Три смерти: Владимир Маяковский, Андрей Белый, Эдуард Багрицкий

" – Подождите, – сказал Олеша. – Это не самое странное. Самое странное, даже, я бы сказал, необъяснимое, при всей своей матерьяльности, было то, что я видел вчера в Гендриковском переулке, где еще совсем недавно мы играли в карты до рассвета… Вы знаете, что это? Мозг Маяковского. Я его уже видел. Почти видел. Во всяком случае, мимо меня пронесли мозг Маяковского.

И Олеша, перескакивая с образа на образ, рассказал нам то, что потом с такой поразительной художественной точностью появилось в его книге "Ни дня без строчки":

"…вдруг стали слышны из его комнаты громкие стуки – очень громкие, бесцеремонно громкие: так могут рубить, казалось, только дерево. Это происходило вскрытие черепа, чтобы изъять мозг. Мы слушали в тишине, полной ужаса. Затем из комнаты вышел человек в белом халате и сапогах – не то служитель, не то какой-то медицинский помощник, словом, человек, посторонний нам всем; и этот человек нес таз, покрытый белым платком, приподнявшимся посередине и чуть образующим пирамиду, как если бы этот солдат в сапогах и халате нес сырную пасху. В тазу был мозг Маяковского…" – этот рассказ не мог забыть и спустя тридцать с лишним лет В.П. Катаев.[1]

Смерть В.В. Маяковского потрясла Советскую Россию. В те печальные весенние дни 1930 года газеты сообщили: "14 апреля, в 10 [часов] 15 [минут] утра в своем рабочем кабинете покончил жизнь самоубийством поэт Владимир Маяковский. <…> Днем, 14 апреля, тело Маяковского перевезено на его квартиру в Гендриковом переулке".[2] Но еще до выхода газет известие о роковом выстреле Маяковского молниеносно облетело Москву. На месте трагедии собрались многочисленные друзья и знакомые покойного. Естественно, не только Юрий Олеша стал свидетелем изъятия мозга поэта. «…Пилою такой специальной начали пилить, такой докторской пилой… Чашка, черепная крышка, отошла, и в ней был мозг. Ну, вот, положили, значит, мозг и сказали, что очень большой мозг, понимаете ли…» – вспоминал увиденное художник Н.Ф. Денисовский.[3] Чуть менее экспрессивно о том же рассказывал другой мемуарист и писатель, приятель Маяковского Л.В. Никулин: "14 апреля 1930 года, поздно вечером, мы пришли в квартиру Маяковского в Гендриковом переулке. Маленькая, тесная квартира была полна народа. <…> Из комнаты, где лежал Маяковский, вышли люди в белых халатах. То были сотрудники института мозга. <… > Они несли завернутую в полотно банку. Это, скрытое в белом, было мозгом Маяковского. Потом нас пустили к нему. Он лежал на кровати, у стены, с желтовато-серым лицом и синими тенями у глаз".[4] Не будем обращать внимание на частности: в тазу или в банке выносили из квартиры мозг поэта. «Скрытое в белом» (то есть завернутую в полотно банку или же таз) препроводили в дом № 43 по Большой Якиманке, в Московский институт мозга, о чем в «Журнале поступлений» была сделана соответствующая запись. Эта запись впервые была воспроизведена в публикациях Валентина Скорятина, посвященных «тайне гибели Владимира Маяковского».[5]

В неожиданном самоубийстве Маяковского было много неясного, что порождало слухи и подозрения. Действительно, обстоятельства и причины смерти, недостойной поэта, "революцией мобилизованного и призванного", и неудобной для советской власти, которая желала видеть в Маяковском певца нового социального строя, не афишировались и были покрыты завесой тайны. Однако из самого факта изъятия мозга, напротив того, никакой тайны не делалось. Такие впечатлительные мемуаристы, как Юрий Олеша и Лев Никулин, может, и были потрясены громкими стуками, производимыми прозекторами при вскрытии черепа, но в печати об этом писали без малейшего надрыва, спокойно и даже горделиво, как о чем-то вполне естественном. Манипуляции с мозгом, наряду с гражданской панихидой и кремацией, входили в программу мероприятий по организации почетного погребения.

В 18 ч[асов] 30 м[инут] скульптор К. Луцкий и формовщик К. Кучеров сняли посмертную маску с лица покойного поэта.

20 ч[асов]. Профессора из Института мозга берут мозг В. Маяковского на исследование. Мозг Маяковского весит 1700 граммов. Примечание: средний вес человеческого мозга 1300–1350 граммов. Исследование мозга Маяковского будет произведено в ближайшие дни.

В полночь тело В. Маяковского перевезено в Клуб писателей.

Друзья покойного поэта, представители литературных и общественных организаций провели у гроба поэта всю ночь. <… >[6] – извещалось в «Хронике похорон».

Апрельские газеты были наполнены сообщениями о различных, порой весьма экзотических способах увековечения памяти покойного. В их числе рассматривалось и исследование мозга. В "Литературной газете" за 21 апреля 1930 г. появилась специальная заметка, озаглавленная «Мозг В.В. Маяковского»; в ней давался краткий отчет об уже проделанной по итогам вскрытия работе и намечались общие перспективы работы дальнейшей:

Государственным институтом по изучению мозга 14 апреля в 8 час[ов] веч[ера] был извлечен мозг покойного В. Маяковского. По внешнему осмотру мозг не представляет сколько-нибудь существенных отклонений от нормы. Вес его 1700 граммов – при среднем весе у взрослого мужчины 1400 граммов.

Институт мозга приступил к предварительной обработке мозга В.В. Маяковского, чтобы приготовить его к микроскопическому изучению. В ближайшее время материалы, относящиеся к мозгу В.В., будут включены в коллекцию Пантеона ГИМ.

Институт мозга обращается ко всем близким и знакомым поэта с просьбой предоставить в его распоряжение все сведения, характеризующие В. Маяковского, а также соответствующие материалы: фото в различные периоды жизни, автографы, рисунки Маяковского, личные письма, записки и другие документы.[7]

Впоследствии о том, что делали "профессора из Института мозга", информировать народ перестали, и плотной завесой тайны оказалась покрыта не только смерть Маяковского, но и судьба его мозга. Многие специалисты безуспешно пытались приподнять эту завесу. Проводивший "журналистское расследование" "тайны гибели Владимира Маяковского" Валентин Скорятин попытался навести справки у тех, кто сегодня работает в Институте мозга. С их слов сообщенные в книге Скорятина сведения скудны и недостоверны:

Исследования института, по мнению новой власти, должны были подкрепить мысль о том, что большевистская идеология является "высшей стадией эволюции человечества". Коллекция и подбиралась в соответствии с этим. <…> В необычной коллекции оказались мозги Куйбышева, Кирова, Горького, Калинина, Сталина…

Как удалось мне выяснить, изъятие «материала» для исследований проводилось не сотрудниками института, да и круг лиц, чьи мозги попадали в лабораторию, определялся отнюдь не учеными мужами. И то, что фамилия Маяковского оказалась в "ряду избранных", верный знак того, что ход трагических событий контролируют всемогущие силы".[8]

Бесспорно здесь лишь одно умозаключение Скорятина: "Понятно, что не каждый покойник удостаивался такой чести. Предметом научных изысканий мог быть мозг лишь определенных знаменитостей…"[9]

В отличие от Владимира Маяковского, первого поэта революции, писатель Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева) не был в большом фаворе у советской власти. Символист, мистик и антропософ, он считался носителем идеологии буржуазной, устаревшей, в лучшем случае – «попутнической». Андрей Белый умер после продолжительной болезни в начале 1934 года.

…В январский суровый вечер 1934 года я зашел в Анатомический музей одной из клиник на Большой Пироговской. Служитель провел меня в большое пустынное помещение. Там на огромном цинковом ложе я увидел смертное тело человека. Это было тем, что осталось от писателя Андрея Белого и – человека, Бориса Николаевича Бугаева.

Иное впечатление: это тело казалось не трупом, а было подобно совершенным созданиям гениального художника античных времен. Но художником была сама Природа, создавшая это совершенное тело, – писал впоследствии Петр Никанорович Зайцев,[10] младший друг и литературный секретарь Андрея Белого. Вместе с женой писателя, Клавдией Николаевной Бугаевой, П.Н. Зайцев дежурил у больничной постели, после делил с ней тяжесть горя, бремя бюрократических и бытовых хлопот. Автор уникальных дневников и воспоминаний,[11] П.Н. Зайцев запечатлел образ Андрея Белого в жизни и, как мы видим, в смерти.

