Менять что-либо было поздно, можно было лишь попытаться понять. И он пустился доискиваться и дознавать, для чего ему и понадобился помощник.

Вскоре мне стало невмоготу и захотелось вырваться из этого безостановочного и опостылевшего мысленного верчения вокруг одного и того же. Однако это было не так-то просто, удалось лишь перестать все время про себя обращаться к аббату. Доверительности, завязавшихся было дружеских отношений как не бывало.

И все же за те несколько дней, в которые судьба свела нас вместе в «Оруженосце», он стал мне учителем, наставником, открыл передо мной новые горизонты, и потому я продолжал вести себя по отношению к нему, по крайней мере внешне, с привычной услужливостью. Правда, мои глаза и голос лишились теплоты и блеска, которые им может сообщить лишь дружба.

Подметил я перемены и в нем: отныне мы были друг другу чужими, и он сознавал это не меньше моего. Теперь, когда Дульчибени был прикован к постели и мы расстроили его планы, аббату не с кем было сражаться, некому устраивать засады с целью выведать что-либо, исчезла необходимость предпринимать все новые действия. Он не пытался оправдаться в моих глазах, разъяснить свои поступки, как делал раньше, когда я начинал упрямиться или бывал чем-то недоволен. В последние дни он ушел в себя – замкнулся в молчаливом замешательстве, которое способно породить одно лишь чувство вины.

Только раз поутру, когда я хлопотал на кухне, он резко взял меня за локоть, а потом заключил мои руки в свои:

– Поедем со мной в Париж. Мой дом велик, я способен оплатить тебе лучших учителей. Станешь мне родным сыном, – серьезно, с ноткой горечи предложил он.

Я почувствовал, что в руке у меня что-то есть, взглянул и обомлел: это были три margaritae, венецианские жемчужины, подаренные мне Бреноцци. Давно надо было уже догадаться: Мелани выкрал их у меня в тот самый раз, когда мы вместе оказались в чулане, и сделал это для того, чтобы вынудить меня помогать ему. И вот теперь возвратил, положив конец собственной лжи. Было ли это попыткой примирения?

Я подумал-подумал и ответил:

– Ах, так вы желаете, чтобы я стал вашим сыном?

После чего расхохотался прямо в лицо кастрату, у которого не могло быть детей, разжал кулак и выронил жемчужины на пол.

Могильным камнем легла на наши отношения эта маленькая и в общем-то напрасная месть: вместе с тремя жемчужинами отлетели прочь наше доверие, привязанность, словом, то, что связывало нас в пережитые вместе несколько дней и ночей. Все было кончено.

Кончено, но не выяснено до конца. Чего-то все же не хватало в воссозданной нами по крупицам картине: отчего Дульчибени питал такую жестокую ненависть к семейству Одескальки, и в частности к папе Иннокентию XI? Одна причина была налицо: похищение и исчезновение его дочери. Но, как правильно заметил Атто, это была не единственная причина.

Когда два дня спустя после событий, развернувшихся в Колизее, я ломал себе голову над тем, что вынудило Дульчибени пойти на столь отчаянный шаг, меня посетило озарение, яркое, неожиданное, из рода тех, что редко порождает наше сознание (в тот момент, когда я пишу эти строки, я могу утверждать это со знанием дела).

Я на все лады прокручивал в голове то, что высказал Мелани Дульчибени, взобравшись вслед за ним на Колизей. Его двенадцатилетняя дочь, рабыня Одескальки, была похищена и увезена в Голландию Хьюгенсом и Франческо Ферони, торговцами живым товаром.

Где теперь могла находиться дочь Дульчибени? В Голландии, в услужении правой руки Ферони – или в какой другой стране, куда ее сплавили, когда ею вдоволь наигрались? А ведь мне приходилось слышать, что самым красивым рабыням рано или поздно удавалось обрести свободу благодаря торговле своим телом, которая процветала в тех краях, отвоеванных человеком у моря.

