— Всякое вино прежде всего должно быть красным! — провозгласил художник. — И слушать не хочу о белых!

— А как же шампанское? — заметил Шонар.

— Ну и что? Это просто сидр пошикарнее, брандахлыст для эпилептиков! Я бы отдал все подвалы Эпернэ и Аи за бочонок бургундского. К тому же, мы с вами не собираемся обольщать гризеток или сочинять водевиль. Я против шампанского!

Когда меню было окончательно принято, Шонар и Коллин отправились в ближайший ресторан заказать завтрак.

— Не затопить ли камин? — предложил Марсель. — Отличная идея, это будет вполне своевременно, — поддержал его Родольф. — Термометр давно уже советует нам это! Затопим камин! Вот он удивится-то!

Родольф выбежал на лестницу и крикнул Коллину, чтобы он попутно распорядился и насчет дров.

Немного погодя Шонар и Коллин вернулись, а вслед за ними явился человек с большой вязанкой дров.

Марсель стал рыться в столе, разыскивая ненужные бумаги для растопки, и вдруг вздрогнул, увидев письмо, написанное знакомым почерком. Незаметно для приятелей он прочел его.

То была записочка, нацарапанная Мюзеттой карандашом и относившаяся к тому времени, когда девушка жила у Марселя. Записочка была написана ровно год тому назад. Она состояла лишь из нескольких строк:

«Мой милый!

Не беспокойся, я скоро вернусь. Я пошла немного пройтись, чтобы согреться, в комнате стужа, а торговец дровами крепко спит. Я отломила у стула две последние ножки, но они сгорели так быстро, что и яйца нельзя было бы сварить. А ветер врывается в разбитое окно и разгуливает по комнате словно у себя дома, он нашептывает мне разные дурные советы, и если бы я его послушалась, ты бы огорчился. Лучше немного погулять, я взгляну, что делается в ближайших магазинах. Говорят, есть бархат по десять франков метр. Просто не верится, надо самой взглянуть. К обеду вернусь.

Мюзетта».

— Бедная девушка! — прошептал Марсель, пряча записку в карман. И он на минуту задумался, обхватив голову руками.

К тому времени богемцы давно уже находились на холостом положении, если не считать Коллина, возлюбленной которого по-прежнему никто не видел и не знал по имени.

Даже Феми, незлобивая подруга Шонара, и та повстречала простака, который подарил ей свое сердце, обстановку красного дерева и колечко из собственных — рыжих — волос. Однако, не прошло и двух недель, как возлюбленный Феми отнял у нее и свое сердце и обстановку, ибо, взглянув как-то на руку любовницы, заметил на ней колечко из черных волос. И он осмелился заподозрить Феми в измене.

Между тем Феми не погрешила против добродетели. Дело в том, что приятельницы не раз подтрунивали над ее рыжим колечком, вот она и отдала перекрасить его в черный цвет. Когда все выяснилось, поклонник так обрадовался, что купил Феми шелковое платье — первое в ее жизни. Нарядившись в обновку, бедная девушка воскликнула:

— Теперь я могу умереть!

Мюзетта вновь стала почти официальным лицом, и Марсель уже три-четыре месяца нигде не встречал ее.

Что касается Мими, то Родольф давным-давно не слыхал ее имени и только шептал его про себя, когда оставался один.

— Что же это! — вдруг воскликнул Родольф, взглянув на Марселя, который в задумчивости прикорнул у камина. — Дрова не желают разгораться?

— Сейчас, сейчас, — ответил художник.

Он поджег поленья, и они запылали, весело потрескивая.

Пока друзья готовились к завтраку, подзадоривая свой аппетит, Марсель вновь уединился в уголке, только что найденное письмо он присоединил к памятным вещицам, оставшимся от Мюзетты. Тут он вспомнил об одной женщине, которая дружила с его бывшей возлюбленной.

— А! Вспомнил, где ее найти! — громко воскликнул он.

— Что найти? — Родольф. — Что ты там затеял? — он, видя, что художник берет перо и собирается писать.

— Ничего. Спешное письмо, чуть было не забыл, — ответил Марсель. — Одну минутку!

И он написал следующие строки:

«Милая крошка!

