Порядок сей ненарушим:

Плюя на века скоротечность,

Мы, мошки юные, жужжим

И силимся постигнуть вечность.

Страстей послушный ученик,

Несется тело в круговерти,

И гнется мыслящий тростник

До самой смерти.

Потом холодная рука

Даст восковое покрывало —

И вкус последнего глотка,

И невидимка горло сжала,

И ты почти в небытии

Уже разложен на куверте —

Из темноты укус змеи,

И время смерти.

А там истлеет кожура,

И прахом обернутся кости,

И разнесут кругом ветра

То, что лежало на погосте.

Затем забвение придет,

Размелет память хрупкой дертью,

Пошлет в прощальный обмолот

Вослед за смертью!

Мой бедный мозг всегда открыт порочным думам,

В досуге и труде, во всякий день и час,

И я гоню их прочь в бессилии угрюмом,

Но испаренья Зла одолевают нас —

Мой бедный мозг всегда открыт порочным думам.

И цокают в мозгу бесовские копытца,

Хоть ненавижу я разврат и шабаши,

Но этот мерзкий звук вовек не прекратится,

Вовек не замолчит в глуби моей души,

И цокают в мозгу бесовские копытца.

Мой череп – каземат, он полон всякой мрази,

И злодеяний дух там бродит без препон;

На мой душевный жар он льет ушаты грязи,

И остудить его стремится злобно он!

Мой череп – каземат, он полон всякой мрази.

Разбой и воровство, убийство и насилье,

Как сполохи грозы, в мозгу моем горят;

Не вознесут меня Добра благие крылья,

Я вижу, как ползут в мой неизбывный ад

Разбой и воровство, убийство и насилье.

Но все же для меня злодеи – что гадюки,

От проходимцев прочь бегу, как от чумы,

Отцеубийцам я желаю вечной муки —

Пусть душегубства зов летит ко мне из тьмы,

Но все же для меня злодеи – что гадюки.

И соблазненных дев я искренне жалею,

Навеки проклят мной виновный в этом тать,

Но в душу похоть мне вселяют злые феи,

И хочется детей невинных растлевать;

Но соблазненных дев я искренне жалею.

Зло бьется об меня, как бьет волна о берег:

Она лизнет песок и канет без следа,

Но помню я кошмар своих ночных истерик,

Где кровь мою пила вампирская орда.

Зло бьется об меня, как бьет волна о берег.

Послушай, Сатана, в твоей геенне серной

Томится столько душ, страдая и скорбя;

Зачем тебе губить заразою холерной

Тех праведников, кто рожден не для тебя?

Ответь мне, Сатана, король геенны серной.

О ты! людских судеб и дел Первоначало,

Укрой от Сатаны мой страх и наготу,

Тогда стерплю ожог губительного жала

И для борьбы с грехом я силы обрету

В Тебе, людских судеб и дел Первоначало!

Мы столь извращены иль Небо столь жестоко?

Откуда это Зло, пронзающее нас?

Оно гноит сердца соблазнами порока,

И не защитник нам молитвенный экстаз.

Мы столь извращены иль Небо столь жестоко?

О, Совесть видит нас насквозь,

Как кошка непроглядной ночью!

Кто верил в Бога, кто в авось,

Богат иль видел глад воочью, —

Она найдет, как ни елозь,

Хоть залезай в нору сурочью!

О, Совесть видит нас насквозь,

Как кошка непроглядной ночью.

И разлетятся мысли врозь,

И сердце разорвется в клочья,

Она пронзает всею мочью

Нам душу, как ступицу – ось.

Да, Совесть видит нас насквозь!

Трепещут флаги, лепестки,

И голубки, и пауки,

По коже дрожь, и гладь реки

Волна морщинит:

Всем дрожь знакома – то легка,

Как тихий шепот у виска,

То так тяжка и глубока,

Что душу вынет.

И ветр – тихоня иль буян —

Колеблет мощный океан,

Траву высокую полян

И край вуали;

Дрожь – на земле и в небесах,

Дрожат распутник и монах,

Старик и дева, в чьих глазах

Звезда печали.

Признания влюбленных с ней

Звучат тревожней и нежней,

Бежит от листьев до корней

Она по ивам;

Трепещут языки костра

И содрогается гора;

Дрожь – отражениям сестра

И переливам.

Нас сводит женщина с ума,

В ней свет любви, измены тьма,

И вся она как дрожь сама:

Душа и платье.

Как мы постичь ее хотим!

Но неги зов неукротим —

И в бездну страсти мы летим,

Лишась понятья!

Та, коей чище не найдешь, —

Самопожертвованья дрожь,

Мы с ней на смерть идем, ее ж

Наградой числя.

Надежды дрожь нежнее сна,

А долга – как гранит честна,

Но Страха дрожь, как ночь, черна —

То трепет мысли.

То ужас, что не даст вздохнуть,

Героев гонит в дальний путь,

Такая с мертвой хваткой жуть,

Что, стиснув шею,

Трясет, доводит до седин,

И лишь останешься один,

Ты мрамора бледней и льдин

Ты холоднее.

Откуда же она идет,

Тревога, что бросает в пот?

Какой вопрос тебя гнетет,

Чем ты терзаем?

Ты, чей в морщинах знанья лоб,

Безбожник и ученый сноб?

– «То Бесконечность, как озноб,

Мы осязаем!»

Эдгара По изыскан дар,

Он, колдовских исполнен чар,

Рождает в нас волшебный жар

И дрожь мгновенно.

В холстах Делакруа любой

Дрожит сюжет: пейзаж иль бой;

И чистый трепет звуковой —

Клавир Шопена.

Будь ты галантен или груб,

Иль равнодушный полутруп,

С улыбкой ли бескровных губ

Дитя хлороза, —

Дыханье в страхе затаив,

Ждешь эту дрожь, покуда жив,

Ее холодный, злой прилив,

Как от мороза.

Вот так трясется в холода,

Худа и сгорблена, Нужда,

Когда не скрыться никуда

Под зимней вьюгой,

Не ждет уютное жилье,

И ветер жалкое тряпье

Сорвать пытается с нее,

Ревя с натугой.

Есть дрожь от жизни полноты,

Свободы дрожь и красоты,

Рассвета, юности, мечты —

С ней не до скуки.

Есть дрожь сомнений без числа,

Утраты, ненависти, зла

И та, что нас сожжет дотла —

Дрожь смертной муки.

Мой исступленный взор хранит воспоминанья

И тканей шелковых и лунного сиянья,

И моря отсветы и отсвет белых свеч,

Над телом неживым твердящих тихо речь.

Да! жадно я люблю: мерцания и тени,

Сонм их таинственных скользящих изменений,

Всю их уступчивость, всю истомленность их, —

И долго эти сны живут в глазах моих!

