© Михаил Вожакин, 2013

© «Время», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Глава первая

Артанов

Когда прощаешься с полковыми друзьями в Чите, можно надраться, зная, что ночной самолет унесет твое бренное тельце вместе с мечтами в столицу.

Мечты обычные – об академии имени товарища Фрунзе.

Совсем о другой жизни.

– И чтобы никогда не возвращаться в Борзю! – плюхаясь в кресло, воскликнул еще более пьяненький Стас Радецкий.

Шалопай и повеса.

Недурно, кстати, вальсирует, кружа вместе с юбками девичьи головки.

– Ах! – вскрикивала одна.

– Ой, только не здесь! – шептала в гримерке другая.

У его прадеда было четыре поместья, скакуны, борзые собаки. Ну и, конечно, дворовые девки. Девок дед обожал. Стас – тоже. В блокноте с телефонными номерами все они были зашифрованы под какой-нибудь миленькой кличкой: Леди, Матрешка.

Мальвина – это Катенька из Капотни.

Когда понял, что заскучал, передал ее мне: «Забирай – для друга не жалко!».

– Стас, – говорил я, – так можно нарваться на эротический микроб.

– Уже! – смеялся он.

– И что?

– Эйфория!

– От микробов?

– От новизны ощущений: когда две сестрички обхаживают одного мужика. Медуза приспускает штанишки, Купчиха стоит наготове со шприцем. А потом – все вместе: втроем… Сплошное бесстыдство! Эфиоп, попробуй!

Без прозвища, придуманным им, недолго ходил в училище только наш симпатяга Баранов – ротный. Очень недолго. Дня два или три. Словом – как только после кадетки мы вернулись из отпуска. Когда прознал, что его за глаза кличут Мутантом, нежно поинтересовался: «Твоя работа, хорек?». Стас кивнул. Честен, как царский поручик. И месяц, как столб, торчал дневальным у тумбочки, тараща преданно глазки. Еще неделю – со шваброй в гальюне. Меня назвал Эфиопом из-за моих кудреватых волос. А может, потому, что я баловался эпиграммами. Одна была на него. Циничная. Но она ему нравилась.

Насмешник, у которого по любому поводу наготове три анекдота.

Он тоже хотел сделать карьеру, разбогатеть, жить, как прадед, иметь лошадей, иностранную тачку и девиц. Когда я шутил, что время дворовых девок давно миновало, он отвечал: «Не заблуждайся. Они только одеты сейчас по-другому, а ублажают по-прежнему – тех, кто платит!».

Он оказался прав.

– Привет, Дима! – кричали они, едва я появлялся в дверях ресторана.

– Привет!

– Иди к нам!

Женщины меня всегда обожали. Предчувствие не обманывало: знакомясь, безошибочно угадывал, будет она моей или нет. Никогда им ни в чем не отказывал. Ни в чем! Никогда.

Может, потому они и попадали в рабство?

– Только учти: от меня ты сегодня ничего не получишь, – говорила то одна, то другая. – Не мечтай! А вот к этому месту даже не прикасайся.

Когда тебе говорят, что ничего не получишь, а ты еще ничего не просил – значит, тебя провоцируют. Прикоснись. Им нужен беспечный герой. Они хотят игры. Как в кино. Юродствуй, как Стас – и точно получишь все.

Все, о чем даже и не мечтал.

И не спрашивай: «Есть ли у тебя муж?». Просто загляни в холодильник. Увидишь початую бутылку виски – точно есть. Просто спит в другом месте. А когда приползает домой, изображает изможденного добытчика, воина, вернувшегося с Куликовской битвы. Так что жри его икру ложкой, а ее целуй. Только не в губки – в пальчики ног. Мизинчик, специально напедикюренный именно для тебя. Чувствуешь: ей нравится! Нравится – кормить не обмякшего петуха, а голодного мужика, который никак не насытится и может поцеловать все.

– Чуть пониже…

Да, пожалуйста!

Она от этого млеет.

Я не альфонс. Мне не жаль на них денег. Просто в то время у них этих денег было навалом, немерено – с другими я не знакомился. Если ей не жаль кошелька мужа, то мне-то что париться? Притяни за талию и поскорее спроси:

– Можно падать или лучше сначала раздеть?

– А можно не здесь? Я люблю, когда меня раздевают в постели…

Пока не встретил ту, которая сразу меня раскусила.

Это – не девочка из записной книжки Стаса. Это – не Лора, которая то гнала прочь, то неделями не хотела от себя отпускать.

– Я уезжаю к родителям в Питер, – говорила она. – Не хочешь до моего возвращения меня здесь подождать?

– Классная квартирка… А муж?

– Он в Германии. Меняет советскую нефть на дойчмарки, чтобы купить мне соболиную шубку.

– Я видел одну: с проступающей сединой.

– У тебя хороший вкус… Кофе будешь?

Мне нравилось, когда она говорила: «Прости, тебе пора!».

– Как это пора?.. Позвонить?

– Зачем?

– Уверена?

– Абсолютно. Я позвоню сама!

Так было при Брежневе. Ее мать доводилась ему то ли родственницей, то ли давней знакомой. Жили на широкую ногу. При Андропове аппетиты убавились. Услышав: «Щелокова он уже посадил!», я спросил:

– Лора, ты-то здесь причем?

– Я, может, и ни при чем, а вот муженек заерзал.

Когда она укатила в Берлин, жизнь поскучнела. Из академии перестали вообще выходить: андроповские «топтуны» тут же совали под нос красные корки:

– Товарищ майор, почему шастаете по улицам в рабочее время?

Курс нового генсека поначалу был незатейлив: ловить бездельников, проституток; если не хватало до нормы, то – и нас, офицериков. Вечер, если из-за безденежья понуждал провести его в общежитии – просто тоска. С кухни несло пережаренным луком и сплетнями, говором веселеющей час от часу компании. А потом обязательно раздавался смех.

– А что не поем? – в такие минуты Ляка-буфетчица хорошела. – Почему бы не устроить гульбу?

– Один раз на свете живем!

– Гульба, девоньки, так гульба! – не умолкал веселеющий Стас Радецкий.

Оставалось крикнуть «ура!».

– Ур-р-ра! – перебивая звон хрусталя, орала компания.

– За будущие генеральские эполеты! – хохотал Стас, точно уже получил назначение.

Ослепленный мечтами, он был полон надежд; он их рисовал. Ляка была просто прелесть: осушала бокал за бокалом, называла Радецкого «казановой», после каждого тоста топала ножкой: «За мужиков! Без вас с тоски можно сдохнуть!». Потом заспорила, что ей ничего не стоит выпить на брудершафт целый бокал. Я тут же подставил услужливый локоток.

– О, как удобно, – не без томности прошептала она нараспев. – А то меня уже начинает пошатывать!

Грудь без лифчика была хороша.

– Можешь потрогать – меня это заводит, – говорила она уже в коридоре.

– А если чуть ниже?

Пошловато?

Чуть-чуть: тут важна интонация. Я же чувствую: ей очень хочется.

– Можно и ниже. Я ведь пошла сюда за тобой.

– Да?

– Ты же знаешь, что за тобой.

И ее смех, беззаботность, блеск загоревшихся глаз были хоть какой-то наградой за недельную скуку. Только, боже мой, чем ты меня, сексапильная Леокадия, удивишь: умелостью губ? Чем изумишь, если мне известно заранее все?

– Эфиоп, – порой успокаивал меня Стас, – что ты куксишься? Завтра выйдем из академии, возглавим полки – выйдем в люди. Действительность омерзительна, но что делать? Мой совет: мимикрируй, как все. Иначе кончишь, как мой благородный прадед!

– А как он кончил?

– Застрелился от скуки!

– Стас, так можно и жизнь просрать.

– Разве это жизнь?.. Такую, как у всех, просрать не жалко! К другой – о чем мечтали в кадетке, еще надо пробиться!

С дождями дни потекли, как слезы от дешевенькой сигаретки. Утором – стратегия. К обеду – классика: Ленин, Андропов, Кант.

И, конечно же, Энгельс: философия военного дела.

Мудрый мужик – холостяк. То, что надо! Не удивляло, что никогда и не думал жениться.

Но как только в академию зачастили кадровики, все оживилось. Мы называли их «покупатели». Коридоры с глазницами классных окон поначалу увидели поскрипывающего на нашем старом паркете скромного человечка в сером костюме, вкрадчивого в расспросах, как и в движеньях. Грушник не скрывал: ищет пару смышленышей из кадетов, недурно болтающих по-английски. Перспектива заманчива: с академической скамьи пересаживали на другую – дипломатическую, факультет военного атташата. В последующем – заграница, разведка «под крышей» прикрытия. Одним словом, если вспомнить о службе где-нибудь на Курилах, в Борзе, хуже того – Дровяной: весь мир пред тобой – жизнь, полная чудес, пальм, обезьян, приключний на посольских приемах и, конечно же, забав с местными шлюхами.

Я поинтересовался о друге – Радецком:

– А его берете?

– Увы, – произнес Серенький. – Всем хорош. Только – беда… наколочка у него: на указательном пальце, буковка «Д» – шалость молодости, напоминающей о школьной влюбленности. Таким, беспечным – полками командовать. А нам нужен мужичок без примет, без изъянов.

– А я?..

– Вы подходите безупречно. Вы – не тот, за кого себя выдаете. Говоришь одно, делаешь другое, думаешь третье – артистическая натура… Есть, правда, небольшой изъян, легко устранимый – нужно срочно жениться.

– На ком?

– Панорама твоих девиц налицо. Из восьми я бы выбрал Ларису.

– Но она замужем!

– Месяц назад развелась.

– Вы следили?

– Не совсем. Просто навели справки у конкуренток. Завистниц хватает.

За серым костюмом потянулись мундиры. Встречаясь, кадровики здоровались по-приятельски: «А-а, Григорий, привет!» – «Привет!» С Виссарионом Викторовичем – особо почтительно: он был начальником отдела Управления кадров Генштаба. «Артанов», – шепталось вслед. Все: фигура, многозначительность, слегка ироничный тон, даже ботинки, шитые на заказ из лучшей «генеральской кожи», – подчеркивало франтоватость.

– Стареющий фат! – язвительно заметил Радецкий.

– Стас, не перегибай: «франт» как-то больше подходит. К тому же – фигура, ботинки…

Приезжал на «Волге», останавливавшейся у парадного входа. Его всегда поджидали. Служил прежде в одном из придворных полков, был дружен с комендантом Кремля. Когда в «Большом» давали приличный балет или залетала попеть новая дива, они сидели рядом: комендант с женой, Виссарион – один, в модном костюме, подчеркивающем его стройность. За кулисами подавал лишний бокал приглянувшейся танцовщице, а потом вез ее к себе на квартиру, прибранную идеально. Что касается мебели – натерто полиролью до блеска. Каждая вещица – на месте: пепельница в уголку, рядом инкрустированная янтарем зажигалка, а в вазе – непременно красные розы, три цветка, которые дарил на прощанье. Холостяцкие привычки шлифовались годами. На совещании сидел всегда подле Котова, начальника управления. Успевал подхватить на лету скатившуюся с генеральского стола авторучку, что-то другое. Подавал без угодливости, но с поклоном. Ему вверяли самые деликатные поручения. Две фамилии кандидатов были уже на листке: один – сын командующего Прикарпатского округа, другой приходился родственником какой-то мидовской шишке. Для Центрального командного пункта Генштаба его просили подобрать офицера на собственное усмотрение.

– Майор, связи у грушников есть? – спросил он меня. – Или хотя бы просто знакомые?

Услышав, что нет ни того ни другого, иронично заметил:

– Тогда, Полетаев, давай без утопий. С твоей неевропейской мордашкой закончишь службу в наушниках на китайской границе; в лучшем случае – помощником военного атташе. Будешь встречать генеральских купчих и таскать их экскурсоводом по рынкам и магазинам. Они за коврами – и ты туда же. Лифчики тоже будешь им выбирать!

Такая картина не впечатляла. Но как отказаться?

– Скажи Серенькому, что жениться пока не намерен, – он тут же потеряет к тебе интерес! Остальное объясню завтра. Жду в восемь в «Праге».

Автобиографию переписывал одиннадцать раз. Когда с анкетами было покончено, под ногами валялась груда смятых листов. Без четверти восемь уже входил в ресторан. Полковник сидел в холле, разговаривал с бородатым мужчиной. Перед входом в бар его снова остановил какой-то знакомый; они закурили.

– Да ты иди, Полетаев, иди: занимай столик! – сказал он, видя мое нетерпение.

