Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Imprimatur

ModernLib.Net / Исторические детективы / Мональди Рита / Imprimatur - Чтение (стр. 22)
Автор: Мональди Рита
Жанр: Исторические детективы

 

 


Он заглотнул наживку, оставалось развесить уши и впитывать.

– Торжественный въезд совсем юной испанской инфанты Марии-Терезии в Париж по случаю ее бракосочетания с Людовиком, – повел Девизе свой рассказ, пока я катал пахучий шарик по его лопаткам, – стал одним из самых радостных событий французской истории. Прозрачным днем в конце августа 1660 года Людовик и Мария-Терезия прибыли из Венсена. Юная королева восседала на триумфальной колеснице, убранной так, как не снилось и самому Аполлону; ее густые вьющиеся волосы сияли подобно лучам солнца, ниспадая на черное платье, расшитое золотом и серебром, усеянное драгоценными каменьями; серебро украшений в волосах и белизна лица прекрасно сочетались с огромными голубыми глазами, ореол доселе невиданного великолепия окружал ее. Воспламененные видением юной девы, воодушевленные радостью и преданной любовью, которые испытывают одни лишь верные подданные, французы благословляли ее. Людовик XIV, король Франции и Наварры, был подобен божеству, каким предстает оно у поэтов; его затканный златом и серебром камзол уступал в достоинстве лишь тому, кто его носил. Под ним был великолепный скакун, целая кавалькада принцев крови следовала за ним. Мир между Францией и Испанией, предложенный стране в виде столь счастливого соединения двух богоподобных существ, вселил в сердца пошатнувшуюся было преданность своему государю, и все те, кому удача ниспослала видеть его в этот день, ощутили прилив радости от того, что являются их подданными. Королева-мать Анна Австрийская взирала на это зрелище с балкона на улице Сент-Антуан: достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы догадаться, какие чувства владеют ею. Молодые люди соединили свои судьбы ради прославления величия своих королевств, наконец замирившихся.

Ликовал и кардинал Мазарини: его труды политика, возвращающего Франции мир и процветание благодаря Пиренейскому миру, увенчались успехом. Потянулась череда празднеств, балов, опер, невиданные прежде роскошь, галантность расцвели при дворе.

– А что было потом? – подпав под очарование рассказа Девизе, торопил я его.

– Что потом, что потом… – принялся напевать Девизе. – Нескольких месяцев хватило Марии-Терезии, чтобы осознать, какая ей уготована судьба, и измерить верность, на которую был способен ее супруг.

Первые свои аппетиты король утолил с помощью придворных дам из окружения супруги. Если та и не сразу поняла, что за человек ее муж, то его галантные свидания с госпожой де Ла Вальер, фрейлиной своей невестки Генриетты Стюарт, которых он почти и не скрывал, просветили ее окончательно. Затем появилась госпожа де Монтеспан, подарившая Людовику семерых детей. Этот безудержный адюльтер разворачивался на глазах у всех при свете белого дня, так что Марию-Терезию, госпожу де Ла Вальер и госпожу де Монтеспан окрестили «тремя королевами».

Людовик поистине не знал удержу: удалил от двора несчастного супруга Монтеспан – Луи де Гондрена, для выражения недовольства облачившегося в траур и прикрепившего огромные рога к своему экипажу. Людовик выстроил для своей возлюбленной два великолепных замка с садами и фонтанами. В 1674 году Монтеспан одна царила в сердце короля, ее соперница Ла Вальер удалилась в монастырь. Новая фаворитка располагала для выездов двумя экипажами, запряженными цугом, за ними по пятам всегда следовала повозка с десятками слуг и съестными припасами. Расин, Буало и Лафонтен прославляли ее в стихах, быть принятым в ее апартаментах означало удостоиться большой чести, тогда как почести, воздаваемые королеве, не шли дальше обычных требований этикета.