Смерть наступила 8 января 1934 года от паралича дыхательного центра. Это установило вскрытие. 9 января в книге регистрации актов гражданского состояния сделали соответствующую запись. Тогда же, 9 января, в помещении Оргкомитета Союза советских писателей, в доме № 50 по улице Воровского, происходила гражданская панихида. 10 января состоялась кремация, а 16-го была готова урна: "8-гр[анная], сер[ая], мр[аморная], прод[олговатая] писателю т. А. Белому". 18 января урну захоронили на Новодевичьем кладбище.

Казалось бы, все, отныне жизнь и творчество Андрея Белого становятся исключительным достоянием мемуаристов, биографов, критиков. Но нет, сразу же в день смерти интерес к писателю был проявлен со стороны учреждения, весьма далекого от литературы. И этим учреждением опять-таки был Институт мозга: "Тело Андрея Белого очень скоро было перевезено из лечебницы имени Корсакова на Божениновской улице в клинику на Б. Пироговской – для вскрытия… и извлечения мозга…" – продолжал П.Н. Зайцев.

К работе над мемуарами об Андрее Белом П.Н. Зайцев обратился в 50-е годы; помня главное, он упустил некоторые детали происходившего в те печальные январские дни, а может, просто не посчитал нужным о них писать. В его письме, датированном 11 января 1934 года, события трехдневной давности еще свежи в памяти и переживаются с непосредственной остротой:[12]

Его не стало. И с тем большей глубиной и любовью живет он в сознании, в памяти, в сердце. Живет, очищенный, освобожденный от всего преходящего. 6 января я был у него в последний раз, ухаживая за ним, еще живым, с 3 ч. дня до 10 ч. вечера. Говорил с ним, слышал его голос, помогал ему. А 8-го – в понедельник, мне позвонили по телефону о его кончине. Он скончался в 12.30 дня. В два часа я был в клинике. Без слов обнялись с К[лавдией] Н[иколаевной]. Она открыла его лицо. Оно сияло улыбкой и было исполнено света и покоя. Это было лицо Дитяти и Мудреца, отрешенного от всего земного. К.Н. рассказала о его последних минутах. Смерть его было тиха и спокойна. Он умер-уснул. За десять минут до конца он говорил с ней – о свете.

В половине третьего мы проводили его в анатомический зал клиники около Новодевичьего. На другое утро в 10 часов мы с А[лексеем] Сергеевичем][13] были в Анатомическом. Через час проф. Абрикосов,[14] производивший вскрытие, подошел к нам с Т[атьяной] П[авловной][15] и рассказал нам, что они нашли в момент вскрытия. Большая часть сосудов мозга была захвачена склерозом. Был ряд кровоизлияний – первое в Коктебеле[16] и последнее 8 января. Положение было непоправимое. Лечение слишком запоздало. Полтора-два года назад нужно было приняться за серьезное лечение. Удар в Коктебеле, по словам проф. Абрикосова, только ускорил неизбежную развязку. Т.П. подтвердила это, когда мы остались втроем.

Мозг тотчас же после вскрытия поступил на исследование в Институт мозга…

Прощание с Андреем Белым не было обставлено столь помпезно, почетно и торжественно, как прощание с Маяковским. Не было ни специальных выпусков газет, ни многочисленных поспешных мемуаров родных и друзей; и имя Белого никому и ничему не присваивалось… Даже в скупых строках некрологических статей тщательно отмечалась чуждость писателя советской идеологии, советскому строю… Только в одном некрологе слова о Белом носили апологетический характер: его называли "замечательнейшим писателем нашего века", «гением». Этот некролог был напечатан в газете «Известия» и подписан тремя собратьями по перу, писателями Б.Л. Пастернаком, Б.А. Пильняком и Г.А. Санниковым.[17] Как оказалось, Пастернаку, Пильняку и Санникову принадлежало не только авторство некролога; именно они выступили инициаторами и другой «увековечивающей идеи» – сохранить мозг Белого для науки и потомства. Об этом недвусмысленно говорится в записных тетрадях Григория Александровича Санникова, молодого литератора-коммуниста, с которым Белый сблизился и сдружился в последние годы жизни: «В оргкомитете происходило заседание секретариата. <… > Почтили вставанием. Предоставили слово мне и Пильн[яку]. Образовали комиссию. Подошел Пастернак. Наметили порядок. Приехали в клинику, в анатомичку, оставили заявление о передаче мозга в Ин[сти]тут мозга. Заехали к Кл[авдии] Ник[олаевне]. Вечером засели за некролог».[18]

Хвалебный некролог в газете «Известия» вызвал серьезные нарекания властей. Всерьез обсуждались карательные меры, которые стоило бы принять в отношении авторов, переоценивающих талант и значение Белого. Санников чуть не поплатился за этот некролог партийным билетом… Однако и власти, вероятно, считали Белого гением: иначе не было бы отдано распоряжение об изъятии и сохранении его мозга…

Дополнительные нюансы истории, связанной с мозгом Белого, обнаружились в письме от 23 июня 1981 года, адресованном известному литературоведу Д.Е. Максимову. Автором письма была М.Н. Жемчужникова, знакомая Белого и подруга его жены. Со слов К.Н. Бугаевой, она вспоминала следующее:

Существовало какое-то медицинское учреждение, специально занимавшееся исследованием мозга умерших людей (конечно, не всех подряд, а выдающихся). Туда был направлен и мозг Бориса Николаевича.

Из этого заведения приходили сотрудники к Клавдии Николаевне и очень допрашивали – не был ли Борис Николаевич левшой. И очень удивлялись, что не был. Она тоже удивлялась их вопросу. Было бы интересно узнать, какие именно особенности этого мозга наводили их на мысль, что он был левшой.[19]

Итак, в январе 1934 года коллекция Института мозга пополнилась еще одним экспонатом – мозгом Андрея Белого.

Поэт Эдуард Багрицкий умер от астмы 16 февраля 1934 года. И сотрудники Института мозга пришли расспросить о покойном его близкого друга, того самого писателя, который в 1930 году нарисовал столь экспрессивную картину изъятия мозга Маяковского, – Юрия Олешу. Об этом Олеша не стал красочно рассказывать: или не посчитал нужным, или, скорее всего, уже не был так потрясен. В 1930-е годы изъятие мозгов знаменитых людей ставилось на поток. Коллекция Института стремительно пополнялась. Общество привыкло к столь экзотической форме увековечения памяти усопших гениев и с уважением относилось к дерзаниям ученых. «Московскому институту мозга суждено приподнять острием своих выводов мистическую завесу, веками прикрывавшую проблемы мозговой коры, – писала газета „Правда“. – Мозговая кора, этот сгусток индивидуального опыта, не представляет собой однородно построенного органа. Мозговая кора разделяется на так называемые территории и поля различных структур. И здесь, в этих структурных соотношениях, в архитектонике коры большого мозга, институт ищет истоки гениальности».[20]

Смерть Ленина – от тела к мозгу

В Советской России эталон гениальности был известен. Им служил вождь мирового пролетариата Владимир Ульянов (Ленин). Его мозг был заведомо гениальнее прочих гениальных мозгов.

Владимир Ильич Ленин умер в 18 часов 50 минут 21 января 1924 года. Этой смертью было положено начало знаменитой коллекции Института мозга, той самой коллекции, в которую потом попали и Белый, и Багрицкий, и Маяковский.

Впрочем, все произошло не сразу. Канонизация вождя совершалась постепенно – можно сказать, по частям. В ночь на 22 января была создана правительственная комиссия по организации похорон (впоследствии – по увековечению памяти) В.И. Ленина.[21] Эта комиссия работала долго и занималась присвоением имени Ленина городам, предприятиям и учреждениям; контролем за изображением вождя в живописи, литературе и мемуаристике; собиранием его архива; изданием произведений; возведением памятников и многими другими делами. Среди них первостепенным было – определиться с ритуалом погребения и решить судьбу тела вождя после похорон. Перебирались возможные варианты.

Сначала думали только о том, чтобы сберечь тело "на некоторое время" (с помощью временного бальзамирования и при поддержке зимней стужи) – чтобы советские люди могли проститься. Потом от идеи «временного» сохранения перешли к мечтам о постоянном.

Думали о возможности мумифицирования и опыте Древнего Египта, о заспиртовывании, которое практиковали в России при Петре I… Глубокая заморозка тела, предложенная в конце января Л.Б. Красиным, казалась первоначально самой привлекательной и перспективной. Сейчас глубокая заморозка, именуемая красивым словом «креонирование», все больше входит в моду, прежде всего на Западе. Однако в российских условиях середины 1920-х годов она допускала риск оттаивания; да и холодильную аппаратуру, специально закупленную для этого, не успевали смонтировать до того, как в теле произойдут необратимые процессы разложения…

Не исключали и самого простого, естественного варианта – почетного погребения тела на Красной площади. Одни предлагали предать тело вождя земле – из соображений следования традиции, другие – просто не верили в возможность длительного сохранения тела.[22]

Выбор варианта музеефикации и экспонирования тела в мавзолее был определен сугубо политическими доводами.

