О, Совесть видит нас насквозь,

Как кошка непроглядной ночью!

Кто верил в Бога, кто в авось,

Богат иль видел глад воочью, —

Она найдет, как ни елозь,

Хоть залезай в нору сурочью!

О, Совесть видит нас насквозь,

Как кошка непроглядной ночью.

И разлетятся мысли врозь,

И сердце разорвется в клочья,

Она пронзает всею мочью

Нам душу, как ступицу – ось.

Да, Совесть видит нас насквозь!

Трепещут флаги, лепестки,

И голубки, и пауки,

По коже дрожь, и гладь реки

Волна морщинит:

Всем дрожь знакома – то легка,

Как тихий шепот у виска,

То так тяжка и глубока,

Что душу вынет.

И ветр – тихоня иль буян —

Колеблет мощный океан,

Траву высокую полян

И край вуали;

Дрожь – на земле и в небесах,

Дрожат распутник и монах,

Старик и дева, в чьих глазах

Звезда печали.

Признания влюбленных с ней

Звучат тревожней и нежней,

Бежит от листьев до корней

Она по ивам;

Трепещут языки костра

И содрогается гора;

Дрожь – отражениям сестра

И переливам.

Нас сводит женщина с ума,

В ней свет любви, измены тьма,

И вся она как дрожь сама:

Душа и платье.

Как мы постичь ее хотим!

Но неги зов неукротим —

И в бездну страсти мы летим,

Лишась понятья!

Та, коей чище не найдешь, —

Самопожертвованья дрожь,

Мы с ней на смерть идем, ее ж

Наградой числя.

Надежды дрожь нежнее сна,

А долга – как гранит честна,

Но Страха дрожь, как ночь, черна —

То трепет мысли.

То ужас, что не даст вздохнуть,

Героев гонит в дальний путь,

Такая с мертвой хваткой жуть,

Что, стиснув шею,

Трясет, доводит до седин,

И лишь останешься один,

Ты мрамора бледней и льдин

Ты холоднее.

Откуда же она идет,

Тревога, что бросает в пот?

Какой вопрос тебя гнетет,

Чем ты терзаем?

Ты, чей в морщинах знанья лоб,

Безбожник и ученый сноб?

– «То Бесконечность, как озноб,

Мы осязаем!»

Эдгара По изыскан дар,

Он, колдовских исполнен чар,

Рождает в нас волшебный жар

И дрожь мгновенно.

В холстах Делакруа любой

Дрожит сюжет: пейзаж иль бой;

И чистый трепет звуковой —

Клавир Шопена.

Будь ты галантен или груб,

Иль равнодушный полутруп,

С улыбкой ли бескровных губ

Дитя хлороза, —

Дыханье в страхе затаив,

Ждешь эту дрожь, покуда жив,

Ее холодный, злой прилив,

Как от мороза.

Вот так трясется в холода,

Худа и сгорблена, Нужда,

Когда не скрыться никуда

Под зимней вьюгой,

Не ждет уютное жилье,

И ветер жалкое тряпье

Сорвать пытается с нее,

Ревя с натугой.

Есть дрожь от жизни полноты,

Свободы дрожь и красоты,

Рассвета, юности, мечты —

С ней не до скуки.

Есть дрожь сомнений без числа,

Утраты, ненависти, зла

И та, что нас сожжет дотла —

Дрожь смертной муки.

Мой исступленный взор хранит воспоминанья

И тканей шелковых и лунного сиянья,

И моря отсветы и отсвет белых свеч,

Над телом неживым твердящих тихо речь.

Да! жадно я люблю: мерцания и тени,

Сонм их таинственных скользящих изменений,

Всю их уступчивость, всю истомленность их, —

И долго эти сны живут в глазах моих!

То – души яркости! о свете вздох невнятный!

Их чары сладкие мне близки и понятны,

Их тайны вечные сквозят в моих стихах;

Как странные мечты, в моих мелькают снах;

Лобзанья отсветов ловлю, как дар, как чудо, —

Везде: на гребне волн и в блеске изумруда!

В глазах адамовых детей

Дробятся Боли отраженья.

Наш смех и крики сокрушенья

Рыдают в тщетности своей.

Каких ни строим крепостей,

Какие ни ведем сраженья —

В глазах адамовых детей

Дробятся Боли отраженья.

