или, как упавшее на грудь подгнившее дерево жизни? Или, как взгляд президента с экрана телевизора? Или, как гигантский Годзилла на юную Джессику Ланж. Или, как…

– Ты все шутишь, а я серьезно, – перебивает и отворачивается к окну.

– Я тоже серьезно.

Мне нравится Бонч, как режиссер. Он ставит внятные задачи, предлагает интересные ходы. И я понимаю его с полуслова. Но я знаю, о чем Яна. Взгляд у Бонча иногда бывает ошпаренным. В свое время я встречал такие взгляды на войне. Или, может, в детстве человека, например, умышленно облили кипятком из чайника, а потом тыкали пальцами и смеялись, видя, как дымится и трескается у него кожа? Прошли десятилетия, кожа зажила, он вырос в большого и сильного зверя, сам кого хочешь, накажет любым изощренным способом. А память осталась. Теперь он умеет вести за собой, быть душой любой компании, балагурить, травить анекдоты, заводить… Но один глаз у него все время напряжен. Ты быстро замечаешь этот глаз и начинаешь нервничать – в чем дело, что не так? А это он исподтишка следит за твоими руками. Не прячешь ли за спиной чайник с кипятком. Возможно, для него все незнакомцы потенциально прячут за спинами чайники с кипятком.