Зал был полон. Пришлось объясняться с метрдотелем. Убедительнее оказалось: «Я – с Артановым!». Появившийся официант тут же снял табличку со стола:

– Что прикажете? С чего начнете?..

Вошел Виссарион, ведя под руку молодого человека, невзрачного, но в прекрасной тройке, которого представил: «Семен», назвав то ли в шутку, то ли всерьез «русским Карденом». Эти знаки внимания были, видно, авансом за брюки, шитые в долг, за костюмы, которые тот давал ему напрокат, зная, что там, где появляется временами полковник, ни покрой, ни оттенки подобранной всякий раз редкой ткани не останутся незамеченными. Все имена модельеров, все виды европейских мод были ему известны. Благодаря связям с театрами знал многих актрис. Подлаживаясь под их вкусы, мечтал сколотить состояние, намереваясь пустить в дело, как только пробьет час, взойдет его звезда, когда всякий будет жаждать увидеть на плечах любовницы его роскошное декольте, его стыдливые пеньюары, скрывающие извращенность столь же редкостную, как кружева, которым он придавал столько значения. Первые успехи заставляли говорить о нем в некоторых домах, в том числе – у Павловских. Он тянулся к ним, как к чему-то необыкновенному. Они же и бесили его, ибо он пока не был вхож ни к ним, ни в один из салонов при модных журналах, и, чувствуя потребность излить недовольство, душу, язвительно рассказывал о неблаговидных проделках знати, знакомил с археологией сплетен.

Имена склонялись во всех падежах: кто с кем спит, первые жены, другие.

Виссарион питал к нему уважение; шепнул:

– Дима, приглядись! Он-то уж своего не упустит: очень информированный малый!

Болтливость портняжки поначалу раздражала, не давая возможности заговорить о главном. Но под влиянием коньяка многое изменилось. Когда сменили графин, разговор стал совсем вольным. Семен не скупился на шутки, а Виссарион оказался на редкость щедр: снял китель, подсадил знакомых девиц, потребовал еще два прибора, шампанское, прочитал из меню шесть названий – все причудливые, а чтобы поддержать веселье, забавно рассказывал об итальянских подделках «Кардена». Девицы смеялись; уже назначалось время первой примерки. Семен обещал Рыженькой скидку взамен на некоторые услуги.

Услышав: «манекенщица», соседка зарделась.

Очаровашка.

Очаровашка с озороватыми глазками.

– Тебя как зовут-то, красавица? – поинтересовался Семен.

– Дуняша!

В это время дверь распахнулись, и вошла молодая женщина в белом платье, со столь шикарной фигурой, что бантики тончайших, как нити, бретелей словно провоцировали: только потяни – и увидишь, как соблазнительны без одежд ее бедра. Провожали улыбками восхищения.

Не только я.

За ней следовал неопределенного возраста человечек, карлик – как бы паж, в пиджачке коверного на манеже.

Фетровая шляпа была заломлена, как у ковбоя.

– Это – Марчелло, – пояснил Семен.

– Странное имя… А ее как зовут?

– Марго… Шикарная женщина! – На губах Виссариона заплутала улыбка. – Шарма побольше, чем на сцене у Шмыги!

Семен, говоря о ней, наоборот, прибегал к неприличным намекам.

Ее подпускали к разным влиятельным мужичкам. Подпускали, как бабочку: роскошную, нездешнюю по уму, и едва ли не светскую по манерам. Одних потом могло ожидать карьерное продвижение, место во власти; других стирали, как ластиком, едва она их оставляла. Теперь, когда по слухам она была обеспечена, искала то ли жениха, то ли новую жертву, то ли продолжения приключений, доверительно подкрашенные в тональность вечера губы, казались более чем доступными.

Если бы не глаза: холодноватые. Взгляд как бы взвешивал тебя целиком, от него становилось не по себе.

Что-то спросила у подлетевшего к ней Даниила, того самого, что еще недавно услужливо приносил нам закуски. С метрдотелем обменялась рукопожатием. Мелькнул перстень с рубином, перевитым двуглавой змеей.

Модельер не отводил взгляда, пока она не села за столик.

Зашел разговор о тех, кто с ней рядом, кому принадлежит квартира на Старом Арбате, в которой живет.

– Фохту, – ответил Артанов. – А те, кто за столиком – два богатых чечена: оба готовы бросить к ее ногам состояние!

Упоминались и другие любовники. Никто не мог сказать точно, сколько ей лет и был ли ребенок, о котором ходили слухи; вроде бы – да, но куда и к кому она отправила его – неизвестно.

– Может, у родителей Карлика?

– У Марчелло?..

Желая дать понять, что знает больше, Семен утверждал, что его милицейский приятель как-то говорил с человеком, который держал в руках ее паспорт: совершенно чистый. Ей двадцать восемь. Он даже назвал точную дату, но вовсе не исключал, что она могла дать взятку, чтобы в паспорт вписали только то, что хочет она.

– Воздействие ее сексуальности гипнотическое! – добавил портняжка. – Тайна, не всеми осознаваемая…

– Ее тайна, Дмитрий Сергеич, в другом, – шепнул мне Артанов. – Она не дает взяток – она их берет. Если захочет, деньги понесут ей мешками. Обрати внимание, как эти два смуглых абрека глядят на нее – хищники, готовые перегрызть глотку друг другу. Она – медиум.

– Ведьма?

– Если хочешь, называй так. Но с ее помощью Фохт стал всемогущим!

Она в это время очищала яблоко, покойно, как бы совсем отстраненно; шевелились губы. Кавалеры ей отвечали; действительно – почти поединок. Слов было не разобрать, и хотя она улыбалась, как бы поощряя: «Ах, да, правда, правда!», все же казалось, что глаза ее в этот миг слегка иронично прищурены, как бы говоря: о боже, как скучно – как вы, мужики, все одинаковы!

Каприз любопытства сильнее приличий. Так и хотелось спросить: кому из абреков отдаст предпочтение? Тому, что со шрамом? Или – другому, похожему на арабского шейха, которого назвала Рамазаном? Тем более тот вдруг произнес:

– Не желаешь ли заехать ко мне?

– Почему бы нет.

Однако Артанов в это время что-то шепнул в ушко Дуняше. Та поднялась, Рыжая – тоже. Семен вызвал такси. И вечер, обещавший окончиться скучными поцелуями, после «Метелицы» и песен цыган набрал силу в танцах с легкими на подъем модельершами, которые поджидали в подвальчике, в костюмерной «Кардена». Переодевались на наших глазах.

Феерия!

Шутки, носившиеся над головами, напомнили полковой бал, Натали, ее смущенный шепот, влажные губы: «Дима, не сегодня… не надо!».

В этот момент рука уже раздвигала колени Рыжей. Она не противилась. Заметив поощряющий взгляд полковника, оставалось увести ее в соседнюю комнату. Но следом вошла Дуняша:

– Не помешаю?

У двери зашептались.

– О чем воркуете, щебетуньи?

– Да вот думаем, что с тобой делать?

– А как же Виссарион?

– Дурашка, он тебя проверяет! Завтра мы ему скромно доложим, насколько ты оказался в постели хорош.

– Он что – связан с чекистами?

– Мы все с кем-то связаны, – ответила Рыжая. – Он тебя рекомендовал в генштаб: значит, за тебя отвечает. Поверь, скоро он будет знать о тебе все!

А так как была под хмельком, то в искренности сомневаться не приходилось, как и помышлять о побеге. И столько потом было выпито, столько полировали вином и шампанским, что я не помнил, как попал в общежитие. Наутро от головной боли плохо соображал – горевать или радоваться тому, что скоро стану офицером Генштаба?

– Прими еще и перестань валять дурака, – наливая рюмку, рассмеялся Стас Радецкий. – Буянь, как гусар. Буйствуй! Пруха пошла: скоро всех маршалов лицезреть будешь! Руки небожителям жать! Москва – город чудес! У тебя появился шанс. Три года назад об этом можно было только мечтать!

Глава вторая

Центральный командный пункт Генштаба.

Толстых

Стас прав: Москва – город чудес. Вот – проспект. Мощен не асфальтом, а плиткой. Это вам не Борзя, где осталась моя меланхолия.

Это – Арбат.

А вот и Генштаб.

Можно произнести: «русский генштаб» – царственное кладбище тайн. Для преступающего впервые порог – место деморализующее. До дрожи в коленках.

Пятачок для шабаша ведьм.

Уверен, что когда тут росли сосны с дубами, так все и было.

А вот и бронированная дверь.

Пристальнее, чем кто-либо в зале, посмотрел на меня дежурный генерал, сидевший на возвышении, точно царь на троне, – жрец, посвященный в самые страшные тайны, одного слова которого было достаточно, чтобы взлетели из шахт все ракеты, унося на континент супостата свои мегатонны.

– Это кто? – спросил он, приподнимая очки.

– Юное пополнение, Юрий Тигранович, – ответил Толстых. – Так сказать, на экскурсию: показать зал боевого управления.

– В другой раз, Боря. У меня через семь секунд доклад министру по сбитому под Сахалином «корейцу» – с ночи стоим на ушах!

Бронированная дверь бесшумно выдавила нас вместе с воздухом в коридор, оставив в памяти бледные офицерские лики на фоне пультов и табло во всю стену с четырьмя подводными крейсерами в районах боевого дежурства.

– Что за «кореец»? – осторожно поинтересовался я.

– Так… «Боинг» и двести пятьдесят пассажиров в салоне.

– И куда он упал?

– В море.

Немногословность – особая черта Бори. Наружность крестьянская. Плечи молотобойца. Не ладонь, а лапа. Предупредили заранее: здороваясь, никогда не подавай Боре ладонь. Однажды попробовал – тут же хрустнули все костяшки. С тех пор протягиваю только указательный палец. Не терпит болтовни, знает инструкции, как я первые пять страниц из «Онегина» – цитирует ямбом. На аппаратуре работает, как пианист. Тем не менее накануне приезда на экзамен генерала Назарова волнуется, потеет, бубнит – так семинарист читает молитву. На лице усердие, в глазах тоска: двенадцать лет ходит уже подполковником; заполучить третью звезду – мечта. Мечта, уверяют, неосуществимая. Даже если Боря заговорит на языке исчезнувшего африканского племени. Причина банальна. О ней знает на Центральном командном пункте любой прапор, рассказывая в курилке, как Боря, забывшись, поздоровался с генералом. От боли у того перекосило армянское личико, подломились коленки. Всем стало понятно: пока генерал не покинет сей мир, не видать Боре полковничьих эполет, как своих ушей. С тех пор начальства боится панически. И если бы оно дало месяц сроку, чтобы обучить не меня, а мартышку играть на пианино, он занудливостью ухайдокал бы и ее.

Но – научил.

– А где она стояла? – распираемый любопытством, нежно поинтересовался я, возвращая Борю мысленно в зал Центрального командного пункта.

– Кто?

– Ну аппаратура… «Вьюга», на которой я буду дежурить.

– В самом дальнем углу – под табло «Крокуса».

– А «Крокус» – это что?

Боря, поморщился:

– Система предупреждения о ракетном нападении.

– А-а…

– Кадет, тормози… Ты будешь дежурить не здесь, а в «яме»!

– Это где?

– Там, где и я – не на Арбате, а под землей, на глубине семьдесят метров. Я, Полетаев, потому здесь с тобой и торчу: жду, когда тебе оформят спецпропуск.

В учебном классе с причудливыми аппаратами, расставленными вдоль стены, вспомнив, что моя «система» дублирующая, выбрал среди них самый серенький, самый скромный – там, где кнопочек было поменьше:

– А это – не «Вьюга»?..

Боря посмотрел на меня глазами ясельной няньки.

– Послушай, пехота, ты лучше подобных вопросов в генштабе не задавай: фильтруй. Глядишь, до поры сойдешь за умного… А то, во что ты ткнул своим прокуренным пальцем, это – широкоформатный ксерокс! – И бросил на стол фолиант толщиной одного из романов яснополянского гения. «Автоматизированная система “Вьюга”. Техническое описание» было написано на обложке:

– Читай – утром проверю!

