— Плохо дело, — пробормотала она.

У Дункана вырвался придушенный смех.

— Проницательное наблюдение, мистрисс Рурк, — сказал он. — Я хочу виски. Немедленно.

— Увы, — ответила Фиби. — То, что было у нас, утонуло на «Франческе». А, насколько нам известно, капитан и команда «Нортумберленда» были, как ни странно, непьющими.

— Что же делать? — спросил Лукас. Он сам походил на мертвеца грязный и изможденный, как будто только что выбрался из могилы, чтобы посмотреть, кого там, наверху, оплакивают.

— Постараться прочистить рану, а затем зашить ее.

— Вы знаете, как это делать?

— Видела как-то в кино, — ответила Фиби с ошеломляющей уверенностью.

Лукас открыл было рот, но был остановлен рукой Дункана, которая легла ему на живот.

— Не спрашивай ее, что такое «кино», — сказал Дункан брату. — Все равно не поймешь.

— Заткнись, — приказала Фиби. — Мне нужно сосредоточиться.

Тогда Дункан потерял сознание, и, вероятно, это было к лучшему. Фиби нашла Билла на палубе «Нортумберленда». Был закат, и на колеблющихся дорожках розовой и абрикосовой воды с алыми и золотыми отблесками покачивалось с полдюжины спасательных шлюпок. Капитана, команду и оставшихся в живых английских солдат высадили с корабля, снабдив их водой и продовольствием, которого им должно было хватить, пока их не найдут или пока они сами не доберутся до берега. Вполне естественно, что узники, содержавшиеся в трюме с Джоном и Лукасом, предпочли остаться на борту. Среди них нашлись хирург и двое цирюльников, которые с достойной восхищения самоотверженностью лечили раненых, в том числе и Дункана. Наложить шов все-таки оказалось Фиби не под силу, и она была рада передать эту работу врачу.

— Капитан облазил «Франческу» снизу доверху, разыскивая вас, — сказал Билл с удивлением, Его потрепанный сюртук после боя пришел в полную негодность, медные пуговицы либо отсутствовали, либо были выпачканы в крови. — Где же вы прятались, мистрисс Рурк?

Фиби улыбнулась бы, если бы Джон не умер, а Дункан не был тяжело ранен и телесно, и душевно. Она подумала о книге с биографией Дункана, которая осталась далеко отсюда, в двадцатом веке, и вспомнила, что там упоминалась рана от шпаги.

— Я была в трюме, спряталась внутри бухты каната. Кажется, мне составила компанию пара-тройка крыс.

Билл помахал команде «Нортумберленда», и какой-то неунывающий матрос помахал в ответ.

— Дункан спустит с меня за это шкуру, но мне все равно, — сказал Бидл, не глядя на Фиби. — Я рад, что вы сегодня оказались под рукой, мистрисс Рурк. Вы были нужны вашему мужу, хотя один лишь Бог знает, признает он это или нет.

— Спасибо, — ответила Фиби. — Я полагаю, что, когда мистер Рурк поправится, он будет отчитывать меня до тех пор, пока я не зажму уши руками и не брошусь за борт. Короче говоря, он был вовсе не рад найти меня на «Франческе» именно сегодня. — Она помолчала, впервые с самого начала боя поняв, насколько устала. — А теперь я должна идти и посидеть рядом с мужем, — сказала она.

— Я думаю, он бы предпочел, чтобы вы легли, — сказал Бидл с улыбкой. — Я найду вам место для отдыха и приду за вами сразу же, как только вы понадобитесь капитану.

Она подумала, как думала каждый день, каждый час, каждую минуту о ребенке.

— Да, — согласилась она. — Я отдохну. Еще раз спасибо вам, мистер Бидл.

Скромный моряк покраснел и подал ей руку.

Филиппа и Маргарет, Старуха и все слуги ждали на берегу с мушкетами и всем прочим оружием, какое сумели найти в доме, наблюдая, как «Нортумберленд» неуклюже входит в порт. Когда корабль подошел близко, и на борту стали видны Фиби, Лукас и Бидл, они опустили оружие, и тревога сменилась простым ожиданием.

Фиби прибыла на берег в единственной оставшейся шлюпке в сопровождении Лукаса и пожилого хирурга, доктора Ивена Марса, которого везли в Англию, чтобы судить по обвинению в измене. До того как попасть в плен, он пользовал лично генерала Вашингтона. Между Фиби и врачом, измученный лихорадкой, лежал Дункан.

Маргарет Рурк не стала ждать, когда шлюпка подойдет к берегу, и, войдя в воду, побрела ей навстречу.

