5.07 вечера

Бобби рывком распахнул дверцу машины и, плюхнувшись на сиденье, с силой захлопнул ее.

– Бобби, – спросила Эстер, – что с тобой?

– Отстань, давай сначала уберемся куда подальше с этого чертова места.

– Бобби, Бога ради, скажи мне, что случилось. Это же твой первый день!

– Слушай, Эстер, или заведи этот драндулет, или пусти меня за руль. Ну!

Эстер нажала на педаль, и машина медленно тронулась от кафетерия «Пикадилли» на Гранд-авеню в центре Лос-Анджелеса. На дороге была дикая пробка, машина еле двигалась, и Бобби тихо закипал, но, когда машина в третий раз встала на красный свет, взорвался и с силой ударил кулаком в крышу.

– У, грязная тварь!

– Бобби, что произошло?

– А, эта сучка, миссис Вилланова, проела мне плешь, целый день зудела: подними это, убери то, унеси, принеси. Весь день. Гоняла, как последнюю скотину, помыкала, словно я падаль вонючая.

– Но, Бобби...

– А потом, когда я говорил по телефону, она подошла и облила меня дерьмом. Сказала, мол, слишком долго разговариваю и не должен вообще подходить к аппарату, если хочу здесь работать, и тому подобное. А сейчас, я уже собрался уходить, она меня подозвала и сказала: «Мистер Фиббс, если вам не нравится эта работа, я быстро найду замену». Конечно, у нее чертова прорва родственничков. И ведь эта сволочь знает, что я условно освобожден, знает, сука. И тычет этим мне в морду.

В тот момент, когда машин скопилось особенно много, отказал светофор. Постовой пытался направить транспорт на соседнюю улицу. Машины практически не двигались.

– Бобби, – осторожно начала Эстер, – ты должен там остаться.

– Мне это дерьмо задаром не нужно.

– Бобби, мистер Джонсон сказал, что тебе необходимо устроиться на работу. Он...

– Эта вонючка?! Пусть сам подбирает дерьмо за белыми старухами. Пусть сам чистит за ними сортир. Я этого делать не буду.

Эстер сняла руку с руля и дотронулась до Бобби.

– Милый, но это только начало. Только на первое время.

Он отвернулся.

– Никакое, к черту, начало. Это конец, это все, это крышка. Это полный обвал.

На какое-то время оба замолкли. Потом Бобби тихо произнес:

– Лучше бы я не выходил из тюрьмы.

Эстер закурила. Она опустила стекло и выдохнула дым наружу. Потом взглянула на Бобби. Лицо его было разгоряченным и потным. Глаза нервно бегали.

– Кому ты звонил, Бобби?

Он вскинул голову.

– Ты что, мой надзиратель?

– Нет, – медленно проговорила она, – я твоя жена.

– Ну и веди себя как положено, – сплюнул он.

Машина впереди них продвинулась на несколько футов. Эстер автоматически последовала за ней.

– Это что, тот человек, с которым ты встречался в Каунти? С которым ты вместе сидел?

Бобби молча глядел перед собой.

– Бобби, эти люди могут принести только горе. От них ничего хорошего...

– Я сегодня вечером ухожу.

Эстер заплакала.

– Бобби, пожалуйста, не надо. Не начинай все по новой.

– У меня дела. Есть возможность заработать.

– Бобби! – Она всхлипнула, вцепившись в руль.

Он повернулся к ней.

– Эстер, ты должна понять, я не могу заниматься подобной дрянью. Просто не могу...

– Ты врал мне, – неожиданно зло закричала она. – Ты кололся в тюрьме, ты, опустившаяся скотина! Тебе и сейчас нужна доза! Думаешь, я не вижу? И ты опять идешь туда, где наркотики! Тебе плевать на меня, на маленького Бобби, на все, кроме поганого кокаина. Ну и убирайся!

Бобби уже не было в машине.

– Сама пошла к черту, идиотка! – заорал он, изо всех сил хлопнув дверцей, так что треснуло стекло, и смешался с толпой.

Эстер сидела за рулем, тихо плача, стараясь не обращать внимания на соседние машины.

