Глава XXVI

Обнаруженное плутовство. Расправа с шурьями. Хаджи-Баба в несчастии

Я провёл ночь в лихорадочном беспокойстве и уснул не прежде, как услышав утреннее пение муэдзинов. Необыкновенный шум за дверьми заставил меня внезапно проснуться. Один из служителей вошёл ко мне с докладом, что братья моей жены со многими другими гостями желают видеться со мною.

Дрожь подрала меня по коже. Грустное предчувствие, что они не с добром приходят ко мне так рано, привело на память и вчерашнее бурное происшествие, и опасные следствия подлогов, и достопримечательный опыт, приобретённый мною по этой статье в Мешхеде – за пустяки! – за поддельный табак. Я невольно почесал себе подошвы при мысли о страшном различии между табаком и женитьбою, кальяном и документом. «Однако, – рассуждал я про себя, – что ж они мне сделают? Конец концов, она моя жена, и сам аллах сказал в Коране: «Женщины вам пашня; пашите её, как вам угодно». В женитьбе документ – муж, а не бумага. Я согрешил тем, чем тысячи людей согрешили до меня и будут грешить, когда и Хаджи-Бабы не станет на свете. Во имя аллаха, просите их в комнаты и давайте поскорее трубок и кофе».

Слуги свернули мою постель и вынесли в другую комнату. Дверь отворилась, гости вошли длинным, торжественным шествием и уселись на софе в глубоком молчании. Я увидел перед собою двух моих шурьёв, дядю Шекерлеб с сыном и одного незнакомца, с пасмурным, суровым лицом. Но, кроме привалившей с ними толпы служителей, были тут ещё два дюжие руфияна с огромными тростями, которые, остановясь на середине комнаты, поглядывали на меня с удивительною дерзостью.

Я старался показывать себя совершенно спокойным и твёрдым в своей невинности и уверял моих посетителей, что глаза мои никогда не были так ясны и веселы, как сегодня, от светлого их лицезрения. Я осыпал их самыми лестными приветствиями, но в ответ получил одни угрюмые турецкие ворчания. Наконец приказал я поднести им трубок и кофе, надеясь вежливостью и услужливостью расположить их в свою пользу.

– Времена ваши да будут благополучны! – сказал я старшему брату Шекерлеб. – Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего, и двери искренней дружбы всегда пребудут отверзтыми между нами. Могу ли угодить вам чем-нибудь? Прикажите! Веления ваши на голове вашего раба.

– Хаджи! – сказал старший брат после некоторого молчания, – взгляни на меня! По милости пророка, мы не ослы, а мусульмане! Думаете ли вы, что вам так и позволено, собрав в горсть бороды, поднять кучу правоверных на воздух, повертеть их вокруг своей головы и закинуть себе за спину? Вы считаете нас скотами, а себя чем-то свыше человека, когда так с нами поступаете.

– Это что за речи, ага мой? – спросил я. – Упаси меня, аллах! Я никто – я прах благородных туфлей ваших!

– Человек! – вскричал другой брат с жаром. – Вольно тебе говорить, что ты никто, а с нами-то что сделал? Мы, видно, для тебя никто, когда ты нарочно приехал сюда из Багдада, чтоб заставить нас плясать, как обезьян, под свою дудку.

– Нет бога, кроме аллаха! Что это значит? – возразил я. – Извините, но я вас не понимаю. Что я вам сделал? Говорите, говорите всю правду.

– Эй, Хаджи, Хаджи! – примолвил седобородый дядя Шекерлеб, тряся головою. – Ну, съели вы порядочную кучу грязи – право, свыше своей головы! Посмотрев на вас, вы человек и видели свет: как же можете предполагать, что и другие станут есть с вами ту же грязь и говорить, по вашему внушению, что это сахар? Буде угодно аллаху, этому не бывать! Мы не стерпим дерзости вашей до конца.

– Но, дядя, душа моя, говори, что я сделал? Я ни в чём не виноват перед вами, – сказал я. – Ей-ей! Ни в чём.

– Как ни в чём? – воскликнул женин племянник. – Разве лгать не есть вина? Воровать, убивать людей, жениться плутовски на порядочной женщине, обманывать её родных – всё это, по-вашему, честное дело! У вас стыда нет в на фальшивую денежку!