И чем потоки слез густей,

Тем Року слаще подношенья,

Он жадно смотрит на круженье

Шального паводка страстей

В глазах адамовых детей!

Таи свой внутренний разлад

И не давай стенаньям воли,

Дабы твоей душевной боли

Не видел посторонний взгляд.

Тревоги с горечью утрат

Минором тянутся в юдоли.

Таи свой внутренний разлад

И не давай стенаньям воли!

До смерти пусть уста молчат;

Безмолвье – сущность меланхолий.

Наш разум зряч не для того ли,

Чтоб плакать день и ночь подряд?

Таи свой внутренний разлад.

Мне запах, как мотив навязчивый, поет —

Накатит ли волной, придет ли, тихо вея,

Как будто на меня дохнула нежно фея,

Все существо мое флюиды жадно пьет.

О, дети воздуха! Летучи и случайны,

Как сам он, влажны ли, прохладны, горячи;

Как он, процеженный сквозь лунные лучи,

Они пикантнее, когда в них гуще тайны.

Как хорошо чутьем грядущее понять,

Пастись на запахах, как на лугу зеленом,

И ночью бархатной, и полднем опаленным

Дышать любовию и память обонять!

Удушья сладкие, неощутимо-вязки,

В алтарь преобразят раскрытую постель;

Безумная Инес и бледный Рафаэль

Их льют, как пряности, в сосуд греховной ласки.

Мне скрасили они мой тягостный маршрут

Сквозь одиночество унылое, пустое;

Они, соединясь с крылатою мечтою,

И мерзости иной приятность придадут.

Есть теплый аромат тончайший, что струится

От женщин любящих, как от живых цветов.

Целебный эликсир, он утолить готов

Язвящую тоску, всех болестей царицу.

Зеленая весна, благословенна будь!

Твоею милостью цветы встают из гроба,

Ты можешь от зимы – пустыни и озноба —

Нам меланхолии блаженный дух вернуть.

Все безутешные сердца хранят, горюя,

Как драгоценный прах в могильной тишине,

Святые запахи в благоговейном сне,

Что дарят нам всегда иллюзию живую.

Когда они плывут, беспримесно нежны,

Сквозь музыку светясь, на краски налагаясь,

Пределы вещности уходят, раздвигаясь,

И мы парим в раю среди голубизны.

Но стоит подмешать к ним женский запах едкий,

Что разлагает ум, любых кислот острей, —

Коснется в тот же час пылающих ноздрей

Хмельной и жгучий яд, изысканный и редкий.

Он голову кружит, предательски маня,

Захлестывает мозг его волна лихая,

И мы идем, когда зовет, благоухая,

Нас женщина: «Умри в объятьях у меня!»

Сообщники они свечам и тьме полночной,

Веселье в них и грусть, невинность и разврат;

И алтари подчас нечистый дух хранят,

Кричащий о любви девице непорочной.

Истомой напитав батистовый платок,

Они острят чутье и благородят тело;

Ценитель роскоши, найдет художник смелый

В них краденые сны, забытых грез исток.

Но лишь до той поры, когда в одно мгновенье

Зловонною волной опилки и фенол

Накроют труп его, синюшен, хладен, гол

В дощатом ящике, где червь царит и тленье.

Когда в меня печаль коварная метнет

Свой абордажный крюк, кривясь в ухмылке гадкой,

Меня благая Ночь спешит обнять украдкой,

Залить мою слезу росой своих забот.

Избавь, шалунья-ночь, меня от всех невзгод,

Накрой крылами лжи, надеждой и загадкой,

И в беспредельной тьме, на сновиденья падкой,

Моих туманных грез исчезнет скорбный гнет.

А если мертвых слов услышу я звучанье,

Она сыграет мне веселый вальс молчанья

На все свои лады, безмолвные вполне;

Когда ж со мной печаль бредет в полоске света,

Невольно усмехнусь, – и Ночь ответит мне,

Улыбку у луны похитив для поэта.

Вот час, когда цвета размыло:

Креолка вышла из бунгало,

Зевает в гамаке устало

Под мерный плач волны унылой.

Лучи луны на смуглом теле,

Переливаясь, заблестели;

От водорослей запах прели

В тяжелом воздухе плывет,

Уже колибри улетели,

Растаяв, в бледный небосвод,

В лесу, влача пустой живот,

Боа на промысел ползет.

