Как раз в конце 1892 года я получил с Сахалина от Штернберга письмо, в котором он мне сообщал, что губернатор ему разрешил заняться изучением первобытных племен, населяющих остров, и что ему уже удалось совершить несколько очень интересных поездок по гиляцким стойбищам. В то же самое время я узнал, что известный сибирский миллионер-меценат Сибиряков пожертвовал крупную сумму с тем, чтобы на эти средства было произведено всестороннее обследование инородческих племен, населяющих Якутскую область. Организацию соответствующей научной экспедиции взял на себя упомянутый уже правитель дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества Д.А. Клеменц, и он же добился от иркутского генерал-губернатора разрешения приглашать в качестве участников этой экспедиции, известной под названием «сибиряковской», политических ссыльных.

Все это показывало, что правительственные круги относились к участию политических ссыльных в научно-исследовательской работе довольно терпимо. И я, недолго думая, обратился к забайкальскому губернатору с ходатайством разрешить мне переехать на жительство в г. Верхнеудинск, где находился очень ценный архив XVIII века, работа в котором для меня имела большое значение. Кроме того, я в своем прошении объяснил, насколько для меня важно ознакомиться с жизнью всех бурят, населяющих Забайкалье, а так как обследовать их я смогу лишь, имея право свободно передвигаться по всей области, то я и просил это право мне предоставить.

И опять-таки, как и в первый раз, мои оба ходатайства были губернатором удовлетворены.

Должен сознаться, что день, когда исправник сообщил мне ответ губернатора, был для меня настоящим праздником. Я почувствовал, что судьба ко мне весьма благосклонна и что она передо мною открывает широкое поприще для приложения моих сил. Теперь успех или неудача зависели от меня самого и только от меня. Справлюсь ли я с задачей, которую себе поставил?..

Мне было очень тяжело расстаться с моими селенгинскими друзьями, с которыми я так сжился. Екатерины Константиновны Брешковской («бабушки») в Селенгинске уже не было. Я странствовал по стойбищам закаменских бурят, когда она получила разрешение переехать на жительство в Иркутск. И она покинула Селенгинск в мое отсутствие.

Но я был искренне рад за нее. Как хорошо она ни владела собою, все же я чувствовал, что жизнь в заброшенном Селенгинске ее крайне тяготила.

Больно и грустно мне было расстаться с Дубровиным, и не только потому, что с моим отъездом он был обречен на полное душевное одиночество: он отрывался от внешнего мира и терял всякую связь с товарищами.

* * *

После Селенгинска Верхнеудинск мне показался большим городом. В нем числилось около восьми тысяч жителей; на некоторых улицах и на центральной площади имелись большие, очень солидные двухэтажные здания. В городе было много лавок и три больших универсальных магазина, где можно было найти рядом с дегтем, грубой посудой, керосином и т. п. хорошую мануфактуру, кружева, серебряные и золотые вещи, парфюмерию и т. д.

В Верхнеудинске жило довольно много богатых людей, которые устроили свою жизнь с большим комфортом. Город обладал весьма благоустроенным клубом, а также солидной библиотекой. В клубе нередко устраивались концерты и спектакли, давались балы. Туда охотно наезжали гастролеры, которые встречали хороший прием и делали недурные сборы. Имелись в городе две гимназии – одна мужская, другая женская. Пропорционально с количеством населения в городе было много интеллигентных людей: врачи, учителя, инженеры, чиновники, судьи и т. д. Словом, этот небольшой городок по своему культурному уровню, своему благосостоянию и благоустройству далеко оставлял за собою много провинциальных небольших городов Европейской России.