– Вы видели за эти дни паломничество к гробу Ленина десятков и сотен тысяч трудящихся, – говорил Сталин на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 года – Через некоторое время вы увидите паломничество миллионов трудящихся к могиле товарища Ленина. Можете не сомневаться в том, что за представителями миллионов потянутся потом представители десятков и сотен миллионов со всех концов света, чтобы засвидетельствовать, что Ленин был вождем не только русского пролетариата, не только европейских рабочих, не только колониального Востока, но и всего трудящегося мира земного шара.[23]

Итак, выбран был курс на организацию паломничества. Однако только в начале марта, в преддверии весенних оттепелей, было принято решение "удалить внутренности, лицо покрыть вазелином"[24] и все-таки, наконец, определить наиболее подходящий способ длительного сохранения тела. И лишь в конце месяца победила концепция бальзамирования, предложенная Б.И. Збарским и В.П. Воробьевым.[25] «Мощи» вождя, полученные в результате работы по их методике, действительно привлекли паломников, они и сегодня лежат в Мавзолее на Красной площади.

Внимание к мозгу Ленина было приковано ничуть не меньше, чем к его телу. Ведь именно тяжелая, не вполне ясная по происхождению болезнь мозга послужила причиной столь раннего, в 53 года, ухода вождя из жизни. Детальное описание чудовищных поражений тканей и сосудов мозга занимало центральное место в сообщениях о смерти, протоколах вскрытия, отчетах патологоанатомов, мемуарах врачей.

Основой болезни Владимира Ильича считали затвердение стенок сосудов (артериосклероз). Вскрытие подтвердило, что это была основная причина болезни и смерти Владимира Ильича. Основная артерия, которая питает примерно ³/₄ всего мозга – «внутренняя сонная артерия» <… > при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, что стенки ее при поперечном перерезе не спадались, значительно закрывали просвет, а в некоторых местах настолько были пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости <… > Отдельные веточки артерий, питающие особенно важные центры движения, речи, в левом полушарии оказались настолько измененными, что представляли собой не трубочки, а шнурки: стенки настолько утолстились, что закрыли совсем просвет. <… > На всем левом полушарии оказались кисты, то есть размягченные участки мозга; закупоренные сосуды не доставляли к этим участкам кровь, питание их нарушалось, происходило размягчение и распадение мозговой ткани. Такая же киста констатирована была и в правом полушарии. <… > С такими сосудами мозга жить нельзя, – информировал о том, «что дало вскрытие тела Владимира Ильича», нарком здравоохранения Н.А. Семашко.[26]

Наркому вторили другие:

Вот представьте себе, что закупоривается просвет артерии на уровне ее общего ствола, – тогда все, что питается этой артерией, страдает, начинается явление размягчения мозга. <… > Общий ствол левой артерии был до того закупорен, что можно было в просвет его пропустить только щетину. <… > Артерия основания мозга оказалась тоже закупоренной настолько, что оставался просвет лишь в толщину булавки…[27] … в момент вскрытия мозг предстал перед присутствовавшими на нем врачами в обезображенном виде, с рубцами, извратившими очертания наиболее благородных в функциональном отношении извилин его. <… > Краса его – извилины – запали; пострадало серое и белое вещество, окраска изменилась на оранжевую; образовались кисты и очаги размягчения[28] и т. п.

В этих и многочисленных им подобных описаниях все было неладно. Во-первых, вес мозга вождя оказался невелик (1340 граммов), не превосходил нормы и даже чуть-чуть до нее недотягивал. В принципе, ученым давно было известно, что вес мозга не влияет на особенности, интенсивность и качество умственной деятельности, но все-таки… Ведь мозг Тургенева весил 2012 граммов, мозг Байрона – 1800 граммов. А в случае с Лениным особенно хотелось, чтобы человек такого выдающегося, могучего ума обладал и выдающимся, могучим и во всех смыслах весомым мозгом.

Во-вторых, неясная болезнь, разрушившая орган мысли вождя мирового пролетариата, требовала именования и объяснения. Последнее было особенно важно, так как активно циркулировали требующие немедленного опровержения слухи о ее «специфическом» люэтическом[29] происхождении.

В обоих случаях на помощь науке патоанатомии пришла идеология. С весом справились быстро. Если прежде говорили о том, что обычный вес мозга примерно 1395–1400 граммов, то теперь стали называть нормой мозг и в 1300 граммов.

Кроме того, использовали и фактор болезни, уничтожившей часть мозговых тканей. "Вес мозга оказался 1340 граммов, но это вес не полный, так как часть мозга была уничтожена болезнью; он ниже нормы. Средний вес человеческого мозга 1300–1400 граммов. Если себе представить здоровый мозг Владимира Ильича, то, принимая во внимание его сложение, в нем было, вероятно, около 1400 граммов, то есть несколько выше среднего", – сообщал известный психиатр В.П. Осипов, опираясь на «личные впечатления» о «болезни и смерти Владимира Ильича Ульянова-Ленина». Зато, продолжал он, «здоровые отделы мозга были развиты очень хорошо, что указывает на мощный мозг. И вообще при той степени поражения, которая была, нужно удивляться, как его мозг работал в этом состоянии, и надо полагать, что другой больной на его месте уже давно был бы не таким, каким был Владимир Ильич во время своей тяжелой болезни».[30]

Причину болезни и смерти тоже обнаружили: "Самый характер склероза определен в протоколе вскрытия как… склероз изнашивания, отработки, использования сосудов. Этим констатированием протокол кладет конец всем предположениям (да и болтовне), которые делались при жизни Владимира Ильича у нас и за границей относительно характера заболевания".[31] Уникальный недуг оказался прежде всего «результатом перенапряжения в работе, чрезмерной мозговой деятельности, тяжелых условий революционного подполья, тюрьмы, ссылки и эмиграции».[32] Как пояснял Н.А. Семашко, склероз изнашивания «поразил прежде всего мозг, то есть тот орган, который выполнял самую напряженную работу за всю жизнь Владимира Ильича; болезнь поражает обычно „наиболее уязвимое место“ <…> Таким „уязвимым“ местом у Владимира Ильича был головной мозг: он постоянно был в напряженной работе, он систематически переутомлялся, вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде всего по мозгу».[33]

Попытки медиков производить философские, психологические и даже порой эстетические обобщения на основе визуального наблюдения над извлеченным больным органом начались вскоре после публикации результатов вскрытия.

Дивно художественная картина строения мозга оказалась нарушенной болезненным процессом <…> Волевые импульсы (стальная воля) и гениальные мысли зарождались, выковывались в головном мозгу <…> Мозг у него был развит чрезвычайно. Колоссальное напряжение ума, его феноменальная производительность сопровождалась чрезмерной выработкой мозговых гормонов, их перепроизводством <… > Вся духовная жизнь вождя мирового пролетариата и выдающегося ученого-экономиста сосредоточилась на ограниченной территории головного мозга весом 1340 граммов. В нем умственная жизнь, энергия била могучим фонтаном и клокотала, как в горниле. Мозг Ленина работал иногда бурным порывом. <…> Бессмертный дух Ленина воплотился в человеческом теле, правда, на редкость крепком и здоровом, но все же смертном. Между ними оказалось несоответствие: телесная оболочка не выдержала духовного напряжения. Мозг вышел победителем, но служебная, подсобная соединительная ткань в нем оказалась несостоятельной, откуда липоидное перерождение, склероз, обызвествление, ломкость, сужение сосудов, – размягчение и кровоизлияние в мозгу… – вдохновенно писал один из крупнейших отечественных патологоанатомов Н.Ф. Мельников-Разведенков.