То – души яркости! о свете вздох невнятный!

Их чары сладкие мне близки и понятны,

Их тайны вечные сквозят в моих стихах;

Как странные мечты, в моих мелькают снах;

Лобзанья отсветов ловлю, как дар, как чудо, —

Везде: на гребне волн и в блеске изумруда!

В глазах адамовых детей

Дробятся Боли отраженья.

Наш смех и крики сокрушенья

Рыдают в тщетности своей.

Каких ни строим крепостей,

Какие ни ведем сраженья —

В глазах адамовых детей

Дробятся Боли отраженья.

И чем потоки слез густей,

Тем Року слаще подношенья,

Он жадно смотрит на круженье

Шального паводка страстей

В глазах адамовых детей!

Таи свой внутренний разлад

И не давай стенаньям воли,

Дабы твоей душевной боли

Не видел посторонний взгляд.

Тревоги с горечью утрат

Минором тянутся в юдоли.

Таи свой внутренний разлад

И не давай стенаньям воли!

До смерти пусть уста молчат;

Безмолвье – сущность меланхолий.

Наш разум зряч не для того ли,

Чтоб плакать день и ночь подряд?

Таи свой внутренний разлад.

Мне запах, как мотив навязчивый, поет —

Накатит ли волной, придет ли, тихо вея,

Как будто на меня дохнула нежно фея,

Все существо мое флюиды жадно пьет.

О, дети воздуха! Летучи и случайны,

Как сам он, влажны ли, прохладны, горячи;

Как он, процеженный сквозь лунные лучи,

Они пикантнее, когда в них гуще тайны.

Как хорошо чутьем грядущее понять,

Пастись на запахах, как на лугу зеленом,

И ночью бархатной, и полднем опаленным

Дышать любовию и память обонять!

Удушья сладкие, неощутимо-вязки,

В алтарь преобразят раскрытую постель;

Безумная Инес и бледный Рафаэль

Их льют, как пряности, в сосуд греховной ласки.

Мне скрасили они мой тягостный маршрут

Сквозь одиночество унылое, пустое;

Они, соединясь с крылатою мечтою,

И мерзости иной приятность придадут.

Есть теплый аромат тончайший, что струится

От женщин любящих, как от живых цветов.

Целебный эликсир, он утолить готов

Язвящую тоску, всех болестей царицу.

Зеленая весна, благословенна будь!

Твоею милостью цветы встают из гроба,

Ты можешь от зимы – пустыни и озноба —

Нам меланхолии блаженный дух вернуть.

Все безутешные сердца хранят, горюя,

Как драгоценный прах в могильной тишине,

Святые запахи в благоговейном сне,

Что дарят нам всегда иллюзию живую.

Когда они плывут, беспримесно нежны,

Сквозь музыку светясь, на краски налагаясь,

Пределы вещности уходят, раздвигаясь,

И мы парим в раю среди голубизны.

Но стоит подмешать к ним женский запах едкий,

Что разлагает ум, любых кислот острей, —

Коснется в тот же час пылающих ноздрей

Хмельной и жгучий яд, изысканный и редкий.

Он голову кружит, предательски маня,

Захлестывает мозг его волна лихая,

И мы идем, когда зовет, благоухая,

Нас женщина: «Умри в объятьях у меня!»

Сообщники они свечам и тьме полночной,

Веселье в них и грусть, невинность и разврат;

И алтари подчас нечистый дух хранят,

Кричащий о любви девице непорочной.

Истомой напитав батистовый платок,

Они острят чутье и благородят тело;

Ценитель роскоши, найдет художник смелый

В них краденые сны, забытых грез исток.

Но лишь до той поры, когда в одно мгновенье

Зловонною волной опилки и фенол

Накроют труп его, синюшен, хладен, гол

В дощатом ящике, где червь царит и тленье.

Когда в меня печаль коварная метнет

Свой абордажный крюк, кривясь в ухмылке гадкой,

Меня благая Ночь спешит обнять украдкой,

Залить мою слезу росой своих забот.

Избавь, шалунья-ночь, меня от всех невзгод,

Накрой крылами лжи, надеждой и загадкой,

И в беспредельной тьме, на сновиденья падкой,

Моих туманных грез исчезнет скорбный гнет.

А если мертвых слов услышу я звучанье,

Она сыграет мне веселый вальс молчанья

На все свои лады, безмолвные вполне;

Когда ж со мной печаль бредет в полоске света,

Невольно усмехнусь, – и Ночь ответит мне,

Улыбку у луны похитив для поэта.

Вот час, когда цвета размыло:

Креолка вышла из бунгало,

Зевает в гамаке устало

Под мерный плач волны унылой.

Лучи луны на смуглом теле,

Переливаясь, заблестели;

От водорослей запах прели

В тяжелом воздухе плывет,

Уже колибри улетели,

Растаяв, в бледный небосвод,

В лесу, влача пустой живот,

Боа на промысел ползет.

Как смутно видимый фантом,

Креолка спит, отдавшись снам,

Сама, как тень, сродни теням

В вечернем воздухе густом.

Бледнеют тени на песке;

Креолка, бросив зонт ненужный,

Под мерный шум волны недужной

Зевает в хрупком гамаке.

И блики лунные несмело

Ползут по коже загорелой.

Прибоя горестные плачи,

Тяжелый дух приморских трав;

По джунглям в поисках удачи

Голодный ползает удав;

Колибри тают в вышине,

И день угас в холодном сне.

Фантомом смутным пришлеца

Креолка спит, забыв о зное,

И краски смуглого лица

Сливаются со тьмой ночною.

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна,

Оно бежит от золота лучей,

Но розы вечера зовут его из плена;

С ним злоба и тоска безумная забвенна,

Оно бальзам моих мучительных ночей,

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна

Пускай роз вечера живые горячей, —

Ему милей приют дубравы сокровенной,

Где спутница печальная ночей

Подолгу сторожит природы сон священный…

Безмолвие – это душа вещей.

Ночной порою лай собак

Звучит, душе напоминая,

Что скоро хватка ледяная

Прервет цепочку передряг.

Не понимают этот знак

Те, что живут, беды не зная!

Ночной порою лай собак

Звучит, душе напоминая…

Когда ж родник надежд иссяк,

И чувства лгут, и боль без края,

Тогда, маня и подгоняя,

Во мрак уводит нас, бродяг,

Ночной порою лай собак.

Архангел начеку: в очах сверкают блики,

Туман густых волос спадает мягко с плеч;

Возьми печаль мою, покой увековечь,

Царица тишины, в твоем небесном лике.

Спаси меня от бед гнетущих злобной клики,

Освободи моей надежды ржавый меч,

Способностью восстать смоги меня облечь,

Вновь смелости придай унылому калике.