У меня появился капитал, — молниеносный удар фортуны! Дома ожидается роскошный завтрак, восхитительные вина, и мы, дорогая моя, даже затопили камин — как настоящие буржуа! Надо взглянуть на все это, — как ты любила говорить. Приезжай на часок, застанешь Родольфа, Коллина и Шонара. Ты споешь нам что-нибудь за десертом, — у нас будет десерт! Раз уж мы усаживаемся за стол, то просидим, вероятно, добрую неделю. Поэтому не бойся опоздать. Я уже так давно не слышал, как ты смеешься! Родольф сочинит в честь тебя мадригалы, и мы помянем нашу усопшую любовь тонкими винами, хотя она и может от этого воскреснуть. Ведь у таких людей, как мы с тобой… последний поцелуй никогда не бывает последним. Ах, если бы в прошлом году не стояли такие морозы, ты, может быть, не бросила бы меня. Ты изменила мне ради вязанки дров и потому, что боялась, как бы у тебя не покраснели ручки. И хорошо сделала — я не сержусь на тебя за это, и вообще все позабыл. Но приходи погреться, пока топится камин!

Целую тебя столько раз, сколько ты захочешь. Марсель».

Кончив письмо, Марсель написал другое, на имя подруги Мюзетты, мадам Сидони, с просьбой передать Мюзетте его записку. Потом он отправился к швейцару, попросил отнести письма и заплатил ему вперед. Увидев, как в руках художника блеснул червонец, швейцар, прежде чем исполнить поручение, поспешил доложить об этом домовладельцу, которому Марсель уже сильно задолжал.

— Сударь! У живописца с седьмого завелись деньжонки! Знаете, у того, длинного, который все зубоскалит, когда я подаю ему счет.

— Тот самый, что имел нахальство взять у меня взаймы и заплатил мне этими деньгами за квартиру? Я его выселю.

— Так-то оно так, сударь. Но сегодня он при деньгах. Я чуть не ослеп, так они сверкали. Он кутит… Теперь самое время…

— Хорошо! Я сейчас сам к нему схожу, — ответил хозяин.

Швейцар застал мадам Сидони дома, и она немедленно отправила горничную к Мюзетте с адресованным ей письмом.

Мюзетта жила в то время в прелестной квартирке на улице Шоссе-д'Антен. Когда ей принесли письмо, у нее сидели гости, а вечером ей предстояло быть на званом обеде.

— Вот чудеса! — воскликнула она и расхохоталась как сумасшедшая.

— Что такое? — спросил чопорный молодой красавец.

— Меня приглашают на обед, — ответила Мюзетта. — Какое совпадение!

— Совпадение неудачное, — заметил молодой человек.

— Почему же?

— Как? Неужели вы примете приглашение?

— Конечно приму. А вы уж как-нибудь обойдетесь без меня.

— Но, дорогая, ведь это просто неприлично. Вы пойдете туда как-нибудь в другой раз.

— Вот еще! В другой раз! Это мой старый знакомый, Марсель, он приглашает меня на обед, и это такой необычайный случай, что я хочу непременно взглянуть собственными глазами, что там делается. В другой раз! Да ведь всамделишные обеды в этом доме — такая же редкость, как затмение солнца!

— Позвольте! Вы хотите нарушить свое слово, собираетесь повидаться с этим субъектом и прямо говорите об этом мне! — возмутился молодой человек.

— А кому же мне еще говорить? Турецкому султану? Это его не касается.

— Странная откровенность!

— Вы отлично знаете, что я ничего не делаю как другие люди, — возразила Мюзетта.

— Но какого вы обо мне будете мнения, если я вас отпущу, зная, куда вы идете? Опомнитесь, Мюзетта! Подумайте обо мне, да и о себе самой. Ведь это же просто неприлично. Скажите ему, что вы никак не можете…

— Дорогой господин Морис, вы знали, с кем имеете дело, когда предложили мне свою любовь, — ответила мадемуазель Мюзетта тоном, не допускающим возражений, — вы знали, что у меня тьма причуд и что никому на свете не отговорить меня, если я что-нибудь задумала.

— Просите у меня чего хотите, — ответил Морис, — но это… Причуда причуде рознь.

— Морис, я пойду к Марселю. Я ухожу! — заявила она, надевая шляпку. — Если хотите, — расстанемся, но уступить я не могу, лучше его нет на свете, это единственный человек, которого я по-настоящему любила. Будь у него сердце из золота, он расплавил бы его и наделал бы мне колец. Бедняжка, как только у него появилось немного Дров, он зовет меня погреться, — вот посмотрите, — сказала она, протягивая Морису письмо. — Ах, почему он такой лентяй и почему в магазинах такая бездна бархата и шелков!… Как я была счастлива с ним! Ему удавалось меня мучить, и это он прозвал меня Мюзеттой за мои песенки. Во всяком случае, будьте уверены, — от него я вернусь к вам… если вы захотите меня принять.

