XCVII

Креслин стоит на склоне холма, выходящем на Восточный Океан, и смотрит, как низкие волны пенятся возле уткнувшегося в песок корпуса хаморианского корабля. Мегера, по его ощущениям, находится далеко от побережья. Кажется, ее окружают стены – возможно, стены цитадели. Взгляд юноши возвращается к корпусу судна, единственному, что уцелело от неприятельского флота. Печально покачав головой, он с тихим смешком поворачивается и решительно направляется к жилищу Клерриса и Лидии.

Клерриса дома не оказывается, а Лидия приглашает юношу на только что построенную крытую террасу. Она предлагает ему стул, а сама присаживается на невысокую ограду.

– Как ты? – спрашивает целительница.

– Пока все нормально. Мегера по-прежнему проводит ночи в цитадели.

– Ты ожидал чего-то другого?

– Я надеялся.

– Но пришел ты сюда не из-за этого, – говорит Лидия, взглянув ему в глаза.

– Ты права. Мне нужен Клеррис, потому что я хочу построить корабль. Точнее, даже не построить, а перестроить.

– Ну, ему твоя затея может понравиться: строить да перестраивать он любит больше, чем возиться с растениями. Но перестраивать-то что, рыбацкие скорлупки?

– Хаморианскую шхуну, что выброшена на восточное побережье.

– А это возможно?

Креслин пожимает плечами:

– Хочется верить, потому что нам очень нужны собственные корабли. Для ведения собственной, прибыльной торговли.

– Это большое дело.

– Наверное, но мы могли бы привлечь к работе пленников. Сначала в качестве судовых плотников, а потом... Возможно, некоторые не отказались бы вступить в команду.

– О какой команде идет речь? – спрашивает появившийся на пороге Клеррис, и юноша излагает свой замысел во второй раз. Пока он говорит, Лидия тихо удаляется, оставив мужчин вдвоем.

– Даже не знаю... – неуверенно произносит Клеррис.

– Надо попробовать, – настаивает Креслин. – Я поговорю с Хайелом и Шиерой насчет привлечения пленных к этой работе. Заметь, судно выброшено не на камни, а на песок. Это делает возможным подкоп, а значит, облегчает ремонт.

Глядя поверх плеча собеседника, юноша видит, как Лидия выходит из дома и направляется вниз по склону, к хижине, которую Мегера приспособила для варки стекла.

– Когда-нибудь... – с улыбкой замечает Клеррис – когда-нибудь ты все-таки возьмешься за дело, справиться с которым невозможно.

– Уже взялся, – вздыхает Креслин. – Это Мегера. Но я должен действовать так, словно могу добиться успеха.

– А ты говорил об этом Лидии?

– Нет.

– А надо бы.

– Зачем?

Клеррис качает головой:

– Ладно, это не к спеху. Ты хочешь переговорить с Хайелом прямо сейчас?

– Почему бы и нет?

– Тогда я с тобой. Пусть уж он думает, что мы спятили оба.

XCVIII

Облаченная в черную кожу женщина стоит в лучах вечернего солнца. Она видит, как пик, именуемый Фрейджа, обращается в сияющий меч, воздетый на фоне башен заката. Ее непокрытые черные волосы шевелит ветер, кажущийся здесь, на Крыше Мира, теплым и ласковым.

Женщина, стоящая рядом с ней, гораздо моложе. Она тоже в коже, но зеленой, а в руках держит папку для бумаг.

– Они уже начали изменять мир... – размышляет вслух черноволосая.

– Начали? – переспрашивает маршалок, чьи волосы как серебро.

– Да, – подтверждает маршал. – Никто, кроме них двоих, на такое не способен. В этом Риесса была права. Но, – она пожимает плечами, – они по-прежнему борются друг с другом.

– Эти депеши, они не...

– Если только Креслин не проявит больше понимания, чем я, – он уничтожит и себя, и ее.

– Трудно поверить.

– Хочешь верь, хочешь нет. Но такова его сила.

Маршал отворачивается и снова смотрит на ледяную иглу, пока та не начинает поблескивать в свете только что взошедшей луны.

XCIX

Море, птицы, песок и выступающий над прибоем черный валун. Сколько на побережье таких мест, Креслин не знает, но зато точно знает, что в одном из них находится Мегера.