Как смутно видимый фантом,

Креолка спит, отдавшись снам,

Сама, как тень, сродни теням

В вечернем воздухе густом.

Бледнеют тени на песке;

Креолка, бросив зонт ненужный,

Под мерный шум волны недужной

Зевает в хрупком гамаке.

И блики лунные несмело

Ползут по коже загорелой.

Прибоя горестные плачи,

Тяжелый дух приморских трав;

По джунглям в поисках удачи

Голодный ползает удав;

Колибри тают в вышине,

И день угас в холодном сне.

Фантомом смутным пришлеца

Креолка спит, забыв о зное,

И краски смуглого лица

Сливаются со тьмой ночною.

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна,

Оно бежит от золота лучей,

Но розы вечера зовут его из плена;

С ним злоба и тоска безумная забвенна,

Оно бальзам моих мучительных ночей,

Безмолвие – это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна

Пускай роз вечера живые горячей, —

Ему милей приют дубравы сокровенной,

Где спутница печальная ночей

Подолгу сторожит природы сон священный…

Безмолвие – это душа вещей.

Ночной порою лай собак

Звучит, душе напоминая,

Что скоро хватка ледяная

Прервет цепочку передряг.

Не понимают этот знак

Те, что живут, беды не зная!

Ночной порою лай собак

Звучит, душе напоминая…

Когда ж родник надежд иссяк,

И чувства лгут, и боль без края,

Тогда, маня и подгоняя,

Во мрак уводит нас, бродяг,

Ночной порою лай собак.

Архангел начеку: в очах сверкают блики,

Туман густых волос спадает мягко с плеч;

Возьми печаль мою, покой увековечь,

Царица тишины, в твоем небесном лике.

Спаси меня от бед гнетущих злобной клики,

Освободи моей надежды ржавый меч,

Способностью восстать смоги меня облечь,

Вновь смелости придай унылому калике.

Веселости огнем мне душу озари;

А после старику, с зари и до зари,

Как ангелом, тобой позволь мне восхищаться!

Позволь тебя любить вне мира, вне преград,

В глубинах чудных глаз, как на волнах, качаться,

Пить сердца твоего лазурный аромат!

С вершин далеких гор, из недр водоворота,

Из всех глухих углов безжалостной Земли

Невидимо ветра блажные подошли,

И хлещут без кнута, и голосят безрото.

Прозрачные ручьи, чей трепетный мотив

Чуть слышен на брегах уютного их ложа,

Журчат из-под камней, неясный ропот множа,

И льют свою печаль под сень плакучих ив.

Мольбе несчастных душ в их страшной муке вторя,

Разжалобить стремясь безмолвный небосвод,

Вбирая в нежных вод извечный хоровод

Последний выдох жертв своих, рыдает море.

Когда прошла гроза и оживает мрак,

Дыханье темноты прозрачнее эфира;

Протяжным ля-минор взвывает жабья лира

И будит каждый пруд, канаву и овраг.

Вот кроною шумит седой Иеремия,

И плач его листвы рождает страшный гул;

По лесу мчится волк – голодный вельзевул,

И эхо вдаль несет его мольбы глухие.

Меня вгоняет в дрожь кричащий козодой,

Когда по вечерам брожу в глухой долине,

И голосом моей безжалостной судьбины

Стал этих жалоб звук внезапный, неживой.

Под трепетным смычком рождается тревога,

И скрипка душу рвет, не властна над собой,

И арфы перебор под мастерской рукой

Струит сонату слез отчетливо и строго.

Пусть сокровенный стон прекраснотелых дев

Благодарит любовь за свет благословенья,

Но эти жалобы – лишь отзвук сожаленья

О счастье, что ушло, родиться не успев.

Напрасен крепкий щит, напрасна маска тайны —

Как будто силы зла лишь дремлют в свете дня;

Взывает человек, тоску свою кляня,

К недремлющим ночам, что строги и печальны.

Отверженных толпа, вечерней тьмы черней,

Проходит, голося, без обуви, без клади —

По плитам и камням, по мрачной анфиладе,

Как призрачный отряд рыдающих теней.

Могилы и кресты в тени уединенной,

Слыхали многих вы убитых горем вдов!

Нежней и мягче был для вас их скорбный рев,

Чем горлицы напев, с любимым разлученной.