— Вы откровенно признаетесь, что не любите меня, — вздохнул виконт.

— Послушайте, дорогой Морис, вы умный человек и понимаете, что этот вопрос не заслуживает обсуждения. Вы держите меня, как держат в конюшне породистого коня, а я люблю вас потому… что люблю роскошь, шумные званые вечера, и всякую мишуру. Нечего разводить сантименты, это было бы глупо да и ни к чему.

— По крайней мере, позвольте мне пойти вместе с вами.

— Но вам будет скучно у них, и вы только помешаете нам веселиться, — возразила Мюзетта. — Подумайте сами, ведь он непременно станет меня целовать.

— Мюзетта, приходилось ли вам встречать таких сговорчивых людей, как я? — Морис.

— Слушайте, виконт, однажды я каталась в экипаже с лордом в Елисейских полях и встретила Марселя и его приятеля Родольфа, они шли пешком и были одеты нищенски, все в грязи, как собаки пастуха, и курили трубки. Я уже три месяца не виделась с Марселем, и мне показалось, что сердце мое вот-вот выпрыгнет из экипажа. Я велела остановиться и целых полчаса проговорила с Марселем на глазах у всего Парижа, проезжавшего мимо нас. Марсель угостил меня пирожками и поднес грошовый букетик фиалок, который я тут же приколола к корсажу. Когда Марсель распрощался со мной, лорд хотел было окликнуть его и предложить пообедать вместе с нами. Я поцеловала его за внимание. Такой уж у меня характер, господин Морис, если он вам не по душе, — скажите сразу, и я захвачу с собою мой ночной чепчик и туфли.

— Значит, в иных случаях хорошо быть бедняком, — грустно и не без зависти проговорил виконт Морис.

— Вовсе нет, — возразила Мюзетта, — будь Марсель богат, я никогда бы не бросила его.

— Ну, что ж, поезжайте, — сказал молодой человек, пожимая ей руку. — Вы в новом платье, и оно вам очень к лицу.

— Это правда, — согласилась Мюзетта. — Сегодня утром у меня было какое-то предчувствие, вот я его и надела. Платье будет подарком Марселю. Прощайте, — добавила она, — пойду вкусить блаженного веселья.

В тот день на Мюзетте был восхитительный туалет, никогда еще поэма ее юности и красоты не преподносилась в таком пленительном переплете. Впрочем, у Мюзетты был врожденный дар изящества. При появлении на свет она, вероятно, первым делом потянулась к зеркалу, чтобы поправить на себе пеленки, и согрешила кокетством прежде, чем ее окрестили. В дни, когда Мюзетта жила в бедности, носила ситцевые платья, чепчик с помпоном и простые козловые башмаки — она и в этом незатейливом наряде гризеток умела быть изящной. Эти прелестные девушки, не то пчелки, не то кузнечики, всю неделю, бывало, трудились, напевая песенки, просили у господа лишь немного солнышка в воскресенье, любили попросту, от всей души, а случалось, что и из окна выбрасывались. Теперь их больше нет, и своим исчезновением эта порода обязана современным молодым людям — развращенным и все растлевающим вокруг, а главное, тщеславным, недалеким и грубым. Эти пошлые остряки принялись высмеивать бедных девушек, их ручки, исколотые иголками в часы честного труда, а девушкам стало недоставать денег на миндальные притирания. Понемногу юноши привили им свое тщеславие и глупость, и с тех пор гризетка исчезла. Тогда на свет божий появилась лоретка. Это своего рода гибриды, обнаглевшие полудевы, обязанные своей красотой косметике, ни рыба ни мясо, а будуары их — настоящие лавочки, где они продают по кусочкам свое сердце, как ломтики ростбифа. Большинство этих девок оскверняет наслаждение и позорит современную легкую любовь, порой они бывают глупее птиц, перьями которых украшены их шляпки. Если у них невзначай и зародится — не любовь, даже не прихоть, а самое пошлое вожделение, — то предметом его будет какой-нибудь буржуа, шут гороховый, которого на общественных балах окружает и приветствует пестрая толпа, а газеты, готовые раболепствовать перед всякой нелепостью, превозносят и рекламируют. Хотя Мюзетте и приходилось жить в этой среде, она не усвоила ни ее нравов, ни образа мыслей, у нее не было алчной угодливости, обычно присущей такого рода особам, способным читать только Барема, а писать — только цифры. Она была девушка умная и находчивая, в жилах у нее текло несколько капель крови Манею: она решительно отвергала все, что ей навязывали, зато никогда не могла и не умела подавлять свои прихоти, к чему бы они ни приводили.