И что было всего примечательнее, что в Верхнеудинске не было и следа той апатии и подавленности, которые наблюдались в то время во многих российских провинциальных городах. Последнее явление объяснялось большой независимостью характера сибиряков и особо развитым у них чувством собственного достоинства. Что же касается материального благополучия верхнеудинцев, то оно было обязано той роли, которую Верхнеудинск тогда играл в экономической жизни населения всего округа. Верхнеудинские торговцы снабжали всеми необходимыми товарами не только городских жителей, но также население многочисленных улусов и русских деревень, как близких, так и довольно отдаленных, экономически тяготевших к Верхнеудинску. Это означало, что город обслуживал не восемь тысяч жителей, а во много раз большее количество.

Таким образом, основой благосостояния верхнеудинцев была торговля, и в этой хозяйственной отрасли играли очень видную роль евреи, которые поддерживали тесные торговые отношения с Иркутском, Москвой, Нижним, Лодзью и другими центрами.

Я не помню, как среди верхнеудинских евреев стало известно, что в город прибыл новый политический ссыльный-еврей. Но очень скоро я стал получать от некоторых зажиточных еврейских семей приглашения посетить их. Не зная, ни кто они, ни степени их порядочности, я поначалу под благовидными предлогами отказывался приходить к ним в гости, но сибирское гостеприимство и радушие преодолели мою сдержанность, и через каких-нибудь пять-шесть недель после моего приезда в Верхнеудинск я уже был знаком с добрым десятком еврейских семей, среди которых оказалось несколько прекрасных людей, ставших со временем очень близкими моими друзьями.

Как «дипломированный», я через короткое время получил несколько уроков, которые очень хорошо оплачивались: я зарабатывал свыше пятидесяти рублей в месяц. Местный исправник смотрел на мою «преступную» преподавательскую деятельность сквозь пальцы.

В конце мая 1893 года, когда мои ученики заканчивали свои занятия в гимназии, я стал готовиться к своей новой поездке, на этот раз уже по улусам верхнеудинских бурят. Деньгами, нужными для этой поездки, я был обеспечен. Около двухсот рублей у меня сохранилось от заработанных уроками денег, а сто рублей мне выслал Восточно-Сибирский отдел Географического общества. Это был целый капитал, и я мог организовать свою поездку гораздо лучше, чем в истекшем году.

Но для успеха моей исследовательской работы мне прежде всего был нужен переводчик, а затем лошадь и повозка.

Но как найти такого бурята? Где его искать? Подумав, я обратился к моим знакомым коммерсантам, имевшим дела с бурятами, с просьбой рекомендовать мне подходящего человека. К сожалению, их поиски некоторое время не давали никаких результатов. А дни шли…

Но судьба и на этот раз оказалась ко мне благосклонной. В один прекрасный день один из наших приятелей, коммерсант Шепшелевич Л. Л., на редкость хороший человек, уведомил меня, что нашел для меня переводчика, а когда я пришел к нему в магазин, чтобы узнать, что именно собою представляет этот переводчик, он мне сказал:

– Я нашел для вас самого подходящего человека: это честный, умный и серьезный бурят, на которого вы можете положиться, как на себя самого. Я пришлю его к вам, и вы сами убедитесь, что лучшего переводчика вам не найти.

Через несколько дней ко мне явился бурят, посланный мне Шепшелевичем. Высокий, стройный, с открытым лицом, с ясным, смелым взглядом, он произвел на меня очень хорошее впечатление. Ему было лет сорок пять, но казался он значительно старше. Звали его Маланыч. Говорил он совершенно свободно по-русски, и мне было очень легко объяснить ему, для чего мне нужен переводчик.

Я счел необходимым подчеркнуть, что его роль как переводчика будет заключаться не только в обыкновенном переводе вопросов и ответов, но и в том, чтобы разъяснять опрашиваемым внутренний смысл вопросов. Это означало, что, хотя я приглашаю его как переводчика, но надеюсь, что он станет моим сотрудником.

Маланыч меня слушал с сосредоточенным вниманием, и по некоторым вопросам, которые он мне поставил, я заключил, что у него хорошая голова и что он сразу понял, в чем будет состоять моя исследовательская работа.