Пока я читал, в соседних кабинетах хлопали двери. Там офицеры Главного оперативного управления, елозя животами по чертежным столам, спешно готовили для пресс-конференции карту, на которой значилось: «Южнокорейский “Боинг”. Рейс KAL 007, прибытие в Сеул – 6.05». В аэропорту собралась толпа. В телевизоре, ейджики на лацканах пиджаков так и мелькали: там и засветились рожи американских разведчиков. Значит, что-то нечисто, не так! Ни в 6.06, ни в девять часов о пропавшем самолете не было никакой информации. Наконец, в десять утра министр иностранных дел Южной Кореи со ссылкой, как обычно, на Центральное разведывательное управление сообщил: «Наш “Боинг” приземлился на Сахалине. Экипаж с пассажирами находятся в безопасности!». Однако советский МИД неожиданно заявил, что корейский лайнер на Сахалине не приземлялся и советской стороне о его местонахождении ничего неизвестно. Из подслушанной болтовни генштабовских офицеров можно было понять, что где-то под Сахалином американцы совершили масштабную разведывательную вылазку, закончившуюся настоящим воздушным боем, в котором русские умудрились завалить не только пассажирский лайнер, но и несколько других самолетов. Начавшаяся «спасательная кампания», как ее окрестили, больше походила на Цусимское сражение. Количество кораблей, расположившихся на синеватой акватории Японского моря, было не сосчитать: вместе с японцами – целая флотилия США, не забывая советской. Самая грандиозная операция из когда-либо предпринятых с использованием субмарин и аппаратов, исследовавших, наверное, Марианскую впадину. «Всего лишь гуманитарная акция по спасению жертв катастрофы», – уверяли наутро газеты.

Если б вдруг не скрипнула дверь и я не услышал голос седого полковника:

– Тридцать лет в Генштабе, но не помню такого! Даже в карибский кризис было пожиже… Сколько ты, Игорек, нарисовал самолетиков?

– Америкосов?

– Ну-да!

– Четыре, – ответил майор, чертежник. – На подходе к Курилам, как докладывают пэвэошники, их догнал РС-135, разведчик, но в зону он не входил.

– Нарисуй-ка, браток, еще один «Боинг», «двухсотый». Скорее всего – «двойник» южнокорейского, и тоже разведчик. Они всегда парой летают. Там аппаратура, там весь компромат – его-то и ищут!

– А-а?..

– Рисуй, рисуй! Кто сможет проверить – он все равно на дне, а маршалу легче будет отбрехиваться. Особенно от этой корреспондентки – из «Times».

– А бабонька, согласитесь, Сан Саныч, хоть стерва, но в самом соку. Если б говорил по-английски, я б ее трахнул!

– Для этого дела, братец, английский не нужен.

Пресс-конференция Огаркова мало что прояснила. Маршал уныло водил по карте длиннющей указкой, похожей на удочку – круги концентрические. Посыпались вопросы. Рука задрожала. Пошли овальчики, похожие на яички синички. Конечно же, произнес про спланированную американцами провокацию, про «странное барражирование корейского лайнера», – все, что Сан Саныч написал для него крупными буквами на листочках. А тяжелые, как приговор, слова, что самолет был действительно сбит, лишь подлили масла в огонь, дав повод заголосить об очередном варварстве русских, о хладнокровном убийстве невинных, которое никогда не будет забыто!

– Забудете, сукины дети! – собирая в папку бумаги, многозначительно заметил Сан Саныч. – Забудете тут же, как только узнаете, что «черные ящики» с самолетов уже в Генштабе!

Глава третья

Штыхно. «Яма»

Метр за метром я все высчитывал, где же дно этой «ямы», а эскалатор все полз и полз. Потом, скрипнув, замер; дальше спускались пешком.

– Извиняйте, Борис Анатольич! – произнес встречавший нас на площадке улыбчивый прапор. – Профилактику надо делать: гаечки подкрутить, на контакты спиртом дыхнуть. Иначе к подъему Штыхно на поверхность никак не поспеть!

– Дед у себя?

– В конуре. Все утро слонялся, как леший: там побелить, тут подкрасить. Потом провел тренировку со сменой, на Тюрева поворчал, покряхтел, откушал солянки и завалился в кабинете министра. Тут, говорит, воздух почище… Теперь опять придется простынки менять!

Свод галереи высок; шаги с голосами звучали, как в церкви. Трехтонная дверь отвалилась от шлюза, как только Боря вдавил черную кнопку:

– Это Толстых!

Две ступеньки – и вот этот зал, облитый неоновым светом: тихо причитал телевизор, ему подпевало табло, пестрящее цифрами. За центральным столом – плешивый полковник в очках, рядом – другой, с авиационными эмблемами на погонах; под локтем справка: «Афганистан: боевые потери…». Перевернул, увидев меня.

– Это свой, – сказал Боря.

– Будет свой, когда сдаст на допуск к дежурству!

– Тюрев, не наезжай, – произнес мягко Плешивый. – Негостеприимно. Веди-ка ты его, Боренька, к Деду. Кажется, он проснулся. Представь по всей форме. Да пусть не орет: у него настроение на два с минусом… Наверху дождь?

– Моросит.

– Вот-вот, я давно говорил, что у старика настроение по погоде!

Полковник Штыхно сидел в кресле. В руках газета: фотография Огаркова с указкой на фоне карты; над правым ухом маршала точка с кружочком – место, где рухнул в море «кореец».

Нотки уважительности не укрылись, едва заговорил:

– Наслышан, не стану скрывать: Артанов немало успел рассказать. Пехотинцев у меня в подземелье еще не было. Не люблю. Но он просил, уверяя, что вы парень сметливый. Толстых все покажет. Без сопровождения за дверь ни ногой: заплутаете. Если попытается втиснуть в вашу головку электронные схемы – оставьте: они вам ни к чему. Да и не по зубам. Научитесь работать на «балалайке», вызубрите книжку номер один. Не пугайтесь: там всего два десятка страниц. Это – библия оператора. Морячок растолкует, как предаются сигналы на подводные лодки, Тюрев – авиации: я имею в виду стратегов. Не сложно даже для пехотинца. Но, думаю, именно потому, что вы пехотинец, долго здесь не задержитесь: уж я Виссариона знаю!.. Кстати, вы член партии?

– Конечно, товарищ полковник.

– Тогда советую поскорее встать на учет. Да, и прошу: называйте меня впредь Иван Иваныч. Попроще, без солдафонства: в Генштабе так принято.

Ему было явно за шестьдесят, но, видно, оттого, что двадцать лет провел под землей, сохранился, как фараон. Желтизной отсвечивала упругая кожа, а признаки старости проступали лишь в поблекших глазах, которые мало что могло удивить, они видели все. Два его сына тянули лямку в том же полку, с которого он начинал; жена давно умерла. И когда за оградкой присаживался на скамейку, память услужливо возвращала ощущение нежности, от которой приподнимались уголки губ. Она любила фиалки. Покупал накануне. Положит на мрамор, снимает фуражку. Посидит, что-то пошепчет. Фуражку на голову, и снова на службу. Предлагали квартиру в Москве. Он отказывался, предпочитая жить на Власихе, «в лесу» – так говорил. Среди своих, у ракетчиков. Да и поближе к жене. Мишагин, начальник Центрального командного пункта, никогда не вызывал к себе для докладов, сам звонил. Учтиво: «Как дела, как здоровье, Иван Иваныч?».

– Как сыновья? – спрашивал Варенников. – Может, помочь перевести их поближе?

– Пусть послужат в тайге, Валентин Иваныч. Там воздух почище.

– Ну, как знаешь.

Сопровождавшая свита почтительно отдвигалась подальше, давая возможность без свидетелей продолжить беседу. Штыхно в этой компании был самым младшим по званию, но то, как уважителен, как внимателен был генерал армии, говорило – они знакомы настолько давно, что субординация не имеет в их отношения абсолютно никакого значения.

Друзья – да и только.

Может, вместе гоняли чаи или даже пили коньяк.

Ах, если б и мне повезло!

Не вечно же ютиться в общажном клоповнике с обоями в пошлый цветочек. Ходить в одном и том же костюме, все в тех же рубашках. Пора, как Виссарион, заказывать у «Кардена», покупать шелковые платки, французские галстуки. Уже засыпая, не переставал ощущать прилив сил. Дерзость мыслей была сродни отваге – отваге юноши, впервые глотнувшего водки.

Пока не услышал, как кто-то посапывает на соседней подушке.

То была буфетчица Ляка.

Я о ней забыл.

Глава четвертая

Назаров

От друзей он, собственно, никогда не скрывал свое настоящее имя. Но в генштабе оно многим резало уши. Он его сменил вместе с фамилией. Это давало повод для шуток, усиливающихся всякий раз, когда на вокзале приходилось встречать кого-то из его многочисленных родственников, ползущих в столицу с отрогов Нагорного Карабаха. Неизменно – с баулами, узелками. И все дорогу запах копченой домашней колбаски, просачивающийся из-под накинутого на корзинку платочка, щекотал ноздри не только водителя, армянчика с носиком, заточенного мамой с папой, как клюв воробья.

На груди генерала поблескивала звезда Героя, заставляя вспомнить, что когда-то был храбр. А если на торжественном собрании появлялся в парадном мундире, глазам представлялось для обозрения еще девять боевых орденов: все за то же – за подбитые его батареей танки и усердную службу, когда, командуя уже ракетной дивизией, одновременным стартом обезумевше взревевших ракет напугал даже отважного президента де Голля.

Легендарный француз едва не наложил в штаны:

– «Сатана»?

– Хуже! – ответили ему.

Спустя неделю де Голль неожиданно заявил, что выходит из НАТО. Не совсем – наполовинку. Чуть-чуть. Заручившись при этом тайным обещанием русских, что эти чудовища никогда не упадут на его любимую Францию, на его виноградники. Америкосы, как всегда, заартачились. Тогда Шарль собрал в кучку со всей Франции доллары и предъявил американцам к оплате, требуя поделиться остатками золотого запаса. Баш на баш, так сказать. Я вам «ваши зелененькие бумажки», а вы мне в обмен золотые слитки. Те, надрывая связки от возмущения, к утру протрезвели: если золотые запасы отдать, в хранилищах останутся только мыши с охранниками. Подсчитали убытки, последствия. Поблеяли с месяц – и пошли на попятную.

Второй орден Ленина Назарову дали, как говорили, за это. Прочили блестящую карьеру именно в ракетных войсках. У его юной жены, в прошлом дивизионной связистки, планы были иные. Надежды ее он оправдал: член парткома, председатель жилищной комиссии, а еще – аттестационной, всех проверочных – он был в курсе всех слухов, предстоящих перемещений. Недолго ходил в порученцах одного из замов маршала Гречко, а так как в генштабовских коридорах тот был человеком влиятельным, то вскоре стал известен и его порученец, в котором подкупала услужливость. Сопровождал супругу патрона на грязи, в театры, не забывал подвести вовремя мясо, из ателье забрать новую шубку. Дамочка сварливая, властная – он и ее сумел обаять. Встречая на даче, бежал едва ли не строевым шагом – так, что подпрыгивала фуражка.

Принималось как поклонение.

Как заместитель начальника Центрального командного пункта он был для генерала Мишагина палочкой-выручалочкой, избавляя шефа от любых житейских забот. Его фамилия значилась в первой десятке на садовый участок в кооперативе «Арбат», где устраивалось генштабовское руководство, породив загулявшую шутку Тюрева:

– Нашему Денщику и Арарат не гора: если турки позволят, покорит и эту вершину!

Прилипло мгновенно.

На экзамен для допуска меня на боевое дежурство он приехал с двумя полковниками – его церберы. Сущая инквизиция – рожами можно детей пугать.

– Приступайте! – сказал генерал. – А мы пока с Иван Иванычем селянки откушаем.

Накануне Штыхно провел со мной два часа в задушевных беседах. Он давал команды. Я нажимал кнопки: пуск по району, пуск одной ракеты, пуск пятисот; потом – четырех. И снова – всем: всем ракетным войскам, всем лодкам, всей стратегической авиации. А когда я, опередив норматив, открыл сейф с шифр-замком, где хранятся «боевые ключи», Дед, впервые улыбнувшись, сказал:

– Что касается сейфа, Дима – шустрее тебя пока никто не вскрывал. Езжай в общагу, хлопни рюмашку и ложись спать. Уверен в твердой «хорошей» оценке.

Когда Назаров вернулся с обеда, то же произнесли «инквизиторы».

– Уверены? – переспросил генерал.

– Как в себе, Самвел… простите… Александр Константинович. Можете подписать приказ!

– Н-да, похвально. – Остро остриженный ноготок мизинца ковырнул между зубами: – Берите пример, товарищ Толстых!

Боренька стоял навытяжку – в позе унтера.

В зале было еще одиннадцать человек. Внимали. Церберы улыбались, явно вспоминая дружеское рукопожатие Бори, после чего и получили команду Назарова: «Из “ямы” этого костолома не выпускать!».

А спустя ровно месяц, когда, положив локотки на панель своей доброй «Вьюги», я преспокойно конспектировал очередную речь генсека Андропова, вдруг раздался звонок, и старший оперативный дежурный, наш добрейший «Плешивый», зажав микрофон, прокричал: «Полетаев – тебя! – и уже совсем в мое ухо, тихо: – Осторожно: Назаров!»