И, в крике заходясь, рожденное дитя

На горести пенять немедля начинает,

А пращур на него завистливо взирает,

В мечтах о небытьи задумчиво кряхтя.

В агонии звучит мелодия простая;

Когда мертвец закрыт в зловещем сундуке,

То в пене на губах, в крови на языке

Родятся жалобы, во тьму и в грязь слетая.

И эхо их летит, как траурный набат,

Торя мне в сердце путь для жути похоронной;

И совы Вздохов вьют в душе опустошенной

Свое гнездо, и грусть с тоскою в ней царят.

Да! В славном грохоте раскатов поднебесных

Моя душа порой услышит Бездны глас,

Моя душа! в тебе сбирается подчас

Вся сладостная дрожь страданий неизвестных.

Сердца у дев, коль двадцать им,

Как беспокойный лист березы,

Их тело впитывает розы

С благоуханьем неземным.

Их дивным запахом своим

Чаруют лилии, мимозы;

Сердца у дев, коль двадцать им,

Как беспокойный лист березы.

У пруда вечером иным

Гуляют и лелеют грезы,

То улыбнутся вдруг, то в слезы —

Внимают сумеркам ночным

Сердца у дев, коль двадцать им.

С чего румянится девица,

Коль встретит юношу она?

Походка зыбка и томна,

Полуопущены ресницы;

Во взоре влажные зарницы

И смеха нежного волна —

С чего румянится девица,

Коль встретит юношу она?

То кровь под кожею струится

Или душа возбуждена?

Желанья дерзкого полна

Или опасности страшится?

С чего румянится девица?..

Давно смотрю на мир угрюмо и устало:

Мои погасли сны, и смех стал суховат;

С восторженной души очарованье спало,

Растаял дух Любви и Славы аромат.

Но до сих пор со мной дитя бледней опала,

Хлорозный ангел мой, чей безразличен взгляд,

Лилейная душа, что в скорби изнывала,

На крыльях томных ласк летая наугад.

Блаженный призрак мой в чарующем дурмане!

Струят любовь твои таинственные длани

И опьяняет звук пленительных шагов.

Ты жалостью своей бодришь мое изгойство,

А голос твой, сочась надеждой нежных слов,

Баюкает мое слепое беспокойство.

Нет больше от меня сокрытого у Тайны,

Я чую скорый шторм и отблески вдали,

Мне тихо шепчет Ночь о пропастях Земли,

Что спят в безвестной тьме, бездонны и бескрайны.

По воле мрачных муз пути меня влекли

В тенета сладких мук – желанны, неслучайны;

Взлететь в покой и тишь стремилась бесхозяйно

Усталая душа, влачась в земной пыли.

Напрасно умер я среди других созданий:

Поныне слух и взор мои – что окна зданий,

Открыты плачу их и жалобным мольбам;

Меж горя и тревог, исполнившись участья,

Отчаявшийся ум несется по волнам

В потоке горьких слез под парусом несчастья.

О, голос призрачный подруги бестелесной!

Желая лишь задеть, пронзает он насквозь,

Чарует и томит, диковинный, чудесный,

Наполнит грустью так, что не удержишь слез;

О, голос призрачный подруги бестелесной!

Когда с тоской мое он произносит имя,

В нем музыка звучит, как будто нежный зов

Давно угасшего в чахотке серафима.

Он мне желаннее всех прочих голосов,

Когда с тоской мое он произносит имя!

Порою, как орган, гудит он хрипловато,

То издали идет, а то из-под земли,

А то ударит так, что стены каземата

Любого, кажется, напора б не снесли;

Порою, как орган, гудит он хрипловато.

Душе, что правит им, он следует, покорный:

То смутен, как туман, то, как звезда, горит;

Журчаньем одарит его ручей проворный,

Когда на языке любви он говорит.

Душе, что правит им, он следует, покорный.

То лязг металла в нем, то звон хрустальных граней,

Он – альт, виолончель, и арфа, и гобой;

И словно вышел он из мраморных гортаней,

Из деревянных уст – суровый, роковой.

То лязг металла в нем, то звон хрустальных граней.

О, не всегда ты был орудьем лжи и фальши,

Не только зло мне нес ты на моем веку;

Ты уносил в мечты, земных пределов дальше,

Как эликсир любви, ты утолял тоску,

О, не всегда ты был орудьем лжи и фальши.