Когда я кончил свои объяснения, Маланыч заявил, что он согласен стать моим переводчиком.

– Я надеюсь, – прибавил он, – что я оправдаю ваше доверие ко мне.

– Как же мы, по-вашему, организуем наше путешествие? – спросил я его. – Нам предстоят разъезды в течение нескольких месяцев. Надо достать повозку, лошадь.

– Я предлагаю вам следующее, – сказал Маланыч. – Я имею пару хороших лошадей и крепкую русскую телегу. Возьмите меня вместе с лошадьми и повозкой, и мы сможем спокойно проделать тысячи верст. Это вам будет стоить гроши; траву для лошадей мы найдем всюду, а телега есть не просит.

План Маланыча был так прост и разумен, что я охотно его принял. Было решено, что он за мною приедет через пару дней, и мы тотчас же двинемся в путь.

– Но к кому мы прежде всего поедем и как мы начнем нашу работу? – обратился я к Маланычу перед его уходом. – Буряты должны знать, что я их друг, и что мои изыскания не только не грозят им неприятностями, но могут им даже принести известную пользу. Мне необходимо иметь рекомендательные письма к сведущим старикам. Как мне добыть такие письма?

– Будьте спокойны! – сказал Маланыч. – Это очень легко устроить. В улусе, в котором я живу, проживает также большой бурятский ученый Ринчин Номтоев. Он мой друг и близкий родственник. Он отлично говорит по-русски. Начните вашу работу с него. Я уверен, что он охотно сообщит вам все, что ему известно о прежней бурятской жизни и о современных их обычаях и нравах. Он же снабдит вас рекомендательными письмами, которые откроют для вас двери всех наших бурят, потому что слово Номтоева для них имеет большое значение.

Еще раз мне пришлось убедиться, насколько успех или неудача в каком-нибудь деле зависит от случайности. Поддержка и содействие такого авторитетного в глазах бурят лица, как Номтоев, с самого начала должны были создать для моей исследовательской работы исключительно благоприятные условия. Не удивительно, что я готовился в путь с самыми радужными надеждами.

На третий день после нашей беседы Маланыч приехал за мной со своим «экипажем». Это была простая, весьма просторная телега, в которой Маланыч старательно уложил мои узлы, заняв ими очень мало места. Там, где должно было быть сидение, он настлал много свежего сена, накрыв его большим и чистым войлоком. Позади сидения он прибил широкую доску, чтобы я мог на нее опираться. Словом, он сделал все, что мог, чтобы мне было удобнее ехать, проявив при этом много внимания ко мне и изобретательность. Его заботливость меня глубоко тронула, и я тут же почувствовал, что этот человек будет для меня чем-то гораздо большим, чем возницей и переводчиком. Улус Ирхерик, где жил Номтоев, находился в семнадцати верстах от Верхнеудинска, и мы сделали это расстояние в каких-нибудь два часа. По-видимому, Номтоев был уже подготовлен к моему приезду, потому что он встретил меня очень приветливо, и так как он действительно хорошо говорил по-русски, то у нас тотчас же завязалась очень оживленная беседа. Это был первый интеллигентный бурят, с которым я мог говорить свободно без помощи переводчика, и я, конечно, постарался извлечь из этой беседы как можно больше.

Старик семидесяти трех лет, Номтоев поражал своей подвижностью, огромной энергией и своим живым интересом к самым разнообразным научным, общественным и просто житейским вопросам. Внешним своим видом он ничем не отличался от своих соулусников. Одевался он так же, как любой простой бурят: на нем были рубаха и штаны из синего коленкора, называемого по-местному абой. Так как день выдался довольно жаркий, то он ходил босой. Но когда он говорил, то тотчас же чувствовалось, что перед вами не только незаурядный, но необыкновенный человек. И его биография, как мне удалось узнать от Маланыча, тоже была биографией необыкновенного человека.