Звезда Монтеспан закатилась в тот миг, когда на глаза королю попалась Мария-Анжелика де Фонтанж, прекрасная, как ангел, и глупая, как цесарка. Однако ей было трудно смириться с теми рамками, которые ей отводились; она претендовала на большее – стала появляться на публике рядом с королем и отказывалась приветствовать кого бы то ни было, включая королеву, ко двору которой когда-то принадлежала.

И наконец король воспылал страстью к госпоже де Ментенон, которой доверил как своих законных детей, так и многочисленных бастардов от всех своих любовниц. Но на этом унижения Марии-Терезии не закончились. Наихристианнейший из королей отдавал предпочтение незаконным детям, с небрежением относясь к дофину, своему старшему сыну. Он женил его на Марии-Анне-Виктории, дочери курфюрста Баварского, отличавшейся исключительной непривлекательностью. Красотки были предназначены лишь ему одному! – Девизе запнулся.

– А что же королева? – недоверчиво спросил я, опешив от такой круговерти королевских любовниц и сгорая от нетерпения узнать, как повела себя Мария-Терезия.

– Молча все сносила, – как-то глухо отвечал Девизе. – Никому так и не удалось узнать, что делалось в ее душе.

Измены мужа, унижения, насмешки безжалостного двора и простонародья… со временем она научилась с улыбкой на устах сносить все. Король ей изменял? Она вела себя еще более доброжелательно и скромно. Король выставлял напоказ свои победы? Она множила молитвы. Король приударил за мадемуазель де Теобон или за мадемуазель де Ла Мот, фрейлинами своей законной половины? Мария-Терезия дарила всех улыбками, мудрыми советами, ласковыми взглядами.

Когда еще была жива королева-мать Анна Австрийская, Мария-Терезия попробовала однажды два дня холодно обращаться с Людовиком, что было, в общем-то, пустяком по сравнению с тем, что приходилось выносить ей самой. Король неделями после этого не удостаивал ее взглядом, как ни старалась королева-мать смягчить его. Уже тогда Мария-Терезия поняла, что у нее нет другого пути и что придется смиренно принимать все, в том числе горе, ничего не ожидая взамен, разве что то малое, что соизволит дать ей король.

Он во всем одерживал победы, превзойдя искусство побеждать. И в семейной жизни он разработал некую линию поведения, по его мнению, наилучшую: к своей жене, королеве Франции, он относился с должным почтением – пищу принимал всегда только с ней, ночи проводил в супружеской постели, выполнял все семейные обязанности, вел с нею беседы так, словно и в помине не было никаких любовниц.

Большая часть времени уходила у королевы на молитвы, редко позволяла она себе скромные развлечения. Ее окружало с полдюжины шутов, которых она звала так: Бедный мальчик, Сердце мое, Сынок, да свора собак, к которым относилась с неумеренной лаской. У ее любимцев был особый экипаж для прогулок; часто кролики и собаки ели вместе с королевой; она тратила на них огромные суммы.

– Разве вы не сказали, что это была доброжелательная и скромная женщина? – удивился я.

– Ну да, однако такова была цена ее одиночества. С восьми утра до десяти вечера, – продолжал Девизе, – Мария-Терезия предавалась игре в карты, ожидая, когда король соизволит поужинать с ней. Княгини и герцогини полукругом обступали ее, а прочие, менее знатные, толпились за ее спиной, вздыхая и обливаясь потом. Королева особенно любила играть в I'hombre [148], но была слишком невнимательна и постоянно проигрывала. Случалось, принцесса д'Эльбёф поддавалась, чтобы королева могла выиграть: в такие минуты всем становилось не по себе. Она до самой смерти испытывала чувство возрастающего одиночества, по ее собственному признанию немногочисленным друзьям. Свою душевную боль она выразила в предсмертной фразе: «Король стал со мною нежнее только потому, что я ухожу».