– Так вы себе воображаете, что сын исфаганского цирюльника делает большую честь одному из именитейших в Стамбуле семейств, когда изволит тайно жениться на одной из его женщин? – присовокупил старший брат.

– Не вы ли продавали чубуки в Новом караван-сарае? – сказал другой мой шурин. – Машаллах! Машаллах! Хорошего достали мы зятя!

– Но Хаджи, по милости аллаха, купец из купцов! – сказал насмешливо седой дядя. – Караван с его бархатами и персидскими шёлковыми тканями идёт теперь из Мешхеда в Тегеран. Его порожние бутылки продаются в Абиссинии на вес чистого золота. Его невольники, его кофе…

– Как же? А его родословная! – продолжал племянник тем же тоном. – Кто вам сказал, что он сын исфаганского бородобрея? Сохрани бог! Он из роду Курейш, аравитянин, из чистой крови поколения Мансури, родня самому пророку.

– Спрашиваю вас, господа, что это значит? – вскричал я с гневом. – Хотите ли вы убить меня? Убивайте, но оставьте на мне кожу…

– Я тебе скажу, что это значит, – отвечал суровый незнакомец. – Ты негодяй, мошенник и стоишь того, чтоб лежать без головы на первой куче навоза. Если ты сию же минуту не отречёшься от жены и не сдашь дома родным, со всем, что в нём находилось, то – видишь ли этих людей с тростями? – они так же проворно выколотят тебе душу из тела, как из трубки недокуренный табак. Я сказал: ты знаешь!

Эти слова подали знак к общему восстанию. Все в одно время начали шуметь, и я должен был выслушать множество неприятных истин, пока нашёл время предложить свои возражения.

– Ну кто вы такие, что смеете, пришедши в мой дом, обращаться со мною, как с собакою? – сказал я грозному незнакомцу. – Эти господа, по крайней мере, братья и родственники моей жене: они в своём доме, и я рад объясниться с ними. Но вы ни отец, ни брат, ни дядя. Какое вам до меня дело?

Незнакомец и два его руфияна гневно покручивали усы и смотрели на меня, как тигры на свою добычу. Едва произнёс я последнее слово, он вспылил и закричал:

– Кто я таков? Спроси у тех, кто привёл меня сюда, то узнаешь, кто я таков и кто эти люди. Я раб моего падишаха, и если будешь спорить, то познакомлюсь с тобою покороче.

– Но если вам угодно, чтоб я расстался с женою, – возразил я гораздо покорнейшим голосом, смекнув, что он полицейский чиновник, – то дайте мне, по крайней мере, время посоветоваться с людьми, опытными в законе. Она моя законная супруга: Коран равен для всех правоверных, и вы не кяфиры, чтобы лишать меня жены и добра, вопреки заповедям аллаха. Не ваше дело разводить меня с женою: она сама должна требовать разлуки, и я не думаю, чтоб Шекерлеб согласилась прогнать своего мужа в угождение вашей прихоти. Впрочем, не я искал её первый, но она меня искала. Она полюбила меня не для денег, а по сердцу; и когда я согласился жениться, то не знал, ни кто она такая, ни сколько за нею имения. Старая сваха врала небылицы; полагая, что она меня надувает, я отвечал ей в том же смысле. Всё это были шутки. Супруги на свете соединяются ощупью. Я мусульманин, привык смиряться перед судьбою и видел в этом случае одну только волю предопределения. Я женился, потому что мне суждено было жениться, и если вы мусульмане, то не должны противоречить тому, что написано в книге предопределения. Притом, женитьба одно дело, а моё лицо другое, – примолвил я, обращаясь к незнакомцу. – Кто бы вы ни были, тронуть меня не смеете. Я раб моего шаха, и посол его защитит меня от вашей наглости. Если, посягнув на мою особу, вздумаете подать повод к раздору между двумя государствами, то будете отвечать вашею головою!

Речь моя произвела впечатление на вспыльчивого чиновника; он вынул свои чётки и более не говорил ни слова. Но старший брат Шекерлеб отвечал мне за всех:

– Что касается до сестры, то на этот счёт успокойте ваш ум, Хаджи! Она искреннее нас желает разлуки.