И дрожь во мне растет, как на море буруны,

Когда в душе твои незримые персты,

Таинственно-нежны, перебирают струны;

Мы девственны с тобой и чувственно чисты,

И дрожь во мне растет, как на море буруны!

Под лживою своею маской

Речь своенравна и вольна,

То горяча, то холодна,

Сегодня в лежку, завтра в пляску.

Она разит, как меч дамасский,

И тает наподобье сна.

Под лживою своею маской

Речь своенравна и вольна.

Сердца из тюля иль рядна

Равно пьяны ее закваской;

В глубины наших душ, до дна

Войдет насильем или лаской

Под лживою своею маской.

Пусть бездны глубину не выразить в цифири,

Но днем и ночью мне сияет пара глаз,

Как влага и огонь в любовном эликсире,

Небесная лазурь, тоски блестящий газ.

Изысканно-чудны и чужды в этом мире,

Надменные глаза, тревогою лучась,

Мне вечно дарят свет в подземной тьме и сыри;

На нежный поцелуй их взгляд похож подчас.

Их мягкость лучше всех улыбок и приветствий

Способна утолить сердечную печаль:

Лампады мук моих и пламенники бедствий,

Два глаза – в бездне шахт сияющий хрусталь,

Мерцанье тайных звезд и пламень похоронный —

Врываются порой в мой сумрак монотонный.

Твой взор, как незабудки, синий

Светил мне из пожухших трав

И у озер, на луговине,

Где ветер, танцевать устав,

Ласкал иголки старых пиний.

И не казалась жизнь пустыней,

И поднимался я, упав,

Когда мне верной был твердыней

Твой синий взор.

И боль моя, страшней эриний

И ядовитей всех отрав,

Перед тобой смягчала нрав;

И ощущал я: свеж, как иней,

Мне входит в душу благостыней

Твой синий взор!

Всегда передо мной, куда ни кину взгляд,

Печальные глаза в чарующем мерцанье,

Которые вразрез с искусством рисованья

Безмолвно говорят, без жеста ворожат.

То чувственны они, а то полны экстаза,

В просторы влюблены, до мрачности темны,

Ленивы иногда и чересчур странны, —

Сверкали, словно сквозь покров незримый газа.

Читал я в них зарок, и просьбу, и отказ,

Наперсником я был их взоров быстротечных —

Мечтательных порой, порой таких беспечных

Миндалевидных глаз, лазурных, как топаз.

То вдруг они близки и вас сверлят зрачками,

То вдруг отдалены на миллионы лиг,

Смятенье в тех глазах и нежность через миг —

И следует за мной их голубое пламя.

Какой же менестрель или какой трувер,

Каких изящных книг немое шелестенье,

Звучанье струн каких, какой виолы пенье

Восславят дивный блеск прелестных этих склер!

Глаза вкушают ночь и к сумрачному своду

Подняться норовят с усердием таким,

Что кажется, их взор любовью одержим

К пленительной луне и звездному восходу.

От наших передряг, от гнева и гримас

Они на этот мир взирали в изумленье,

Их долгий взгляд струил печальное томленье,

Сочувствие и страх лились из этих глаз.

Свой растопили взор Сапфо, и Мессалина,

И Клеопатра – в тех приманчивых глазах.

О! Как же я следил ресниц проворный взмах,

Что прищуров слепых нередко был причина.

И летнею порой в чарующем бреду,

Там, где манила вас безлюдная поляна,

О крохи синевы, зеницы без изъяна,

Вы сквозь ресницы свет глотали на ходу.

Озноб травы, где мы могли лежать часами,

Любили вы порой, и в чистый водоем

Глядели долго вы, любуясь хрусталем,

Что менее глубок и ясен, чем вы сами.

Напоминает мне два нежных василька

Сверканье этих глаз, что скрыла вуалетка.

Так внешностью своей любуется гризетка,

Хотя ее печаль безмерно глубока.

В них утолял я страсть без всяких треволнений,

Смотрелся в них душой, и были так нежны

Волшебные глаза, всегда подведены

И чистотою слез, и краской наслаждений!..

Фиалка нежная, корица,

И влажный, розовый коралл,

И теплый мрамор, и зарница —

Все чудный образ твой вобрал,

И кто бы смог не покориться?