Впрочем, стремлением соединить объективные медицинские данные с идеологической установкой на подтверждение гениальности вождя отличились тогда не только знатоки мозга. Так, доктор А.Н. Кожевников, наблюдавший Ленина с 1922 года, объяснял течение болезни пациента, «несвойственное обычной картине общего мозгового атеросклероза», тем, что у «выдающихся людей… все необычно: как жизнь, так и болезнь течет у них всегда не так, как у других смертных».[34]

Аналогичные попытки предпринял даже дантист вождя В.С. Юделович. Выступая 18 февраля 1924 года на вечере памяти В.И. Ленина в Московском одонтологическом обществе, он поделился с коллегами-медиками следующими соображениями о зубах В.И. Ленина: "…нельзя ли по конфигурации зубов судить о характере человека. <… > И если, в частности, говорить о зубах В.И., то его зубы, крепкие по конструкции, желтого цвета (по расцветке Аша F5), в общем, правильные по форме, расположению и смыканию. Верхние резцы – широкие (ширина режущего края почти равна коронке зуба), с сильно развитым режущим краем, загнутым внутрь (к нёбу), – и зубы его, без сомнения, прекрасно гармонировали с общим впечатлением прямоты, твердости и силы характера".[35]

Очевидно, что в этом вопросе «мозговеды» имели значительно большие преимущества, чем дантисты, окулисты и т. д. Во-первых, мозг все-таки действительно является органом высшей нервной деятельности, и гениальность, уникальность, индивидуальность личности, как правило, искали именно в мозге, а не, к примеру, в прикусе. Здесь существовали и традиции, и перспективы. Во-вторых, к робким, порой кажется, что вымученным, принужденным и подневольным потугам медиков воспеть больной мозг вождя активно подключились политики, обобщившие и переложившие на свой язык диагнозы врачей. В их арсенале было больше пафоса, больше экспрессии, больше образности.

"Лучшие представители науки <… > Лучшие светила науки сказали: этот человек сгорел, он свой мозг, свою кровь отдал рабочему классу без остатка", – говорил на заседании Ленинградского совета рабочих и крестьянских депутатов 7 февраля 1924 года Г.Е. Зиновьев.[36]

Еще раньше (26 января) и еще ярче ту же мысль выразил в речи на траурном заседании II Всесоюзного Съезда Советов Л.Б. Каменев:

Ильич связал себя с рабочей массой не только идеей. Нет! <…> Он отдал этой связи свой мозг. Врачи, которые достали из мертвого тела Владимира Ильича пулю <…> Эти врачи раскрыли и его мозг, этот удивительный, поразительный мозг, мощность которого не знает себе равного. И они сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только свою кровь отдал по капле, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы капли крови и мозга Владимира Ильича взошли потом полками, батальонами, дивизиями, армиями…[37]

Естественно, что при таком осмыслении мозговых поражений Ленина его мозг, погибший в результате «изнашивания», то есть беззаветного служения делу построения коммунизма и пролетарской революции, должен был – подобно забальзамированному телу, подобно пуле Каплан, извлеченной при вскрытии, подобно рукописям и мемориальным вещам – стать объектом культа и предметом музейного экспонирования. Так и случилось. Сохранилась датированная 24 января 1924 года расписка о том, что «представитель Института В.И. Ленина тов. Аросев» (А.Я. Аросев, крупный партийный и государственный деятель, впоследствии репрессированный, был в 1924 г. ответственным хранителем рукописей Института В.И. Ленина) получил от А.Я. Беленького (члена коллегии ГПУ, осуществлявшего передачу всех материалов о болезни вождя в Институт В.И. Ленина)[38] ценнейший экспонат:

Я, нижеподписавшийся Аросев, получил от тов. Беленького 24-го сего января 18 часов 25 минут вечера для Института В.И. Ленина стеклянную банку, содержащую мозг, сердце Ильича и пулю, извлеченную из его тела.

Обязуюсь хранить полученное в Институте В.И. Ленина и лично отвечать за его полную целостность и сохранность.[39]

А вскоре о том, что "мозг и сердце Владимира Ильича были переданы в музей имени Ленина на Дмитровке в Москве", сообщал В.П. Осипов на лекции, читанной 14 марта 1924 года в Ленинградском Доме просвещения им. Г.В. Плеханова. Он настойчиво рекомендовал: «Если будете в Москве, то я советую посетить этот музей. Там собрано все, касающееся Владимира Ильича, начиная с рождения и кончая смертью. Там имеются его детские портреты, палатка, котелок – вещи, которые были в его распоряжении, когда он скрывался от властей в Финляндии, – одним словом, все, что можно было собрать. Туда поступил и его мозг».[40]

Однако в музее на Дмитровке этот необычный экспонат пролежал недолго. В отличие от тела, и уж тем более от палатки и котелка, мозг вождя мог служить не только объектом внешнего почитания, но и предметом серьезных научных изысканий. Эту общую для медиков и государства установку в форме своеобразной врачебной клятвы нового времени выразил Н.Ф. Мельников-Разведенков:

Теперь, когда наступила физическая смерть В.И. Ленина, выдающегося ученого и мыслителя, мы, его современники и участники в советском строительстве, считаем долгом почтить память защитника обездоленных изучением найденных при вскрытии его тела изменений в мозге и сделаем это на основании новейших данных науки, которую В.И. Ленин ценил и ставил высоко. <… > Интерес к изучению мозга Ленина нарастает при мысли, что это мозг гениального человека.[41]

Правда, результат обещанных научных изысканий был предопределен заранее.

Мозг Ленина: в поисках материалистической основы гениальности

В 1925 году была организована специальная лаборатория по изучению мозга Ленина.[42] Руководить ходом научных работ пригласили известного немецкого невролога Оскара Фогта (Vogt; 1870–1959). С 1919 года он возглавлял Нейробиологический институт в Берлине. В 1931 году Нейробиологический институт был преобразован в берлинский Институт мозга, и Фогт директорствовал в нем до 1937-го. Потом, видимо из-за неладов с властями, он был вынужден уехать из столицы. В юбилейной статье к столетию ученого об этом писалось так: "… в период фашистского режима в Германии О. Фогт за свои прогрессивные идеи и убеждения, а также за дружеское отношение к СССР подвергался преследованиям. В 1937 году, в возрасте 66 лет, О. Фогт был вынужден оставить свой пост и покинуть созданный им институт в Берлин-Бухе. Несмотря на крайне тяжелые условия, О. Фогт не утратил свойственной ему энергии и организовал небольшой институт в Нейштадте (Шварцвальд), где и продолжал работать до последних дней".[43] В 1959 году имя Оскара Фогта и его супруги и соратницы Цецилии Фогт было присвоено Институту мозга в Нейштадте. О. Фогту и его научной карьере посвящен также и роман современного немецкого писателя Т. Шпенглера,[44] в котором образ ученого далек от идеала, а его жизнь представлена как полная авантюрных и сомнительных предприятий. Впрочем, это художественное произведение, беллетристика, и степень документальности и достоверности на данный момент проверить не представляется возможным. Сотрудники же Московского института мозга видели в Фогте «выдающегося представителя науки о строении, функции и патологии головного мозга».[45] Того же мнения придерживалось и советское правительство.

В 1920–1930-е годы связи СССР и Германии крепли, немецкая наука вообще пользовалась уважением, а теснейшие контакты с немецкими медиками возникли и укрепились еще в период длительной болезни Ленина. К началу 1920-х годов относится и установление сотрудничества с О. Фогтом.

С 23-го или 24-го года в Москву время от времени приезжал Оскар Фогт, знаменитый невропатолог, невролог и мозговик, создавший учение об архитектонике полушарий большого мозга. Он сперва принимал участие в лечении Ленина, на какой-то консилиум приезжал сюда. Потом, после смерти Ленина, возник вопрос об изучении мозга Ленина. И вот уже после смерти Ленина, в 1925 году Фогт снова для этого приехал в Москву, – вспоминал знаменитый русский генетик Н.В. Тимофеев-Ресовский. – Он такой левонастроенный очень был гражданин. Они оба с Лениным в 70 году и, по-моему, в одном и том же месяце родились даже. Интересный был человек. Он и физически был очень похож на Ленина: был столь же лыс, такая же бородка у него козлиная была и взгляд очень схожий. И говорил он, когда доклады делал, говорил тоже очень похоже. Вот бывают на свете, изредка попадаются, так называемые двойники. Вот он вроде двойника был с Лениным.[46]

Следует отметить, научные связи Фогта с Россией не были ограничены только изучением мозга Ленина. Так, с именем Фогта была теснейшим образом связана судьба и карьера Н.В. Тимофеева-Ресовского (Тимофеев-Ресовский попал в Берлин по инициативе Фогта и заведовал лабораторией генетики в институте, возглавляемом Фогтом). Также благодаря Фогту в конце 1920-х годов была создана в Москве и русско-немецкая лаборатория расовой (географической) патологии, деятельность которой представляет немалый идеологический интерес и будет рассмотрена нами в дальнейшем. Сейчас же ограничимся работой Фогта по изучению мозга Ленина.