— Где Джон? — спросила она. Ее взгляд метался с одного сына на другого и остановился на младшем, Дункане, хотя обращалась она к старшему. — Лукас, скажи мне!

— Отец умер, — тихо ответил Лукас. Сердце Фиби рванулось к нему и к Маргарет, на лице которой читалось, что она знала правду еще до того, как задала вопрос. — Сердце не выдержало.

Маргарет держалась за борт лодки, стоя по пояс в воде, и вокруг нее на волнах колыхались ее юбки. Она долго смотрела на Дункана, затем перевела взгляд на Фиби:

— Он поправится?

— Не знаю, — ответила Фиби со всей честностью и, когда все они направились к дому Лукас и хирург поддерживали Дункана, буквально неся его на себе, снова пожалела, что не дочитала эту проклятую биографию, до того как попала в восемнадцатый век.

Дункана отвели в хозяйскую спальню, где Фиби и Старуха раздели его и промыли его рану холодной водой. Он был в бреду и ничем не мог помочь им, а только дергался и метался, распевая обрывки непристойных песенок и выкрикивая приказы воображаемой команде.

— Давай я позову Симону, — сказала Старуха, глядя на Фиби. — Ты скоро сама свалишься с ног.

— Симона вернулась? — спросила Фиби, удивленная и немного встревоженная этой вестью. — Когда это случилось?

— Она явилась две ночи назад. Сказала, что приехала из Куинстауна. А теперь больше не беспокой Старуху расспросами. Иди и отдохни.

Фиби не хотела покидать Дункана, но она долго находилась в сильном напряжении и устала. Кроме того, весть о возвращении Симоны чем-то встревожила ее, хотя она не могла сказать, чем именно. Она положила руки на живот защищающим жестом.

— Что-то не так, — пробормотала она.

— Все не так, — громко отозвалась Старуха. Затем она осторожно накрыла Дункана простыней и направилась к двери. — Мистер Алекс готов пустить пулю в голову. Мисс Филиппа так расклеилась из-за смерти своего папы, что я не знаю, как нам исцелить ее. У мистера Лукаса и мистрисс Маргарет тоже сердца разбиты. Наш дом превратился в обитель скорби.

— Да, — кивнула Фиби, но по-прежнему думала о Симоне и размышляла, зачем та вернулась на Райский остров.

На следующий день лихорадка у Дункана прошла, и приступы бреда сменились глубоким, исцеляющим сном. Еще через день Джон Рурк был похоронен на вершине холма, с которого было видно море. В числе узников на борту «Нортумберленда» находился священник, преподобный Фрэнкс, который был обвинен в подстрекательских проповедях и с готовностью признал свою вину. Он и совершил обряд погребения.

Фиби присутствовала на похоронах, и Дункан тоже, хотя он едва держался на ногах. «Нортумберленд» был выведен в открытое море и там, на виду у скорбящих островитян, сожжен дотла. «Это достойная жертва Джону Рурку, благородному викингу», — думала Фиби, глядя на горящий корабль. Матросы, бывшие на корабле в его последнем коротком плавании, вернулись на берег в шлюпках.

Алекс первый отвернулся и медленно заковылял вниз по склону, опираясь на костыль, и движением руки отказался от помощи Билла. Только тогда Фиби взглянула на Дункана и увидела, что он не смотрит ни на величественный огонь, ни на свежую могилу отца. Он следил за Алексом.

— Ты присоединишься к нам? — чуть позже вечером спросил Дункан у Лукаса, когда они с Бидлом и несколькими другими членами команды собрались в кабинете. Алекс отсутствовал, на что все обратили внимание.

Лукас вздохнул. Его лицо было омрачено печалью, но сам он был крепок разумом, телом и духом, и горе отступало, хотел он того или нет.

— Присоединиться к вам? — откликнулся он. — Но у тебя нет корабля, брат. Конечно, ты мог бы переоснастить «Нортумберленд» и плавать на нем, если бы не позаботился устроить для нас такое зрелище.

Дункан отхлебнул бренди из бокала, который налил себе, старательно избегая взгляда Фиби. Тем не менее, он прекрасно знал, что она здесь, стоит возле камина, наблюдает за ним, сложив на груди руки, и ее хитрый умишко вертится как крылья ветряной мельницы.

— Эту неуклюжую лохань? Управлять китовой тушей и то легче. Кроме того, англичане с первого взгляда признали бы в ней свое имущество. — Он отхлебнул еще бренди — так, чтобы Фиби видела: ему это нравится. — Однако ты прав, нам нужен корабль и он будет у нас.