Веселости огнем мне душу озари;

А после старику, с зари и до зари,

Как ангелом, тобой позволь мне восхищаться!

Позволь тебя любить вне мира, вне преград,

В глубинах чудных глаз, как на волнах, качаться,

Пить сердца твоего лазурный аромат!

С вершин далеких гор, из недр водоворота,

Из всех глухих углов безжалостной Земли

Невидимо ветра блажные подошли,

И хлещут без кнута, и голосят безрото.

Прозрачные ручьи, чей трепетный мотив

Чуть слышен на брегах уютного их ложа,

Журчат из-под камней, неясный ропот множа,

И льют свою печаль под сень плакучих ив.

Мольбе несчастных душ в их страшной муке вторя,

Разжалобить стремясь безмолвный небосвод,

Вбирая в нежных вод извечный хоровод

Последний выдох жертв своих, рыдает море.

Когда прошла гроза и оживает мрак,

Дыханье темноты прозрачнее эфира;

Протяжным ля-минор взвывает жабья лира

И будит каждый пруд, канаву и овраг.

Вот кроною шумит седой Иеремия,

И плач его листвы рождает страшный гул;

По лесу мчится волк – голодный вельзевул,

И эхо вдаль несет его мольбы глухие.

Меня вгоняет в дрожь кричащий козодой,

Когда по вечерам брожу в глухой долине,

И голосом моей безжалостной судьбины

Стал этих жалоб звук внезапный, неживой.

Под трепетным смычком рождается тревога,

И скрипка душу рвет, не властна над собой,

И арфы перебор под мастерской рукой

Струит сонату слез отчетливо и строго.

Пусть сокровенный стон прекраснотелых дев

Благодарит любовь за свет благословенья,

Но эти жалобы – лишь отзвук сожаленья

О счастье, что ушло, родиться не успев.

Напрасен крепкий щит, напрасна маска тайны —

Как будто силы зла лишь дремлют в свете дня;

Взывает человек, тоску свою кляня,

К недремлющим ночам, что строги и печальны.

Отверженных толпа, вечерней тьмы черней,

Проходит, голося, без обуви, без клади —

По плитам и камням, по мрачной анфиладе,

Как призрачный отряд рыдающих теней.

Могилы и кресты в тени уединенной,

Слыхали многих вы убитых горем вдов!

Нежней и мягче был для вас их скорбный рев,

Чем горлицы напев, с любимым разлученной.

И, в крике заходясь, рожденное дитя

На горести пенять немедля начинает,

А пращур на него завистливо взирает,

В мечтах о небытьи задумчиво кряхтя.

В агонии звучит мелодия простая;

Когда мертвец закрыт в зловещем сундуке,

То в пене на губах, в крови на языке

Родятся жалобы, во тьму и в грязь слетая.

И эхо их летит, как траурный набат,

Торя мне в сердце путь для жути похоронной;

И совы Вздохов вьют в душе опустошенной

Свое гнездо, и грусть с тоскою в ней царят.

Да! В славном грохоте раскатов поднебесных

Моя душа порой услышит Бездны глас,

Моя душа! в тебе сбирается подчас

Вся сладостная дрожь страданий неизвестных.

Сердца у дев, коль двадцать им,

Как беспокойный лист березы,

Их тело впитывает розы

С благоуханьем неземным.

Их дивным запахом своим

Чаруют лилии, мимозы;

Сердца у дев, коль двадцать им,

Как беспокойный лист березы.

У пруда вечером иным

Гуляют и лелеют грезы,

То улыбнутся вдруг, то в слезы —

Внимают сумеркам ночным

Сердца у дев, коль двадцать им.

С чего румянится девица,

Коль встретит юношу она?

Походка зыбка и томна,

Полуопущены ресницы;

Во взоре влажные зарницы

И смеха нежного волна —

С чего румянится девица,

Коль встретит юношу она?

То кровь под кожею струится

Или душа возбуждена?

Желанья дерзкого полна

Или опасности страшится?

С чего румянится девица?..

Давно смотрю на мир угрюмо и устало:

Мои погасли сны, и смех стал суховат;

С восторженной души очарованье спало,

Растаял дух Любви и Славы аромат.

Но до сих пор со мной дитя бледней опала,

Хлорозный ангел мой, чей безразличен взгляд,

Лилейная душа, что в скорби изнывала,

На крыльях томных ласк летая наугад.

Блаженный призрак мой в чарующем дурмане!

Струят любовь твои таинственные длани

И опьяняет звук пленительных шагов.

Ты жалостью своей бодришь мое изгойство,

А голос твой, сочась надеждой нежных слов,

Баюкает мое слепое беспокойство.

Нет больше от меня сокрытого у Тайны,

Я чую скорый шторм и отблески вдали,

Мне тихо шепчет Ночь о пропастях Земли,

Что спят в безвестной тьме, бездонны и бескрайны.

По воле мрачных муз пути меня влекли

В тенета сладких мук – желанны, неслучайны;

Взлететь в покой и тишь стремилась бесхозяйно

Усталая душа, влачась в земной пыли.

Напрасно умер я среди других созданий:

Поныне слух и взор мои – что окна зданий,

Открыты плачу их и жалобным мольбам;

Меж горя и тревог, исполнившись участья,

Отчаявшийся ум несется по волнам

В потоке горьких слез под парусом несчастья.

О, голос призрачный подруги бестелесной!

Желая лишь задеть, пронзает он насквозь,

Чарует и томит, диковинный, чудесный,

Наполнит грустью так, что не удержишь слез;

О, голос призрачный подруги бестелесной!

Когда с тоской мое он произносит имя,

В нем музыка звучит, как будто нежный зов

Давно угасшего в чахотке серафима.

Он мне желаннее всех прочих голосов,

Когда с тоской мое он произносит имя!

Порою, как орган, гудит он хрипловато,

То издали идет, а то из-под земли,

А то ударит так, что стены каземата

Любого, кажется, напора б не снесли;

Порою, как орган, гудит он хрипловато.

Душе, что правит им, он следует, покорный:

То смутен, как туман, то, как звезда, горит;

Журчаньем одарит его ручей проворный,

Когда на языке любви он говорит.

Душе, что правит им, он следует, покорный.

То лязг металла в нем, то звон хрустальных граней,

Он – альт, виолончель, и арфа, и гобой;

И словно вышел он из мраморных гортаней,

Из деревянных уст – суровый, роковой.

То лязг металла в нем, то звон хрустальных граней.

О, не всегда ты был орудьем лжи и фальши,

Не только зло мне нес ты на моем веку;

Ты уносил в мечты, земных пределов дальше,

Как эликсир любви, ты утолял тоску,

О, не всегда ты был орудьем лжи и фальши.