По— настоящему она любила одного Марселя. Во всяком случае, она лишь из-за него по-настоящему страдала, и только смутный инстинкт, который властно влек ее «ко всякой мишуре», мог побудить ее расстаться с ним. Ей было двадцать лет, и роскошь была ей необходима, как воздух. Она могла некоторое время обходиться без роскоши, но была не в силах совсем от нее отказаться. Сознавая свое непостоянство, она никогда не давала клятв в верности, которые заперли бы ее сердце на замок. В нее пылко влюблялось немало юношей, которые и ей самой очень нравились, но она всегда вела себя с ними честно и проявляла дальновидность, отношения с ними у нее завязывались простые, откровенные и немудреные, вроде объяснения в любви мольеровских крестьян: «Я вам нравлюсь, вы мне тоже. По рукам и под венец!» Если бы Мюзетта хотела, она уже раз десять могла бы прочно устроиться в жизни, создать себе, как говорится, будущее, но в будущее она не слишком-то верила и на этот счет придерживалась скептицизма Фигаро.

— Завтрашний день — это глупое обещание календаря, — говорила она. — Это предлог, который люди придумали, чтобы не делать дел сегодня. Завтра, быть может, будет землетрясение. Да здравствует сегодня! Это нечто твердое и определенное.

Один весьма порядочный человек, с которым она прожила полгода, так безумно в нее влюбился, что всерьез предложил ей выйти за него замуж. В ответ на его предложение Мюзетта от души расхохоталась.

— Чтобы я лишила себя свободы, позволила засадить себя за решетку брачного договора? Ни за что! — воскликнула она.

— Но я каждый день боюсь вас потерять.

— Вы потеряли бы меня гораздо скорее, если бы я стала вашей женой, — возразила Мюзетта. — Оставим этот разговор. Да я и не свободна, — добавила она, имея в виду, конечно, Марселя.

Так шла она тропою юности, навстречу всем превратностям судьбы, многих одаряя счастьем и почти счастливая сама. Виконту Морису, с которым она теперь жила, было нелегко приспособиться к необузданному нраву этой девушки, влюбленной в свободу. Когда она ушла к Марселю, виконт стал ждать ее с нетерпением, к которому примешивалась ревность.

«Неужели она там останется?» — думал молодой человек, и этот вопрос весь вечер терзал его.

«Бедняга Морис! — думал а, со своей стороны, Мюзетта по дороге к Марселю. — Кажется, я была с ним уж чересчур резка. Ничего, молодежь надо воспитывать».

Потом мысли ее сразу переменили направление, и она стала думать о Марселе. При имени ее старого обожателя ей вспомнился целый ряд событий, и она подумала: «Каким же это чудом у него сегодня накрыт стол?» Она на ходу перечла его письмо, и ей поневоле взгрустнулось. Но только на мгновение. Мюзетта благоразумно решила, что сейчас не время печалиться. Тут поднялся порывистый ветер, и она воскликнула:

— Как чудно! Даже если бы мне не хотелось идти к Марселю — ветер погнал бы меня.

И она ускорила шаг, радуясь как птичка, летящая к родному гнезду.

Вдруг повалил густой снег. Мюзетта осмотрелась по сторонам — нет ли извозчика? Но их не было. Мюзетта проходила в это время по улице, где жила ее подруга мадам Сидони — та самая, что переслала ей письмо Марселя. Мюзетта решила зайти к этой женщине и переждать непогоду.

У мадам Сидони она застала многолюдное общество. Шла игра в ландскнехт, начавшаяся еще три дня тому назад.

— Играйте, играйте! — сказала Мюзетта. — Я на минутку.

— Получила письмо Марселя? — спросила мадам Сидони.

— Получила, благодарю, Я иду к нему. Он пригласил меня на обед. Пойдем со мной, хочешь? Повеселимся.

— Не могу, — ответила Сидони, кивая на игроков. — Сейчас мне ставить.

— В банке шесть луидоров, — объявил банкомет.

— Ставлю два! — Сидони.