Рассказ Девизе пробудил во мне жалость и наполнил нетерпением: я надеялся услышать еще немало интересного из его уст. Растирая ему спину, я невольно смотрел на стол, который находился как раз передо мной. От рассеянности я поставил несколько склянок на разложенные на нем листы, а спохватившись, попросил у Девизе прощения. Он вздрогнул, встал и принялся смотреть, не испачкал ли я их часом. И впрямь на одном из листов было посажено жирное пятно.

– Да ты просто дурак набитый, вот ты кто! – взорвался он. – Испортил рондо моего учителя.

Я страшно перепугался: и как меня угораздило запачкать пьесу, которую я так полюбил! И пока Девизе предавался брани и изрыгал проклятия, я посыпал пятно мелким сухим песком, чтобы он впитал жир, стараясь хоть как-то исправить положение, как вдруг взгляд мой приковала к себе надпись на верхнем поле: «a Mademoiselle» [149].

– Что это, любовное посвящение? – спросил я, извиняясь за содеянное.

– Любовное? Кто ж станет любить Мадемуазель… единственную в мире женщину, более одинокую и несчастную, чем королева!

– А кто это Мадемуазель?

– О, это сущая бедняжка, одна из кузин Его Величества. Она приняла сторону восставших во время Фронды и поплатилась за это. Ты только вообрази, она приказала направить пушки Бастилии против королевских войск.

– И ее приговорили к повешению?

– Хуже, к безбрачию, – усмехнулся Девизе. – Король запретил ей выходить замуж. Мазарини говаривал: «Эти пушки убили ее мужа».

– Королю никого не жалко, даже своих родных, – вставил я.

– О да. Когда в июле этого года не стало Марии-Терезии, знаешь, что сказал Его Величество? «Это первое горе, которое она мне причинила». И все. С таким же безразличием отнесся он и к кончине Кольбера, верой и правдой служившего ему в течение двух десятков лет.

Девизе что-то еще говорил, но я уже ничего не слышал. В голове у меня стучало: июль, июль.

– Вы сказали, королева скончалась в июле?

– Что? Ах да, 30 июля, после болезни.

С меня было довольно. Я закончил оттирать лист таблатуры, по-быстрому снял излишек мази со спины Девизе и протянул ему сорочку. После чего откланялся и вышел вон, испытывая необыкновенное возбуждение, так что пришлось даже прислониться к стене в коридоре, чтобы успокоиться.

Королева Франции, унесенная болезнью в последнюю неделю июля: ведь это именно то, о чем написано в астрологическом предсказании. Неотвратимость судьбы была налицо!

Девизе ответил мне таким тоном, как будто пожурил: новости этой было уже несколько недель! Несчастнейший из смертных, я был, видно, единственным, кто ничего не знал.

Вот Кристофано тоже ведь не считает, что астрология непременно идет вразрез с верой, напротив, полагает, она даже полезна тому, кто занимается врачеванием. Тут же в памяти встали и такие непонятные размышления Стилоне Приазо, и темная история, приключившаяся с Кампанеллой, и трагическая судьба отца Моранди. Я мысленно воззвал к Небу о ниспослании мне знака, освободившего бы меня от страха и указавшего путь.

И тут грянули звуки чудного рондо, исполняемого на теорбе, – Девизе вновь взялся за инструмент. Я молитвенно сложил руки и замер, закрыв глаза, раздираемый между надеждой и страхом, покуда не смолкла последняя нота.

Дотащившись до своей комнаты, повалился на постель, лишившись и сил, и воли, мучимый знанием о чреде событий, смысл которых был мне неведом. Впав в оцепенение, я стал напевать нежную мелодию, только что слышанную мною, словно она одна могла одарить меня милостью и послужить тайным ключом ко всему тому, что составило лабиринт моих страданий.

Разбудил меня шум, долетавший с улицы Орсо. Видимо, я проспал всего несколько минут, не больше. Первой меня пронзила мысль об астрологической книжке, одновременно во мне зашевелилось горькое и щемящее чувство, о первопричине которого было нетрудно догадаться. Чтобы обрести покой, нужно было постучать в одну дверцу.