В немом укоре ты ресницы

Опустишь, устыдясь похвал —

Так ветерку велит смириться

Фиалка нежная!

Ты – знанья чистого криница,

Твой взор лукавый тьму прогнал;

Твой разум, острый, как кинжал,

С мечтой в одно способен слиться —

Но скромностью с тобой сравнится

Фиалка нежная.

Чиста ль твоя любовь, как девственные кущи,

Как пламя, горяча ль, свежа ли, как весна?

Таинственна ль она, как блеск свечи влекущий,

Как Время, длится ли, нежна ль, как ночь, она?

Как книгу, бегло ли природу ты читаешь?

Инстинкты зла в тебе покорны ли кнуту?

Узнав, как боль пьянит, – что ты предпочитаешь:

Стенания живых иль мертвых немоту?

Кружится ль голова, мутится ли дурманно,

Когда ты жадно пьешь тревожный запах хвой

И аромат зари и влажного тумана,

Небесный беглый вздох, глубокий вздох морской?

Вот кошка, дикий зверь, прилегший у камина,

В подушках мягких лап алмазный коготь скрыв,

И фосфором горят зеленых глаз глубины —

Ты разгадаешь ли живой сей логогриф?

С луной наедине ведешь ли разговоры,

Чураешься ли ты лучей недобрых дня,

С волнением ли ждешь тот смутный час, в который

Лишь краешком она покажется, маня?

Пристало ли к тебе сомненье безысходней,

Чем накипь на зубах, чем на железе ржа?

И, чая Сатану узреть не в преисподней,

При имени его пылаешь ли, дрожа?

Раскаянье ль страшней, чем скорби плоти бренной,

А утешение в Паскале ли одном?

Ты богом музыки считаешь ли Шопена,

Делакруа ль зовешь палитры колдуном?

Печален ли твой смех и искренни ли слезы,

Легко ль смиряешь страсть, без спеси ли горда?

От ложного ума, пустопорожней позы

Бежишь ли ты к мечте и истине всегда?

– Увы! Скорей бы мне ответила могила!

Из уст сей женщины словечко ни одно

Не пало, хладный лед молчанья не пробило.

Я спрашивал ее опять и снова… Но —

Увы! Скорей бы мне ответила могила!..

Привычка капелькой единой

Свободу может в прах разъесть,

Сгибает волю, словно жесть,

Пятнает рабством, как патиной.

Она способна паутиной

Душевный наш покой заплесть;

Привычка капелькой единой

Свободу может в прах разъесть.

Кто пруд стоячий кроет тиной,

А твердь наук дробит, как песть?

Кто помогает беды снесть,

А счастье делает рутиной?

– Привычка капелькой единой!

Надежда – редкостная птица,

Каких в природе вовсе нет,

И на загривке наших бед,

Как на плетне, она гнездится.

И белых крыльев нам на лица

Роняет призрачный отсвет

Надежда – редкостная птица,

Каких в природе вовсе нет.

А вот отчаянье стремится

Орланом черным нам вослед,

Чей клюв разит нас с юных лет,

Чей крик – как стоны из темницы.

Надежда – редкостная птица.

Мир тем, кто завистью палим,

В ком разум затмевает злоба,

Отраву им глотать до гроба,

Вдыхая ядовитый дым.

Им правды глас невыносим,

И желчью пенятся утробы;

Мир тем, кто завистью палим,

В ком разум затмевает злоба.

Пигмеи с естеством гнилым,

Они горбаты, узколобы!

Так пожалеем их хворобы

И без презрения простим:

Мир тем, кто завистью палим.

Два башмачка твои чернеют, словно два

Домишка, чьи жильцы проворнее, чем птицы;

И я гляжу туда, где радостно пестрится

Раскрашенный чулок, цветастый, как слова.

В них пение ветров и неба синева,

Изящество легко вращающейся спицы,

Жужжание пчелы над чашкой медуницы,

Цикады стрекотня, шуршащая листва.

Они всегда со мной, и счастлив я, пока

Стучат по мостовой два эти башмачка,

Лаская ухо мне и соблазняя взоры;

Я ныне без тебя, уныл и одинок,

Но в памяти звучит их легкий топоток,

И образ их плетет в душе моей узоры.

Приходит в рощу на этюды

Дитя природы, ангел мой.

В журчаньи ручейка – гобой