– Тебе выделена квартира, майор, – произнес генерал. – Сиреневый бульвар, тридцать квадратов, кухня – десять. Будешь брать?

От неожиданности я даже опешил:

– Разрешите подумать?

– Думай!

Барабанная перепонка щелкнула вместе с брошенной трубкой.

Такой же телефон с гербом на диске был в комнате отдыха.

Я рванул туда.

– Чудак! – рассмеялся Артанов. – Подобострастие и пехотное солдафонство очень льстит таким, как Назаров. Мгновенный ответ: «Так точно!» был бы лучшим из всего, что он хотел бы услышать. А еще – слова угодливой благодарности.

– Может, перезвонить, Виссарион Викторыч… а? Согласиться?..

– Дурень!

Артанов был уверен: квартирка тут же «ушла». Рассказал историю, как год назад или два он по приказу Назарова переводил на Курилы такого же, как я, майора, только танкиста. Ему позвонил Денщик: «Квартира в Строгино – будешь брать?». Танкиста по-человечески можно понять, потому так и ответил: «Разрешите посоветоваться с женой?». Посоветовался, доложил, что согласен. Но вместо новенькой двушки получил хрущевский эксклюзив с кухонькой в три шажка и балконом, на котором с трудом помещались четыре вороны – «за выездом», как у нас говорят. Причем предложение было сделано так, что он уже не мог отказаться. Фамилия, кстати, у него была героическая – Кутузов. Так вот этот герой от обиды, то ли от горя явно тронулся головой. Не на все сто, конечно, но сильно. Едва ли не каждый вечер его видели перед новостройкой: он смотрел на светящиеся окна первого этажа – той квартирки, которая могла бы быть его, но не стала. Теперь он сидит в капонире, в танке, и смотрит на море, где на дне покоится несчастный «кореец». За морем японский остров Хоккайдо – экзотика, почти заграница. Квартирку, кстати, отдали полковнику – однополчанину Денщика, его другу.

– Видишь, как все просто, – продолжил Артанов. – Впредь, завидев Назарова, перейди на другую сторону или нырни в кабинет, а если уж не успел схорониться, кричи издалека: «Здравия желаю, товарищ генерал!», и – руку к черепу, и взгляд – чтоб глаза от преданности засветились. Вспомни, чему тебя учили в кремлевском училище!

Вместо прощания он только спросил:

– Сегодня к Дуняше?

– К Рыжей. С ней веселей!

Арбат был полон машин. От дождя люди спасались под навесами магазинов. Ветер срывал листья, свистел в раскачиваемых проводах. Каждый раз, завидев перебегающего через дорогу прохожего, таксист тормозил. За перекрестком, где за куцыми тополиными кронами возвышался причудливый особняк с мезонином, яркий блеск молнии вырвал из сумерек зыбкое существо. Подобное тени, оно бежало по краю узкого тротуара. Под складками офицерской накидки – женственная мягкость изгибов. Возможно, была хороша. Но капюшон скрывал лицо, а слишком длинные полы мешали; она подбирала их. Так что, наблюдая за ней, видел то задник туфли, то ажурную сетку чулок. Когда вдруг споткнулась, готов бы выпрыгнуть из такси. И она бы упала, если бы не ручка парадной, за которую ухватились ее цепкие пальцы.

Марго?..

Сверкнула молния – видение скрылось.

Только она ли?

После некоторого колебания вошел.

Старушка-консьержка отняла глаза от вязанья. Пришлось притвориться, что решил переждать непогоду.

– Можно, можно. Маргоша, кажись, вон до нитки промокла!

– Та красавица, что вбежала передо мной?

– Кра-са-вица!.. Уж какая красавица! – Губы старушки растянулись в улыбке. – Славная девочка! Рядом с ней мужички молодеют! Рядом с такой не останешься незамеченным!

Что правда, то правда: у меня такой еще не было. И хотя она была не совсем в моем вкусе, но если б удалось соблазнить, позавидовал бы не только Радецкий.

А что: чем черт не шутит?

Смелость подобных фантазий легко забывается, если спустя полчаса за другими дверями можно молоть всякий вздор, ласкать женские ушки словами, которые сами, казалось, слетали с веселевшего от коньяка языка. Что в этот миг могло быть прелестнее рыжеватых волос и таких доверчивых губ? Не мог даже сердиться, когда, явно дурачась, называла «мой кучерявенький» или, вопреки слабым протестам, садилась мне на колени. Порой возвращалась домой в плаще с мужского плеча или джинсах, уже ношенных, которые видел на ней впервые. Мог бы поклясться, что они не ее – так были тесны в бедрах. Но вместе с тем так хороши были эти бедра, зазывные, точно у девицы с панели.

Почувствовав, что она наконец-то смежила веки, можно натягивать брюки.

Только не забудь написать на салфетке: «Ты – прелесть, бестия ты моя!».

Уверен, если б увидел Стас Радецкий, назвал бы ее Магдалиной. При этом добавил: «Если не жалко, позволь проверить: кающаяся или нет?».

Глава пятая

Тюрев

Ближе к ужину подземелье пустело. Переставали носиться связисты, елозить под ногами червями монтажники, которые вечно что-то куда-то тянули – то кабель вдоль, то провода поперек. Наконец, поступал доклад часового: «Полковник Штыхно убыл с объекта!».

Только тогда Петрович блаженно потягивался, произнося нараспев:

– Слава всевышнему!

К старшему оперативному дежурному Плешивому, хоть тот и начальство, обращался не без фамильярности: «А не проветрить ли, Алексей Алексеич, нашу “ямку”? Для поднятия настроения. Пойдите простому люду навстречу: дайте команду. Пусть включат кондиционер с охлаждением!».

Тюрев был начальником группы аппаратуры особого допуска. Как называл Назаров: «Белая кость – моя элита!». Он получал приказ вместе с шифрами на применение всего ядерного арсенала. Приказ мог придти от Верховного, с «ядерного чемодана» одного из полковников, вся служба которых – следовать по пятам за Телом, мотаясь в бронированном «ЗиЛе», или дремать в дачной каморке Генсека или министра, специально приспособленной, замирая, как только те удалялись в спальню. Провернув ключик, на цыпочках пробирался к себе на диван. Присаживался, затихал, свернувшись калачиком.

Все – его друзья. Редко виделись, узнавали друг друга по голосу.

– Петрович, он отвалился, – шептал в трубку капитан второго ранга Псарев. – Кажись, даже храпит!

– А Мадам? – так ласково называл Тюрев супругу министра.

Летные погоны очень шли его ладной фигуре, как и лицу, всегда ироничному – хорошо подобранная декорация, позволяющая отгородиться от прошлого: от двадцати лет службы на Байконуре, от лютой зимы, странной болезни, так неожиданно забравшей его малолетнюю дочь, – от всего. Среди нагромождений глупостей и цитат заезжего лектора язвительные реплики Тюрева веселили. Ему нравилось вешать лапшу на уши. Всем. На собрании не упускал случая взять по третьему разу слово, провозглашая с трибуны лозунг за лозунгом – все, как в газетах, все, как в «Правде». В перерыве продолжал спорить, придерживал за локоток Басаргина, секретаря парткома. А если начинал восхищаться какой-нибудь его очередной политической ахинеей, то было не понять, серьезен – или то всего лишь насмешка:

– Я вот тут, Лев Леопольдович, статейку решил написать. Так сказать, в виде почина активного коммуниста: о воздействии сверхдлинных волн на подсознание коры офицерского мозга, находящегося в подземелье. Вы как – одобряете?

Ходила байка, что именно он набирал на пульте приказ на «пуск», когда маршал Гречко уговорил Брежнева спуститься на командный пункт. Докладывал вместе с учеными, что первая автоматизированная система поставлена на боевое дежурство:

– Ваш приказ, Леонид Ильич, – и через секунду все ракеты уже летят в сторону Штатов!

– И что же тут надо нажать? – спросил уже в подземелье Генсек.

– Вот эту кнопочку, товарищ Верховный, – подсказал вкрадчивым голосом Тюрев.

– Там, где написано «пуск», Леонид Ильич, – не менее нежно добавил маршал, потеснив Петровича локотком.

Брежнев нажал – та засветилась:

– И что?..

Тишина стала мертвой.

Голос дежурного генерала прозвучал весьма кстати:

– Ракеты вышли из шахт!

У Брежнева удивленно приподнялись мохнатые брови:

– Из каких?

– Тех, что под Нижним Тагилом, Леонид Ильич.

– И куда ж они полетели?

– В акваторию Тихого океана – там поджидает наша эскадра. Зафиксируют падение головных частей – тут же доложат!

– Ну-ну…

Еще забавнее Тюрев рассказывал о службе на космодроме, как какого-нибудь очень бравого перед телекамерой космонавта тащили к ракете едва ли не волоком: так упирался бедняга, так отказывались повиноваться вдруг ножки – в коленках вроде сгибались, но шагали почему-то назад:

– На экране герой, а тут просто обоссавшийся кролик!

Знал, казалось бы, все; судил цинично, но здраво. О сбитом «корейце» у него было особое мнение. То, что поиски были внезапно прекращены, лишь доказывало, что наши изловчились и тут, первыми отыскав «черные ящики». Обломков на дне было действительно много, однако ни один не принадлежал «корейцу». Нашли даже катапультное кресло сбитого истребителя F-111. Американцы, поняв, что все улики у русских, тут же заткнулись. Водолазов больше всего удивило, что не нашли ни одного трупа. Не было багажа. Даже ручной клади. Зато подняли двести корзин с документами и электронное оборудование, подтверждавшие, что завалили не один, а два американских разведчика. Наверное, RC-135. Всего же, как уверял, ссылаясь на приятелей, Тюрев, было обнаружено девять остовов самолетов. И все – военные.

– Американские?

– Ну конечно же, Дима! А что оставалось делать командующему, если в его зону ответственности входят шесть нарушителей? Только сбивать. Иначе к рассвету ему бы срубили башку вместе с генеральской папахой!

В ночь оставались втроем. Толстых читал псалтырь оператора: «Книжку номер один». Петрович, положив ноги на стол, раскрывал «Науку и технику». Заскучав, начинал балагурить. В такие минуты, прикинувшись недорослем, можно спросить еще кой о чем: «А это кто?», «А это как?», «А что за красненький телефон?».

– Димочка, это – «Металл»: телефончик конфиденциальной связи, где шесть спецабонентов, советуясь, могут в минуту договориться, пускать нам ракеты – иль нет. Приказ может прийти на мою «балалайку». Но и по этому телефону – тоже.

– А почему, Владимир Петрович, все телефоны как телефоны, а этот – в футляре с печатью?

– Печать – так, бутафория. Пластмассовый колпак с крышкой сделали специально для Брежнева. Точнее – от него. Чтобы старик перестал хватать понравившуюся красную трубку. В первый день, как у него на столе появился этот забавненький телефон – без номерного диска, без клавиш, он тут же снял трубку: «Алло!»… Когда-нибудь, Дима, возможно, тебе позволят прочитать инструкцию в три листа с грифом «Особой важности», и ты только тогда поймешь: когда звонит «Металл» – это точно война!

Дежурного генерала в то утро обсыпало потом. Паника была в глазах офицеров, оцепеневших у пультов. Тот, кто стоял у сейфа, захватив пальцами диск шифр-замка, окаменел.

– Я куда попал? – спросил Ильич.

– На Центральный командный пункт Генштаба, товарищ Верховный!

– Не понял… Генштаб мне сегодня не нужен. Я хотел поговорить с членом Политбюро товарищем Сусловым. Не поможете соединить? Как, кстати, ваша фамилия – повторите.

– Дежурный генерал Центрального командного пункта полковник Чапарьян! – отделяя, как ребенку, каждое слово, продекламировал Юрий Тиграныч.

– Хм… Если генерал, то почему до сих пор полковник?.. И все-таки помогите отыскать товарища Суслова – пусть позвонит.

Кагэбэшник, который, конечно же, подслушивал разговор, тут же вышел на Чапарьяна.

– Дайте выпить лекарство! – оборвал Чапарьян испуганное причитанье. – Дайте перевести дух, дайте просохнуть: у меня в заднице – пять-да-шесть!

У Тиграныча такая привычка: поутру, до доклада министру – одна таблетка, после доклада – две. Для успокоения души. А тут проглотил три, покурил и только тогда уже начал орать на чекистов: «Вы что, не понимаете, яйцеголовые: я чуть не вскрыл сейф с боевыми ключами! “Металл” – это ваша система! Не я – вы за нее в ответе! Делайте, что хотите: замуруйте этот телефон в стену, спрячьте в стол, закройте на ключ! Если это произойдет еще раз, ваши туши будут четвертовать на Лубянке, на Лобном месте! А Андропов засунет потом этот красненький телефон в щель ваших долбаных ягодиц по частям, а трубку – в самую серединку!».