— Я не гордый, согласен и на два, — ответил банкомет, который уже несколько раз пасовал. — Король и туз! Проиграл! — воскликнул он, бросая карты. — Все короли умерли.

— Прочь политику! — бросил какой-то журналист.

— А туз — заклятый враг нашей семьи, — продолжал банкомет, открывая второго короля. — Да здравствует король! — воскликнул он. — Друг мой Сидони, с вас два червонца.

— Занеси их в записную книжку, — ответила Сидони, разозленная проигрышем.

— Итого, вы мне должны, милочка, пятьсот франков, — сказал банкомет. — Дойдете до тысячи. Передаю банк.

Сидони и Мюзетта шепотом разговаривали. Игра продолжалась.

Приблизительно в то же время богемцы садились за стол. Марсель был чем-то встревожен. Всякий раз, как с лестницы доносились шаги, он вздрагивал.

— Что с тобой? — спросил Родольф. — Можно подумать, ты кого-то ждешь. Разве не все в сборе?

Но стоило художнику на него взглянуть, как он понял, чем взволнован его друг.

— И в самом деле, — подумал он, — кое-кого не хватает.

Глаза Марселя призывали Мюзетту, взгляд Родольфа говорил о Мими.

— Не хватает женщин, — вдруг выпалил Шонар.

— Брось ты свои распутные мысли! — рявкнул Коллин. — Ведь мы условились, что не будем говорить о любви, от таких разговоров прокисают соуса.

И друзья с еще большим увлечением принялись за возлияния, а, за окном все шел снег и дрова в камине полыхали, разбрасывая фейерверки искр.

Родольф запел песенку, которую только что прочел на дне бокала, и в это время кто-то настойчиво постучался в дверь.

Как пловец, нырнув и оттолкнувшись от дна, всплывает на поверхность, так и Марсель, уже начавший было хмелеть, порывисто вскочил с места и устремился к двери.

Но то была не Мюзетта.

На пороге стоял мужчина. В руках он держал листок бумаги. Внешность у него была довольно приятная, зато халат был отвратительный.

— Я застал вас в благоприятный момент, — сказал он, бросив взгляд на стол, где покоилась огромная баранья нога.

— Хозяин! — воскликнул Родольф. — Воздадим ему должные почести!

И он стал бить сбор, барабаня по тарелке ножом и вилкой.

Коллин предложил хозяину свой стул, а Марсель крикнул:

— Скорее, Шонар, стакан вина дорогому гостю! Вы пришли очень кстати, — обратился он к хозяину. — Мы только что собирались провозгласить тост за собственность. Мой друг господин Коллин произнес очень трогательную речь. Раз вы пришли, он из уважения к вам начнет сначала. Валяй сначала, Коллин!

— Простите, господа, мне не хотелось бы мешать вам, — сказал хозяин.

И он развернул листок бумаги, который был у него в руках.

— Что это за печатное произведение? — осведомился Марсель.

Хозяин обвел комнату инквизиторским взглядом и заметил валявшиеся на камине золотые и серебряные монеты.

— Это счет, я уже имел честь вам его предъявлять, — выпалил он скороговоркой.

— Да, память моя свято хранит этот факт, — ответил Марсель. — Помню даже, что произошло это в пятницу, восьмого октября, в четверть первого. Превосходно.

— Я уже расписался в получении, — продолжал хозяин, — и если вас не затруднит…

— Сударь, я и сам собирался к вам. Мне необходимо с вами как следует поговорить.

— Я к вашим услугам.

— Сделайте мне удовольствие, выпейте, прошу вас, — настаивал Марсель, протягивая хозяину бокал. — На этих днях, сударь, — продолжал он, — вы прислали мне бумажку… с картинкой, изображающей даму с весами в руках. Бумага подписана Годаром.

— Это мой швейцар.

— Почерк у него прескверный. Мой друг, — тут он указал на Коллина, — знает все языки и был так любезен, что перевел мне ваше послание, украшенное гербовой маркой в пять франков.

— То было предупреждение о выселении, — подтвердил хозяин. — Это мера предосторожности, так уж принято.

— Вот именно: выселение, — сказал Марсель. — Мне хотелось повидаться с вами, чтобы обсудить это послание и превратить его в арендный договор. Дом ваш мне нравится, лестница чистая, улица веселая, кроме того, по семейным соображениям и по некоторым другим причинам я дорожу этими стенами.

— Что ж, надо только погасить задолженность за последние три месяца, — сказал хозяин и опять развернул счет.