9.31 вечера

Как всегда после душного дымного дня, в Лос-Анджелесе закат являл собой захватывающее зрелище. Запад играл малиновым и оранжевым, багряным и золотым. Небо же, темнея, приобретало грязно-синий цвет, ни звезд, ни облаков не было видно. Смог с приближением ночи все так же висел над городом.

Уолкер положил две капсулы на язык и, не глотая, начал их потихоньку рассасывать. Горькая слюна потекла в горло, Уолкера слегка передернуло. Он переключился на первую скорость и, дождавшись зеленого света, выжал сцепление. Он медленно вел машину, проплывая мимо прохожих, которые высыпали на улицу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха. Горожане вынесли из домов стулья и сидели, болтая на родных наречиях. Здесь можно было расслышать любой язык. Испанский и корейский, кантонский диалект китайского и тагальский, японский, вьетнамский, ломаный английский и вкрапления идиша.

Уолкер купил себе кофе и пирожок, половину которого выбросил, не доев. Он не был голоден. Вернувшись в машину, тихо поехал по улицам, туда и обратно, туда и обратно.

10.10 вечера

Голд вошел в свое жилище и закрыл дверь с чувством облегчения. Денек выдался не дай Бог. Вернувшись от Гершеля на службу, они с Заморой должны были допрашивать какое-то хулиганье, малоинтересных драчливых типов, которых притащили в отделение дежурные копы. Долли Мэдисон все время врывался в комнату, где велось дознание, с совершенно умопомрачительными идеями, покуда Голд не попросил его изложить их письменно, дабы попозже внимательно с ними ознакомиться. Около трех часов двенадцать членов Американской нацистской партии, вызванные телефонным звонком из штаба в долине Сан-Фернандо, появились в Центре Паркера в полном обмундировании: начищенные армейские ботинки, коричневые рубашки со свастикой на рукавах. Сомкнув ряды, они выступали гусиным шагом по улице Лос-Анджелеса. Пересекли газон Центра Паркера и двинули дальше, в вестибюль. Громко скандируя «хайль!», протопали мимо обалдевшего дежурного. Командир потребовал показать ему сию же секунду «еврея при исполнении». Голд спустился вниз и четверть часа препирался с командиром, пытаясь тому втолковать, что ни он, лейтенант Джек Голд, ни его коллеги не настроены «беседовать» с людьми из отряда, покуда те в нацистской форме, что им остается одно из двух: либо переодеться, либо провести ночь в камере. После бесконечных криков и оскорблений командир, презрительно фыркнув, отступил и отдал приказ своим воякам – кругом и шагом марш из здания. Когда они были уже на середине газона, на нацистов набросились двадцать пять человек с бейсбольными битами – члены Революционной коммунистической партии. Завязалась драка. Полицейские высыпали из Центра Паркера, предвкушая хорошую заваруху, с радостью готовые накостылять и тем, и другим. Для них ситуация была одинаково беспроигрышной. В результате одиннадцать человек угодили в больницу, включая двух полицейских. Только при помощи слезоточивого газа удалось наконец прекратить эту свару. Голд поднялся к себе в кабинет, долго вытирал глаза, костеря всех и вся на чем свет стоит.

Около шести Долли Мэдисон назначил пресс-конференцию в личном кабинете Гунца. Не успел он начать свое тщательно составленное сообщение, как репортеры заулюлюкали, почуяв, что их попросту надувают, и потребовали Джека Голда. Мэдисон, взопрев от ужаса, быстро послал кого-то за Голдом, который манкировал оным действом, закрывшись у себя в кабинете. Выходить он отказался. Через несколько минут к нему вломился Гунц и приказал немедленно спуститься вниз и предстать перед прессой. Голд послал его куда подальше. Весьма шумная перепалка продолжалась минут двадцать, после чего Голд с Заморой покорились-таки; Голд нудно объяснял репортерам, что да, следствие продвинулось, но нет, пока никто не арестован, но непременно будет арестован в самое ближайшее время, как только наберется достаточно улик. Замора стоял у Голда за плечом, стараясь одновременно улыбнуться во все камеры. Журналисты были ненасытны, они кричали, напирали, требовали. Наконец Голд сказал, что видит свою задачу в том, чтобы как можно скорее изловить этого мерзавца, а не в том, чтобы обеспечивать очередной выпуск новостей предварительными данными, после чего удалился из поля зрения.