— Откуда? — спросил Лукас с подчеркнутой рассудительностью, поднимая брови.

Дункан забыл, как раздражал его старший брат своим стремлением копаться в мелочах.

— Ну, черт возьми, — ответил он раздраженно, — украдем. А ты думал, что я приплыву на лодке в Чарльстонскую гавань и дам заказ на клипер, специально предназначенный для пиратства и бунта?

Лукас вскочил на ноги: — Я не стану участвовать в грабежах! Дункан издал страдальческий вздох.

— Садись, — ответил он. — И прибереги мораль для нашего доброго друга-подстрекателя, преподобного Фрэнкса. — Он сделал паузу, чтобы удостоить вежливым кивком священника. — Так каково твое решение, Лукас?

Старший сын Рурков запустил пальцы в темные волосы.

— Боже мой, Дункан, мы не более шести часов назад похоронили отца, а ты уже думаешь о захвате кораблей!

— Я буду оплакивать отца в одиночестве, — сказал Дункан спокойным голосом, в котором, тем не менее, скрывалась угроза. — К сожалению, война продолжается. Я намереваюсь сражаться до победы нашей или англичан. Ну же, Лукас, чью сторону ты принимаешь?

Лукас колебался. Слишком долго.

Дункан подался вперед в своем кресле, со стуком поставив бокал на стол.

— Неужели? — вымолвил он. — Неужели ты такой толстокожий, Лукас, что продолжаешь поддерживать тори, хотя они отобрали у тебя землю, без суда бросили в тюрьму и убили твоего отца?

Лукас дышал глубоко и часто. Он побледнел, на его лбу выступил пот, но Дункан хорошо знал брата несмотря на внешние признаки страха, Лукас не испугался. Он разозлился.

— Все это было несправедливо, — выплюнул он, бесстрашно встречая взгляд Дункана. — Но этого следовало ожидать, если один из членов семьи стал преступником, желающим свергнуть законное правительство!

— Законное правительство?! — прохрипел Дункан. — Ты полагаешь, это законно арестовать старика за грехи сына? Боже мой, Лукас, если ты действительно веришь в подобную ханжескую чушь, тогда мне страшно за нас всех.

— Черт возьми! — воскликнул Лукас, вскакивая на ноги. — Кого мне винить за смерть отца короля, защищающего свои законы? Или тебя, Дункана, нарушающего их с такой самоотверженностью?

На комнату опустилась зловещая тишина, заглушая все звуки.

В конце концов ее нарушила Маргарет Рурк, стоявшая в дверях кабинета.

— Вы, оба, попридержите языки, — сказала она. Маргарет была стройной и хрупкой в траурном одеянии, ее нежное лицо побледнело от горя и напряжения, которым она старалась сохранить свое достоинство. — Дункан, ты заявляешь, что любишь свободу, но на самом деле ты одержим страстью к авантюрам и ради них способен поставить на карту все, в том числе и свободу, которую ты так неумеренно восхваляешь. Ты бы стал настоящим пиратом, если бы не подвернулась идея, за которую можно сражаться. А ты, Лукас, сказал такое, чего многие мужчины никогда не простили бы, даже любящий брат.

Широкие плечи Лукаса поникли, словно мать ударила его. Дункан тоже смутился, но старался этого не показать.

— Так ты думаешь, — настаивал он, устремив испепеляющий взгляд на брата, — что отец погиб из-за меня?

— Я не знаю, — ответил Лукас. Затем, ни на кого не глядя, резко повернулся и вышел из комнаты.

В тот вечер больше никто не говорил о захвате кораблей.

Филиппа осталась на каменной скамейке в уединенном уголке сада, тихо рыдая. Алекс следил за ней, стоя чуть поодаль, желая утешить ее, но не зная как, и проклиная себя за свою беспомощность?

Должно быть, Филиппа услышала что-то или почувствовала его присутствие, хотя он держался в тени. Она подняла голову, шмыгнула носом и окликнула его по имени.

Алекс подошел к ней, как обычно неуклюжей и медленной походкой из-за костыля и маленьких скользких камешков и разбитых ракушек, которыми была вымощена тропинка. От попыток удержаться на ногах и не унизить себя, повалившись к ее ногам, у него на верхней губе выступил пот.

— Посидите со мной немножко? — Это была просьба, а не приказ. Филиппа похлопала по скамейке рядом с собой.

Алекс не двинулся с места.

— Ваш отец был прекрасным человеком, — сказал он.