– Желаю, желаю! Ради имени пророка, ступайте себе с богом! – закричал пронзительный голос из боковой комнаты, где двадцать других подобных голосов внезапно раздалось в то же время. Это была моя жена со своими служанками и приятельницами, собранными нарочно для этой расправы. Они шумели, проклинали, плакали, домогались моего изгнания с таким отчаянием, как будто я был нечистый дух, от которого следует освободить дом во что бы то ни стало.

Оглушённый писком женщин, криком, упрёками и угрозами мужчин, которые объявили решительно, что вытолкают меня из дома силою, если не оставлю его добровольно, я вскочил с софы и произнёс с негодованием:

– Да будет так! Я уступаю и знать не хочу ни Шекерлеб, ни её богатств, ни её братьев, ни дядей, ни племянников. Но объявляю вам, господа, что вы поступаете со мною образом, недостойным честных мусульман. Неверные стыдились бы обращаться со своею собакою так, как вы обращаетесь со мною, правоверным. Предаю всё дело суду аллахову: он покарает неправедных, и сам пророк будет моим предстателем. Помните, что сказано в Коране: «На них будет надето платье из огня, тесное, палящее; кипяток будет литься рекою на их головы; чрева их и кожи превратятся в уголь, и они будут стонать под ударами железных раскалённых палиц и кнутов, сплетённых из молнии, хлопающих по телу с треском сильнее всякого грома».

Произнося эти слова с приличным жаром, я стал в середине комнаты и начал скидывать с себя ферязи, кафтаны и полукафтанья, принадлежавшие покойному эмиру, моему предместнику, или купленные за деньги Шекерлеб, бросая их поодиночке в сторону, как предметы, омерзительные для моего сердца. Потом приказал я слуге подать собственное моё платье, в котором впервые явился к невесте: накинул его на плечи и вышел из комнаты, потчевая всё собрание ужасными ругательствами и проклятиями.

Глава XXVII

Отчаяние Хаджи-Бабы. Собачья война. Утешительное умозаключение. Беседа с добрым приятелем

Очутясь на улице, я помчался так быстро, хотя и сам не знал, куда иду, что многие турки стали постороняться передо мною с набожным благоговением, как перед святым, а другие гнались бегом и просили меня возложить на них руки и не отказать им в своём благословении. Судя по моим резким телодвижениям, огненному лицу, сверкающим глазам, раскинутому в беспорядке платью, они, видимо, приняли меня за сумасшедшего и были уверены, что в ту минуту душа моя находилась в непосредственном соприкосновении с аллахом или, по крайней мере, занята была дружеским разговором с ангелом Джебраилом о дневных новостях пятого неба.[139] Но у меня на уме было другое – я был в отчаянии! – и, увидев вдали море, не на шутку призадумался, не броситься ли мне в воду, чтоб одним ударом кончить несносное бытие.

При страшном расстройстве чувств, в каком я тогда находился, я, вероятно, исполнил бы сумасбродное своё намерение, если бы одно из этих гадких, но забавных событий, каких стамбульские улицы бывают ежедневным позорищем, не сообщило моим мыслям вовсе другого направления. Собака, обитавшая на смежной улице, вбежала в улицу, которою проходил я в то время, и схватила кость, брошенную из окна на мостовую. Проживавшие здесь собаки накинулись на неё целою громадою, отняли кость и жестоко покусали её самоё. Она ушла к своим с пронзительным визгом. Воспламенясь чувством мести, собачье всё народонаселение той улицы ополчилось на собак, защищавших права своего отечества, и напало на них с неслыханным ожесточением. Завязалось жаркое сражение; лай, вой и визг оглушали проходящих. Я сам должен был остановиться, и с любопытством смотрел на движения животных полчищ и личную храбрость четвероногих предводителей и воинов.