И дрожь во мне растет, как на море буруны,

Когда в душе твои незримые персты,

Таинственно-нежны, перебирают струны;

Мы девственны с тобой и чувственно чисты,

И дрожь во мне растет, как на море буруны!

Под лживою своею маской

Речь своенравна и вольна,

То горяча, то холодна,

Сегодня в лежку, завтра в пляску.

Она разит, как меч дамасский,

И тает наподобье сна.

Под лживою своею маской

Речь своенравна и вольна.

Сердца из тюля иль рядна

Равно пьяны ее закваской;

В глубины наших душ, до дна

Войдет насильем или лаской

Под лживою своею маской.

Пусть бездны глубину не выразить в цифири,

Но днем и ночью мне сияет пара глаз,

Как влага и огонь в любовном эликсире,

Небесная лазурь, тоски блестящий газ.

Изысканно-чудны и чужды в этом мире,

Надменные глаза, тревогою лучась,

Мне вечно дарят свет в подземной тьме и сыри;

На нежный поцелуй их взгляд похож подчас.

Их мягкость лучше всех улыбок и приветствий

Способна утолить сердечную печаль:

Лампады мук моих и пламенники бедствий,

Два глаза – в бездне шахт сияющий хрусталь,

Мерцанье тайных звезд и пламень похоронный —

Врываются порой в мой сумрак монотонный.

Твой взор, как незабудки, синий

Светил мне из пожухших трав

И у озер, на луговине,

Где ветер, танцевать устав,

Ласкал иголки старых пиний.

И не казалась жизнь пустыней,

И поднимался я, упав,

Когда мне верной был твердыней

Твой синий взор.

И боль моя, страшней эриний

И ядовитей всех отрав,

Перед тобой смягчала нрав;

И ощущал я: свеж, как иней,

Мне входит в душу благостыней

Твой синий взор!

Всегда передо мной, куда ни кину взгляд,

Печальные глаза в чарующем мерцанье,

Которые вразрез с искусством рисованья

Безмолвно говорят, без жеста ворожат.

То чувственны они, а то полны экстаза,

В просторы влюблены, до мрачности темны,

Ленивы иногда и чересчур странны, —

Сверкали, словно сквозь покров незримый газа.

Читал я в них зарок, и просьбу, и отказ,

Наперсником я был их взоров быстротечных —

Мечтательных порой, порой таких беспечных

Миндалевидных глаз, лазурных, как топаз.

То вдруг они близки и вас сверлят зрачками,

То вдруг отдалены на миллионы лиг,

Смятенье в тех глазах и нежность через миг —

И следует за мной их голубое пламя.

Какой же менестрель или какой трувер,

Каких изящных книг немое шелестенье,

Звучанье струн каких, какой виолы пенье

Восславят дивный блеск прелестных этих склер!

Глаза вкушают ночь и к сумрачному своду

Подняться норовят с усердием таким,

Что кажется, их взор любовью одержим

К пленительной луне и звездному восходу.

От наших передряг, от гнева и гримас

Они на этот мир взирали в изумленье,

Их долгий взгляд струил печальное томленье,

Сочувствие и страх лились из этих глаз.

Свой растопили взор Сапфо, и Мессалина,

И Клеопатра – в тех приманчивых глазах.

О! Как же я следил ресниц проворный взмах,

Что прищуров слепых нередко был причина.

И летнею порой в чарующем бреду,

Там, где манила вас безлюдная поляна,

О крохи синевы, зеницы без изъяна,

Вы сквозь ресницы свет глотали на ходу.

Озноб травы, где мы могли лежать часами,

Любили вы порой, и в чистый водоем

Глядели долго вы, любуясь хрусталем,

Что менее глубок и ясен, чем вы сами.

Напоминает мне два нежных василька

Сверканье этих глаз, что скрыла вуалетка.

Так внешностью своей любуется гризетка,

Хотя ее печаль безмерно глубока.

В них утолял я страсть без всяких треволнений,

Смотрелся в них душой, и были так нежны

Волшебные глаза, всегда подведены

И чистотою слез, и краской наслаждений!..

Фиалка нежная, корица,

И влажный, розовый коралл,

И теплый мрамор, и зарница —

Все чудный образ твой вобрал,

И кто бы смог не покориться?

В немом укоре ты ресницы

Опустишь, устыдясь похвал —

Так ветерку велит смириться

Фиалка нежная!

Ты – знанья чистого криница,

Твой взор лукавый тьму прогнал;

Твой разум, острый, как кинжал,

С мечтой в одно способен слиться —

Но скромностью с тобой сравнится

Фиалка нежная.

Чиста ль твоя любовь, как девственные кущи,

Как пламя, горяча ль, свежа ли, как весна?

Таинственна ль она, как блеск свечи влекущий,

Как Время, длится ли, нежна ль, как ночь, она?

Как книгу, бегло ли природу ты читаешь?

Инстинкты зла в тебе покорны ли кнуту?

Узнав, как боль пьянит, – что ты предпочитаешь:

Стенания живых иль мертвых немоту?

Кружится ль голова, мутится ли дурманно,

Когда ты жадно пьешь тревожный запах хвой

И аромат зари и влажного тумана,

Небесный беглый вздох, глубокий вздох морской?

Вот кошка, дикий зверь, прилегший у камина,

В подушках мягких лап алмазный коготь скрыв,

И фосфором горят зеленых глаз глубины —

Ты разгадаешь ли живой сей логогриф?

С луной наедине ведешь ли разговоры,

Чураешься ли ты лучей недобрых дня,

С волнением ли ждешь тот смутный час, в который

Лишь краешком она покажется, маня?

Пристало ли к тебе сомненье безысходней,

Чем накипь на зубах, чем на железе ржа?

И, чая Сатану узреть не в преисподней,

При имени его пылаешь ли, дрожа?

Раскаянье ль страшней, чем скорби плоти бренной,

А утешение в Паскале ли одном?

Ты богом музыки считаешь ли Шопена,

Делакруа ль зовешь палитры колдуном?

Печален ли твой смех и искренни ли слезы,

Легко ль смиряешь страсть, без спеси ли горда?

От ложного ума, пустопорожней позы

Бежишь ли ты к мечте и истине всегда?

– Увы! Скорей бы мне ответила могила!

Из уст сей женщины словечко ни одно

Не пало, хладный лед молчанья не пробило.

Я спрашивал ее опять и снова… Но —

Увы! Скорей бы мне ответила могила!..

Привычка капелькой единой

Свободу может в прах разъесть,

Сгибает волю, словно жесть,

Пятнает рабством, как патиной.

Она способна паутиной

Душевный наш покой заплесть;

Привычка капелькой единой

Свободу может в прах разъесть.

Кто пруд стоячий кроет тиной,

А твердь наук дробит, как песть?

Кто помогает беды снесть,

А счастье делает рутиной?

– Привычка капелькой единой!