Слегка покачав головой, он прячет камнерезные инструменты в сундук и ждет. Ждет, хотя знает, что ожидание бесполезно, ибо до сих пор подобные чувства всегда влекли за собой боль.

Наконец юноша пожимает плечами и направляется к умывальне. Он ежится под холодной водой, намыливаясь твердым, как камень, мылом, чтобы отскрести смешавшуюся с потом грязь. После выздоровления он слишком мало времени уделял магии и вопросам управления островом – больше занимался строительством, а еще больше размышлял. Однако так или иначе пленные хаморианцы уже закончили выкладывать поребрики дорожек, а в гостевых домах поставили внутренние перегородки и настелили кровли. Теперь можно надеяться, что Черный Чертог со временем и впрямь станет таким, каким выглядел на рисунках Клерриса. Одно плохо: те двое, для кого он выстроен, неспособны жить рядом.

Выйдя из-под холодной струи, Креслин растирается старым, пронесенным им через весь Кандар и за его пределы полотенцем и кривит губы в горестной усмешке. Чего у него только нет: и титул, к которому он никогда не стремился, и владения, которых никогда не добивался, и любимая женщина, от брака с которой бежал через снега Закатных Отрогов!.. И на которой женился, принуждаемый обстоятельствами.

«И вожделением», – тут же поправляет себя Креслин. Он хочет Мегеру, и незачем перед собой лукавить. Вот и сейчас, стоило только вспомнить о ней, ему приходится усилием воли отгонять рождающиеся в сознании соблазнительные видения.

Пришло время так или иначе определить свою судьбу. Подумав об этом, юноша фыркает, находя слова «определить судьбу» слишком претенциозными.

Волосы его еще не высохли, когда он, в сапогах и рубахе с короткими рукавами, направляется вниз по пыльной дороге. Белых магов можно не любить, но в том, что хорошие дороги способствуют торговле и сближают людей, они безусловно правы.

На ходу Креслин касается ветров и просматривает побережье. На одном участке есть и песок, и птицы, но нет ни черного валуна, ни Мегеры. На другом находится и валун, но Мегеры нету и там.

Лишь проверив пять песчаных отмелей и отмахав добрых шесть кай, он спускается по каменной осыпи к пляжу, где на фоне черного камня видны серое одеяние и огненная шапка волос.

– Мегера... – произносит он с замиранием сердца.

«...Будь ты проклят... суженый...»

От этих, не произнесенных ею вслух, слов ноги его едва не подкашиваются, но ему удается не поскользнуться на осыпающемся склоне, и скоро его сапоги погружаются в мягкий, омываемый морем прибрежный песок.

А сердце сковывает холодом страха. Креслин замедляет шаг, не сразу осознав, что это не его страх. Она боится, но почему?

«...потому, что ты сильнее меня, сильнее во всем, кроме, может быть, воли... потому что я всегда буду вынуждена подчиняться... Мое тело не может вынести... так же, как не может твоя душа...»

Обрывки ее мыслей заполняют его сознание, заставляя остановиться у линии прибоя. Волны пенятся всего в нескольких локтях от его ног. Солнце над головой превращает дымчатую пелену облаков в золотистую кисею, а влажный морской бриз неожиданно пробирает холодом.

– Мегера.

– Да, суженый.

– Почему... почему ты... избегаешь меня?

«...чтобы спасти... твою душу... себя...»

– Правильнее сказать, бегу от тебя, – произносит она вслух. Что на это сказать, Креслин не знает. Знает лишь, что всегда любил эту женщину.

«...Любовь? Да ты понятия не имеешь о любви! Похоть – вот что такое твоя любовь...»

– «Всегда хотел эту женщину», – поправляет она его вслух.

– Да... но не только. Не только это, – желудок не сжимается, а сознание того, что он говорит правду, придает юноше уверенности.

«Почему... любовь? Как можно называть... это... любовью?..»

– Ты сам себе лжешь. Твои чувства не имеют к любви никакого отношения, – заявляет она, однако его уверенность несколько ее смущает.

– Может быть, ты сама не знаешь, что такое любовь? – говорит он.

«...не знаю... что это такое?.. да ты понятия не имеешь...»

– Я знаю то, что я знаю, – сердце Креслина готово выскочить из груди, но голос звучит совершенно спокойно.

«...ничего ты не знаешь...»

– Может быть, тебе стоит узнать, на что это похоже, – Мегера устремляет на Креслина немигающий взгляд.