В наступившей оглушительной тишине Замора, который, казалось, был не против продолжить пресс-конференцию, с неохотой проследовал за Голдом. Репортеры немедленно затеяли спор, как им лучше преподнести последнее заявление Голда, чтобы оно прошло в эфир.

Приблизительно в полвосьмого здоровенный детина, мотоциклист, кого допрашивал кто-то из подчиненных Голда, плюнул офицеру в физиономию. Тот пришел в бешенство и как следует врезал ему. Бандюга шарахнул полицейского об стену. Восемь оперативников едва с ним совладали. Полицейский заработал перелом руки.

В девять, только Голд собрался уйти, пришло сообщение, что и Революционная коммунистическая партия, и местная ячейка американских нацистов подали в суд на полицейское управление за грубые противоправные действия. Нацисты в своем заявлении выражали особое недовольство поведением Голда. И вдобавок ко всему, несмотря на то что допросили уже 157 чрезвычайно неприятных личностей, следствие осталось на той же точке, что и шестнадцать часов назад.

Воистину, нехороший выдался денек.

Голд сбросил с себя одежду, оставив ее лежать на полу в прихожей. Платье провоняло слезоточивым газом и потом. Он нагишом пересек комнату и остановился перед проигрывателем, выбирая пластинку. Хотелось негромкой умиротворяющей музыки, чтобы хоть немного успокоить расходившиеся нервы. Он вытащил старый диск Ахмада Джемала – шестьдесят второго или шестьдесят третьего года. Чак Исраэльс – бас-гитара, Вернел Фурнье – ударные. Пусть незатейливо, даже простовато. Зато без претензий, зато можно отключиться и ни о чем не думать. Тихо и блаженно. Именно это было ему нужно сегодня. Послышались первые аккорды, Голд сел в кресло, откупорил виски и налил себе тройное.

Анжелике тоже нравился Ахмад Джемал.

Голд потягивал виски и слушал музыку, поднимаясь лишь для того, чтобы сменить пластинку. В одиннадцать он включил новости, но убрал звук, предпочитая слушать Билла Эванса, пусть несколько рассудочного, но столь же близкого ему, как и Ахмад.

Он пил, следя за чередованием беззвучно говорящих лиц на телеэкране. Шеф полиции Гунц и Долли Мэдисон; член муниципального совета Оренцстайн; мэр города; Джерри Кан из Еврейского сопротивления – лисья мордочка нациста. Он налил еще. На экране появилось незнакомое негритянское лицо. Джон Примус – Национальная городская лига – указывалось в титрах. Голд не понимал, из-за чего тот так горячится, и чуть-чуть добавил звук.

«...Мы забываем, что была убита представительница негритянской общины. Возможно, теми же расистами, что и белая женщина. Но вы не слышите...»

Голд снова приглушил звук. Налил еще. Пошли спортивные новости, и его стало клонить в сон. Эван играл «Эмили». Голд начал слегка похрапывать.

Его разбудил резкий телефонный звонок.

Пусть звонит, решил Голд. Ничего хорошего он все равно не услышит. Наверняка опять дурные известия. На пятый звонок он все же снял трубку.

– Папа! – Из трубки неслись рыдания его дочери Уэнди. – Папа, папочка, умоляю, спаси меня!

11.42 вечера

«Форд» Голда с визгом остановился у роскошного квартала Брентвуд. Он выскочил из машины и побежал по дорожке, выложенной каменной плиткой. Дверь была заперта. Он бешено заколотил в нее.

– Уэнди! Уэнди!

Изнутри донеслись какие-то звуки. Голд напряженно прислушался и забарабанил снова.

– Уэнди! Что с тобой?

Кто-то отпирал дверь. Голд отступил назад и осторожно нащупал курок револьвера 38-го калибра. Дверь рывком распахнулась, и Уэнди бросилась к нему. Она вцепилась в Голда и, рыдая, бессвязно забормотала:

– Папаопапочкапапочкапапа, – разобрал он. Голд обнял дочь.

– Все в порядке, моя родная. Папа с тобой. Он не даст тебя в обиду. Что стряслось, девочка моя?

Она отчаянно прижималась к нему. Он осторожно отодвинулся, чтобы рассмотреть дочь получше, но она прятала лицо. Голд тихонько взял ее за подбородок и повернул к свету. Под глазом темнел синяк, щеки были распухшие, со следами побоев. Из губы шла кровь.