Это было все, на что он оказался способен в данных обстоятельствах. Мир был окрашен для него черной краской, в нем царили коварство и несправедливость, уродство и боль. В сущности, он завидовал Джону Рурку, нашедшему спасение в смерти.

Филиппа снова шмыгнула носом. Ее лицо заливал лунный свет. Даже с покрасневшими глазами и распухшим от слез носом, она выглядела очень красивой.

— Да, — сказала она тихо. — Как вы.

Алекс внутренне содрогнулся, как будто она пронзила его пикой.

— Нет, — возразил он отрывисто. — Джон совсем не похож на меня. Что вы теперь будете делать, Филиппа?

— Делать? — Ее серые глаза расширились, и он увидел, что густые темные ресницы блестят от слез. — Наверно, сперва буду очень долго плакать. Я буду всегда скучать по отцу, и, наверно, мысли о нем еще долго будут причинять мне боль. Но потом, конечно, стану жить дальше. В конце концов, именно этого он бы хотел от меня.

Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Алекс смог заговорить. Перед ним была почти девочка, изящная и хрупкая, и все же храбрости в ней было больше, чем у него даже в лучшие времена. Он чувствовал горько-сладкую тоску каждый раз, как видел Филиппу или только думал о ней, но не был способен произнести ее имя вслух.

Он стоял во тьме и дрожащей рукой опирался на проклятый костыль. Он влюбился в Филиппу в какой-то несчастный момент после ее появления на Райском острове и вдобавок знал, что сам тоже ей небезразличен. Мысль жениться на Филиппе, каждую ночь лежать с ней, поглощала его, наполняла желанием.

Но он был калекой. Брак с такой женщиной будет уродлив, она заслуживала в мужья человека, который бы мог бы защитить ее, дать ей средства к существованию, обучить ее удовольствию…

— Алекс! — тихо сказала Филиппа. — Я люблю тебя.

Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всем надеждам снова найти смысл в жизни, говоря себе, что делает это ради ее пользы.

Филиппа догнала его прежде, чем он добрался до французских дверей, ведущих в дом, и обхватила руками за пояс. Со стороны другой женщины такой поступок был бы бесстыдством, но только не у Филиппы. Этот жест был полон сладкой невинности, хотя желания, которые она разбудила в нем, были самыми естественными.

— Чего ты боишься? — спросила она, прижавшись щекой к его спине и удерживая его. — Я же знаю, что ты меня любишь.

У Алекса не нашлось ни храбрости, ни силы воли, чтобы вырваться из ее объятий. Он чувствовал глубокое и подлинное утешение впервые с тех пор, как мушкетная пуля раздробила ему колено. Его увядшая душа насыщалась ее добротой и получила утешение по крайней мере, временное.

— Да, — признался он, наконец, охрипшим и надрывным голосом. — Да, Филиппа, я люблю тебя. Слишком сильно люблю, чтобы обрекать на жизнь, полную тоски и жалости.

Она встала перед ним, по-прежнему крепко обнимая его. Если он когда-нибудь сомневался в своей способности отозваться на женскую ласку, а он, конечно, сомневался, то больше ему не приходилось этого делать. Очевидность его желаний нескромно говорила сама за себя.

— Тоски и жалости? — откликнулась Филиппа. — Тоску и жалость чувствует один — единственный человек Алекс Максвелл. Только ты жалеешь себя, а нам, остальным, хочется встряхнуть тебя, да так, чтобы у тебя зубы застучали.

Он выронил костыль и вцепился обеими руками в ее плечи.

— Послушай меня, — прошептал он, слишком злой и слишком отчаявшийся, чтобы думать о приличиях или о чувствах молодой девушки. — Я развалина. И если мы поженимся, и я лягу с тобой в кровать… — До Алекса дошло, что он говорит, и он резко оборвал себя.

Глаза Филиппы тревожно поблескивали.

— Ты думаешь, я не знаю, чем занимаются мужчины и женщины наедине? — спросила она. — Алекс, я выросла на плантации. Мы разводили лошадей и скот, овец и свиней.

Возможно, она не чувствовала смущения, но Алекс чувствовал.

— Хватит! — взмолился он.

Она засмеялась, и в ее смехе слышались отзвуки недавних рыданий. Что за противоречивое существо, восхитительное и одновременно приводящее в бешенство!

— Конечно, сначала ты должен жениться на мне, — заявила Филиппа. — Иначе мои братья убьют тебя.

Алекс закинул голову и посмотрел на звездное небо. Уголки его рта поднялись в улыбке. Это, пришло ему в голову, еще один способ самоубийства, до которого он не додумался.