– Что – «это»?

«...твоя... любовь...»

– То, что ты называешь любовью.

Мегера усмехается и картинно поднимает руку; на кончиках ее пальцев разгорается пламя.

Огонь лижет его – или все-таки ее? – предплечья, и на лбу юноши выступают бусинки пота. Противоборство хаоса и гармонии скручивает его желудок узлом.

– Ну давай, суженый...

«...нет ничего лучше холодного железа...»

Мегера воздела обе руки. Голос ее тверд, зато внутри все болезненно перекручено, что вовсе не свидетельствует об уверенности в своей правоте.

«...ничего лучше, чем сражаться холодной сталью...»

Пламя с шипением вспарывает зеленовато-голубое небо.

Креслин остается на месте, но от напряжения и боли мышцы его вздуваются узлами.

– Тебе, ненаглядный муженек, не приходилось выносить такое всю жизнь!

«...будь проклята ты, сестрица... и ты, безмозглое орудие... если...»

Уловив под опаляющей болью отзвук иного страдания, Креслин заставляет себя сделать глубокий вздох, а потом и шаг к тому краю валуна, где сидит Мегера. И вновь обжигающая белизна, скрытая в последнее время за окружающей ее аурой черноты, взметается к ясному восточному небосклону.

Пламя везде – сама кровь в жилах Креслина обращается в жгучую кислоту. Он горит и изнутри, и снаружи, но все же делает еще один шаг. Мегере, наверное, еще больнее. Каково же ей было терпеть подобные муки долгие годы?

«...пришлось нелегко... суженый...»

Снова, выжигая все и вся, вспыхивает белое пламя, и снова, наперекор невыносимой боли, Креслин, словно к разящему огню демонов света, шагает по направлению к ней.

– Ты все еще любишь меня, о суженый?

«...как ты можешь называть... это... любовью?..»

– Да, – хрипит он, одолев уже половину разделяющего их расстояния. Мегера, сидящая на краю огромного скального обломка, находится теперь в пяти локтях от него.

– Так узнай всю меру... моей любви... к тебе...

«...Любовь – это... боль... печаль...»

Юноша успевает сделать два шага, прежде чем ощущает сгущение белизны, предшествующее очередной вспышке. Но если путь к жене лежит сквозь пламя, он должен его пройти.

«...никогда... ни у кого... такой любви...»

– Что ж, прекрасная мысль, – голос Мегеры звучит прерывисто, и за ним угадывается тревога, угадывается чувство утраты.

Креслин заставляет себя сделать еще шаг.

Пламя уже не шипит, а ревет. Оно струится по жилам, заполняет все его естество; жгучая, яростная белизна слепит глаза. Он валится на валун, едва успев выставить руку, и боль, обычная боль от ушиба, воспринимается им чуть ли не как избавление. Скрежещут сжатые зубы, но юноша поднимается и, шатаясь, шагает снова.

– Взгляни... на свои руки.

Креслин и без того знает, что они обожжены, словно были засунуты в очаг. С трудом удерживаясь на ногах, он подается вперед и, схватив Мегеру за локти, тянет на себя, так что его пальцы соскальзывают на ее запястья.

Снова шипит пламя.

Слышится стон, но кто из них двоих стонет, Креслину уже не разобрать. Он заключает Мегеру в объятия. Она соскальзывает с валуна, но он удерживает ее, чувствуя, как его подошвы погружаются в мягкий песок под их общей тяжестью.

Боль, но уже иная, пронзает плечо, в которое впиваются ее зубы. Он пытается отстраниться, и ее колено, метившее в пах, ударяет его в бедро.

– Ты связал меня так... как никто... никогда...

«...не покорюсь... даже тебе...»

– Я точно так же... связан... и сам, – задыхаясь под стать ей, с трудом выговаривает Креслин.

– Не так. Совсем иначе. Ты выбрал это сам... Я – нет.

«...все иначе. Ты сам решил связать себя со мной. А я не решала, у меня выбора не было...»

Слова Мегеры – и произнесенные вслух, и звучащие в голове Креслина эхом ее мыслей, леденят его кровь, заставляя в ужасе отпрянуть и отступить на шаг.

– Ты сам решил! – слышит он вновь и вновь. – Ты выбрал это... я – нет. Ты выбрал... я – нет. Я не решала, у меня выбора не было. Выбора не было...