Надежда – редкостная птица,

Каких в природе вовсе нет,

И на загривке наших бед,

Как на плетне, она гнездится.

И белых крыльев нам на лица

Роняет призрачный отсвет

Надежда – редкостная птица,

Каких в природе вовсе нет.

А вот отчаянье стремится

Орланом черным нам вослед,

Чей клюв разит нас с юных лет,

Чей крик – как стоны из темницы.

Надежда – редкостная птица.

Мир тем, кто завистью палим,

В ком разум затмевает злоба,

Отраву им глотать до гроба,

Вдыхая ядовитый дым.

Им правды глас невыносим,

И желчью пенятся утробы;

Мир тем, кто завистью палим,

В ком разум затмевает злоба.

Пигмеи с естеством гнилым,

Они горбаты, узколобы!

Так пожалеем их хворобы

И без презрения простим:

Мир тем, кто завистью палим.

Два башмачка твои чернеют, словно два

Домишка, чьи жильцы проворнее, чем птицы;

И я гляжу туда, где радостно пестрится

Раскрашенный чулок, цветастый, как слова.

В них пение ветров и неба синева,

Изящество легко вращающейся спицы,

Жужжание пчелы над чашкой медуницы,

Цикады стрекотня, шуршащая листва.

Они всегда со мной, и счастлив я, пока

Стучат по мостовой два эти башмачка,

Лаская ухо мне и соблазняя взоры;

Я ныне без тебя, уныл и одинок,

Но в памяти звучит их легкий топоток,

И образ их плетет в душе моей узоры.

Приходит в рощу на этюды

Дитя природы, ангел мой.

В журчаньи ручейка – гобой

И грустной арфы перегуды.

Чиста, пытлива, верит в чудо

И склонна к страхам в час любой,

Пугается змеи немой,

Смеется птице красногрудой.

И меднолиственный самшит,

Зеленый мох, где ключ спешит,

Ущелье с серыми камнями,

И гаснущей звезды полет —

Все взгляд ее манит, зовет

И мучает полутонами.

Французские колокола

По Чистым четвергам, смолкая,

Слетаются бесшумно в стаю —

Их в дальний Рим влекут дела.

Внимая, паства замерла,

И стихла музыка святая —

Французские колокола

По Чистым четвергам, смолкая,

Свои тяжелые тела,

От злого глаза укрывая,

Влачат рядами к небокраю.

Плащ капуцина – два крыла —

Французские колокола.

О, Небо – чистых душ палата,

Извечной благодати храм!

Творит молитвы Дева там,

Сияньем радужным объята.

Там Духам – пламя ярче злата,

А жар любви – благим сердцам:

О, Небо – чистых душ палата,

Извечной благодати храм!

Зефиром ангельским крылато

Развеян тонкий фимиам

Там, где подобьем орифламм

Витают праведники свято.

О, Небо – чистых душ палата!

Под звуки арф и клавесина,

Под пенье скрипок золотых,

Где рой акафистов густых

Витает благостно и чинно,

Она стихарь полощет длинный

В тазу святой воды – бултых! —

Под звуки арф и клавесина,

Под пенье скрипок золотых.

И ждет блаженный сонм, картинно

На тучках возлежа витых,

Манишек чистых для святых

И риз для ангельского чина

Под звуки арф и клавесина.

Я локон твой люблю и бледное запястье,

Изящных зубок ряд на бархатной десне,

Живые коготки на маленькой ступне

И глаз задумчивых извечное бесстрастье.

В твоей душе мечты, как птичье разномастье,

Щебечут без конца, и я пленен вполне;

В ней переливы чувств, как блики на волне,

И мыслей пестрый хор, дробящийся на части.

Коснешься ты – и весь дрожу я, не дыша;

Как в черном омуте с каймой из камыша,

В таинственном зрачке я утону, робея.

Владей же мной! Я твой до окончанья дней!

И лишь не знаю, что влечет меня сильней:

Люблю ли Ангела иль Женщину в тебе я?

Когда ночная тень чернит порою

И славу, и ее небесный свет,

И тщится их поссорить меж собою,

В ответ

Иду я к фортепьяно, чтоб игрою

Тень низвести на нет.

Когда смятенье сумасбродит

И не дает передохнуть,

Слезами музыка исходит,

Рыданьями объемля грудь.

Она несет все ароматы,

Она – целебный мой бальзам,

Воспоминания, крылаты,

Нисходят по ее волнам.

В ней весны все мои и зимы,

Внедрясь в нее, как чародей,

Спускаюсь я в невыразимый

Глубинный мир души своей.

Она меня, как дождь, ласкает,

Она меня, как пламя, жжет,

Как смех, казнит и расчищает

Туманом скрытый небосвод.

В ее аккордах, то унылых,

То бодрых, я воссоздаю

И тленье саванов в могилах,

И хоры ангелов в раю.

То звонче взлет ее, то глуше,

Она, лишь чувствами жива,

Преображает ноты в души,

В движенье, в образы, в слова.

Так пусть же музыка благая

В себя вбирает все и вся,

С мечтою воссоединяя

И в бесконечность унося!

Когда ночная тень чернит порою

И славу, и ее небесный свет,

И тщится их поссорить меж собою,

В ответ

Иду я к фортепьяно, чтоб игрою

Тень низвести на нет.

Как воспевать тебя, когда слова пусты,

Магический язык, мой собеседник милый?

Из клавишей твоих еще вчера персты

Вытягивали боль мелодии унылой.

Ты для невежд – хвала! – вовек непостижим.

Бетховен чрез тебя безумьем полнил звуки,

Шопен, слегка хмельной и странный Серафим,

Тебе вверял огонь своей душевной муки.

Мечтанья нежные в мелодии любой,

И сладострастие поникнет пред тобой,

Любовный вздох и грусть нас опьянят экстазом.

Искусный музыкант с тобою обручен;

Ты сердце подкрепишь и взбудоражишь разум,

Откликнется душа на твой щемящий стон.

Мраморнорукая, чьи пальцы легкой тенью —

Такие хрупкие под тяжестью колец —

Умеют извлекать страданье и забвенье

Из чрева фортепьян, из их стальных сердец,

Ты так вдохновлена, ты ищешь тех гармоний,

Которым дали жизнь приливы и прибой,

И, силой гения, гармонию агоний

Провидишь в музыке, разбуженной тобой.

Сыграй же мне опять два похоронных марша —

Святые мертвецы, Бетховен и Шопен! —

И всех, сходящих в ночь, своей рукой монаршей

Благослови на смерть и подними с колен.

Играй, не оставляй в покое этих клавиш,

Пускай звучит аккорд, как похоронный звон.

Но, смерти вопреки, ты смертью жизнь прославишь,

Покуда зов ее к бессмертью устремлен.