На следующий день телефончик Генсека действительно упаковали в футляр, опечатали сургучной нашлепкой, отодвинули в уголок: так чтобы не дотянулась рука – от греха подальше. А Чапарьян гудел потом в ресторанах неделю, обмывая так неожиданно свалившиеся на его плечи генеральские погоны. Чекисты о подслушанном разговоре, конечно же, доложили Андропову сами. Тот – маршалу Устинову. Так что это была награда Тигранычу за выдержку и находчивость.

Ну и, наверно, за будущее молчание.

Это Москва. Это Генштаб! Имя великое. Здесь всё в один день. Вчера – ты никто и звать тебя было никак. Наутро поджидает служебная «Волга», улыбки влиятельных лиц – теперь ты один из них, в одночасье причисленный к сонму великих, с телефоном под правой рукой.

– Генштаб на проводе!

Звучит?

Едва ли не демонически.

– Генштаб приказал! – это уже приговор.

Болтали, даже легендарный Варенников не избежал этой участи. Ждал обещанного повышения долго. Позвонили: «Ну вот сейчас, – подумал он, – обласкают ухо долгожданной вестью – вы Главнокомандующий всех сухопутных войск». А слышит: «Валентин Иваныч, мы вот тут посоветовались и решили предложить вам возглавить Главное оперативное управление Генштаба!». Для него, героя, командующего элитного округа?.. Такое понижение? На штабную работу – с чего бы это?.. За что?.. Он – к другим телефонам. Друзья в один голос: Валентин, не вздумай отказываться – конец карьере!.. Он решил перехитрить генштабистов. Поблагодарить за высокое доверие не забыл, однако, взвесив все… Хорошо, сказала Москва и бросила трубку. А утром уже читал красными от гнева глазами шифровку: «Вы назначены. Прибыть в 16.00. С коммунистическим приветом, Генштаб». Рвал и метал. Без вызова в кабинет не совались даже начальники управлений. Серега Кубрин, его порученец, за месяц похудел на одиннадцать килограммов. Через полгода генерал поостыл, расправил усы: сединочка к волосиночке. Визитная карточка генштаба. Мундир на нем сидел, как влитой. Щеголь… А может, хотел выглядеть моложавей. Что, в общем-то, походило на правду. Ибо при столь щепетильном отношении к внешности даже юные девы не оставляли его без внимания, стреляя глазками, указывая, как пример, выгуливающим их по Гоголевскому бульвару молоденьким лейтенантам.

Глава шестая

Генерал Варенников

– О Валентине Ивановиче можно рассказывать бесконечно, – заметил как-то Артанов.

Тепло, с уважением.

Все восхищало: культура, стать. Ну и, конечно, усы – кавалергард! Невольно заставляя сравнить с той вышколенностью царской генштабовской гвардии, о которой Виссарион мог говорить увлеченно часами. Не без ностальгических интонаций, называя их «друидами с белыми аксельбантами». Почему «друиды», не совсем понимал. Как не очень-то поначалу поверил, что на службу генерал армии ходит из дома пешком. Не верил, пока едва не столкнулся с ним нос к носу на Гоголевском бульваре. Как раз у бронзового истукана, на котором писано: «От Советского Правительства». Как бы напоминая: пять тонн бронзы – вот все, что можно получить от любого правительства.

На приветствие Варенников ответил поклоном. Любопытство заставило меня через пару шагов оглянуться, его – тоже. Улыбку можно было принять на свой счет. Оказалось, не прав: то была похвала милой Катеньке, парикмахерше, Мальвине, как назвал бы Радецкий, из-под ножниц которой я выбрался час назад. Ибо горе тому, кто попался ему на глаза взлохмаченный, как невыспавшийся пэвэошник из чапарьяновской смены – Гена Клюев, которого спешно погнали с утренней справкой в предбанник Варенникова.

– Одна нога здесь, другая там! – скомандовал Чапарьян. – Марш, Протоплазма!

Из любого положения Геночкин старт – симфония. Ему не нужен лифт: семь секунд – и он уже летит по ковровой дорожке шестого этажа. Но вот, потянув на себя тяжелую дверь, уперся, как в стену, в глаза выходившего из кабинета Варенникова. «Вы кто?» – спросил тот. Предчувствуя недоброе, Клюев живо представился. «Повторю вопрос: вы офицер или кто?..» После этой фразы мозг Геночки отключился. А через полчаса вместе с начальником Центрального командного пункта он стоял на роскошном ковре в кабинете Варенникова. К несчастью для генерала Мишагина, его прическа тоже оставляла желать лучшего – волосы заползали на воротник. Варенников дал полчаса, сказав, что ждет с докладом об устранении недостатков. И Тюрев, рассказывая, смеялся до слез, ибо видел, как те неслись в цирюльню. По старшинству – с криком: «Катюха, стриги!» – первым в кресло рухнул Мишагин. «А вас как, молодой человек?» – поинтересовалась она у другого. Тут мозг Клюева наконец-то включился: «Наголо!», – понимая, что за оставшиеся шесть минут не поспеть. А не успеешь – прямая дорога по шпалам до Забайкалья, в Борзю! Из-под фуражек затылки обоих блестели в тот день, как у солдат-первогодков, дав повод зубоскалам вдоволь поржать, а мне припомнить курсантскую юность, когда ротный, наш любимый Мутант, заметив в строю очередной выпендреж Кубрина, казалось бы бесцветно спросил:

– Старшина Кондратенко, а ты не пробовал подстричь этого разгильдяя под ноль?

– Стриг, товарищ капитан. Не помогает.

– Поставь дневальным на месяц. Погляди – Радецкий-то вон поумнел!

– Не положено, говорит. Не по уставу!

– Курсант Кубрин.

– Я!

– Трое суток ареста!

– За что?

– Просто так. Но строго по уставу, товарищ курсант. Больше дать не могу. А вот трое суток дарю от чистого сердца!.. И отправь-ка ты его, старшина, не к нам, а на гарнизонную гауптвахту – в «Алешинские казармы». А капитану Василевскому я, уж так и быть, сам позвоню!

Василевский, его приятель, тут же приступал к воспитанию нерадивого. Холостяк, кутила и весельчак. Любимец женщин, командующего и министра. Перед строем – просто неподражаем. Зычный баритон во время встреч почетного караула, на которых щеголял взмахом клинка, внушал почтительный трепет солдатам. На училищной гауптвахте можно было и отоспаться, договориться с начальником караула: пожевать в чайной, запивая лимонадом марципаны с арахисом. У капитана Василевского деликатесы иные: подъем в пять, побриться – за девять секунд обломком бритвы. Перловую кашу размазанной по тарелке говняшкой нужно было еще заслужить. Если отчаянно, как Матросов на амбразуру, кинуться в поварское окно – кульбитом. Попал – хорошо: повар ждет.

– На, салага: сегодня удачно – жри!

Как собаке.

Солдаты, охранявшие арестантов, были из той же роты почетного караула. Василевский их драл на плацу по восемь часов, растягивая до шпагата ноги, как солистам балета. За это «гренадеры» очень не любили нас, будущих офицериков. Особенно по ночам: то справа «ядерная вспышка», то слева. Команды сквозь решетку двери подает науськанный часовой. Только успевай перескакивать с боку на бок. А если «вспышка сверху» – тут обязательна стойка на голове: ноги нужно вытягивать в направлении «ядерного взрыва» – классика! Не успел – в камеру сорок ведер воды, которые будешь вычерпывать до подъема. Часовые натасканы, как волкодавы: удар прикладом карабина в грудь – и пуговица гимнастерки, пробив майку, застревала намертво между вмиг посиневших сосков.

– Выковыривай, – говорил гренадер, любуясь работой. – Можешь снова пришить, только покрепче: шесть раз накрест – и семь поперек!

Дедовщина?

Нет.

Это – служба: обычные отношения.

Странность, на первый взгляд, заключалась в том, что Мутант отправлял туда Кубрина, отец которого был командарм – человек известный. Когда старшина Кондратенко повез Серегу в «Алешинские казармы», многие были уверены: не прокатит. Отец позвонит – Серегу отмажут. И правда, поначалу на гауптвахту посадили не его – старшину. Василевский объяснил просто: курсант подстрижен по уставу, а вот старшина – хреново! Вернувшись через трое суток, Кондратенко обрил наголо себя и Серегу под бритву – до блеска, едва не отхватив ему уши. Гимнастерка, пилотка, сапоги – все было приготовлено, новяк! Чтобы уже ни к чему не придрались. А еще – тюбик с пастой, зубная щетка, три пачки безопасных лезвий и мыло, уложенное поверх байковых портянок, – все по уставу. Другой вещмешок распирало от угощений, приготовленных для Василевского.

– А полотенце? – не без язвительности напомнил Кубрин. – Иначе опять не меня посадят.

– Там тебя ждет вафельное, подлиннее: если захочешь, намыль – на нем в камере и удавишься! Глаза б мои на тебя не глядели!

До этого момента Серега был оптимист. Когда лицезрели его через месяц, он был похож на узника Бухенвальда. В поварское окно ему не всякий раз удавалось влететь, а вот вместо ужина три часа строевой подготовки – это пожалуйста. За счастье считал попасть раз в неделю на разгрузку товарных вагонов. Затащив однажды свиную тушу за складские ящики, он с голодухи начал вгрызаться в захрустевшие жилы. Кладовщица увидела. Кроме коробки с лимонами в подсобке ничего не нашла. Серега, не морщась, проглотил девятнадцать штук. Бедная женщина разрыдалась. Спасло только то, что он был редкостный каллиграф. Прознав, гренадеры тут же усадили его разрисовывать свои дембельские альбомы. Он и теперь рисовал – демонстрационные карты учений. С ними, свернутыми в трубочку, уложенными в специальный футляр, и показался в зале, шагая вслед за Варенниковым – как копьеносец за рыцарем. Дон Кихот с Санчо Пансой. Мало чем изменился; разве что – усики. Видно, в подражание шефу. Под ними пряталась все та же улыбка – дерзковатая.

Карты развесили в кабинете министра. То было начало одних из крупнейших учений, охвативших не только военные округа с океанами, но и все государства «варшавских вассалов». Масштаб залязгавшей гусеницами группировки, сопоставимой с битвой на Курской дуге, удивил даже бывалых. Разбудили стареющих импотентов Европы, заголосивших: «Если русские действительно нападут, на двенадцатые сутки их танки выйдут к Ла-Маншу!». Банковские счета, исчезая в Германии, появлялись в Швейцарии – спасали бабло.

Когда на спецпоезде в подземелье прибыли Чапарьян и Мишагин, стало понятно: будут и пуски.

В то же мгновенье отворился шлюз – Варенников в сопровождении свиты.

Генерал Мишагин едва не замешкался.

Но прежде чем генерал заговорил, Варенников приложил палец к губам, требуя тишины, которую так любил, являя в подобные минуты образец уважительности, неведомой для невежд: к нам – «детям подземелья», нажимающим на страшные кнопки.

Заторопились подкатить еще одно кресло.

Он покачал головой: «Не надо!», встав за спиной дежурного генерала.

Штыхно подал мне знак: будь готов.

Тут же взревел «Крокус» – голос Тюрева можно было услышать лишь в паузе:

– Есть санкция от Верховного! Есть приказ. Пошли шифры!.. Шифры для всех!

– Полетаев, вскрыть сейф!

На гребне удачи рождается слава, а с нею то, о чем можно только мечтать – карьера: четыре оборота барабана туда, четыре обратно. Отвалилась массивная дверь: «боевой ключ» в руке – теперь только вперед!

– Приказ… шифр один, шифр два… шифр три! – Чапарьян умел артистично держать нужную паузу: – Пуск!!!

В семичасовой интервал, что окончательно привело в панику Запад, взревев, взлетели четырнадцать межконтинентальных ракет, из подводного положения расстрелял боекомплект стратегический крейсер. Из-подо льдов Ледовитого океана для нанесения удара всплыло другое чудовище – «горбач». Залп крылатых ракет Ту-160, казалось, должен был завершить операцию. Но с Байконура, застонав, вдруг полезла в поднебесье ракета с «кроликом» на борту, с «Плесецка» – другая. Там тоже сидел космонавт. За ними – космический перехватчик: чтобы превратить в пыль космическую группировку «противника».

Перл Харбор!