– Я его прибью, – тихо пробормотал Голд и ринулся в дом.

– Папа! Не надо! – кричала Уэнди вслед, но он ее не слышал.

Хоуи сидел за обеденным столом, уронив голову на руки. Увидев Голда, приподнялся.

– Джек, я...

Голд с размаху влепил ему пощечину, и Хоуи повалился на стул. Стул с громким треском раскололся. Уэнди пронзительно закричала. В смежной детской проснулся ребенок и испуганно заплакал. Голд двинул Хоуи под ребра, тот охнул. Голд ударил его снова. Ребенок зашелся в крике. Хоуи извивался на синем ворсистом ковре, Голд продолжал его избивать. Между ними встала Уэнди и, повиснув у Голда на руке, запричитала:

– Папа! Прекрати! Что ты делаешь?

Хоуи уцепился за кресло, пытаясь встать. Голд, не обращая внимания на Уэнди, схватил Хоуи за рубашку и, протащив его по полу, швырнул в застекленную дверцу шкафа. Стекло с грохотом разбилось, сверху посыпалась посуда. Голд проволок Хоуи по комнате и снова с силой кинул в осколки. Тарелки, стаканы – все летело на пол. Уэнди, вцепившись в Голда, повисла у него на плечах:

– Хватит! Хватит! Хватитхватитхватит! Это не он, папа! Это не он!

Голд замер с занесенным кулаком. Хоуи прикрывал лицо. Из детской доносились всхлипывания Джошуа.

Уэнди снова зарыдала, прижимая Голда к себе. Она трясла головой, молотила кулаками по полу и без остановки кричала: «Я больше не могу! Папа, зачем ты так? Папочка, ну зачем? Зачем, зачем, зачем?» Она уже не могла себя сдерживать и билась в тяжелых судорогах.

– О Боже, – с трудом выдохнула она. – Какой кошмар! Какой кошмар!

Голд, опустившись на колени, обнял дочь. Она дернулась и затравленно посмотрела на него. Голд крепче прижал ее к себе. Она громко застонала, на лице застыла гримаса отчаяния и горя.

– Пап-а-а-а, пап-а-а-а, – выла она каким-то жутким, утробным голосом. – Папа!

Голд сел на пол, стараясь ее удержать.

– Девочка моя, что с тобой? – шептал он, утешая дочь. – Может быть, вызвать врача?

Она прижалась к Голду, не переставая плакать. Хоуи, левой рукой держась за ребра, попытался осторожно выбраться из осколков, дополз до дивана и рухнул на спину.

Ребенок все не утихал.

Уэнди вдруг очнулась. Казалось, за это время она впервые расслышала плач Джошуа. Высвободившись из объятий Голда, она бросилась в детскую и вышла оттуда уже с ребенком на руках. Уэнди опустилась в кресло и расстегнула рубашку. Мальчик немедленно принялся сосать. Уэнди нежно ворковала над ним, смахивая слезы. Она случайно задела синяк. Мальчик, увидев это, засмеялся. Уэнди вздрогнула и снова тихо заплакала.

В комнате висело молчание. Тишину нарушали всхлипы Уэнди и чмоканье Джошуа.

Голд вышел в ванную, потом проследовал в кухню, вытащил из холодильника несколько кубиков льда и, завернув их в полотенце, протянул Уэнди. Она непонимающе глядела на него. Голд приложил лед к распухшему глазу. Уэнди вдруг порывисто поцеловала его руку. Внезапно смутившись, отвела взгляд.

Голд присел на краешек журнального столика и долгое время с интересом изучал собственные ботинки. Наконец, взглянув на Хоуи, произнес:

– Что же здесь произошло?

– Это не Хоуи, – быстро вставила Уэнди. – Хоуи меня не бил.

– Неужели? – Голд в упор посмотрел на Хоуи.