Как она могла выглядеть? Если она все еще была жива, ей должно быть около девятнадцати лет. Наверняка мать-турчанка наградила ее темным цветом кожи. Представить себе ее лицо было, конечно, делом несбыточным, поскольку я не знал, какова была наружность ее матери. Но можно было предположить, что с ней плохо обращались, держали взаперти, били… Ее тело не могло не иметь следов побоев или шрамов…

– Как ты догадался? – только и спросила меня Клоридия.

– По твоим запястьям. По шрамам, которые видны на них. А кроме того, подсказкой мне послужили и Голландия, и итальянские купцы, которых ты люто ненавидишь, и Ферони, и кофе, которое напоминает тебе о матушке, и твои бесконечные вопросы о Дульчибени, и твой возраст, и кожа, и Аркана Суда, и возмещение за понесенный ущерб, о котором ты мне говорила. И наконец по приступам чиха аббата Мелани, чей нос весьма тонко отзывается на голландское полотно, из которого сшито твое платье и платье твоего отца.

Клоридия не удовольствовалась таким простым объяснением, и мне пришлось в подтверждение своего интуитивного прозрения пересказать ей добрую половину наших с аббатом приключений. Сперва она отказывалась верить, и это при том, что я намеренно опустил многое из случившегося, по той причине, что мне и самому это теперь казалось вымыслом.

Что и говорить, убедить ее в том, что ее отец разработал план покушения на жизнь папы, было нелегко, и удалось это лишь по прошествии времени.

Как бы то ни было, после долгих и терпеливых объяснений она наконец приняла на веру большую часть фактов. Поскольку с ее стороны последовало множество вопросов, беседа длилась чуть ли не ночь напролет, иногда прерываемая небольшими перерывами, в которые мы отдыхали и которые я использовал для того, чтобы, в свою очередь, выяснить то, чего мне не хватало для полноты картины.

– И что же он так-таки ни о чем не догадался? – спросил я наконец.

– Нет, я в этом уверена.

– Ты ему скажешь?

– Сперва я собиралась это сделать, – помолчав, молвила она. – Я так долго искала его. Но позже передумала. Ведь он мне никогда не поверит, да и… вряд ли будет так уж рад. Если не считать того, что моя мать… видишь ли, она мне дорога, я не в силах ее забыть.

– В таком случае об этом будем знать только мы двое.

– Так будет лучше.

– Лучше, чтобы никто не знал?

– Нет, лучше, чтобы ты это знал, – проговорила она и погладила меня по голове.

Оставалось разузнать еще кое о чем, что беспокоило не только меня. Всеобщее ликование в связи с победой, одержанной в Вене, вылилось в череду бесконечных празднеств. Потуги Дульчибени нанести удар по истинной религии слишком запоздали. Но что же папа? Обошлось ли с пиявками Тиракорды? Как знать, не бредил ли в это самое время охваченный жаром самый главный вдохновитель победы над турками. Узнать это не было никакой возможности, тем более что мы по-прежнему сидели взаперти. Однако вскоре суждено было произойти одному событию, которое положило конец нашему затворничеству.

Сдается мне, я уже не раз писал, что незадолго до карантина мы слышали подземный гул, вслед за чем Пеллегрино обнаружил на лестничной клетке на уровне второго этажа трещину в стене. Это вызвало немалое беспокойство, которое, впрочем, со смертью Фуке, свалившимся на наши головы карантином и другими событиями отошло на второй план. Но я собственными глазами вычитал в астрологической книжонке Стилоне Приазо, что на эти дни предсказываются «сотрясения земли и подземные огни». Если это и было случайное совпадение, то можно ли было не поразиться ему?

Воспоминание об этих приглушенных земной толщей шумах исподволь точило меня, да и трещина на лестнице, которая все расползалась и углублялась, не давала мне покоя, хотя иногда казалось, что всему виной мое воображение.

Ночью с 24 на 25 сентября я отчего-то резко проснулся и ощутил беспокойство. Моя погруженная во мрак и влажная комната показалась мне уже и душнее, чем обычно. Чему я был обязан своим пробуждением? Вроде бы я не ощущал потребности справить малую нужду, вроде бы царила полная тишина. Однако чу! Послышалось какое-то неясное, но зловещее поскрипывание непонятного происхождения. Оно напоминало звук, производимый мощной мельницей, медленно перемалывающей камешки.