В такие минуты дублировать команды Тиграныча одно удовольствие: чувствуешь себя повелителем чего-то огромного, демонического. А как приятно услышать голос Варенникова:

– Кто этот пехотинец, что так красиво орет?

– Это Полетаев, Валентин Иваныч, – подсказал скромно Штыхно. – Сейф вскрывает, как медвежатник.

– Да, виртуоз – впечатляет! Где-то я его уже лицезрел… Мишагин, вы таких ребят под землей не держите… И вот этого полковника не забудьте. Глаза умные – не боятся начальства. Как фамилия?

– Тюрев!

– Валентин Иваныч, грабите! – посетовал с улыбкой Штыхно. – С кем останусь?

– Не скупись: хлопцам надо карьеру делать, чтоб потом нас менять! А за все, что увидел, хвалю. Представь смену к наградам!

– Есть!

Что значит одно слово великого, «небожителя»: он говорит – все остальные тут же вздергивают лапки под козырьки. Если фуражек нет, выкатывают преданно глазки. Главное в такую минуту, чтобы вовремя из толпы вынырнуло личико генерала Назарова. Пока все изображают услужливость, у этого уже наготове блокнот с карандашиком – чик-чирик:

– Товарищ генерал армии, к утру будут в приказе!

Распирающую радость желательно бы скрыть смущенной улыбкой. Ради приличия. А вот завтра можно уже собрать в кучку конспекты с речами генсека, поцеловать с благодарностью ручку Штыхно, с той же благодарностью протянуть пальчик Боре, и – адью! На волю, в Главный зал – в новую жизнь. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание…» Невольно запоешь: коридоры широкие, панели из мореного дуба, ручки из бронзы, а ножки утопают в мякоти дорогих ковров.

Воистину наслаждение, близкое к сексуальному!

Глава седьмая

Дворик министра

Окна главного зала Центрального командного пункта выходили, как оказалось, не на Арбат, а на утопавший в зелени внутренний дворик. Его так и называли: «дворик министра». Стоило приподняться на цыпочках, глазам открывался уютный мирок: дорожки, ведущие к тыльным дверям, ступеньки в форме подковы. Лишайники цоколя сливались тонами с взбирающимся по стенам плющом. Когда-то здесь резвились, мечтали, читали Лермонтова безусые юнкера. Чуть позже любил посидеть на скамеечке маршал Гречко. И кошечка рядом примащивалась, подползали котята. Маршал улыбался, поглаживал.

На приеме в Кремле по случаю юбилея Победы, куда пригласили героев недавних сражений, маршал вдруг отделился от брежневской свиты и направился к самому шумному столику. В костюмах и галстуках фронтовики чувствовали себя неуютно. «О чем галдим, служивые?» Те простовато признались: закуски много, а выпить нема. «А это?» – показал Гречко на бутылки с шампанским. Так то ж газировка, ответили хором: шипить, а не забирае! Казалось, только повернул голову, рассказывал, улыбаясь, отец, как за спиной маршала выросли два официанта с подносами. «И мне налейте!». Не уходил долго – так что под его байки о кавалеристских атаках сильно надрались. Прощаясь, поманил адъютанта: «Проследи, чтоб остались довольны… И стерлядку с колбаской докушали. А то, поди, кроме пшенки они давно ничего путного не едали!».

Отдал богу душу покойно. Назвали его именем пару улиц, проспект, какой-то корабль – все, как обычно.

Теперь послеобеденный променад сводил во дворике тройку друзей, и любопытные могли наблюдать, как, приподняв для маршала Огаркова ветку, на дорожке появлялся Варенников. За ним – еще один генерал, с редкой фамилией Аболинс: то ли один из потомков революционных латышских стрелков, то ли литовец. Но человек могучий: хочешь генеральскую должность – введет; прикажут – сотрет ластиком вместе с подчиненной челядью и райской жизнью жен, детей и любовниц. Когда прилетал с инспекцией в округ, командующие склоняли перед ним голову, как крепостные холопы. Три друга, глыбы – три генштабовских столпа, авторитет которых в войсках был столь велик, что надетая всегда набекрень фуражка Устинова вызывала у армейских лишь раздражение.

– Пиджак! – провожая, шепталась у трапа могучая кучка. Самолет взмывал в облака. – Шпак он и есть шпак! Пусть старый хрыч полетает, пусть посмотрит – авось поубавится пыл!

Подглядывая, я припомнил предсказанье читинской цыганки. Она мне как-то просто сказала: «Фартовый ты малый. Потому и девки льнут. Чуют, сучки – вот этот кобель им только и нужен! Так что совет: меть, где попало. Учуяв, на запах сами придут. А вот удача к тебе повернется, когда впервые увидишь больших генералов. Не на картинке – во дворике: сам таким вскоре станешь!». Старухе бы не поверил, а эта и на ладонь не взглянула. И хороша была сказочно. И появилась вроде бы из ниоткуда.

– Ты что, бабам доверяешь? – спросил тогда Стас.

– Не очень.

– А зачем отдал трешку?

– Тебе жалко?

– Мне – нет.

– Мне – тем более. Люблю сказочные предсказанья!

Прогулка «святой троицы», случалось, затягивалась. Руки сцеплены за спиной, лица серьезны. Шевелились усы Варенникова, губы других.

Похожи на заговорщиков.

Генералов в Политбюро никогда не любили. Использовали – это да. Начиная с белогвардейцев. Одних за деньги. Других просто так – как проституток. Если отдался и предал, значит – лоялен. Как Тухачевский. Поутру – еще подпоручик. К обеду – генерал. К ужину – уже «красный маршал».

Орел?

Ловелас?

Просто фартовый малый?

Или – обычное мимикрирующее существо?

На последнее как-то больше похоже.

Меняются времена – не меняются люди: ты предал, тут же – тебя.

Три допроса – в расход.

Им золотые погоны не жалко. Мастерицы вышивают их каждый день: шестнадцать рублей с полтиной за пару.

На втором этаже колыхнулась вдруг штора, блеснули очки.

Призрак стоял у окна: Устинов смотрел пристально, долго, пока могучая троица не скрывалась за дверью подъезда. Иногда рядом с ним мелькала фигура в морском кительке.

– Это кто? – спросил я у Тюрева.

– Персиянов.

– Помощник?

– Вроде того. На самом деле – лакей в звании полного адмирала, которое получил, не прослужив на флоте ни дня. Редкий хорек. Когда-то был на заводе Устинова простым военпредом. С тех пор тот таскает его за собой. Главный интриган. Это он науськивает Устинова на генштабовских генералов!

Когда святая троица вдруг пропала, Виссарион пояснил: дошептались.

Он их развел: Огаркова – в Польшу, Аболинса – в академию, а Валентина Иваныча подсадил к Ахромееву замом, доподлинно зная, что у них давно тяжелые отношения. Если точнее, как у кошки с собакой: терпеть друга не могут.

– Ахромеев, конечно, в своем деле спец, – продолжал он уже за обедом, расстилая на коленях салфетку, – хороший профи, стратег, пашет как каторжный. Но тоже – шептун, лицемер, только тихий. Посидит у Огаркова на совещании и – рысью к Устинову. Доложить: «Опять критикуют вас, дорогой Дмитрий Федорович: и “Тайфун” плох, и “Киев” – не авианосец, а полная дрянь. Вы решение приняли, товарищ министр, а они всё обсуждают!». Это он перед входом в Афган нежно втюхал министру мысль, что мы введем столько войск, что за три месяца разнесем там все в пух и прах. Тот – дедушке Брежневу. Хитроватый Громыко заерзал: опасения, конечно, есть… Но раз Дмитрий Федорович так уверен, можно и согласиться. Когда спросили Огаркова, тот спокойно заметил: если сунемся, через три года будем ломать голову, как поскорее оттуда убраться, – вспомните англичан! Устинов подобные вещи не прощает. С виду добренький старичун, на самом деле интриган и вельможа. К Гречко в кабинет можно было зайти запросто, не испрашивая в предбаннике дозволения. Набери три цифры по телефону, и он тебе сам ответит. Безо всяких посредников, без холуев. К этому – нет. Даже Огарков со срочным докладом по тому же Афгану должен сначала звонить Персиянову: «Примет?..». И не факт, что у двери министр не встретит вопросом: «Я вас вызывал?». Не встанет, руки не подаст. Ахромеев такой же. Валентин Иваныч вообще перестал у него появляться. Даже если тот вызывает. Снимет трубку, доложит, бросит в сердцах, и тогда можно услышать: «Вот козел!». Чую, Дима, зашлет он его куда-нибудь скоро – в тартарары или в тот же Афган – от себя подальше!

Официанточка Зиночка хлопотала: «Ой-ой-ой, мальчики, я мигом, я щас!..». Анфиса спешила помочь подружке: обносила горячими пирожками, спрашивала: «Тебе, Димочка, с чем: с капусткой, с яичком?». Если было немноголюдно, подсаживалась на кончик стула: ее болтовня раскрывала не только женские тайны.

Тут же вскакивала, едва появлялись новые гости: «Ой, ой, потерпите!». В зеркалах – то спина, то профиль. Белый кокошник так и мелькал.

Ресторан.

Обед в «Метрополе» за рупь и тридцать копеек.

Если с пивом и раками – те же рупь тридцать вместе с плошкой, где качается на волнах долька лимона. Хочешь – омывай руки, а захмелел – пей.

– Не правда ли, Виссарион Викторыч: не официантки – чудо! – не без игривости заметил проходивший мимо стола подполковник. Тут же проследовал дальше, чтобы поприветствовать генерала Назарова:

– Приятного аппетита и вам, Александр Константинович!

Красив, импозантен. Если в профиль – античный герой; по крайней мере – киношный Болконский. Только в том, как кланялся, было что-то лакейское.

В моих глазах Артанов, видно, увидел вопрос.

– Это Городецкий… борзописец из «Красной Звезды». Числится прикомандированным к секретариату министра. Когда-то строчил мемуары для Гречко: как тот героически освобождал Киев с Кавказом. Теперь сочиняет речи Устинову. Талантливый хлопец; пронырливый, как всякий хохол. Гречко заполонил Генштаб малороссами. Кадровики, выковыривая, сточили по шесть авторучек!

По паркету стучали каблуки офицеров. С Артановым раскланивались почтительно. Некоторым, дружески улыбаясь, он протягивал руку.

Зиночка несла любителям ухи забытые расстегаи и снова возвращалась к уборке; поправив бретельку, катила коляску на мойку. Дверь выпускала облачко пара, слышался робкий фаянсовый перезвон. Оставалось только представить ее в клеенчатом фартучке, полупрозрачном. В движениях – ворожба. Однажды вошел слишком тихо. Напугал: она пела.

Рассмеялась:

– Рук не хватает, а спинка-то чешется. И достать не могу!.. Нет-нет, чуть пониже. Ниже… ниже! Коли робеешь, Виссариончика позови!

Артанов – жених завидный. Зная, что тот засиживается допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.

– Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?

Перед ее обаянием мало кто мог устоять.

Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».

Она снова мечтала о браке.

– Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.

Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:

– Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!

Та вспыхивала.

– Ой, перестаньте!

При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:

– Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?

Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.

Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.

– Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!

Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.

– Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!

Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.

Фаворит!

Зиночка и его усадила за стол.

– Откушайте, Григорий Ильич, не стесняйтесь. И Дмитрию Федорычу кланяйтесь. Я ж понимаю, что у него все цэковское, все в судках, все под печатями. Но всяко бывает – вдруг засидится. А у нас тут все свеженькое – только с плиты!

Наконец, Артанов давал понять: пора и честь знать. Выкладывал на стол четвертной.

Рафаэль протестовал:

– Виссарион… опять? Я друзей угощаю от чистого сердца!

– Считай, что это девочкам на чулочки!

Прощаясь, уже совсем дружески жали друг другу руки. Щепкин, обнимая девиц, уверял, что ужин удался на славу. Подал руку и мне; ноготок корябнул ладонь:

– Если что – обращайся. В такие времена надо помогать друг другу!

Без заносчивости.

К переезду в новое здание генерального штаба готовились две недели. Паковали бумаги.

– Отставить! – скомандовал, появившись в зале, Назаров. – Я б этих сраных строителей давно к стенке поставил! Расстрелял бы, как в сорок четвертом – из сорокапятки!