Сын бедного бурята, Номтоев с ранних лет обнаружил большое влечение к знанию. Работая с отцом в поле (ирхерикские буряты занимаются уже земледелием), он с жадностью набрасывался на каждую печатную по-монгольски бумажку[6] и, таким образом, он без всякой чужой помощи научился читать и писать по-монгольски. Местные ламы обратили внимание на выдающиеся способности маленького Ринчина и уговорили его отца послать мальчика учиться в дацан. Так Номтоев стал «хуваркой» (хувараком. – Прим. Н.Ж.), т. е. чем-то в роде послушника, который мог со временем стать ламой. И, действительно, благодаря своим исключительным способностям, Номтоев с большим успехом прошел все степени, установленные для обыкновенных лам, и был даже избран ширетуем, т. е. главой и руководителем одного из весьма почитаемых в Забайкалье буддийских храмов (дацанов).

Чтобы быть возведенным в такой высокий сан, Номтоев должен был обладать, помимо выдающихся личных качеств, большими познаниями по части буддийской религии, знать превосходно тибетский язык и историю распространения буддизма в Центральной Азии в его ламаистском варианте. Всю эту мудрость Номтоев отлично усвоил. Более того, он основательно изучил тибетскую медицину и сделался знаменитым врачом – эмчи-лама, к которому съезжались пациенты и пациентки со всех концов Забайкалья. Его имя, как ученого и как доктора, гремело, и даже многие приезжали к нему лечиться.

И вдруг Номтоев позволил себе вещь, которая потрясла всех забайкальских бурят и в особенности ламские круги: он отказался от почетного звания ширетуя, сложил с себя монашеский сан и женился на молодой пациентке, которую лечил и в которую влюбился. Это было страшным кощунством, так как он нарушил обет безбрачия, который дают ламы. Этот акт ренегатства вызвал целую бурю.

Другой на месте Номтоева был бы предан проклятию и извергнут навсегда из бурятской среды, но авторитет Номтоева был так велик, что ни ламы, ни его сородичи не решились на такой шаг. С течением времени раздражение против него прошло, и его сородичи выбрали его представителем своего рода – родовым головой. И много лет подряд Номтоев очень энергично и умно защищал интересы не только своего клана, но и всех хоринских бурят.

Он продолжал также заниматься медицинской практикой и с большим прилежанием взялся за изучение русского языка, чтобы приобщиться к современной европейской науке. Овладев русским языком, он стал учиться географии, истории, читал научные книги и посвящал много времени составлению монголо-тибетско-русского словаря.

Его жажда к знанию с годами нисколько не уменьшалась, и на каждую интересную книгу он набрасывался с юношеским увлечением. Не удивительно, что слава Номтоева распространилась далеко за пределами Забайкалья. Маланыч мне рассказывал, что многие крупные ученые – и русские, и иностранные, – проезжая через Сибирь с запада на восток или обратно специально останавливались в Верхнеудинске, чтобы посетить Номтоева.

Таков был этот удивительный бурят, с которым меня свел счастливый случай.

В первый день моего пребывания у Номтоева я не имел никакой возможности приступить к моей исследовательской работе – он меня засыпал вопросами, и я должен был рассказывать о том, что его интересовало. Но расспрашивая меня о тысяче вещей, Номтоев точно меня испытывал. Не раз я ловил на себе его пристальный взгляд. Он, по-видимому, хотел себе выяснить, действительно ли я предпринял свою поездку по бурятским кочевьям с той целью, о которой ему говорил Маланыч. Мое положение политического ссыльного говорило в пользу того, что я не исполняю никакой административной миссии, все же ему хотелось знать, как я отношусь к целому ряду наболевших вопросов бурятской жизни: к проекту урезать территорию, которой они владели с незапамятных времен; к слухам, что бурят станут привлекать к отбыванию воинской повинности, и т. д. И он меня подверг довольно продолжительному экзамену.