По свидетельству самого О. Фогта, он "в 1925 году получил от тогдашней коммунистической партии приглашение научно обработать мозг Ленина".[47] Приглашение было принято. Работа началась. По проекту Фогта в Германии было изготовлено специальное оборудование для исследования: микроскопы, фотолаборатория и многое другое. Особенно важны были «мозгорезательные» аппараты – макротом, расчленяющий мозг на несколько крупных кусков, и микротом, позволяющий приготовить из куска мозга множество тончайших срезов. Советские ученые отправились в Германию стажироваться и овладевать сложным методом исследования, предложенным Фогтом:

Метод этот, так называемый цитоархитектонический, – информировала газета «Известия» массового читателя о новейших достижениях науки, – основан на изучении расположения и строения нервных клеток в головном мозгу. Профессор Фогт поставил себе задачей на основе такого изучения определить материалистические основания для объяснения гениальности Ленина и его психических особенностей. <… > В мозгу человека профессор Фогт различает так называемые клетки-зерна и клетки пирамидальные. Отличие пирамидальных клеток от клеток-зерен состоит в том, что первые гораздо крупнее, разветвляют свои отростки гораздо гуще и посылают эти отростки на очень далекие расстояния (до 1 метра). Таким образом, пирамидальные клетки соединяются отростками (ассоциируются) с другими клетками и служат базой для более высокой психической жизни и деятельности. Профессор Фогт различает ряд слоев (до 7) коры головного мозга, причем особенное распространение пирамидальные клетки имеют в 3-м слое от поверхности мозга.[48]

Думали, что именно в нем и скрыта "материальная база психической одаренности".

На метод Фогта возлагались большие надежды:

Изучение тонкого гистологического строения нервных клеток и их отростков, как элементов нервной системы – дало возможность установить (исследования проф. Фогта), что цитоархитектоника, то есть строение и расположение нервных клеток и их отростков, представляют сложную, градативно усложняющуюся картину – от низших животных к высшим и от обезьян к обыкновенным и одаренным людям. И это разнообразие цитоархитектонического строения коры головного мозга как в пределах различных, так и однородных групп животного царства, включая человека, – дает нам возможность материалистического, научного познания механики головного мозга и тем самым проблемы одаренности и гениальности современного человека. <… >

Трудами крупнейшего немецкого ученого профессора О. Фогта, расчленяющего человеческие мозги при помощи микротома на десятки тысяч тонких срезов (свыше 30 000 срезов), положена основа учения о цитоархитектонике головного мозга, являющейся ключом к объяснению гениальности и одаренности человеческой психики.[49]

Первые результаты изучения мозга Ленина были получены только через два года. В 1927 году Фогт выступил с отчетным докладом перед ответственными работниками.

При сравнении препаратов мозга Ленина (с него сделано 34 тысячи срезов) с препаратами, сделанными из мозга средних людей, что демонстрировал профессор Фогт, была видна резкая разница в структуре мозга Ленина и обычного человека. Пирамидальные клетки у Ленина развиты гораздо сильнее, соединительные (ассоциативные) волокна между ними развиты гораздо больше; клетки-зерна также значительно крупнее и ярче. Этим профессор Фогт объясняет особенности психики Ленина. Умственная жизнь Ленина имела несравненно большую материальную базу – более развитые пирамидальные клетки и клетки-зерна; ассоциативная, комбинаторская способность Ленина была много выше – доказательством этому служат более развитые соединения между пирамидальными клетками; чувство действительности <… > И проверка получаемых впечатлений Ленина были гораздо выше: ощущения и впечатления, получаемые в одном месте, исправлялись и пополнялись целым рядом других пирамидальных клеток с их соединительными отростками. Так профессор Фогт объясняет основные черты психики Ленина, его гениальность, его способность быстро разбираться в сложных положениях и вопросах и его способность к быстрой акции (действию).[50]

Таинственный "третий слой" стал настоящим козырем в руках исследователей ленинского гения: "И вот этот-то третий слой оказался необыкновенно богато построенным и по размерам самого слоя, и по архитектуре строения пышно разветвляющихся и далеко простирающихся отростков нервных клеток". А это находилось в непосредственной связи с "быстрыми и правильными поступками и выводами" вождя.[51]

Доложенные правительству результаты были признаны впечатляющими, а работа, проводимая советскими специалистами под руководством О. Фогта, – перспективной. Пресса захлебывалась от восторга. Уже виделся "человек будущего", прояснялось его "цитоархитектоническое обличье":

Тщательное изучение мозга нашего гениального современника В.И. Ленина и сравнение тонкого архитектурного строения его с мозгами людей среднего психического уровня – выявляет необычайное богатство материального субстрата – архитектуры строения и развития нервных клеток и нервных отростков коры мозга Ленина, который (т. е. мозг) является несомненно прототипом мозга грядущего сверхчеловека. <… >

Таков материальный субстрат мозга и такова богатая психика несомненного гения нашего времени, которые дают нам право говорить о необычайном психическом развитии грядущего сверхчеловека, образ которого воплощается в тех проблесках гениальности, которые от поры до времени озаряют современное человечество.[52]

Вскоре, в 1928 году, лаборатория по изучению мозга Ленина была преобразована в Институт мозга. Задачи нового научного учреждения стали шире и предполагали сравнение мозга Ленина с мозгами не только средних людей, но и людей выдающихся, пусть не столь великих, как Ленин, но все же…

В направлении консервированной гениальности

В 1920–1930-е годы авторитет науки был необыкновенно высок. Общество поддерживало, пропагандировало, финансировало самые смелые, самые экстравагантные, самые утопичные научные проекты, многие из которых производили впечатление безумия, а иногда и впрямь с безумием граничили. Научная революция захватила весь мир (и Америку, и страны Европы), но в России естествознание получило особо значимый идеологический статус, претендовало на то, чтобы заменить собой запрещенную большевиками религию и дать обоснование преимуществам нового социального строя. Наука под руководством партии повела сокрушительную атаку на тайны природы. Всерьез заговорили о скорой победе над сном и усталостью, над старостью и смертью, о возможности оживления трупов…

В моде оказались проводимые философом и ученым А.А. Богдановым опыты по обменному переливанию крови. Их целью было – омоложение нации, продление жизни индивида и, наконец, достижение "физиологического коллективизма" в масштабе государства. Для этого требовалось всего лишь связать страну узами кровного родства путем обменного переливания крови от стариков к молодым, от ветеранов партии к представителям подрастающего поколения…[53]

Огромную популярность приобрели многочисленные эксперименты по всевозможному скрещиванию всего со всем или по пересадке семенных желез, введению половых гормонов и т. п., также призванные доказать возможность омоложения, продления жизни и, в пределе, – достижимость личного бессмертия…[54]

Отдельной областью, вдохновляющей на научное дерзание, стала "жизнь органов вне организма". Захлебываясь от восторга, пресса писала об успехах – о том, как высушенные уши кролика и пальцы человека сохраняют свои жизненные функции после размачивания; о том, как выложенные на тарелку кусочки сердца сокращаются, размножаются, растут, а отрезки кишечника переваривают… Но подлинным достижением в этой сфере стали опыты с отрезанной собачьей головой, доказывающие, что и мозг "может жить некоторое время вне организма": "Глаза изолированной головы видят: если поднести палец к глазу – веки моргают; челюсти производят дыхательные движения, введенная в рот пища проглатывается (и, конечно, вываливается через перерезанную глотку). <… > Если раздражить нос, например, пером, голова приходит в сильное возбуждение. Раз при таком опыте голова начала усиленно открывать и закрывать рот, как бы пытаясь укусить; пришлось удерживать ее руками, чтобы она не свалилась с тарелки, на которой лежала…" Эти эксперименты составляли особую гордость отечественной науки, ибо в них Россия опередила мир: "За границей <…> Голова «жила» очень недолго – не долее получаса, да и проявления жизни были очень слабые".[55]

Широкая пропаганда подобных научных экстравагантов порой вызывала не восторг, а оторопь, смятение, нравственный протест.