«Аллах! аллах! пути твои непостижимы! – вскричал я, как бы озарённый сверхъестественным светом, и почти стыдясь своего негодования на насилие, которого сделался жертвою. – Одни лишь тупые, недальновидные умы могут роптать на твоё провидение. На той же стезе, которою стремился я к своей гибели, ты предлагаешь мне урок, достойный размышления мудреца. Что делают эти собаки? То же, что делают и люди. Вижу, что наглый поступок моих родственников отнюдь не странен в порядке вещей этого мира. Я, собака из чужой улицы, – похитил их кость. Они на меня напали, отняли поживу и немножко пооборвали шкуру: всё это правильно и так должно быть в природе. Пусть же мои шурья идут топиться в море, если им угодно: я хочу жить, чтоб воспользоваться этим уроком, и пойду искать утешения и совета у верного друга».

Так я оставил поле собачьей славы и пошёл прямо в караван-сарай к испытанному своему приятелю, товарищу и наставнику, Осман-аге, у которого был вчера в совершенно другом виде. Он принял меня с тем же умилительным равнодушием, как и всегда: только когда я порассказал ему ужасное своё приключение, он значительно покривил губы, отпустил ртом и носом две струи табачного дыма, гораздо длиннее обыкновенных, и несколько протяжнее сказал: «Аллах велик!»

– Друг мой! – присовокупил он, помолчав несколько времени, – когда вы приехали ко мне вчера в том великолепии и повстречались здесь с вашими персами, я тотчас побоялся насчёт вашего положения. Люди, которые весь день бьются из того, чтобы продать пару половинок ситца или мешок ширазского табака, не в состоянии смотреть равнодушно на счастие своего брата, так далеко превосходящее собственные их надежды. Явитесь вы ко мне порядочно одетым, хоть и верхом на лошади, они ещё кое-как простили бы вам эту перемену в судьбе своего товарища, несмотря на то, что сами щеголяют в скромной бумаге и ездят на наёмных ослах. Но вы разразили, уничтожили их своею знатностью и неслыханною роскошью, своим пышным нарядом, огромным янтарём, множеством слуг, отменным конём; вы оскорбили их своею гордостью, раздражили видом покровительства. Само собою разумеется, что первое их старание было о том, чтоб привесть вас опять на уровень с собою. Я уверен, что они тотчас побежали к вашим шурьям, сказали, кто вы такие и что вы не в состоянии удовлетворить условиям брачной записи. Вот вся загадка. Жалко, что вы наперёд не позвали меня к себе на дом: я бы вас предостерёг насчёт ваших земляков. Теперь дело решено: да послужит оно вам уроком на будущее время.

– Всё это правда, и что я был дурак, в том нет ни малейшего сомнения, – отвечал я моему приятелю. – Но всё-таки я мусульманин, а не какой-нибудь гяур, с которым можно делать, что угодно, не страшась суда, ни расправы. Часто случается, что муж прогоняет жену; но чтобы жена по своему капризу прогоняла мужа, как собаку, – это пример небывалый в летописях ислама! Конец концов, здесь есть муфтии, казии, шейх-уль-исламы, которым казна платит деньги за правосудие. Я хочу идти к ним жаловаться: что ты думаешь, ага?

– В своём ли ты уме, Хаджи? – возразил Осман. – Слава аллаху, ты не теперь живёшь на свете: как же тебе думать, что ты можешь выиграть что-нибудь в суде? Положим, что поступок твоей жены есть первый подобный пример в исламе со времён пророка; но если бы ты, заведя тяжбу со знатными и богатыми противниками, выиграл её у наших казиев или муфтиев, то это был бы такой случай, о котором на Востоке не слыхали со времён самого Соломона, сына Давидова (мир с ними!).

– О Мухаммед! О Али! О я несчастный! – вскричал я. – Что ж мне теперь делать, без денег, без приюта, без способа к пропитанию? Я исчез, превратился в пепел. – При этих словах я залился горькими слезами и зарыдал, как обиженное дитя.

Осман-ага старался утешать меня всеми известными ему мерами: он молчал, сопел, вдыхал ужасное количество дыма из своей неугасаемой трубки, испускал его ртом и носом густыми клубами, и после каждого подобного извержения предлагал мне покурить из неё, приговаривая: «Бог милостив!» и «Судьба!» – но всё это не доставляло мне никакой отрады.