Я тотчас соскочил с постели, рванул дверь своей комнаты и выскочил в коридор, а оттуда, вопя что было мочи, бросился по лестнице. Постоялый двор «Оруженосец» рушился.

С похвальным присутствием духа Кристофано позаботился о том, чтобы предупредить о надвигающейся беде часового, и тот позволил нам выйти на улицу. Однако покинуть здание было не таким уж простым и безопасным делом, как могло показаться. Соседи прильнули к окнам и со смешанным чувством тревоги и любопытства наблюдали за происходящим у нас. Трещина в стене лестницы в несколько часов превратилась в огромную щель, из которой доносился грохот. Небольшая группа смельчаков, как всегда состоявшая из Атто Мелани, Кристофано и меня, перенесла беспомощного Дульчибени в безопасное место. Выздоравливающий Бедфорд справился сам. То же и мой хозяин, мгновенно обретший присутствие духа и принявшийся клясть всех и вся. Стоило нам выбраться наружу, опасность как будто миновала, но возвращаться было безрассудством, поскольку грохот обрушивающейся щебенки не смолкал. Кристофано переговорил с часовым.

Было принято решение обратиться за помощью в соседний монастырь отцов-селестинцев, которые, ввиду случившегося, не могли отказать нам в приюте.

Наши надежды оправдались. Разбуженные посреди ночи отцы, хотя и без особой радости (в связи с карантином), приняли нас и великодушно отвели каждому отдельную келью.

На следующий день, в субботу, 25 сентября, нас спозаранку оповестили о великом событии. Город все еще был погружен в атмосферу праздника; дух веселья и беззаботности коснулся и отцов-селестинцев: я подметил это, выходя из своей кельи. Словом, за нами не было никакого надзора, если не считать посещения поутру моей кельи Кристофано, проведшего ночь рядом с Дульчибени, за которым нужно было присматривать. С ноткой удивления Кристофано подтвердил, что мы предоставлены сами себе и любой из нас может улизнуть через один из многих монастырских выходов, в связи с чем стоит ожидать случаев побега. Ему и невдомек было, что первый такой случай вот-вот произойдет.

Из беседы святых отцов под дверью своей кельи я узнал о важном событии, намеченном на вечер этого дня: победа в Вене будет отпразднована в базилике Святого Иоанна торжественной мессой Те Deum[191], на которой ожидается присутствие Его Святейшества.

Я весь день провел в своей келье за исключением разве что двух отлучек – сперва к Дульчибени и Кристофано, а после – к Пеллегрино. Монахи приготовили для нас пусть не слишком вкусный, но обильный обед. Моего бедного хозяина одолевал теперь не только телесный недуг: от него не укрылось, что постоялый двор находится в плачевном состоянии – все лестницы и стена со стороны двора обрушились в первые утренние часы. Заслышав об этом, я невольно вздрогнул: это означало, что чуланчик, из которого можно было попасть в подземные галереи, постигла та же участь. Хотелось обговорить новость с Мелани, но куда там!

В час, когда полуденный свет мало-помалу идет на убыль, уступая место сумеркам, я без труда выбрался из монастыря, заручившись молчанием служки и обещанием не запирать дверь черного хода, пока не вернусь, что стоило мне небольшой суммы, выкроенной мной из моих скромных сбережений, которые удалось спасти.

Речь шла не о бегстве: я рассчитывал вернуться в монастырь после того, как приведу в действие свой план. Итак, покинув монастырь, я поспешил к базилике Святого Иоанна, минуя Пантеон, площадь Святого Марка и Колизей. В несколько минут одолел я улицу, которая вела от амфитеатра до базилики, и оказался на площади Святого Иоанна Латеранского, куда уже стекались толпы народу. Оказалось, что я поспел как раз вовремя: именно в эту минуту из храма вышел папа Иннокентий XI. Его встретили восторженными возгласами, рукоплесканиями.