Вот уже несколько дней как я оставлял пищу возле комнаты Клоридии, стуком предупреждая ее. Один Кристофано имел к ней доступ. Однако после разговора с Девизе вновь открылась рана, образовавшаяся в результате нашего с ней отчуждения.

Среди нас уже хозяйничала чума, могущая со дня на день унести Клоридию, со стеснением в сердце думал я. Разве сейчас так уж важно, что меня ранило ее сребролюбие? В такие минуты гордыня – худший из советчиков. Предлогов заявиться к ней было предостаточно: о стольком хотелось рассказать самому, о стольком расспросить ее.

– Я ничегошеньки не смыслю в астрологии, я ведь тебе уже говорила, – отбивалась Клоридия после того, как я насел на нее со своей астрологической книжкой, объясняя, что все сбывается. – Я умею разгадывать сны, разбираюсь в гадании по руке и в нумерологии. Звезды – уволь, это не по моей части.

Я вернулся к себе. В голове был полный сумбур. Но не это было главным, а то, что ангелочек с крылышками снова выпустил в меня свою стрелу. Так ли уж важно, что Клоридия не оставляла мне никакой надежды. Так ли уж важно, что она разгадала мое состояние и посмеивается. Я все одно, несмотря ни на что, числил себя счастливчиком: мне была дана возможность лицезреть ее и даже разговаривать с ней, когда и сколько захочу, во всяком случае, пока продлится карантин. Неповторимые минуты для несчастного сироты, каким я был, неоценимые мгновения, о которых я стану вспоминать и сожалеть весь остаток своих дней. Я дал себе слово снова поскорее навестить ее.

У себя в комнате я обнаружил, что без меня тут побывал Кристофано, оставивший для меня стаканчик прохладного вина, ломоть хлеба и кусок сыру. Объятый любовным томлением, я принялся потягивать вино, словно то был чистейший нектар Эроса, а хлеб с сыром показались мне нежнейшей манной, просыпанной на меня Афродитой.

Наконец туман, которым затянуло мой мозг во время встречи с Клоридией, рассеялся, и я задумался о беседе с Девизе: так и не удалось вытянуть из него ничегошеньки о смерти Фуке. Аббат был прав: ни Девизе, ни Дульчибени по доброй воле не заговорят об этой странной истории. Хорошо еще, в уме музыканта не зародилось подозрение. Напротив, даже задавая ему дурацкие вопросы, замарав таблатуру, я выглядел в его глазах как самый последний неуч и тупица.

Я отправился взглянуть, как обстоят дела у моего хозяина, и обнаружил, что ему лучше. Кристофано только что покормил его. Пеллегрино уже вновь овладел навыками речи и как будто понимал, что ему говорят. Слов нет, здоровье его оставляло желать лучшего и большую часть дня он спал, но тем не менее Кристофано счел, что он пошел на поправку.

Побыв с ними, я вернулся к себе и сполна предался Морфею, а когда наконец вырвался из его цепких объятий, был уже обеденный час. Я засучил рукава: разрезал несколько лимонов на четвертинки и посыпал их сахарной пудрой – это чтобы подготовить желудки постояльцев к принятию пищи, далее соорудил крем по-милански: смешал желтки яиц с мускатом, ядрышками сосновых шишек, сахаром, корицей по вкусу (так было указано в рецепте, но я решил не злоупотреблять ею) и чуточкой сливочного масла, все это как следует взбил в ступке, потомил на огне и влил в небольшое количество воды до загустения. А еще позволил себе добавить в крем груши сорта бергамот.

Закончив раздачу, я вернулся в кухню и сварил полчашки горячего напитка на основе жареного кофе. Затем на цыпочках, чтобы Кристофано меня не услышал, поднялся в башенку.

– Вот спасибо! Клоридия сияла.

– Я приготовил его для вас одной, – покраснев, выдавил я из себя.

– Обожаю кофе! – воскликнула она, закрыв глаза и томно вдыхая аромат, распространявшийся по комнате.