Юноша не видит ни набегающих на берег и откатывающихся волн, ни кружащих над головой белых чаек. Глаза его полны слез. Он молчит – у него нет слов.

Потому что Мегера права. Мегера права.

«...права... права... права...»

Связав себя с ней, посягнув на ее мысли и чувства, он совершил очередной акт насилия, ничуть не лучший, чем насилие плотское.

Спотыкаясь, шатаясь, ничего не видя перед собой, Креслин бредет прочь, сам не зная куда. Да в этом и нет нужды, так как идти ему некуда.

Мегера права, а у него нет ни слов, ни желаний.

«...уходи... нет... сама не знаю... не хочу, чтобы оставался... не хочу, чтобы уходил... будь ты проклят... будь проклят!..»

Уйти Креслин не может, как не может вымолвить хотя бы слово, как не может видеть сквозь туманящие взор слезы.

Все это время она боролась с ним, но боролась лишь за свою свободу – пыталась убежать, как пленник или посаженный в клетку зверек. Даже нападая, она в действительности защищалась, желая только бежать.

Юноша сознает, что точно так же, как он никогда не увидит воочию ледяного шпиля Фрейджи, так не дано ему будет коснуться любимой женщины. Женщины, которую он, даже не притронувшись к ней, подверг насилию.

Волны вспениваются у самых его сапог, но не достигают их, как ему никогда не удавалось понять Мегеру, достучаться до нее. Ему кажется, что окутанное золотистой дымкой солнце прячется за темные тучи, а прохладный ветерок не приносит облегчения ни его обожженным рукам, ни опаленной душе.

Мегера стоит, словно окаменев, и взгляд ее устремлен в море. Креслину нечего ей сказать. Он не может удержать ее, не может взять на себя боль, которую ей причинил. И он делает то единственное, на что способен сейчас, – поет старую песню.

Допев, Креслин умолкает и застывает, обхватив словно сведенными судорогой руками посеревший от жара камень и не замечая хода времени. Над головой начинают сгущаться тучи, хотя он не призывал ветра. Как не призывала и Мегера – ему известно, что теперь она знает все, что и он. Если не больше.

– Нет... Есть одно, чего я не знаю, – тихо произносит она, но Креслин не двигается.

Лишь через некоторое время он спрашивает, но не о сказанном ею только что, а о другом:

– Почему ты никогда не отвечала мне ударом на удар?

«...потому что... потому что ты меня любишь...»

Да, эта любовь безумна и невозможна, но он любит ее. Любит, хотя никогда не сможет прикоснуться к ней, не сможет удержать ее возле себя.

– Ты сможешь, мой суженый.

«...суженый...»

То, что Мегера сдвинулась с места, Креслин осознает, лишь когда она оказывается рядом с ним.

– Почему?

«...потому что ты любишь меня. И потому, что я никогда не могла бы полюбить никого другого...»

– Ты заслуживаешь не только быть любимой, но и любить самой, – эти слова даются юноше нелегко; он сознает, что, возможно, отталкивает ее, но считает себя обязанным быть с нею честным, чего бы это ни стоило. Особенно сейчас. Только сейчас он понял, что, думая, будто был честен с нею прежде, он заблуждался.

– Не отпускай меня. Пожалуйста...

«...всегда боролась с тобой... но ты уже знаешь... не отпускай...»

В горле его ком, а к глазам вновь подступают слезы.

– Ты не ошибаешься?

На сей раз молчит она, да и зачем слова, если она уже обхватила руками его шею и, всхлипывая, припала к его плечу.

«...любить так трудно...»

– Ты просто не отпускай меня... не отпускай...

«...не отпускай...»

– Никогда...

«...никогда...»

Волны с тихим шелестом набегают на берег и откатываются назад, а мужчина и женщина идут по песку в сторону далеких Башен Заката. Они молчат, окруженные черным свечением, видеть которое, кроме них самих, дано лишь немногим. Один-единственный солнечный луч падает на песок, но тут же исчезает, словно уступив им дорогу.

Западный небосклон затянут грозовыми тучами, отчего Башни Заката кажутся меньше.

Но они остаются на своих местах, а плотные штормовые облака образуют над ними некое подобие черной арки, по направлению к которой идут эти двое, душа в душе и рука в руке.

Часть третья

МАСТЕР ГАРМОНИИ