– Нас ограбили, папа. Нас ограбили. – Уэнди снова заплакала, по разбитым щекам потекли слезы. – Мы смотрели телевизор, и вдруг они вошли через кухню. Два жутких, жутких... самца. – Последнее слово прозвучало как выстрел. – Они угрожали пистолетами и... и... они ограбили нас, и... – она уже не могла остановиться, – они приставили дуло к виску Джошуа и спросили: «Куда вы все попрятали?» – а иначе они бы убили моего мальчика, моего сладкого мальчика! – Ее снова душили слезы. – А потом они затащили меня в спальню, и, Господи, я не могу, и, папочка, папа-папа, они меня изнасиловали! – Она зарыдала в голос. – Понимаешь, изнасиловали! А потом один из них заставил меня – ну, сделать ему, ну, понимаешь, – эту мерзость, эту пакость, я не хотела – и, папа, они начали меня бить! Папочка, они меня избили, смотри, что со мной стало – и за что, за что, за что?!

Джошуа опять расплакался, испугавшись ее криков.

– Папа! Папа! Меня изнасиловали, я вымылась, но чувствую себя такой грязной, и – папочка, за что? За что они меня так, эти скоты! – Она яростно отшвырнула полотенце, кубики льда разлетелись по битому стеклу. – За что? За что? Что им было надо? Хоуи, что им было надо?

Уэнди, крепко прижав к себе плачущего ребенка, зашлась от слез. Потом направилась с Джошуа в спальню, но внезапно замерла на пороге. У нее перехватило горло, во взгляде читалась брезгливая ненависть.

– Я не войду туда, – закричала она, – я никогда больше туда не войду!

Она бросилась в ванную и захлопнула дверь. Из гостиной было слышно, что она плачет.

Голд пристально изучал Хоуи, который все так же лежал поперек дивана, закрыв лицо руками.

Голд с такой силой вцепился с край стола, что у него побелели костяшки пальцев.

– Хоуи, что им было нужно? – тихо начал он.

Хоуи молчал.

– За чем они приходили?

Хоуи медленно приподнял голову, встретившись с Голдом взглядом. Глаза его были подернуты, какой-то тусклой пеленой. Он тоже плакал.

– Боже мой, Джек, – прохрипел он, – Боже мой...

– А ну заткнись, – рубанул он. – За-мол-чи!

Голд вскочил и почти выбежал на улицу. Он стоял на пустынной дорожке, вглядываясь в ночное небо. Ярость клокотала в нем, как в хорошем котле, растекалась по жилам, как героин.

Ему вспоминалась наркотическая эйфория Анжелики за утренним кофе.

Он думал об Уилли Дэвисе, полицейском, с которым когда-то был знаком. Тихий наркоман, пробавлявшийся героином. Во что он превратился, Голду было слишком хорошо известно. Он думал о том, как сам всю жизнь боялся прикоснуться к героину, ибо знал, что героин способен лишить его главного – ярости. А это означало конец ему, Голду.

Он снова глянул вверх. Луна висела совсем близко. Казалось, до нее можно дотронуться или, по меньшей мере, поразить из спецполицейского револьвера 38-го калибра.

Голд присел на обочину и провел рукой по глянцевитой ухоженной траве.

Человек средних лет, в шлепанцах и купальном халате, выключил поливальный фонтанчик на соседнем газоне. Помедлив, он направился к Голду.

– Послушайте, что здесь происходит? И что означают все эти рыдания, вопли, грохот, шум? Я уже хотел вызывать полицию.

– Я полицейский, – тихо проговорил Голд. – Идите отсюда.

Человек хотел еще что-то добавить, но выражение лица Голда заставило его ретироваться. Он отправился восвояси, бормоча под нос: «Это не Уаттс. И не Комптон».

Голд сорвал несколько травинок, растер их между ладонями. Попробовал стебельки на вкус. Они горчили. Горькие травы. Голд вспомнил драку на борту корабля, когда он служил во флоте. Тридцать лет назад. Какой-то дурень с Миссисипи обозвал его «жидом пархатым», и они сцепились в одном из цейхгаузов. Кроме них, там никого не было. Они долго молотили друг друга, сопя и обливаясь потом, покуда Голд не въехал парню локтем в дыхательное горло; тот, хрипя, рухнул на пол. Голд его, почти бездыханного, продолжал добивать обломком ящика. Парню пришел бы конец, если бы в цейхгауз не занесло кого-то из команды. Голда оттаскивали вчетвером; он угодил на «губу», а потом и вовсе был списан с флота.

Ярость.

Голд встал, отряхнул штаны и направился к дому.