Знаете, опыты доктора Воронова, современного доктора Моро (помните роман Уэллса?), еще не так страшны, как кажется. Он желает естественным путем получить гибрид человека и обезьяны… – делился с Андреем Белым мыслями о науке известный критик Иванов-Разумник. – Опыты доктора Воронова страшны не фактом, а направлением. <…> Но есть и пострашнее Воронова. Как раз в тот день, что я сел писать письмо к Вам, в вечерней газете прочел, что творится у Вас в Москве. <… > Построен прибор, в котором циркулирует ток свежей крови, – сложная сеть трубок в ванне определенной температуры. У живой собаки отрезали голову и включили ее в циркуляцию крови прибора. Голова продолжала жить, глаза моргали, уши двигались. «Было установлено, что и внутренние отправления происходят нормально». Собака открывала рот и «двигала конечностями». <… > Вот это пострашнее Воронова. Сегодня – собака, завтра – отпрепарируют голову человека, приговоренного к «высшей мере наказания» <… > И «включат» ее в прибор. Послезавтра место прибора заступит тело другого человека, тоже присужденного к «высшей мере» и лишенного головы: голову одного к туловищу другого. Еще шаг – и голова Бетховена будет прилажена к туловищу удава<… > Пусть «завтра» – столетие, «шаг» – миллион верст, но ведь дело в принципе и первом шаге. Удивительно, как тупо реагируют «люди науки» на требование этического принципа, как затыкают они уши, слыша это требование.[56]

Аналогичным образом, с чувством глубочайшего омерзения и ужаса, реагировал на "дурно пахнущие" опыты по омоложению, скрещиванию, пересадке семенников и т. п. и сам Андрей Белый, доказывающий, что человечество придет к катастрофе, "если в науку в наши дни, теперь, сейчас же, не ввести «моральной» ноты": "Эта «наука», к которой катимся на всех парах, есть уже не «наука» в добром старом смысле еще недавнего Гельмгольца, а – отвратительная «гнусь», «черная магия».[57] Сходным чувством страха и тревоги пронизаны и некоторые художественные произведения эпохи, отражающие и осмысляющие успехи современного естествознания: например, роман «Голова профессора Доуэля» (1925) А.Р. Беляева, повести «Собачье сердце» (1925), «Роковые яйца» (1925) М.А. Булгакова и др.

Однако «испуганных» было гораздо меньше, чем «вдохновленных». Большинство возлагало на науку огромные надежды и требовало от науки немедленных практических результатов. В этом плане характерны претензии к врачам, не сумевшим спасти Ленину жизнь, высказанные от имени народа красноармейцами: "Неужели нельзя было сделать омоложение? Ведь говорил же наш политрук, что Клемансо – наш враг – омолодился".[58] Аналогичные сетования встречаются, например, и у Бабеля, в мемуарном очерке, написанном в связи со смертью Багрицкого: "Багрицкий умер 38 лет, не сделав и малой части того, что мог. В государстве нашем основан ВИЭМ – институт экспериментальной медицины. Пусть добьется он того, чтобы бессмысленные эти преступления природы не повторялись больше".[59]

В контексте научных исканий эпохи следует рассматривать и предпринятую – на основе исследования мозга – попытку посмертной диагностики гениальности. Эта задача была не менее важна, чем, к примеру, изучение жизни изолированной головы или кроличьих ушей.

Строительство нового социалистического общества предполагало рождение нового человека, совершенного человека, "грядущего сверхчеловека, для которого гениальность поистине станет ординарным явлением".[60] Тайну гениальности с увлечением искали неврологи и психологи, евгеники и генетики, биологи и педологи… Оперировать понятиями «сверхчеловек», «высшая раса», «низшая раса» поначалу боялись гораздо меньше, чем, к примеру, оказаться обвиненными в витализме, идеализме или, напротив того, – в механицизме. Главное было прочно стоять на платформе диалектического материализма, что оказывалось весьма трудно и, судя по масштабности репрессий, опустошивших поле отечественной науки, удавалось далеко не всем.[61] Изучение мозгов, извлеченных из черепов выдающихся людей, было тем более уместно и актуально, ибо предметом исследования становился здесь непосредственно сам материальный носитель высшей нервной деятельности.

Впрочем, мозги интересовали и русскую и мировую науку. Работы шли в разных направлениях. Одни по-прежнему указывали на существование связи между весом мозга и одаренностью его носителя. Другие подчеркивали значимость изучения артерий и сосудов мозга. Третьи упирали на складки, борозды и извилины. Четвертые считали определяющим структуру волокон, миелоархитектонику. Пятые – клеточную структуру мозга, цитоархитектонику и т. п. Исследовали все мозги, которые удавалось добыть. С материалом было трудновато. В основном им становились мозги профессуры, ученых-естественников:[62] они и их родственники, вероятно, были менее предубеждены против вскрытия и других манипуляций с трупом. Существовала и давняя традиция – завещать мозг, череп, тело и т. п. родному университету для изучения и на память.

Реже науке доставались люди искусства. В 1915 году была подвергнута анализу половина мозга писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина (1826–1889) – другая половина не сохранилась.[63] В 1924–1925 годах занялись мозгами поэтов – Ованеса Туманяна (1869–1923) и Валерия Брюсова (1873–1924).[64]

С трудностями в добывании мозгов и оглашении результатов научных изысканий встречались и европейские «мозговеды». Судя по всему, проблемы с «материалом» испытывал в Германии О. Фогт. Возникали препятствия морального порядка и у "французского врача Гильома, которому было поручено исследование мозга знаменитого французского писателя Анатоля Франса" (1844–1924). Об этом с горечью информировал в 1925 году журнал «Медицинский работник»: «Гильом… указал на большой научный интерес, который связан с изучением такого мозга. К сожалению, семья покойного не согласилась с ним относительно того, чтобы опубликовать его наблюдения. Д-р Гильом ограничился поэтому, в настоящее время, сообщением того, что в отношении амплитуды, числа и тонкости извилин мозг Анатоля Франса представляет из себя мозг-уникум».[65] Трудно предположить, что хотел сказать д-р Гильом «в отношении амплитуды, числа и тонкости извилин», но и во Франции сопротивление семьи было преодолено. А мозг А. Франса стал широко известен как пример самого легкого из всех «выдающихся» мозгов (чуть более килограмма) и отныне служил и служит главным аргументом против увязывания веса мозга и одаренности.

Ярым борцом с предрассудками семьи и близких выдающихся покойников выступил знаменитый русский ученый, основатель ленинградской Психоневрологической академии и Рефлексологического института академик В.М. Бехтерев. Связью особенностей мозга с гениальными качествами его носителя Бехтерев интересовался давно, еще с дореволюционных времен. Один из вариантов своего подхода к проблеме он продемонстрировал на примере исследования мозга Д.И. Менделеева (1834–1907) – в известной работе 1909 года, вышедшей в Германии на немецком языке.[66] Впоследствии Бехтерев писал, что мозг великого химика сохранился только «благодаря содействию близкого ему профессора физики Егорова и просвещенному отношению жены к проблеме вскрытия».[67] Подобное «понимающее» отношение ученые встречали не всегда. Так, мозг знаменитого русского пианиста, композитора и дирижера, основателя первой русской консерватории А.Г. Рубинштейна (1829–1894) спасли «для посмертного исследования и потомства благодаря тому, что вскрытие удалось провести тайком от его родных», а мозг Льва Толстого и вовсе был «отдан на съедение червям вследствие преступного отношения окружающих лиц к памяти великого писателя». "Надо заметить, – сетовал Бехтерев, – что своевременно посланная мною телеграмма с просьбой о вскрытии в Ясную Поляну к д[октору] Маковецкому, бывшему неотложно около Л.Н. Толстого в предсмертный период его жизни, осталась без ответа, и мы были лишены возможности не только иметь драгоценную реликвию в виде консервированного мозга гениального творца «Войны и мира», но и что-нибудь сказать в ответ на вопрос, какими особенностями отличался мозг «великого писателя земли русской».

О создании Пантеона СССР

Именно Бехтерев стал родоначальником перспективной идеи собирания коллекции мозгов. Этого ученого вообще отличали красота и глобальность поставленных задач. В данном случае ему виделась не просто коллекция, а – Пантеон. В античности Пантеон являлся местом одновременного почитания нескольких богов, храмом всех богов. Величайшее культовое сооружение древней культуры – римский Пантеон; он один сохранился до нового времени… В «светском» варианте Пантеон возродился в революционной Франции xvill века: парижский Пантеон функционировал как парадная усыпальница героев и жертв революции. Теперь на повестке дня стоял социалистический Пантеон.

19 июня 1927 года в одной из самых читаемых и авторитетных центральных газет, в «Известиях», публикуется статья «О создании Пантеона в СССР», в которой Бехтерев – в порядке предложения – представил свои мысли по этому вопросу на суд широкой общественности:[68]

Можно было бы создать настоящий пантеон для всего СССР. Но этот пантеон не должен уподобляться парижскому Пантеону, хранящему в себе гробницы с истлевающими останками небольшого числа великих людей и вообще не имеющему никакой научной ценности. Пантеон, который могла бы создать Советская Россия, должен быть высокополезным научным учреждением, и в то же время учреждением общественного характера, доступным осмотру всех желающих. Он явился бы собранием консервированных мозгов, принадлежащих вообще талантливым лицам, к каким бы областям деятельности они ни относились, и в то же время пропагандой материалистического взгляда на развитие творческой деятельности человека.