– А что в Голландии, откуда вы прибыли, много ли пьют кофе?

– Нет. Мне так нравится, как ты его сварил: густой, насыщенный. Так готовила моя мама.

– Я рад. Правильно ли я понял, что вам не пришлось eе знать?

– Почти, – неохотно отозвалась она. – Я не помню ее лица но вот запах кофе, который она, как говорят, готовила великолепно, остался в памяти навсегда.

– Она была итальянкой, как и ваш отец?

– Нет. Ты что, явился мучить меня вопросами? Клоридия насупилась. Я все испортил! Однако вскоре она стала искать моего взгляда и лучезарно мне улыбаться. А также предложила сесть, указав на низенькую скамеечку.

Выдвинув ящик комода, она достала две чашки и сухое анисовое печенье, налила кофе и мне и, присев на постель передо мной, стала с наслаждением потягивать любимый напиток.

Не осмеливаясь задавать вопросы, я не знал, чем заполнить образовавшуюся паузу. Клоридия макала печенье в кофе и с жадностью, но грациозно откусывала от него. Эта картина меня умилила, мои глаза наполнились слезами, мысленно я уже зарылся лицом в ее волосы, касался губами ее лба.

Клоридия взглянула на меня:

– Мы с тобой разговариваем уже несколько дней, а я так-таки ничего о тебе не знаю.

– Право, это неинтересно, сударыня Клоридия.

– Не может быть. Откуда ты? Сколько тебе лет? Как ты здесь оказался?

Я вкратце описал ей свое прошлое: сиротство, уроки старушки монахини и доброжелательность г-на Пеллегрино.

– Стало быть, ты получил какое-то образование. По твоим вопросам я догадалась об этом. Повезло тебе. Я потеряла отца в возрасте двенадцати лет и вынуждена была довольствоваться тем немногим, что он успел преподать мне, – проговорила она, продолжая улыбаться.

– А вы неплохо говорите. Итальянскому вас обучал отец?

– Не только он. Мы жили в Риме, когда я осталась одна. Итальянские купцы отвезли меня в Голландию.

– Должно быть, вы очень горевали.

– Оттого-то я тут. В Амстердаме я годами проливала слезы, вспоминая, как была счастлива здесь. Я читала и училась сама, используя то немногое время, которое мне оставляли…

Ей не было надобности заканчивать фразу. И без того было ясно, какие испытания выпали на долю несчастной сироты, что в конечном счете и привело ее на чудовищный путь торговли своим телом.

– Однако таким образом мне удалось освободиться, – продолжала она, словно читая мои мыли, – и последовать за предсказанным мне моими числами…

– Вашими числами?

– Ах ну да, ты ведь не знаком с нумерологией, – подчеркнуто вежливо молвила она, отчего мне вдруг стало не по себе. – Тебе следует знать, что дата нашего рождения, как и даты прочих вех нашей жизни заключают в себе все сведения о нас. Греческий философ Пифагор утверждал, что числа могут объяснить все.

– И что же, дата вашего рождения привела вас сюда, в Рим? – недоверчиво спросил я.

– Не только дата рождения. Мы с Римом – одно целое, единое и неделимое. Наши судьбы переплетены.

– Но как это возможно?! – зачарованно вскричал я.

– Числа о многом говорят. Я родилась 1 апреля 1664 года. А год рождения Рима…

– Как, и город может отмечать свой день рождения?

– Разумеется. Знакома ли тебе легенда о Ромуле и Реме, о волчице и птичьем полете[150], о том, как был основан город?

– Ну да.

– Так вот, существует точная дата основания Рима: 21 апреля 753 года до Рождества Христова. Обе даты рождения – Рима и моя – дают один и тот же результат, однако при условии, что будут правильно записаны, как это делается в нумерологии, то есть отсчитывая месяцы от марта, вешнего месяца начала нового года, согласно обычаям древних римлян, и начала астрологического календаря, знака Овна.

Я понял, что она ступает на скользкую дорожку, где границы между ересью и колдовством почти неощутимы.