Хоуи сидел на диване в той же позе – наклонившись вперед, с низко опущенной головой. Уэнди пустила воду в ванной. Голд смахнул осколки со стула и уселся напротив Хоуи. Под ногами скрипело стекло.

– Хоуи, – начал он ровным голосом, – как они выглядели?

Хоуи поднял голову.

– Я все слышал, – проговорил он севшим голосом. – Там, в спальне. Я все слышал. Пока один из них был с Уэнди, его приятель издевался надо мной. Они с ней... по очереди. Я все слышал.

В черной бороде Хоуи блестели слезинки.

Голд долго изучал зятя.

– Ты зря ждешь от меня сочувствия. Больше всего на свете мне хочется тебя убить просто сию же секунду. Раздавить, как клопа, каковым ты и являешься. И сделать это весьма просто. Но сейчас ты выложишь мне все, что знаешь, а душевные излияния прибереги для психоаналитика. Итак, опиши их внешность.

Хоуи сглотнул.

– Двое черномазых. Оба рослые, за шесть футов. О Боже, Джек, я не хотел...

– Прекрати, – резко оборвал Голд. – Возьми себя в руки и отвечай, сволочь, на поставленные вопросы. Итак, оба высокие, за шесть футов. Негры. Совсем черные?

Хоуи замигал, пытаясь вникнуть в смысл.

– Ну, один – скорее смуглый. Темный, но не совсем. Второй – практически светлокожий. Лысый.

– Который? Светлый? – Голд быстро записывал за Хоуи. Он знал, что потом эти листки придется уничтожить.

– Да, светлый. У светлокожего была лысая голова.

– Ладно, остановимся пока на нем. Приметы? На голове вообще нет волос?

– Нет, я же говорю, абсолютно лысый.

– Но, может быть, он их сбрил? Да или нет?

– Конечно, конечно. Он точно был бритый. Как Марвин Хаглер.

– Дальше.

– Действительно очень высокий. Выше напарника.

– Рост?

– Шесть футов шесть дюймов. Ну, может, семь дюймов.

– Комплекция?

– Что? – Хоуи отвлекся.

– Толстый? Худой? Какой?

– А, средней упитанности. Но очень высокий.

– Так, – записывал Голд. – Что еще?

– У него необычные для негра глаза. Голубые. Зеленовато-голубые.

– И он действительно светлый?

– Кажется, да.

– Может он быть еще кем-то кроме негра? Испанцем? Пуэрториканцем?

– Нет, точно негр. Только светлокожий, с зеленовато-голубыми глазами. У него серьга в левом ухе, в форме пера.

– Какие-нибудь шрамы, отметины?

– Нет. По крайней мере, я ничего подобного не заметил.

– Как он был одет?

– Довольно заношенный спортивный костюм. Темно-бордовый, с белыми лампасами.

– Кроссовки?

– Не помню.

– Так. Перейдем ко второму. Его рост?

Хоуи пригладил рукой волосы. Морщась от боли, опустил руку.

– Его рост? – холодно повторил Голд.

– Приблизительно шесть на шесть. Очень мускулистый. Мощная грудная клетка, сильные руки. Как у футболиста или у тяжелоатлета.

– Прекрасно, – строчил Голд. – Продолжай, – произнес он по привычке. Жертву иногда следует подбодрить.

– Модная прическа. Аккуратные черные завитки. У них это считается шиком. И вообще он похож на киноактера. Красивый, и усы, как Панчо Вилла.

– Цвет лица?

– Темный. Просто темный.

Голд отметил у себя.

– Характерные отметины, шрамы?

– Нет. – Хоуи попытался встать, но, застонав от боли, осел, держась за грудь.

– Ты чего-нибудь хочешь?

– Выпить.

Голд достал из бара бутылку виски, разлил, один стакан поставив перед Хоуи.

– Они кого-нибудь упоминали? Обращались друг к другу по имени?

– Только раз, – сказал Хоуи хмуро. Он сделал большой глоток и сморщился. – Когда тот, что с усами, был в спальне с Уэнди, второй, у которого голубые глаза, – он все издевался надо мной, – так вот, он произнес: «Бобби, разорви-ка этой сучке все на свете». – Хоуи судорожно глотнул виски. – Гребаные обезьяны.