– Но я перс! – воскликнул я наконец, вспомнив о том, как поутру постращал грозного чиновника могуществом своего шаха. – Турки не смеют безнаказанно обижать подданного Царя парей, Убежища мира. Конец концов, мы тоже нация; нами владели Чингис-ханы, Тимуры, Надиры, которые наполняли вселенную ужасом своего имени и сжигали отцов турок, как только хотели. Я пойду пожалуюсь на них нашему послу. Он непременно защитит меня и принудит ваших пустодомов ввести меня обратно в законное владение моею женою. Мысль прекрасная! Поручаю вас аллаху: иду прямо к посланнику.

Надежды мои вдруг оживились. Полагаясь в полной мере на важное покровительство представителя Царя царей, незадолго прибывшего к Дверям счастия турецкого Кровопроливца с особенными поручениями, я не хотел слушать возражений Осман-аги, и тотчас же отправился в Скутари, где посол имел жительство в доме, отведённом по повелению правительства.

Глава XXVIII

Персидский посол. Объяснение дела. Плут, обрадованный успехами плутов

Переправляясь на лодке в Скутари, я обдумал план моей жалобы. Успех казался несомненным. Я был уверен, что мой рассказ возбудит в после соболезнование о моём несчастии и негодование на несправедливость турок, дерзость турчанок и низкое пронырство наших соотечественников.

Выйдя на берег, я спросил, где живёт персидский посол, и без труда отыскал его дом. У входа стояла толпа слуг, которых быстрые телодвижения составляли разительную противоположность с тяжёлою осанкою медленно проходящих туземцев. Это были наши иранцы.

Я был одет по-турецки, но по моему произношению они тотчас узнали, что я их земляк, и один из них охотно взялся доложить послу, что какой-то перс желает с ним видеться. Между тем я вступил в разговор с прочими слугами, которые обстоятельно и непринуждённо отвечали на все мои вопросы о фамилии, чине, знатности и личных качествах их господина. Сообщённые ими сведения заключались в следующем.

Посол назывался мирза Фируз и был родом из Шираза, из хорошей, но не первостепенной фамилии. Мать его, сестра бывшему верховному везиру, который пользовался неограниченною милостью шаха, содействовав возвышению его на царство, и жена, дочь того же везира, составляли права его на знатность. Этим-то связям был он обязан успехами своими по службе, хотя сначала испытал много неудач и приключений, которые заставили его скитаться по всей Персии. Это именно было поводом, что шах избрал его в свои посланники к туркам, как человека, умеющего вывернуться из трудных обстоятельств. Мирза Фируз был одарён умом быстрым, проницательным; но дар слова, или, лучше сказать, неутомимая болтливость занимала первое место в числе его доблестей. Язык вовлёк его во многие неприятности, из которых он всегда выпутывался при помощи того же орудия. Он был вспыльчив до крайности, но легко усмирялся, хотя в первом пылу гнева готов был наделать величайших глупостей и даже употребить насилие. Со слугами и чиновниками посольства он был попеременно то чрезвычайно ласков, то горд и неприступен; иногда забавлялся вместе с ними; в другой раз держал их в почтительном от себя расстоянии; по вообще был весёлого нрава, вежлив, обходителен со всеми и в обществе человек истинно очаровательный.

Когда я вошёл к нему, он сидел в углу софы, по персидскому обычаю наклоня голову к плечу. Затянутое в обтяжку платье подчёркивало ширину великолепной груди его, которая украшалась чёрною завидною бородой. Лицо его, одно из прекраснейших, какие когда-нибудь видел я в Персии, отличалось особенною правильностью и приятностью черт. Орлиный нос и большие глаза, исполненные огня и ума, тонкие губы и белые как снег зубы довершали привлекательность его наружности. Словом, он мог назваться образцом мужской красоты народа, которого был представителем.

После обыкновенных между правоверными приветствий посол спросил меня:

– Вы перс?

– Точно так, к вашим услугам, – отвечал я.

– Зачем же вы одеты, как настоящий турок? Слава аллаху, у нас есть свой шах и своё государство, которых никто стыдиться не может.