– Апрель таким образом – второй месяц года, – тут она подвинула себе чернильницу, – и обе даты могут быть записаны следующим образом: 1/2/1664 и 21/2/753. Если сложить числа обеих записей, получается: 1 + 2+1+6 + 6 + 4 = 20 и 2 + 1 + 2 + 7 + 5 + 3 = 20. Видишь? Одно число.

Я, не отвечая, воззрился на цифры, нацарапанные на бумаге. Это и впрямь было поразительно.

– И это еще не все, – все более воодушевляясь, говорила Клоридия, обмакивая перо в чернила и продолжая подсчет. – Если я сложу день, месяц и год, не разделяя цифры между собой, получится: 21 + 2 + 753 = 776. И затем: 7 + 7 + 6 = 20, тоже число. А 1 + 2 + 1664 = 1667, что в сумме также дает 20. А известно ли тебе, что означает число 20? Это двадцатая карта Старшей Арканы под названием «Суд», означающая: возмещение за понесенный ущерб и справедливый суд потомков.

Ну что за умница моя Клоридия… Уж такая искусница, что я почти ничего и не понял в ее подсчетах, не говоря уж о том, отчего она предалась им с таким пылом. Но мало-помалу мое недоверие улетучилось под натиском ее ловкости. Я был очарован: грация Венеры соперничала в ней с умом Минервы.

– Так, значит, вы явились в Рим за получением возмещения в связи с понесенным ущербом?

– Не перебивай, – резко откликнулась она. – Наука о числах утверждает, что возмещение убытков приведет однажды потомков к необходимости пересмотреть свое суждение. Но не спрашивай меня о конкретном значении этого, я еще и сама толком не разобралась.

– А было ли в цифрах, что вы остановитесь в «Оруженосце»? – поинтересовался я, лелея надежду, что наша встреча также предопределена.

– Нет, в цифрах не было. Но по приезде в Рим я выбрала этот постоялый двор, следуя за virga ardentis, волшебной палочкой или блуждающей лозой, ее еще называют прутиком лозоходца и много как еще. Тебе понятно, что я имею в виду? Тут она встала и вытянула руку вперед на уровне своего живота словно речь шла о какой-то длинной палке.

Мне это напомнило нечто непристойное. Я почувствовал себя униженным и смолчал.

– Но об этом в следующий раз, если у тебя будет желание, – заключила она с улыбкой, показавшейся мне двусмысленной.

Выйдя от Клоридии, я с грустью обошел все комнаты, собирая посуду. Что бы значил вульгарный жест куртизанки? Сладострастный призыв или не дай бог корыстолюбивый намек? Я же не полный дурак: учитывая мое низкое положение, нечего и надеяться, что она станет относиться ко мне иначе, чем к любой другой прислуге. Это-то я понимал. Но неужто ей до сих пор не ясно, что мне нечем платить? Может, она надеется, что я стащу для нее денег у своего хозяина? Я поскорее прогнал от себя эту ужасную мысль. Она упомянула о перенесенном оскорблении, с которым был связан ее возврат в Рим. Нет, невозможно, чтобы она имела в виду нечто непристойное, говоря о таких серьезных вещах. Я наверняка ошибся.

Ох и обрадовался же я тому, что постояльцы явно остались довольны обедом. Когда я постучался к Помпео Дульчибени, он наслаждался уже остывшим кремом, прищелкивая от удовольствия языком.

– Ну присядь, любезный. Прошу прощения, аппетит у меня сегодня несколько запоздал.

Я послушно сел и стал дожидаться, когда он поест, разглядывая от нечего делать вещицы на комоде, и тут мое внимание привлекли три томика с золотыми арабесками по алому переплету. «Какие красивые, – подумал я. – Где-то я уже их видел».

Дульчибени закончил есть и протягивал мне посуду, с удивлением взирая на меня и не понимая, что так привлекло мое внимание. Я же с глупейшей улыбкой схватил протянутую мне вазочку и, опустив глаза, ринулся к двери.