Здесь все тебе споет сегодня аллилуйю,

Здесь запахи звучат, волнуя и пьяня,

И я, растроганный поэт, перецелую

Те пальцы, что рыдать заставили меня.

Шопен с великою душою в хрупком теле,

Брат бездны, давний друг трагических ночей,

Тем клавишам немым, что так волшебно пели

Под пальцами тоски безвыходной твоей,

Не петь: в гармонии Эдгара По не стало,

В мелодиях ушла нежнейшая волна…

Закат багров. Лучи в залив глядят устало.

Вселенная с утра рыданьями полна.

Пока к Фемиде нет доверья, все призывней

Нас музыка твоя к возмездию зовет.

Конь, вставший на дыбы над пропастью, не дивней,

Чем сердца твоего неповторимый взлет.

Объятья, возгласы и страстность поцелуев,

Тень, обезумевшим дарящая приют;

Загробный вальс, чей ритм в полночный час почуяв,

В тумане родичи из-под земли встают;

Пугающий девиц из щели свист нелепый,

Когда жара мутит умы и жжет сердца,

Промозглой сыростью пропитанные склепы;

Осенних белых солнц тяжелая ленца;

Страдалец с юных лет, которому покоя

И сладостных надежд ни кашель не дает,

Ни положение в своей стране изгоя,

Клянущего любовь внутри ее тенет;

Скопленье черных туч, прибыток половодью;

Загадка сумерек, когда рога трубят;

Отчаянье души, не совладавшей с плотью;

Отравленных цветов сладчайший аромат;

Все это – результат великого прозренья,

Любви, страдания, безумья апогей,

Физическая боль, душевные смятенья, —

Все это слышится мне в музыке твоей.

Хоть губы у твоих мазурок ярковаты,

Но скромницы они, готовые всплакнуть,

А со смешинками угрюмые сонаты

Особым трепетом мне наполняют грудь.

Ты полонезами и удалыми скерцо

Рисуешь мне простор озер и жар печей,

Я погружаюсь в них и чувствую, что сердце

Преображается от музыки твоей.

Ты диким возгласам, метаниям и всплескам

Поверх колеблемых, поверх бунтарских гамм

Сопрячься каждый раз предписываешь с блеском,

Давая новый вкус творимым ворожбам.

Все в музыке твоей: дыханье ностальгии,

Терзанья совести, сомненья, страхи, сплин.

Покойных провожать в последний путь глухие

Рыданья и надрыв нашел лишь ты один.

Доныне хороши ль мои дела иль плохи,

Охотно с музыкой твоею я дружу,

Поскольку я в ее гармонии то вздохи,

То смех, то братские стенанья нахожу.

Теперь, когда ты мертв, где, где тот исполнитель,

Который нас введет в мир гениальный твой?

Маэстро без его огня, передадите ль

Вы скорбь, которой жил чахоточный больной?

Был демоном Эдгар, отвергший кущи рая,

Унизив Соловья, он Ворона вознес,

На бриллианте Зла небрежно вырезая

Таинственный узор своих зловещих грез.

Бессмертие и Смерть следил до исступленья

В пучине, где тонуть рассудок обречен,

И, выгорев душой от молний преступленья,

Порочности кошмар в себе лелеял он.

Невинен и жесток, он Ужас и Интригу

С усмешкой шлифовал, пред тем как вставить в книгу.

Его супруга – тень – прекрасна и свежа…

Бросал он рысий взор – и таяла химера.

– О! Как понятна мне любовь к нему Бодлера —

К тому, кого читать приходится дрожа.

Меж нас один Бальзак – поэт великий в прозе, —

Никто из тех, кто вник в людскую суету,

Не разбирался так в общественном неврозе,

Не взял кружным путем Искусства высоту.

Разъял холодный век, привыкший к нервной позе,

Распотрошив его утробную мечту,

Разбил сады любви, где, приглянувшись розе,

С ней создал асфодил зловещую чету.

Ты мысли добывал, как в шахте – антрациты,

Бальзак – властитель душ, которые побиты

Раскаяньем, хандрой, сомненьем и грехом.

А ныне пред толпой проходит, как в зерцале,

Игра страстей в твоем магическом кристалле —

И двойственном, как жизнь, и, словно смерть, нагом.

Неукротимый гипс, нетронутая медь,

Загадочный колдун, ты рубишь душу в щепы, —

Искусство! Ты тиран, как женщина, свирепый,

Над разумом смеясь, тайком готовишь плеть.

Поэты все, как есть, в твою попали сеть,

Но те, чья слава здесь тебя возносит, слепы,

Унижены твоим презреньем и нелепы,

А твой алтарь не даст их пламени гореть.

Неистовый порыв и бледное терпенье

Тебя когтят, твои решая уравненья,

Однако твой мираж злорадствует в ответ;

Мы за тобой спешим без отдыха и срока, —

Пучина, где сердца утрачивают свет,

Вершина, где мечта томится одиноко.

Господь его спасти хотел

Из огненнокипящей ямы,

Где жарится гордец веками

Среди проклятых душ и тел.

Архангел гордо боль терпел,

Руки не подал, пряча шрамы:

Господь его спасти хотел

Из огненнокипящей ямы.

А Люцифер угрюмо бдел,

Вину не признавал упрямо,

И бунт его – пустая драма.

Нет, Сатана не преуспел —

Господь его спасти хотел.

Мечту я исчерпал, мечтая неустанно,

И больше не шагну дорогою добра:

Сегодня – как всегда, и завтра – как вчера, —

Навязчивый припев страданья и обмана.

Глаза отвел мне черт – куда теперь ни гляну,

Мне Ужас застит путь от ночи до утра,

И руку обожгла жестокая хандра,

И надо мною Смерть витает постоянно.

Звезда моя, вернись, пролей надежды свет.

Оплакал разум свой безумец и поэт.

На грустный горизонт взойди хотя б для вида.

Любимый эскулап, сияй сильней, звезда,

Чтоб у меня в груди не вспыхнул никогда

Кроваво-черный огнь – исчадье Суицида.

Рассудок, извини, мне не по силам это —

По улицам идти, спокойствие храня;

Там женский магнетизм преследует меня,

Под платьями неся извечные секреты!

О, платья! скорлупа, под коей плоть живая

Дрожит, напряжена, тугою тетивой;

И словно по реке, они по мостовой

Как лебеди плывут, как туча грозовая!

Все сыщется у них: и лифы вырезные,

И ленты, и тесьма, и юбок купола;

Оборок кружевных и рюшей без числа,

И пуговки блестят, что звездочки ночные.

Иные платья – как железное забрало,

Другие в душу льют распутства сладкий яд;

И ясно вижу я сквозь девичий наряд

Два ангельских крыла и женское начало.