Устинов наведывался на «объект» каждую пятницу. Это было его детище – памятник самому себе. Дубовый паркет летел самолетами из Румынии, мебель – из ГДР, следом – богемские люстры, светильники, бра. Узбеков с таджиками, наших доблестных советских стройбатовцев, поутру свозили сотней автобусов. Их было так много, что в какой бы проем окна не взглянул, обязательно увидишь смуглую рожу. Любопытные и наивные, как папуасы, они лезли в каждую дырку, в колодцы, бродили под землей, выныривая затем из люка на старом Арбате или даже в самом метро. Люки заваривали – они находили другие. Но всегда возвращались. Тут же брались за малярные кисти. Что не успевали оштукатурить, заклеивали обоями. Генералы вместе с прорабами лезли из кожи – только бы не впасть в немилость. Шлейф сопровождавших Устинова растягивался по лестнице на три этажа.

– А это что? – гневно вздергивал маршал брови. – Опять не готово!

– Товарищ министр, завтра доделаем!

– Врете!

Так и умер. Поговаривали: от какого-то неизвестного гриппа. Отлетела душа, а крики прорабов еще долго витали по коридорам, затухая на разворотах лестничных маршей.

– Очень некстати! – подвел итог Гена Клюев, дочитывая некролог. – Когда прощались с Андроповым, я ухо себе отморозил… И сейчас за окном минус двадцать. Не дай бог еще Черненко даст дуба. Старик из реанимации не вылазит, уже «мама» не выговаривает, а его всё под телекамеры тащат. «Чемоданщики» потешаются: сверху рубаха с галстуком и пиджак, внизу – пижама и больничные тапки. Сунули, поздравляя с чем-то, огромный букет, тот взял – чуть не упал. Дотянул бы только до оттепели, а то с этими пердунами недолго и причиндалы себе застудить!

Чемпион Генштаба по лыжам, стрелок, сыроед-марафонец. Ему проскакать сорок два километра – в радость. По дороге срывал колосья пшеницы: пожевал – сыт. Себестоимость для жены – копейка. К тому же красавчик, говорун. Эта репутация беспечного человека позволила ему же самому как-то заметить:

– Парадокс, Дима. Но к выбору себе в жены очередной подруги я, кажется, подхожу с куда большей поспешностью, чем к выбору новых кроссовок!

Первые две, устав стирать его потные майки, терпели недолго; последняя вцепилась в загривок, как бультерьер.

– Милашка! Мечтает со своей мамашкой вывести меня в генералы!

– А ты?

– Мои мечты прозаичнее: пожить в удовольствие. Жизнь коротка!

Его артистичность не осталась для Артанова незамеченной. В свое время он предлагал ему освободившееся место адъютанта Устинова. Ответ очаровал: «Гладить брюки, обсиканные от старости по коленкам? Извиняйте, Виссарион Викторыч: я уж лучше пробегу лишние сто километров!».

Философ!

Сенека бы пустил слезу.

Год назад он перевелся с запасного пункта под Чеховом; вставал с соседскими петухами. Драма – приближающееся дежурство: чтобы не опоздать, заваливался спать у друзей или прямо в комнате отдыхающей смены. Когда звонила супруга, как мог, успокаивал; если, перезванивая, проверяла теща, уже упрекал:

– Мамуся, вы что! Сюда звонить нельзя – я ж на боевом дежурстве!

– А завтра?

– Завтра у нас ответственное партсобрание! Я выступаю с докладом – надо готовиться!

Врал виртуозно. Изобличен был случайно. Выкрутился бы и в этот раз, если бы своевременно узнал о письме, в котором с соблюдением всех форм анонимного жанра сообщалось жене, что он ночует у некой «дамы». В письме, начертанном печатными буквами, обратный адрес отсутствовал, но не трудно было догадаться об авторстве – им, скорее всего, была Зиночка, славившаяся розыгрышами, а о любовных связях, как и о последующих кознях, когда поклонники ее покидали, ходило немало самых веселых слухов.

«Кобель!» – кричала в тот вечер жена.

«Кобелина блудливый!» – вторила теща.

– Вот объясни, Дима, – не без улыбки сетовал Клюев, – она-то чего орет? У самой было три мужика – все сбежали. Может, ее трахнуть – тогда только заткнется?

Подозрения стали ужасней, когда участились авралы, ибо новый министр с красивой русской фамилией Соколов, едва заслушав первый доклад дежурного генерала, поинтересовался:

– А как обстоят дела с вашим новым залом? Обустроились?

– Никак нет! Но через месяц обязательно переедем!

Уже вешали тяжелые шторы, а электрики все еще ползали на карачках. У дверей каждое утро поджидали связисты. Паркетчик до ночи стучал за стеной то киянкой, то молотком. Дважды появлялись пожарные. Тоже елозили, проверяли. Наконец доложили: система настроена, в трубах фреон. Любое воспламенение – автоматически сработает датчик. Шесть секунд – и пожар ликвидирован: ноу-хау!

– Что? – переспросил Чапарьян.

– Ну… последнее слово прогресса, так сказать, – расшифровал подполковник с нависшим над галстуком вторым подбородком.

– Понятнее можешь?

– Все готово.

– Тогда нажимай свою кнопку!

Нажали.

Газ со свистом попер из щелей, из-под пола, из-под всех фальш-панелей. Обволакивая ботинки, подобрался через минуту к коленкам.

– Твою мать!!!

Оказалось, связисты, не найдя обозначенных в чертежах закладных, распилили трубопроводы и протянули в них свои кабели.

– Где эти сволочи? Где этот сиплый монтажник? – ревел бизоном пожарный. – Порву! Покусаю!.. Я его застрелю!

– Я тебя, протоплазма, сам застрелю! – кричал Чапарьян ему в самое ухо. – Боров вонючий! Ты что, решил мне всю смену угробить?..

– Газ безопасный, – уверял тот.

– Сунь тогда себе трубку в рот – я хочу посмотреть, козлина безмозглая, как ты закатишь свои мутные глазки!

Всю ночь выдергивали провода; снова долбили, сверлили; искрилась сварка. К утру вконец очумели: и смена, и связисты с пожарными. Дошло едва ли не до зуботычин.

– Обычный советский дурдом! – констатировал Тюрев. – Захочешь забыть – и не сможешь свой Байконур за два часа до старта «Востока». «Кролик» в капсуле, рапортует народу, клянется в верности партии и лично товарищу Брежневу, а мы все на мачтах: всё проверяем контакты. То одно не срабатывало, то замкнуло что-то другое. Кто-то стучал молотком, другой пинал лючок с надписью «Осторожно!». «Да кончай ты, Петрович: все равно не успеем!» – «Но ведь не срабатывает!» – «Сработает, когда надо, а завибрирует – слезай. Пусть нажимают на кнопку – авось пронесет!»

Посреди ностальгических фраз, трескотни телефона куда-то опять пропавшего Клюева можно услышать голос разгневанного Чапарьяна:

– Полетаев, подойди ж, наконец!

В этот миг только не торопиться – изобрази желание, рвение, чуть замедляясь в движении, пока кто-нибудь другой, более нервный, не схватит дребезжащую трубку. Кто первым схватил – у того и проблема, которую придется разгребать до утра, елозя по карте всю ночь: разрисовывать в деталях маршрут перемещения праздничных норвежских воздушных шаров. С пояснениями, справками – до тех пор, пока эти говняные шарики викингов попутный ветер не перенесет через границу Китая.

– Полетаев, ты что – заснул?

Действительно, задремал.

– Подойди к моему телефону, родимый. Первая приятная новость за смену!

Голос генерала Назарова, как из доброго детского сна:

– Квартира в Крылатском: тридцать два метра, кухня – восемь. Под балконом – улица маршала Устинова… Символично?

– Еще как!

– Берешь или опять будешь думать?

Кажется, вместе с Чапарьяном засмеялся на другом конце провода генерал, услышав ответ:

– Так точно!

– Так точно – что?

– Так точно: брать!

Помня о наставлениях, успел возблагодарить, услышав:

– Приятно… Хвалю!

Мне тоже было приятно. Смотровой ордер в то утро Клюев получал вместе со мной. От радости обещал, что напьется. Распоряжался за столом по-хозяйски. Услужливый Даниил припотел, мотаясь на кухню то за закусками, то за водкой. Потом и Серега Кубрин подошел, за ним – Тюрев. Геночка Клюев обещанье сдержал. Спустя два часа стучал ножом по тарелке, болтал бог весть о чем, призывая выпить то за славное советское воинство, то за партию коммунистов, то за отсутствующих дам. Даниил, явно видевший его в таком состоянии не единожды, лишь многозначительно улыбался. Когда в дверях появилась Марго, Тюрев встал, чтобы прикоснуться к руке. Ее сопровождал щекастый мужчина; лысина придавала внушительности. Сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремлялись снова на спутницу.

Консьержка права: рядом с ней не останешься незамеченным.

А та, казалось, не обращала внимание. Слов было не разобрать, но жест Тюрева явно приглашал присоединиться к компании.

– Не сегодня, Володя! – сказала она.

За строгостью духов и наряда скрывалось что-то еще.

Но что?

Уходя, обернулась. С улыбкой, словно спрашивала у меня: «Ты немножко заинтригован?» – взгляд теплый, даривший надежду. Я почувствовал даже смущение, омытый чуть большим вниманием, чем другие.

С чего бы?..

Может, заинтересовалась?.. Любовница вроде Марго мне бы не помешала. Вот только удастся ли заставить потеплеть холодный взгляд, заставить столь красивые ручки обвить мою шею? Точно так же, как Лора, как девочки с тех полковых квартир, куда я наведывался вечерами?

Но все же кто этот хмурый спутник Марго – приятель, очередной любовник?..

В лице было что-то хищное, властное.

– Это Фохт! – сказал Тюрев, вернувшись за стол.

На любовника вроде бы не похож… Только откуда Петрович знает ее?

– Ее в Генштабе многие знают, – отвечал тот уклончиво. – Поспрашивай у Артанова: ее услуги дорогого стоят! Кадровику особенно. Только не западай: ее поцелуи опасны. Все ее любовники странным образом умирают! Иногда просто от гриппа, чаще – от диковинных болезней, науке пока не известных.

То ли был уже пьян, то ли, как обычно, шутил. Если так, то можно и поддержать:

– А ты сам не пробовал приударить?

Он рассмеялся:

– Боже упаси! Я не фаталист! Даже у Артанова не хватило духу.

Прощаясь, шепнул совсем тихо, но с той же иронией:

– Девушка – мечта. Рискни – тогда и узнаешь!

Глава восьмая

Комендант Василевский

Рисковать?

В генштабе? Когда за тобой наблюдают в сто глаз?

Сто первый – «топтун», очкарик. С недавних пор и он за спиной появился. По-моему, одноглазый. Или маскируется под него.

– Дима, это Генштаб, – успокаивал Тюрев. – Тут многих пасут. А уж нас, офицериков Центрального командного пункта, они обязаны проверять регулярно… Ты только в «интуристовские» кабаки не заглядывай, где иностранцы. Убедятся, что не заходишь, – через три дня отстанут. Затаись! Видишь, даже наш начальник Генштаба – и тот затаился.

Действительно, как только Соколов занял министерское кресло, маршал Ахромеев все реже стал покидать свой кабинет.

Почему – можно было только догадываться.

В полночь Чапарьян напоминал коменданту охраны:

– Игорек, не забудь доложить, как тронется ахромеевский лифт!

– Обижаете, Юрий Тиграныч. Только, если можно, откройте тайну: почему он стал так задерживаться – начал писать мемуары?

– Василевский, – назидательно произнес Чапарьян, – я понимаю, что ты по рождению инфицированный пехотинец, что ты девять лет провел в роте почетного караула. Стряхнул на плацу последние капли мозгов не только бойцам, но и себе. Не забывай, микроб: мои четырнадцать телефонов, включая домашний, не только прослушивают, но и пишут все двадцать четыре часа. Если не попрошу кого надо, распечатка всей твоей дури будет утром лежать у маршала на столе. Он тебя линчует за подобные речи!

– Уже.

– Что уже?

– Уже линчевал. С утра. Сначала орал на дежурного офицера – что не расписаны авторучки, одну даже кинул в него. Явно целился в лоб, но промахнулся. Потом стал шипеть на меня: видно, Соколов и пожаловался!.. Маршал любит вместо зарядки покататься на велосипеде. В трениках, в кепочке. Часовой у дачных ворот его выпустил. Пока тот совершал моцион, на пост заступил другой – молодой. Видит – дедушка подъезжает. Дальше все по уставу: «Стой – кто идет?» – «Я Соколов!». Ответ бойца, который видел министра только на фото и в форме, совсем не смутил: «А я – Воробьев!». Тот взвился: «Я – министр!». Дальше рассказывать не могу: буду ржать, как ржали все, кто допрашивал потом Воробьева. Не исключаю, что те, кто подслушивает вас, Юрий Тиграныч, тоже описаются от восторга, узнав, как пацан с автоматом, назвав Соколова «дедом», добавил: «Чеши!» и – послал.