Но вместо того чтобы идти в кухню, бросился с руками, полными грязной посуды, на третий этаж и, задыхаясь, забарабанил в дверь Атто.

– Помпео Дульчибени? – изумился аббат, дослушав до конца мой рассказ.

Накануне я растирал Дульчибени спину, как вдруг он выразил желание взять понюшку табаку и выдвинул ящик комода в поисках своей табакерки из вишневого дерева с инкрустацией. Роясь, достал оттуда несколько книжек в красивом, алом с золотыми арабесками переплете, на которые я обратил внимание. Точно такие же были и в кабинете Тиракорды: это было издание трудов Галена в семи томах, причем трех томов недоставало. Книги в комнате Дульчибени как раз и были теми недостающими томами, на корешке можно было прочесть Galeni opera. Сомнений быть не могло, речь шла об opera omnia [151] Галена в семи томах, четыре из которых стояли в книжном шкафу Тиракорды.

– Возможно, Дульчибени и Тиракорда в последний раз встречались перед началом карантина, – принялся рассуждать аббат. – Должно быть, тогда-то Тиракорда и одолжил ему эти книги. И все же мы оба свидетели того, что один из лечащих врачей папы глубокой ночью принимал у себя кого-то. Что и говорить, странный час для визитов! И это еще не все. Тиракорда и его посетитель условились о свидании на следующий день в тот же час. Загадочный гость расхаживал по городу именно в то время суток, когда только и мы могли выйти из «Оруженосца». Отсюда следует, что Помпео Дульчибени и гость Тиракорды – одно лицо.

– Но откуда они знают друг друга?

– Ты мне задаешь этот вопрос оттого, что кое-чего не знаешь. Тиракорда – уроженец Марша.

– Как и Дульчибени!

– Скажу тебе больше: Дульчибени родился в Фермо, и, сдается мне, Тиракорда из того же города.

– Так они земляки, – удивленно протянул я.

– Вот именно. В Риме всегда практиковало большое количество прославленных врачей из этого старинного города. Оттуда и личный медик королевы Кристины Шведской – Ромоло Специоли, оттуда и старший врач Джован-Баттиста Бенчи, и если мне не изменяет память, оттуда же Чезаре Макьяти, как и Тиракорда, бывший врачом конклава. Уроженцы Фермо почти все селятся в одном квартале вокруг церкви Сан-Сальваторе-ин-Лауро, там же располагается и их братство.

– Но Тиракорда живет в нескольких каннах от «Оруженосца» – возразил я, – и наверняка знает, что мы закрыты на карантин. Как же он не боится заразиться через Дульчибени?

– Судя по всему, не боится. Видно, Дульчибени рассказал ему, что Кристофано не подтверждает чуму, умолчал о болезни Бедфорда и о странном состоянии, в которое впал после непонятного происшествия твой хозяин.

– В таком случае похититель ключей не кто иной, как Помпео Дульчибени! И это при том, что он так строг!

– Внешность обманчива. Пеллегрино наверняка научил его, как пользоваться подземным ходом.

– А я-то никогда ничего не замечал. Невероятно…

Мы три барышни-простушки,

Простушки-хохотушки,

Ах, ах, без изъяна мы…

– пропел Атто жеманным голоском, явно подтрунивая надо мной. – Очнись, мой мальчик! И помни: тайны для того и существуют, чтобы их продавать. Пеллегрино наверняка ввел его в суть дела в обмен на кругленькую сумму. А затем в самом начале карантина слег. Дульчибени позаимствовал у него связку ключей, чтобы заказать дубликат ключа от чулана у мастерового с улицы Кьявари, где, по выражению Угонио, попечатывает Комарек.

– А при чем здесь Комарек?

– В том-то и дело, что ни при чем, ведь я тебе уже говорил, помнишь? Стечение обстоятельств, которое ввело нас в заблуждение.