– Конечно, вы приказываете чистую правду, – сказал я. – Раб ваш, надев на себя турецкий кафтан, оборотился прямым псом. Душа моя превратилась в горечь, и чрева мои растаяли в воду с тех пор, как я связался с этим отверженным народом. Единственное моё убежище – аллах и вы, господин посол!

– Что такое с вами случилось? – спросил он. – Говорите, ради Али! Судя по вашему выговору, вы должны быть исфаганец. Это быть не может, чтобы глупые, неуклюжие турки поддели сына нашего правоверного Исфагана! Странно, странно! Мы если и приезжаем сюда из нашей благословенной земли, то для того только, чтобы кормить нашею грязью турок, а не для того, чтоб есть ту, которую они производят.

Я рассказал ему с начала до конца всё своё приключение с Шекерлеб. По мере моего повествования любопытство посла возрастало более и более. Свадьба моя забавляла его чрезвычайно. Когда я упомянул, какие суммы отписал своей невесте брачным договором, он захохотал от всего сердца и несколько минут смеялся без умолку. Описание, с каким родственники жены принимали меня после свадьбы, и величавый мой образ жизни в Стамбуле доставили ему неизъяснимое удовольствие. Чем более сообщал я ему подробностей об искусстве, с которым обманывал турок, называемых им «коровами», тем большее принимал он участие в моём рассказе и беспрестанно перерывал меня восклицаниями:

– Ай, славно! Ах, как хорошо! Ну, хват, исфаганец! – Ах ты, пустодом! Клянусь аллахом, славно, превосходно, чудесно! Если бы я сам был на твоём месте, то не увернулся бы ловче этого!

Наконец когда я высказал ему все печальные следствия моего величия: как безбожно изменили мне наши земляки, которым я никакого зла не сделал; как турецкий чиновник грозил мне палками; как бесились и кричали мои женщины и как родственники Шекерлеб насильственно вытеснили меня из моего дома; когда со свойственным мне даром подражания представил ему в натуре тот унылый и отчаянный вид, с каким выбежал я на улицу, то благоговение ко мне турок, которые приняли меня за святого, считая сумасшедшим, тогда мирза Фируз вместо ожидаемого мною сострадания так и покатился на софе со смеху и хохотал с таким беспамятством, что я, право, боялся, чтоб у него жилы на лбу не лопнули.

– Извольте, однако ж, ага, рассудить в своей мудрости, – присовокупил я с досадою, – в каком плачевном положении нахожусь я! Я спал на розах, а теперь не имею и подушки, чтоб покойно преклонить голову. Мои жирные лошади, вызолоченные сбруи, бархатные чепраки, богатое платье, шубы, янтари, чашки, мраморные бани, служители – словом, всё исчезло в одно мгновение ока, и я остался нищим! Теперь я рад бы иметь осла с деревянным седлом; по и того у меня нет. Вникните в мою горесть, в неслыханную наглость этих негодяев, в несправедливость, которой сделался безвинною жертвой. Вам смех, а мне хочется плакать.

– Но эти турки, братец, ха, ха, ха! Эти неповоротливые буйволы! – воскликнул он, опять ложась со смеху на софу. – Нет бога, кроме аллаха! Ну, морочил же ты их, злодей! Я так и вижу, как эти соломою набитые болваны с длинными бородами, с пустыми головами, в огромных, как бочки, тюрбанах, сидят да слушают, что им врёт иранский шут, и, ленясь поразведать у людей, кто он таков, кланяются ему почтительно, душевно благодарные за то, что он их надувает. Скажи пожалуй, ведь они и теперь верили бы добродушно всему твоему вздору, если бы другие, подобные тебе шуты не разуверили их в этом! Ха, ха, ха! Уж, признаться, мы, иранцы, нарочно созданы для того, чтоб надувать род человеческий; нас же надуть может только родной наш брат, иранец.

– Но как я могу помочь в вашем деле? – сказал он мне, перестав смеяться. – Я вам ни отец, ни дядя, чтоб мирить вас с женою и её семейством; судить же вас я не казий.

– Ваша правда, – отвечал я, – но вы мой природный покровитель, наместник Убежища мира, и можете потребовать от везиров Кровопрвливца, чтоб мне было оказано правосудие. Нельзя же так притеснять бедного странника!