– Куда?

– Туда в его деревне всех посылают! Крик – до небес. Тут еще телефоны, что у подушки, стали трезвонить: где министр, куда пропал? Разбудили супругу. Сами знаете, Мадам за словом в карман не полезет – тут же приказала все телефоны выбросить в коридор. Так что имейте в виду: захочется отрапортовать о срочном, к аппаратику могут не подойти – громкость звонков убавлена до писка армейской флейты… О-о – вот и доклад, Юрий Тиграныч: ахромеевский «ЗиЛ» вкатил во двор. Через пару минут маршал отчалит. Пожелал бы покойной ночи, да знаю – у вас таковых не бывает!

– Спасибо, Игорек, за ценную информацию. Я ведь, и правда, частенько докладываю обстановочку не ему, а ей. Рапортуйте, говорит она, я передам. Поначалу пытался взбрыкнуть, так она мне такое в ухо сказала, что с тех пор произношу только: «есть», «так точно», «доклад окончен, разрешите положить трубку?». А потом говорю гудкам: «Спасибо, Мадам, что не обидели!».

Молитвы Клюева до господа, видимо, не дошли: Черненко испустил дух в морозную ночь. Тут же затрещала «вертушка» дежурного генерала:

– Где министр?

– На даче.

– Срочно в Кремль!

– Позвольте полюбопытствовать, – в такие минуты Чапарьян – сама деликатность, – кто вызывает? Зачем? Да и вы сами – кто? Окажите любезность, назовите фамилию – я записываю.

На другом конце провода был обычный цэковский «шнурок», ночной сторож, как мы таких называли; по смущенному голосу – явно из молодых. С ними Тиграныч особо не церемонился:

– Наберите, любезный, двадцать шесть – двадцать восемь – и сами ему обо всем сообщите. Я ведь по ночам только войну объявляю, а если у вас в Кремле канализацию прорвало, это уж ваша забота – черпайте сами!

Оказалось, Шнурок уже дважды звонил: трубку на квартире не поднимают, на даче телефоны тоже молчат.

Если бы чапарьяновский мозг удалось втиснуть в американский компьютер, тот бы заработал в два раза быстрее:

– Тюрев, кто у министра сегодня на «чемодане»?

– Псарев.

– Не спит?

– Только что с ним разговаривал: трудится над кроссвордом. Кстати, как озеро в Южной Африке называется?

– Не юродствуй… Где он у них там сидит?

– В келье с видом на занесенную снегом теплицу.

– Есть вход к министру?

– Только с улицы, но он закрыт… Что, собственно, надо?

– Разбудить маршала, не потревожив бренное тельце супруги. Разбудить и доставить в Кремль. На каком этаже спальня?

– На втором… Плевое дело: там под окном дерево. Сейчас намекнем капитану второго ранга: Псарев, хочешь третью звезду на погон? И он через минуту будет висеть на ветке. Телепортация! Тук-тук: извините, товарищ маршал, вас в Кремль вызывают!.. Что – никак опять траурный марш?

– Поторопись: чекисты через полчаса отрубят все «кремлевские» телефоны!.. Клюев, не спи – опять, хорек, где-то по девкам мотался?.. Дима, сколько еще до подъема второй полусмены?

– Полчаса!

– Ладно, пусть дрыхнут, а то спросонья смеяться начнут. Вызывай для министра машину!

– Начальнику цэкапэ позвоните.

– Эва, про Мишагина я и забыл… браво, Дима! А ты, Тюрев, придумай пару деталей. Приври, как умеешь. Да позаковыристей! Чтобы я при докладе Ахромееву сумел красочно живописать подвиг будущего капитана первого ранга. Нам пустяк, а Псареву на всю жизнь радость – будет, что внукам рассказывать.

Нетерпение закончить поскорее ремонт и съехать наконец-то из комнатухи в общаге заставляло после дежурства обегать магазины, торопить рабочих. Вид из моего окошка – прелесть: Крылатские холмы, куполок старенькой церкви. Левитан отдыхает.

Расплачиваясь, покорил маляров чаевыми настолько, что те пришли на следующий день:

– Так сказать, командир – подправить дефекты! – произнес бригадир.

Но над письменным столом уже висели полки, на пороге валялись в обнимку Куприн с Мопассаном, журналы. От всего этого непохмелившимся мужикам стало так тесно, что они не знали, куда поставить ведро, к чему прислонить свои кисти. К тому же я уверял, что не имею претензий – все и так прекрасно! И только попросил перенести к другой стенке кровать, за которой поселился более спокойный сосед – поклонник Чайковского, скрашивавшего его старость.

На диванчик набросил плед из белоснежного меха. Чей мех, покупая, так и не понял. Но – длинный. Перед зеркалом появился крошечный пуфик на гнутых арабских ножках. С вензелем, похожим на герб.

Такая обстановка кому из девиц не понравится?

По квитанциям было потрачено больше двух тысяч. Проведя подсчеты, понял, что в ближайшее время должен спустить оставшиеся сбережения – последние девятьсот рублей. Если бы не помощь Чапарьяна, покупки вскоре пришлось бы приостановить до зарплаты.

Он приехал с женой. Водитель внес коробки, пакеты, корзинку. Подумал – с вином. Сбрасывая платок, Регина Олеговна произнесла: «Оп-ля!» – и через секунду белое пушистое существо уже висело под потолком – на шторе.

– Айвенго! – рассмеялась она, представляя героя. – Породистый. Долго думала, что бы тебе подарить. А вот увидела и влюбилась. Глазки-то у него посмотри какие: голубенькие – как у меня!

Глазки у нее действительно – прелесть. Как и повадки. Явно не крестьянских кровей. Иногда как бы случайно задевала под столом мою ногу. Так бывало и раньше. Не знаю, по какой причине Тиграныч расстался с первой женой, но почему выбрал ее, было понятно. Не докучает, не пилит. Идеальная пара, не обременяющая друг друга ничем. Ей рядом с ним хорошо, ему – тоже. Удобно.

– Дима, не верь бабам. Кошкам – особенно! – шутил генерал от хорошего настроения. – Регина просто от него избавляется. Он сикает в мой ботинок, жрет перчатки. Стоит зайти в дом, взлетает на ковер и висит – ждет. Ждет, сукин сын, одного: когда я, накрывшись речью Генсека, засну на диване. Тут же бросается мне на рожу. Пока не пойму: то ли Горбачева так ненавидит, то ли меня.

– Тиграныч, тебя, – хохотала она. – Ты же мой Тигр, конкурент. Значит – соперник!

– А Дима?

– Он холостяк. Холостяки понимают друг друга. Митя, дай слово, что ты его не кастрируешь!

Так меня редко кто называл.

В начале весны, когда Айвенго догрызал второй тапок, пришло письмо от Ларисы. Слегка подтрунивая, удивлялась, что я еще не фельдмаршал; далее благодарила за бандероль, за подарки. Узнав, что она снова в Москве, почувствовал, как просыпается старое чувство.

Не виделись давно. Несмотря на огромные клипсы, она мало изменилась с тех пор. В первый же вечер призналась, что едва сводит концы с концами. Тем не менее была одета как прежде – шикарно. Ей приходилось подрабатывать теперь переводами. Вечерами писала рецензии для киножурнала. Чтобы дострочить статью, нужно было успеть в госфильмфонд. Предлагала механику любую цену за окошечко его кинобудки с видом на «Сладкую жизнь». То ли Феллини, то ли какой-то еще итальянец. Я предложил ей взамен свой диван, «Соблазненную и покинутую» – на кассете. И в духе сюжета – более близкие отношения.

Чуть смутилась.

Впервые.

Но приняла.

Дурачились до утра, едва не запутавшись в простынях. Ей все было мало. Наконец откинулась на подушки:

– Насытилась на месяц вперед!

Тюрбан на голове – это все, в чем появилась из ванной. Капельки на плечах искрились.

Наяда!

Открыла фрамугу, села на подоконник, попросила вина.

– Только белого. И брось льдышечку. Нет, лучше две… Не забыл?

Ей нравилось обсасывать, а потом слушать, как они звенят, ударяясь о стенки бокала.

Запах распускающихся листьев напомнил первое свидание.

– У тебя сейчас кто-то есть? – спросил я.

– Сейчас?.. Сейчас – только ты.

Засмеялась.

И я почти развеселился при мысли: как бы удивила, если бы ответила искренно.

Дальше тоже вполне предсказуемо, как в тех фильмах, о которых строчила рецензии. Поцелуй на перроне, улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».

– Звони!

Прислушиваясь к стуку колес, неожиданно представил себя рядом не с ней, а с Марго. От одной только мысли испытал почему-то смущение. Можно было признаться, но не хотел: с тех пор, как увидел, стал часто думать о ней. Был уверен – во всяком случае, я себя уверял: я не был в нее влюблен.

Заинтригован?..

Да.

Ее необычностью.

И был бы счастлив ее соблазнить. Воображение, которое все извращает, добавляло детали. Их становилось все больше. С ними иногда засыпал.

Наутро разве что вспомнишь?

А вот на дежурстве, в полночь, стоило только смежить веки – она.

Тут как тут.

Боже правый, а почему она без одежд?

Любовь в сновидениях, конечно, мираж. Но не миражно ли все, что ты испытываешь наяву? Не по качеству – хотя бы по ощущениям?

Пусть даже и не влюблен. Тогда почему воображение так заботливо вскармливает мои сны?

Глава девятая

Шереметьево – 3

Я согласен с Раевским. Можно сколь угодно тщательно прописывать на холсте листики ясеня, вплоть до жилки, однако полуобнаженная дева все же для глаза приятнее. Для сновидений – особенно.

Именно полуобнаженная.

Для игры воображения, говорил Стас.

– Заметь: перед елкой с медведями люди не тормозят, а вот перед «Данаей» – толпа!

Эстет.

Ему дали полк под Грозным. Писал, что он там, как блоха под хвостом у собаки. «Еще пара лет и нам тут – кранты: правоверные не за “Правдой” в киоски идут, не за тем, что брешут с экрана, а – к мулле. Там для них – правда. Эфиоп, поверь: чтобы этих абреков унять и привести снова в чувство, скоро буду нужен не я, а три дивизии басмачей. Или – новый Ермолов».

В телевизоре – говорящая голова: Юрий Бондарев тарахтел о своем новом романе, рассуждал о высоких материях. Сам себе казался, наверно, и Толстым, и Спинозой.

Глядя на маразматичное личико, почему-то хотелось помечтать о Данае. Или о вечном. Если сидишь на партийном собрании – тем более.

– Перестроиться или погибнуть! – восклицал секретарь Басаргин.

«Прохиндюнчик» – называл его Тюрев.

Плутоватое личико. В глазках – как бы побольше урвать. Насекомое с клейкими лапками. Поздоровался – тут же платочком протри, чтобы не прилипла зараза.

Иной раз на сборище появлялся другой балабол, ублажавший зал обещаниями, поражавший даже циников своим вдохновением – картинами будущих достижений. Соперничество влезавших на трибуну юродивых превратилось в бедствие. Вечером Басаргин уже агитировал заступившую на боевое дежурство смену.

Со словами: «Больше не могу – достал!» Клюев закатывал карие глазки, отдаваясь мечтам – иным сексуально окрашенным иллюстрациям юного коммуниста.

Не тут-то было: Тюрев-то еще не заснул.

– Я вот, товарищ Басаргин, полночи конспектировал речь Горбачева, – говорил он, артистично подражая голосу Лигачева, – потом почитал разъяснения в «Коммунисте», но так и не понял: он-то вот ускорился – и видно куда. А нам-то чего ради?

– Тюрев!

– Да, Лев Леопольдыч: я – Тюрев, лояльнейший коммунист. Но если вы говорите о гласности, тогда поясните: чуть ускорились – и водка куда-то с прилавков пропала. Яйца – тоже. Что, с петухами беда или – с курами? Может, Лев Леопольдыч, кому-то из них подсказать, чтобы тоже ускорились?

– Тюрев!

– Да, Лев Леопольдыч, это я так, чтоб понять. Чтоб потом, как агитатор, мог разъяснить кое-что в магазине людям!

После встречи Горбачева в Рейкьявике с Рейганом можно было услышать и голос Штыхно. Старик скромно усаживался на галерке с такими же замшелыми валунами, как сам.

– Ты представляешь, Иваныч, этот лысый засранец сдает американцам все – все самое лучшее, в том числе «Сатану» с «Воеводой»!

– Все, над чем мы горбатились! – говорил другой.

– Он лижет их всюду – америкосы устали уже от его слюней подтираться!