Организация такого Пантеона представлялась Бехтереву задачей не только важной, но и срочной, не терпящей никаких отлагательств, потому что

в наш бурный период пламенной работы над строительством СССР люди быстро сгорают. Почти каждый день приносит нам вести о смерти того или иного знаменитого деятеля, тленные останки которого опускают в могилу. <…>

Почти на днях умер Кустодиев, ранее умер Васнецов – великие творцы в мире изобразительного искусства, не так давно умер поэт Есенин, еще раньше умер поэт Блок, не очень давно умер замечательный деятель Дзержинский, а еще ранее – не менее замечательный военный специалист Фрунзе, затем не много времени прошло, как умерли видные деятели науки – академики Светлов и Кравков и огромный ряд других талантливых специалистов по различным отраслям знания и общественности. Все эти потери мы испытали в течение нескольких последних лет, можно сказать, что они произошли на наших глазах. Мы скорбим об умерших талантах, живших рядом с нами, вспоминаем об их великих заслугах перед СССР и в то же время не задумываясь предаем земле их творческий мозг на съедение червям. И ни в одном из случаев никто из близких к умершим не подумал сохранить для потомства их мозг – эту драгоценную часть человеческого существа, которая, собственно, и обуславливает творческую деятельность человека.

Бехтерев подробно изложил доводы в пользу создания Пантеона. Конечно же, не была забыта идеология: "Как было бы хорошо, если бы к 10-летию великого Октября этот вопрос был бы решен в положительном смысле и тем самым была заложена основная база будущего Пантеона всего СССР".

Но на первом месте все же стояли доводы научные:

Люди науки, стоящие ближе к изучению гениальности и одаренности, скорбят вместе с другими об угасшей жизни того или другого великого или даже просто талантливого человека, представляющего собой невозвратимую потерю в общественном смысле. Но вместе с тем они не могут не сокрушаться, что при опускании в могилу тела великого человека утрачивается навсегда без пользы для кого бы то ни было и тот драгоценный материал, который давал бы возможность обнаружить путем его тщательного изучения и воочию показать, чем выражается в самой пластике мозга, во внешнем строении его борозд и извилин, в структуре их клеточных слоев, в развитии сочетательных волокон коры и сосудов мозга и в развитии и отправлениях эндокринных желез тот таинственный сфинкс, который именуется гением. Наука гениальности и одаренности, именуемая эврологией, уже намечает пути к изучению анатомической основы гениальности и одаренности – пока лишь на основании случайно добытого материала. <… > Но как можно проводить такого рода исследования с целью разгадать одну из величайших научных проблем, если со смертью великих людей их мозги, вместе с их телами, опускаются в могилу для тления и поедания червями? Не правильнее было бы, чтобы наука имела на мозги великих людей свои права и не встречала бы вполне безразличного отношения и даже противодействия со стороны близких людей, стоящих у гроба умершего таланта, заботящихся прежде всего о похоронных церемониях и не думающих вовсе о том, чтобы сохранить в качестве драгоценной реликвии мозг великого человека для науки и потомства, подвергнув его консервированию и научной обработке?

Не забыл Бехтерев и успокоить родственников, доказав, что манипуляции с трупом вовсе не нарушают эстетики и торжественности похоронного обряда: "Само вскрытие мозга благодаря разрезам по волосистой части головы, остающимся незаметными для окружающих после их зашивания, ни в какой мере не нарушает внешнего вида умершего, а вскрытие других частей тела – тем более".

Правда, успокоительная интонация порой сменялась интонацией агитационной и даже несколько угрожающей:

Пора сказать всем, кто близко стоит около таких лиц: "бросьте глупые предрассудки против анатомирования человеческих трупов", а людям, близко стоящим у смертного одра талантливых деятелей, надо знать, что они совершают преступление против общества и науки, если после смерти общепризнанного таланта его творческий мозг бросают в могилу на съедение червям и гнилостным бактериям.

Бехтерев был убежден сам и активно убеждал других, что "сохранить для науки и потомства в качестве драгоценной реликвии консервированный мозг талантливого представителя общественности, науки или искусства <… > Является более «почетным» для его памяти <… > Нежели зарыть в землю для гниения и истлевания".

Образы гниения и истлевания, прожорливых трупных червей и бактерий проходят лейтмотивом через всю статью. Традиционные похороны Бехтерев считает неуважением и даже почти осквернением памяти покойного и не жалеет экспрессивных выражений, дабы отвратить читателя от вредной привычки предавать тело земле. Альтернатива этому ужасу видится в том, чтобы сохранить мозг гения "в музее за стеклом":

Для примера я бы указал всем желающим убедиться, каким бережным и заботливым отношением обставлен, например, вскрытый мною и затем консервированный мозг Менделеева в анатомическом музее Государственного института медицинских знаний. Здесь для него на почетном месте устроена стеклянная витрина с соответствующей надписью и притом так, что мозг вполне доступен для осмотра всех интересующихся, и тут же рядом поставлен в увеличенном виде его (Менделеева, а не мозга. – М.С.) портрет.

Как видно из статьи, идея Пантеона была продумана во всех деталях. Вот какой видится картина этого научно-просветительского музея будущего:

Само собой разумеется, что мозги знаменитых деятелей должны быть представлены в этом музее-пантеоне в доступной для обзора всех желающих обстановке, в небольших стеклянных витринах, с соответствующими научными рисунками, с фотографическими изображениями самих деятелей, с их автографами, с краткой характеристикой особенностей мозга и кратким жизнеописанием и перечнем важнейших трудов.

Правда, Бехтерев понимал, что убедить родственников и близких отдать тело на удовлетворение нужд науки непросто и что нарисованная им картина музейного интерьера может их и не соблазнить:

К глубокому сожалению, необходимо сказать, что драгоценные мозги великих людей гибнут навсегда вместе с похоронами и не от одного только предубеждения против самого вскрытия, но и вследствие неосознания близкими лицами того, в какой мере было бы важно сохранить для науки и потомства в качестве драгоценной реликвии консервированный мозг талантливого представителя общественности, науки или искусства.

А потому для борьбы с мещанскими предрассудками и для успешной реализации идеи Пантеона необходимо вмешательство советской власти, которая уже имела счастливый опыт национализации практически во всех областях.

Для создания такого учреждения требовалось бы издание декрета об образовании особого комитета, которому было бы предоставлено право назначать и осуществлять вскрытие и консервирование мозгов замечательных деятелей в области политики, науки, искусства и общественности по всему СССР в целях создания в будущем музея – хранилища мозгов этих деятелей.

А раз так, то одного обращения – в порядке предложения – к читателям «Известий» было явно недостаточно, следовало привлечь власть, что Бехтерев практически сразу и сделал. Для такого известного человека, как Бехтерев, это было несложно.

Справедливости ради следует отметить, что идеи, подобные бехтеревским, буквально витали в воздухе Советской России. Так, еще в 1918–1919 годах отечественный психолог и педолог Н.А. Рыбников выступил с проектом «организации небывалого учреждения» – «центра, ведающего делом собирания и изучения биографий – Биографического института», который, по замыслу автора, должен был заняться «сохранением возможно большего числа биографий» и стать «своего рода музеем <…> Вернее, пантеоном человечества».[69] О мозгах Рыбников не говорил, так как препарировать их не умел, ибо специализировался в другой области знания, но тем не менее подотдел антропологии и наследственности в проекте Биографического института присутствовал…

В 1921 году о необходимости создания Института гениального творчества гораздо более предметно заговорил доктор медицины Г.В. Сегалин. Он преподавал в Уральском государственном университете, заведовал психотехнической лабораторией в Свердловске и прославился изданием журнала «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии)».[70] Важнейшим недосмотром советской науки Г.В. Сегалин считал то, что «специальная анатомия великих людей и в особенности специальная анатомия центральной и симпатической нервной системы до сих пор почти совершенно не изучены, а то, что изучалось, носит случайный характер. Мозг и труп умершего даровитого человека не был объектом систематического изучения», а потому будущему Институту «в первую очередь предстоит законодательным порядком декретировать обязательное вскрытие мозга всех без исключения выдающихся людей, а при надобности также вскрытие трупа с оставлением его в анатомическом музее гениального человека для посмертного изучения».[71] В ряде положений проект Института гениального творчества явно пересекался с концепцией Пантеона, и в 1928 году сподвижник Г.В. Сегалина Б.Я. Вольфсон попытался даже утверждать, что «приоритет в создании такого Института далеко не принадлежит <… > Бехтереву» и что инициатива «создания Пантеона мозга, где бы мозг всех выдающихся людей концентрировался в одном институте в целях организованного изучения, имеет своего предшественника» в лице Г.В. Сегалина: «Мы видели, что сама идея Пантеона под другим названием включена в этом проекте еще за много лет до Бехтерева».[72]

Оба «конкурирующих» проекта первых советских лет – и проект Биографического института Рыбникова, и проект Института гениального творчества – остались нереализованными. Ни Сегалин, ни уж тем более Рыбников не обладали научным авторитетом, энергией и целеустремленностью Бехтерева. Не имели они, впрочем, и его высокого положения, а также связанного с этим прямого выхода "наверх".