– Ах да, – проговорил я, встревоженный тем, что мне уже не удается уследить за калейдоскопом догадок, интуитивных озарений, ложных выводов, словом, всего, что произошло за последние дни. – Но почему бы Пеллегрино было просто не отдать ключи Дульчибени?

– А потому, что, как я тебе уже сказал, твоему хозяину отстегивает всякий, кто желает воспользоваться подземным ходом. И ключи как бы общие.

– Тогда откуда они у Стилоне Приазо?

– Ты забыл, что он останавливался в «Оруженосце» еще во времена госпожи Луиджии, у которой он либо их потребовал либо стащил.

– Но как объяснить, что он еще и мои жемчужины прихватил? Он ведь не бедный.

– Есть кое-что посложнее. Если Дульчибени – тот самый таинственный похититель, которого мы преследуем, как ему удается всякий раз быть во сто крат быстрее нас и заметать следы?

– Видать, он неплохо изучил подземные ходы. Но теперь, я думаю, ему уже не бегать так быстро, как прежде. Вот уже два дня, как он страдает от ломоты в бедрах. Кристофано предупредил его, что приступ продлится несколько дней.

– Все равно непонятно. Ведь Дульчибени уже немолод, довольно грузен и начинает задыхаться, стоит ему поговорить. Как же ему удается всякую ночь подтягиваться на веревке, чтобы из одной галереи попасть в другую? – совсем сник Атто, стоило ему вспомнить об этой веревке, которая его самого доканывала что ни ночь.

Я рассказал Атто и о том, о чем недавно узнал от отца Робледы, – будто немолодой г-н из Марша принадлежит к янсенистам. А также об уничтожающем суждении Дульчибени по поводу шпионской деятельности иезуитов, а заодно и о его вдохновенном монологе против кровосмесительных браков, уже столетие как заключающихся между правящими европейскими династиями. При этом я подчеркнул, что подобная практика заключения браков настолько его задевала, что он даже вслух, во время воображаемого разговора с женщиной, перед зеркалом, пожелал победы турок в Вене: якобы немного свежей и неиспорченной крови не помешает коронованным особым

– Речь, pardon, монолог и впрямь типично янсенистский. Вo всяком случае, частично, – задумавшись и нахмурив лоб, прокомментировал Мелани. – Однако желать Европе турецкого засилья, чтобы отомстить Бурбонам и Габсбургам, – все же это, на мой взгляд, слишком даже для самого фанатичного из последователей Янсения. Как бы то ни было, – добавил Атто, – то, что ты рассказал о книгах Галена, – еще один повод наведаться к Тиракорде. Дульчибени будет там этой ночью.

Шестая ночь С 16 НА 17 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА

Как обычно, мы дождались, пока все постояльцы, включая Кристофано, окончательно затихли в своих комнатах ввиду наступления ночи, и спустились в подземные меандры[152]. Путь до площади Навона, где у нас было назначено свидание с двумя компаньонами, искателями нетленных сокровищ, прошел без сучка без задоринки. Однако стоило нам приблизиться к ним, как на Атто посыпался град упреков и требований, не обошлось и без оживленной дискуссии.

Наши новые знакомцы жаловались, что из-за всех этих историй, в которые мы их втянули, они не смогли уделить должного внимания своим привычным занятиям. К тому же по моей вине испорчена часть ценнейшего материала, который они старательно накапливали, а я обрушил на себя в первую нашу встречу. Верилось в это с трудом, и потому для пущей убедительности Джакконио размахивал перед носом аббата огромной зловонной костью, которая якобы попортилась именно в тот раз. Возможно, лишь для того, чтобы не видеть более этого страшного фетиша, аббат почел за лучшее уступить:

– Будь по-вашему. Но больше не желаю ничего слышать о ваших затруднениях.

С этими словами он выгреб из кармана горсть монет и протянул Джакконио. Тот жадно завладел ими, ободрав руку дающего.

– Не выношу этих двоих, – с миной гадливости потирая саднящую ладонь, прошептал Мелани.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43