Округлости богинь под пологом атласа

Берут мой жадный взор немедля в оборот,

Но, словно древний Сфинкс, загадку задает

Аморфностью своей монашеская ряса.

Нарядов дорогих и платьишек грошовых

Повсюду и всегда мне дорог чудный вид;

Мне нравится смотреть, как чувственность сквозит

В степенности одежд на девах и на вдовах.

Обводы женских тел в вуалевом тумане

Нас манят и зовут, как блики в темноте,

И облегает грудь тугое декольте,

И талия тонка под слоем легкой ткани.

Вечерний туалет в холодном полумраке,

Обтягивая стан и падая к ногам,

Влачит тяжелый шлейф бесшумно по коврам,

Как кобра, что привстав, готовится к атаке.

А в сумерках ночных, где плачет ветер черный,

Еще один наряд, полуукрытый мглой,

Пред взором проплывет над самою землей,

Как саван мертвеца – печальный, беспризорный.

На праздничных балах, где похоть тешит взгляды,

Я в желчности своей увидеть бы мечтал,

Как траурный костюм вплывает в пышный зал —

Эбеновым пятном средь розовой прохлады.

Но вечно буду я, в мольбе сжимая пальцы

И на колени пав, косить свой хищный глаз

Туда, где на груди косынки вьется газ

И где в засаде ждут два аппетитных жальца!

От жажды корчится, трепещет обнаженный.

Цветок борделей всех, притонов всех цветок,

Завязки алые прозрачнейших чулок

Небрежно затянув на ткани утонченной,

Внимает жертвы крик истошный, обреченный:

«Сгущается туман, всего меня облек!

Смыкаются глаза! Я от тебя далек!

Приди! Я весь иссох, желанием сраженный!»

С иронией вампир такую молвит речь:

«Советую тебе твой голос поберечь,

Отдавшись до конца агонии терзаньям!»

Пред муками храня бесстрастье палача,

Последнее «прощай» встречает осмеяньем,

Последний смертный хрип – надрывно хохоча.

В нем Отвращение, в ней Ужас вспыхнул резко:

За своднею пошла, бледна как смерть, Манон,

И чрез мгновение за ширмы занавеской

Сопение двоих и хрип услышал он.

«Свершилось! – он вопил, – тобою вынут жребий:

До гроба в клинике ты будешь истлевать,

В тоске распутницы сгниешь среди отребий

И шанкер наживешь, став телом торговать!

Мучение! Оно ль угаснет в страстотерпце!

К любовникам твоим клокочет ревность в сердце,

Вам, чары юности, проклятие несу!» —

И все же пожалел своей любви потерю,

Когда увидел он за бархатною дверью

В слезах отчаянья поникшую красу.

С той поры, как ты ушла,

Эти губы неотвязно

Сердце жалят, как игла!

Занят ли, хандрю ли праздно, —

Днем и ночью предо мной

Их улыбки, их соблазны;

Голос чистый, неземной,

С них слетавший, слышу с грустью

В речи вольной и шальной.

Вспоминаю, маясь впусте,

Твой манящий, влажный грот,

О гранатовое устье!

Для другого этот рот

Жарко дышит в поцелуе,

Мне же ревность душу рвет!

Я мечту лелею злую

Об убийстве, и пока

Жив соперник мой, не сплю я!

Как утрата мне горька!

Эти губы утешали,

Если мучила тоска.

Но обрушились печали —

Я лишился чудных чар,

Что удары отвращали!

Ах, как нас бросало в жар:

Пили зелье страсти темной

Губы в губы, как нектар!

В будуаре, где укромный

Зеленеет полумрак,

Плыли волны неги томной,

Ты впивалась в губы так,

Чтоб любовник в спазме властной

Задохнулся и обмяк!

Как ласкал я сладострастно

Эти губы и язык,

Неба свод кроваво-красный!

Проносился час, как миг,

Поцелуи друг за другом —

Влажен, нежен, хищен, дик.

Помнишь, нам на мху упругом

Был в лесу готов альков

И средь мальв за дальним лугом.

Стайки юрких корольков

Вылетали, распевая,

В жар закатных облаков.

И душа болит, пылая,

В ней один живет порыв:

Где теперь любовь былая?

Будет жечь, пока я жив,

Наваждение немое —

Приоткрытых губ извив,

Что смеются надо мною!

О, губы женские в томленье,

Улыбка ваша – мой кошмар.

Полузакрыты, как футляр,

Дрожите вы в оцепененье.

Когда безжизненные пени

Развеются, что легкий пар,

О, губы женские в томленье,

Улыбка ваша – мой кошмар.

В холодном вашем онеменье

Остынет вожделений жар;

Душистым флером тайных чар

Подернитесь в одно мгновенье,

О, губы женские в томленье!

На душной улице, где шагом беспокойным

Я как во тьме крадусь на солнце, полднем знойным

Витрину видел я одну;

Средь сыра жирного и масла здесь, на торге,

Прелестное дитя я созерцал в восторге:

А грудь! А руки! Ну и ну!

Подобной девушки, что одурманит разом

Манящей красотой мой одержимый разум,

Доселе в жизни я не зрел.

Горячей юностью, здоровьем и задором

Плоть свежая ее лучилась перед взором,

Но плод, как видно, не дозрел.

По лавке в тесноте носила деловито

Шелом густых волос, чернее антрацита,

Неутомимая, в сабо,

С непринужденностью в закром ныряла лихо,

В то время как Бондон, что желт, как облепиха,

Под колпаком вскипал рябо.

И масло резала она латунной нитью

Брусками хилыми, однако, с должной прытью,

Будь покупатель перед ней.

Бруски с присущей им прогорклостью извечной

Потели ужасом в обертке их увечной,

Как голодающий в рядне.

Я видел, как ножом брала Рокфор с Грюйером

И взвешивала их претщательным манером,

И погружала носик в сыр.

Очарование! персты ее искусно

Ломтями резали Мароль, что пахнул гнусно,

Червяк его прогрыз до дыр.

У скромного стола, под коим, как пьянчуга,

Расплавленный Жером лежал подобьем круга,

В плетенке грубой развалясь, —

Вонь тошнотворная да пакостная липкость,

Кружатся мух рои, а стол являет зыбкость —

Мушиный пир, и жир, и грязь…

И тем не менее, средь этой атмосферы

Вольготно было ей: где Честер бледно-серый

И синий с ним Рокфор потек,

Макала пальчики в гноящуюся груду,

Такие белые, а выдернув оттуда,

Облизывала их впричмок.

О, этот язычок! Малиновый и дивный,

В змеиной дрожи он красуется, извивный,

В нем чары, в нем моя напасть!

Как бархат, мягок он и с влажным схож кораллом,

Пронзает плоть мою любовной неги жалом,

И мной овладевает страсть.