Всесоюзный Пантеон мозга: «продвижение» идеи

В июле 1927 года академик Бехтерев направил письмо Председателю Центрального исполнительного комитета Союза ССР М.И. Калинину. В письме предрассудки против вскрытия бичевались меньше, чем в «известинской» статье, зато научные и идеологические доводы были усилены. Подчеркивалась важность решения вопроса к десятилетнему юбилею Октябрьской революции и, главное, практическая реализуемость идеи Пантеона. Экспрессия и наступательность риторики от этого не уменьшились:

Дорогой товарищ, Михаил Иванович! Один за другим сходят со сцены выдающиеся люди – творцы революции и работающие вместе с ними на поприще культурного развития страны – ученые, художники и общественные деятели.

О них пишутся некрологи, о них скажут несколько слов в газетах и затем о них если не забывают, то почти всегда умолкают. В то же время мы не имеем учреждения, которое было бы озабочено собиранием и изучением с научной точки зрения характерологических особенностей жизни и деятельности выдающихся людей, условий развития их таланта и которое в связи с этим своевременно могло бы вскрывать и изучать их мозг в целях выяснения пластического выражения их одаренности в мозговых извилинах и в тонкой структуре мозга, бережно сохраняя и то, и другое для потомства.

Не говоря о высоконаучном значении такого учреждения, целью которого являлось бы раскрывать таинственную природу таланта исключительно с материалистической точки зрения, какой большой материал оно давало бы для истории революции и культуры вообще в связи с тем движением масс, о котором сообщает ежедневная печать. Правда, прошло уже немало времени со смерти многих деятелей, но лучше поздно, чем никогда. К тому же еще и теперь возможно собирание материалов хотя бы в отношении характерологических особенностей уже отошедших от нас выдающихся деятелей общественности, науки и искусства. Но непростительно, чтобы такие деятели и впредь погибали без достаточной заботы о том, чтобы был вскрыт и изучен их творческий орган – мозг, которому человечество обязано лучшими успехами своей культуры, и не были бы собраны и тщательно изучены в связи с этим характерологические особенности их личности. Руководствуясь этим, Президиум Государственной Психоневрологической Академии полагает, что не может быть лучшего ознаменования 10-летия великого Октября в области науки – как создание такого Пантеона великих людей СССР, который всесторонне изучал бы с научной точки зрения все их характерологические особенности в сопоставлении с особенностями их мозга, в целях раскрытия того, что является материальной основой их таланта. Чтобы начать это дело, которое давно, с одной стороны, должно обогащать науку об изучении одаренности и в то же время увековечивать достойным образом память великих людей, необходимо издание декрета о предоставлении комитету Государственной Психоневрологической Академии права на вскрытие мозга замечательных деятелей в области науки, искусства и общественности и отпуска сравнительно небольших средств. Подходящее помещение для этого учреждения может быть предоставлено в здании Государственного Рефлексологического института по изучению мозга в Ленинграде рядом с музеем сравнительной анатомии нервной системы. Ввиду важности решения этого вопроса к 10-летию Великого Октября позволяю себе обратиться к Вам с просьбой о постановке на обсуждение Президиума ЦИКа вопроса о создании Пантеона СССР. По напечатании (прилагаемой) моей статьи в «Известиях ЦИКа» вопрос о создании Пантеона СССР встретил живой отклик и возбудил интерес в общественных и научных кругах.

Вся работа по организации Пантеона с успехом может быть выполнена Государственной Психоневрологической Академией и входящим в ее состав Государственным Рефлексологическим институтом по изучению мозга в Ленинграде. <… > Памятуя Ваше внимательное отношение к работе руководимых мною учреждений, позволяю себе надеяться на Ваше содействие в положительном разрешении и данного вопроса.

С товарищеским приветом и полным уважением.

Академик В. Бехтерев.[73]

С аналогичной просьбой "в отношении положительного решения по этому вопросу", а также "с полным уважением и товарищеским приветом" Бехтерев обратился и к секретарю Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР Авелю Сафроновичу Енукидзе.[74] К обоим прошениям прилагались важные сопроводительные документы: докладная записка президиума Психоневрологической Академии, также обосновывающая необходимость создания Пантеона, смета расходов на обустройство Пантеона и оплату необходимого штата сотрудников. Эти бумаги демонстрировали глубокую продуманность, проработанность бехтеревского проекта и еще более четко определяли задачи небывалого учреждения – научную и идеологическую:

Пантеон имеет две основных задачи:

1. Увековечение памяти выдающихся деятелей в области науки, искусства и общественной жизни путем сохранения их мозга и материалов, характеризующих жизнь и творчество этих людей.

2. Всестороннее изучение особенностей строения мозга выдающихся людей и сопоставление особенностей в строении мозга с особенностями их одаренности и творческой деятельности.

В соответствии с двумя главными задачами в Пантеоне планировалось и два отдела – музейный и исследовательский. Научный прорыв должен был осуществляться в "исследовательском отделе": "Пантеон СССР не может быть простым лишь хранилищем хотя бы и наиболее ценной части (то есть мозга) выдающихся людей. Основная задача Пантеона должна состоять в научно-исследовательской работе по изучению строения мозга и творческой деятельности выдающихся людей". Работу предполагалось вести в двух направлениях – патолого-анатомическом (обработка мозга для длительного хранения, то есть консервирование, его анатомическое описание, в особо интересных случаях – изучение тонкой структуры мозга) и психологическом. Этот последний, гуманитарный аспект включал "собирание и научную обработку характерологических данных о высокоодаренных лицах", причем в качестве таких материалов, по идее Бехтерева, должны были служить "записки и воспоминания близких лиц, все автобиографические данные, все продукты творчества изучаемого лица, в особенности в области его специальности и проч.". В штате исследовательского отдела Бехтереву виделись специалисты разного профиля: невролог-гистолог, неврологанатом, знатоки цито– и миелоархитектоники, рефлексологи, изучающие одаренность. Естественно, нужны были и препараторы и фотографы.

Общий результат научной работы достигался путем синтеза гуманитарного и анатомического знания о знаменитостях, "мозг которых сохраняется и изучается в Пантеоне": "Детально разработанные характеристики необходимы для сопоставления особенностей в строении мозга и результатов творческой жизнедеятельности изучаемых лиц".

В отличие от исследовательского отдела, работа которого осуществляется незримо для постороннего глаза, музейный отдел занимается широкой пропагандой и популяризацией того, что сделано в исследовательском отделе: "Музей открыт для посетителей. В музее должны даваться пояснения особенностей строения мозга помещенных в Пантеоне лиц, на основании результатов изучения". Демонстрируются экспонаты музея следующим образом: "Каждому из умерших выдающихся деятелей в области науки, искусства и общественной жизни в музее Пантеона отводится витрина, в которой помещается препарат мозга, гипсовый слепок мозга, гипсовая маска, портрет, биография и др. материалы к характеристике творческой деятельности и др.". Здесь необходимы были всего четыре ставки: хранитель музея, ученый секретарь, скульптор-художник и препаратор.

Смертность гениев в "наш бурный период пламенной работы над строительством СССР" ожидалась немалая. В Пантеоне должно было быть единовременно изготовлено "30 витрин, специально приспособленных для индивидуального хранения мозгов" – по 300 рублей каждая. Только в 1927/1928 году планировались расходы "на 15 музейных мозговых препаратов", из которых десять предполагалось подвергнуть "микроскопической обработке <…> Из расчета 600 рублей за мозг".

Бехтерев заверял, что "по мере получения мозга и другого материала лиц, проявивших себя в различных областях науки, искусства и общественной жизни, Пантеон при наличии правильно организованной научной работы внесет ценнейший вклад в изучение одаренности". Однако из сказанного со всей очевидностью явствовало, что никакого "ценнейшего вклада в изучение одаренности" не произойдет, если не будет в законодательном порядке налажена поставка основного материала для анализа – гениальных мозгов.