Встав на цыпочки, чтобы хоть что-то увидеть, я получил удар по уху – какой-то старик, пробирающийся в толпе, задел меня и при этом еще бросил, как будто я был в чем-то виноват:

– Будь внимательнее, отрок.

Несмотря на прорву спин и голов, я все же пробрался поближе к Его Святейшеству раньше, чем он достиг кареты. Я видел, как он приветствовал и благословлял собравшихся. Благодаря своей исключительной юркости я протиснулся еще дальше и оказался уже в нескольких шагах от него, так что мог разглядеть вблизи его лицо – щеки, глаза, кожу.

Я не был ни врачевателем, ни ясновидящим, и потому напряг все свои способности, сосредоточившись на предмете наблюдения, пока наконец не понял, что папа нисколечки не страждет. Что и говорить, печать перенесенных мук лежала на его челе, но то были муки душевные, причиной коих была так долго не решавшаяся судьба столицы империи. Два престарелых священника рядом со мной тихо переговаривались, и я узнал, что получив благую весть с театра боевых действий, понтифик плакал что дитя, встав на колени и заливая слезами пол своей горницы.

Но больным он не был: его сияющие глаза, розовая кожа и бодрый скачок в карету окончательно меня в том убедили. И вдруг неподалеку от себя я заметил благодушное лицо Тира-корды. Он стоял в окружении стайки молодых людей, как мне подумалось – учеников. До того, как мощная длань папского стражника отшвырнула меня назад, я успел услышать выговоренные Тиракордой слова:

– Что вы, вы мне льстите, уверяю вас, моей заслуги тут никакой… То воля Господа. После радостного известия мне уже нечего было делать.

Теперь все окончательно прояснилось: узнав о победе в Вене, понтифик возрадовался, и пиявки не понадобились. Замысел Дульчибени провалился, папа был жив и здоров.

Об этом стало известно не только мне. Неподалеку от себя я завидел в толпе подергивающееся мрачное лицо аббата Мелани.

Растворившись в толпе, я добрался до своего нового временного пристанища, не ища встречи с Атто. Вокруг меня только и было разговоров, что о торжественном богослужении и о славном деянии папы. Я случайно замешался в группу монахов-капуцинов, которые прокладывали себе дорогу в толпе, радостно размахивая факелами. Из их разговора мне стало кое-что известно относительно битвы за Вену, а в последующие месяцы это сполна подтвердилось. Монахи будто бы получили эти сведения от Марко д'Авьяно, священника, храбро сражавшегося в рядах защитников города. И вот что я узнал: под конец битвы король Польши Ян Собеский нарушил запрет императора Леопольда и вошел-таки в Вену победителем под приветственные крики жителей города. Как он сам поведал Марко д'Авьяно, император завидовал не его триумфу, а любви к нему своих собственных подданных: венцы были свидетелями того, как Леопольд покинул столицу, бросив ее на произвол судьбы, и бежал, будто какой-нибудь конокрад. И вот теперь, когда его подданные превозносили чужестранного короля, рисковавшего ради них своей жизнью, жизнью своих солдат и даже жизнью старшего сына, он был недоволен. Теперь Габсбург мстил Собескому: во время встречи был неприступен и неприветлив. «Я похолодел», – поведал Собеский своим близким.

– Но Всевышний сделал так, что все благополучно разрешилось, – примирительно молвил один из капуцинов.

– О да, если Господь того пожелает, все всегда бывает к лучшему, – поддержал его другой.

Эти мудрые слова все еще звенели в моей голове, когда Кристофано объявил, что вскоре конец нашему заключению. Воспользовавшись праздничным настроением, охватившим всех и вся, он без труда убедил власти, что опасности заражения чумой нет никакой. Единственный, кому еще требовалась помощь, был Помпео Дульчибени, чье состояние он объяснил падением с лестницы. Увы, отныне Дульчибени был приговорен к пожизненной неподвижности. Кристофано мог провести возле него еще несколько дней, после чего ему предстояло вернуться на родину в Тоскану.

«На чье же попечение будет оставлен тот, кто покушался на папу?» – с горькой улыбкой размышлял я.