Так сыр изысканный я полюбил всецело,

Насиловал в мечтах ее литое тело,

И между тем вставал вопрос:

А вдруг пропитано оно чумой зловонной?

И отвращение, как пристав непреклонный,

Вытравливало сладость грез.

Но, как прикованный, у лавки каждый день я

Торчал, вперяя взор; и что мне до гниенья,

Дышал которым Ливарот!

От зрелища пьянел, раскрыв глаза пошире,

Те руки видел я, испачканные в сыре,

А в них – любовный приворот!

«Люблю тебя», – она однажды мне призналась,

Зарделась от стыда, мечтательной казалась

(Невинный флирт, чуть сдержан смех).

И улыбнулась мне, не упустив момента,

Подол подобрала, являя туфли с лентой

И белые чулки, как снег.

Всем существом меня желала. О, удача!

Осмелилась послать мне поцелуй горячий,

Рай даровав по простоте.

Так после болтовни сбылись мои надежды:

Весенним вечером я снял с себя одежды,

Ее увидев в наготе.

Копна ее волос, как стяг, тогда порхала,

С глазами, коими меня она ласкала,

Мне тело отдала свое,

Оно в шестнадцать лет для нег уже созрело.

О, сласть! Красавица желаньем пламенела,

Не пахло сыром от нее!

Когда все облики порока, в полумраке,

Рассядутся в кафе, – всем предлагая раки,

В плетенке, убранной петрушкой, ты скользишь.

Твоих миндальных глаз и ласковость и тишь,

Завитость локонов, блестящих, как солома,

И подведенных губ манящая истома

Смущают помыслы и штатских, и солдат.

А груди у тебя так выпукло стоят.

Так явственно видна, под юбкой, ножки стройность,

Что каждый льнет к тебе и шепчет непристойность.

В подвижном зеркале кристального бассейна

Любуется она изгибом бедр своих

И, руки вытянув вальяжно и лилейно,

О бортик опершись, красу вдыхает их.

Фигурки лебедя – из чистой меди краны —

Как будто чванятся, даря улыбку ей,

Капелью медленной у изголовья ванны

Взывают, кажется: «закрой нас поплотней».

С подвязками чулки покоятся на стуле,

Округлость чудных форм еще хранят они,

И туфли, выпятясь, свой шелк надменно вздули —

Готовятся принять сокровище ступни.

На вешалке наряд из тонкого атласа

Искрится отблеском лощеной чешуи,

В нем грация, и шарм, и скрытая прикраса,

А в складках – аромат и тайный яд змеи.

Прогнулся на столе воротничок извивный —

При Третьем Генрихе он красил светских дам;

Перчатки цвета ржи, изысканны и дивны,

Застывшей формою покорствуют перстам.

Здесь дерзкий ток ее и длинный шлейф примятый,

Корсет волнующий развязан кое-как,

Браслеты и колье, что были ею сняты,

Волшебной грезою пронзают полумрак.

Пока в ее глазах горит огонь неробко,

Телесной красотой любуется пока,

На кончике шнура, покачиваясь, пробка

Щекочет исподволь клубничину соска.

Амур, зловредный ангелок,

Всегда трясется от рыданий.

Податлив, словно сена стог,

И ветерка непостоянней,

Но изворотлив и жесток.

Плетет силок интриг и склок,

Любого скрутит в рог бараний,

Убийца – бог, предатель – бог

Амур.

Вампир, высасывает сок

Из нас, как червь из розы ранней;

Как рой пчелиный, вьется, раня.

Еще никто спастись не смог,

Кого подцепит на крючок

Амур!

Толстушки плоть или худышки,

Как вожделенный, сладкий плод,

Сочна или наоборот,

Ты выбирай не понаслышке.

Она пленительна, в излишке

В ней тайна некая живет.

Толстушки плоть или худышки,

Как вожделенный, сладкий плод.

И, не желая передышки,

Любой мужчина жадно ждет,

Чтоб укусить ее, но вот

Померкнет вроде краткой вспышки

Толстушки плоть или худышки.

Видение одно покоя мне не даст,

Как жало совести, в душе оно засело;

Я сделаю тебе, чтоб снять с души балласт,

Признанье страшное, что в дрожь бросает тело:

У края озера, где серафимов рой

Купался весело в зеленых кущах рая

И песней странною тревожил высь порой,

Смотрела в небеса, к ним вздох свой обращая.

Благоухание от множества цветов,

Безмолвье озера и приглушенный зов

Сильфид, что плавали близ обнаженных гурий,

Кричали мне: «Любовь тебе не побороть!»

И сердце дрогнуло под незнакомой бурей,

И муку острую вдруг ощутила плоть.

Власы любимой – как знамена

На сладострастия пиру,

Венчают плотскую игру,

Взвиваясь, рея нестесненно.

Им сетки, шляпки – как препона,

И все венцы не ко двору;

Власы любимой – как знамена

На сладострастия пиру.

Когда с подругой обнаженной

Я вверюсь томному одру

И жар ее в себя вберу,

Дрожат и вьются исступленно

Власы любимой – как знамена.

Бутоны свежих роз весной,

Клубника, мох в заветных чащах

В сердцах, уныние влачащих,

Любовный зарождают зной.

Напоминают нам порой

О чувствах давних и молчащих

Бутоны свежих роз весной,

Клубника, мох в заветных чащах.

Как роза, плоть передо мной,

Соски острее жал разящих.

А губы! В вас, слегка дрожащих,

Мне в муке кажутся страстной

Бутоны свежих роз весной.

По будуару плыл духов пикантный яд,

Лениво развалясь на низеньком диване,

Мурлыкал желтый кот, роняя томный взгляд.

Коленопреклонен стоял я, стиснув длани;

Мой нежный поцелуй любимую ласкал,

Порхая по груди, как мотылек в тумане.

И персей этих вкус мне губы обжигал,

Свежее и твердей зеленого ранета,

Белее лебедей среди озерных скал.

Любимая моя была полураздета,

Раскинувшись вольно, отдавшись власти сна,

И между влажных уст блестели самоцветы.

Как саваном была окутана она,

Угадывался стан за маревом гипюра,

И только грудь ее была обнажена.

В углу пылал очаг, и тень от абажура

Ложилась на диван, откуда кот взирал

На нежную гортань насупленно и хмуро.

Любимой лик во сне надменность сохранял,

Но магией своей будил во мне желанье,

Которое меня разило наповал!

Вот потому-то я не обращал вниманья

На страшный, дикий взор гигантского кота,

Что преисполнен был и злобы, и страданья.

О, не простится мне такая слепота!

Когда бы осознал ревнивость этой твари,

Я шкуру бы содрал с кошачьего хребта!

Напрасно он шипел в безудержном угаре,

От бешенства скрипя, как флюгер на ветру —