Надо полагать, что мои ответы вполне удовлетворили Номтоева, так как на другой день утром он сам обратился ко мне со следующими словами:

– Я знаю, что вас интересуют старинные нравы и обычаи бурят и вы, наверное, хотите, чтобы я вам рассказал то, что мне известно о прежней жизни бурят. Спрашивайте, и я вам сообщу то, что знаю.

Само собой разумеется, что я, недолго думая, взялся за работу. И тут я снова имел случай убедиться, что ламы не те люди, которые могли бы обогатить меня особенно ценными сведениями о бурятской старине и даже о современной жизни бурят. Номтоев, исполнявший в течение ряда лет обязанности родового головы, конечно, знал очень хорошо и бурятские старые обычаи, и их современный быт, но он довольно иронически относился ко всякого рода старинным обрядам, большинство которых были пережитками шаманизма, древней религии бурят. И это ироническое отношение накладывало особую печать на его ответы. Бурятская старина не была интимной частью его психики, как у многих сведущих бурят, которые «зажигались», рассказывая, как жили их отдаленные предки – как трудились, как отмечали свои праздники, как развлекались, женились, разводились и т. д., и т. д.

Номтоев же объяснил мне, почему ламы относятся довольно индифферентно к бурятской старине. Рассказывая мне много интересных вещей, он несколько раз оговаривался:

– Все это я слышал от наших стариков! Но было ли это так в действительности, я не знаю: в наших священных книгах ничего обо всем этом не говорится.

Священные книги – это древние писания о буддизме. Само собой разумеется, что в этой религиозной литературе о примитивных обычаях и нравах бурят-шаманистов ничего и не могло быть написано.

Все же я получил от Номтоева много очень ценных сведений, особенно об экономическом положении одиннадцати родов хоринских бурят, стойбища которых были разбросаны по всему обширному Верхнеудинскому округу.

Прожил я у Номтоева целых три дня, а когда я собрался уехать, то он меня снабдил несколькими письмами к сведущим бурятам, которые впоследствии оказали мне очень важные услуги и во многом помогли моей работе.

Простился я с Номтоевым так, точно я с ним был уже знаком много лет. Этот замечательный старик, действительно хорошо говоривший по-русски, дал мне очень много. Он нарисовал передо мною такую яркую картину современной ему жизни хоринских бурят, что она глубоко врезалась в мою память, и я был ему искренне благодарен за это.

По-видимому, и я произвел на него благоприятное впечатление, так как, провожая меня, он сказал мне:

– Мы близкие соседи. Приезжайте ко мне в гости, когда у вас будет свободное время. Под моей кровлей вы всегда найдете радушный прием.

Так я начал свои странствования по кочевьям хоринских бурят. Позже я обследовал бурят, живших в Баргузинском округе, и закончил я свою исследовательскую работу объездом бурят, кочевавших по обширной Агинской степи Читинского округа.

Четыре года я изучал жизнь забайкальских бурят, их этнографию, религию, историю. Я проделал свыше десяти тысяч верст большей частью в повозке, но немалые расстояния пришлось мне сделать верхом. Я перерезывал обширные степи, взбирался на высокие горы и спускался в глубокие, необитаемые долины, поражавшие воображение своей чарующей тишиной; я с большими трудностями пробирался сквозь дремучие леса, где, казалось, никогда не ступала нога человеческая, леса, которые перемежались труднопроходимыми болотами, кишевшими комарами и мошкарой.

Эти мои странствования иногда бывали сопряжены с большими лишениями, но большей частью они мне доставляли огромное удовольствие, а красоты забайкальской природы вызывали у меня не раз чувство неподдельного восторга.

Описывать подробно мои встречи с сотнями и сотнями бурят – старых, молодых, простых и интеллигентных, уже русифицированных или еще совсем примитивных, богатых и бедных, ламаитов и шаманистов и т. д. и т. д. – здесь невозможно. Такое описание заняло бы целые тома.