— Мы и погасим. Именно это, сударь, я и намерен сделать.

Между тем хозяин не спускал глаз с камина, где лежали деньги, и его полный вожделения взгляд обладал такой притягательной силой, что монеты, казалось, шевелились и сами направлялись к нему.

— Я очень рад, что пришел в такой удачный момент и смогу, не причиняя вам неприятностей, покончить с этим небольшим долгом, — сказал он, протягивая Марселю счет.

Не зная как отбить атаку, Марсель снова переменил тему и стал разыгрывать со своим кредитором сцену вроде той, какую разыграл дон Жуан с господином Диманшем.

— У вас, кажется, есть имения? — спросил он.

— Пустяки, — ответил хозяин, — домик в Бургундии, ферма… небольшая… малодоходная… арендаторы не платят. Поэтому ваш маленький взнос мне весьма кстати, — добавил он, опять протягивая счет. — Всего, как вам известно, шестьдесят франков.

— Да, да, шестьдесят, — подтвердил Марсель и, подойдя к камину, взял три золотых монеты. — Так и есть, шестьдесят. — С этими словами он положил монеты на стол, неподалеку от хозяина.

— Наконец-то! — прошептал тот, и лицо его вдруг просияло, он тоже положил счет на стол.

Шонар, Коллин и Родольф с тревогой наблюдали эту сцену.

— Раз вы бургундец, сударь, вы не откажетесь побеседовать со своим земляком, — сказал Марсель.

Он взял бутылку старого макона, пробка вылетела, и хозяину был подан полный бокал.

— Превосходное вино! — заметил тот. — Никогда еще не пил такого.

— У меня там дядя, вот он и присылает мне время от времени несколько корзин.

Хозяин встал и уже протянул было руку к монетам, но Марсель снова отвлек его.

— Не откажите еще разок выпить со мной, — сказал он и снова наполнил бокал кредитора, приглашая его чокнуться со всеми четырьмя богемцами.

Хозяин не посмел отказаться. Осушив бокал, он поставил его на стол и снова собрался было взять деньги, как вдруг Марсель воскликнул:

— Сударь! Мне пришла замечательная мысль. Сейчас я чуточку разбогател. Дядя прислал мне из Бургундии немного больше обычного. Боюсь, как бы не растратить зря эти деньги. Сами знаете, молодежь легкомысленна… Если вы не возражаете, я заплачу вам за три месяца вперед.

Тут он взял еще шестьдесят франков, но уже серебром и добавил их к трем луидорам, лежавшим на столе.

— В таком случае я дам расписку и за будущий срок, — сказал хозяин. — Бланки при мне, — добавил он, вынимая бумажник. — Сейчас я заполню еще один и поставлю соответствующую дату. «Право же, очаровательный жилец», — думал он, не сводя глаз со ста двадцати франков.

Услышав такое предложение, товарищи перестали понимать тактику Марселя и в недоумении замерли на месте.

— Но камин дымит. Это крайне неприятно.

— Что же вы не сказали мне раньше? Я вызвал бы трубочиста, — проговорил хозяин, не желая оставаться в долгу. — Завтра же пришлю мастеров.

Написав вторую расписку, он присоединил ее к первой, пододвинул их к Марселю и снова потянулся к стопке монет.

— Вы и представить себе не можете, как эти деньги мне кстати, — сказал он. — Мне надо заплатить за ремонт дома… и я был в крайне затруднительном положении.

— Весьма сожалею, что заставил вас немного подождать, — сказал Марсель.

— Ничего, ничего… Господа, честь имею… И он снова протянул руку.

— Позвольте, позвольте, мы еще не кончили. Знаете поговорку: вино откупорено…

И он опять налил хозяину.

— Значит, надо пить.

— Святая истина! — сказал тот и из вежливости снова сел.

Тут Марсель выразительно посмотрел на приятелей, и те догадались, к чему он клонит.

Между тем хозяин начал как-то странно вращать глазами. Он стал раскачиваться на стуле, рассказывать игривые истории и, когда Марсель попросил его сделать кое-какой ремонт, пообещал роскошно оклеить его квартиру.

— Тяжелую артиллерию — вперед! — шепнул художник Родольфу, указывая на бутылку рома.

После первой рюмочки рома хозяин спел такую песенку, что даже Шонар покраснел.

После второй он поделился своими супружескими невзгодами. Жену его звали Еленой, и это дало ему повод сравнить себя с Менелаем.

После третьей он ударился в философию и изрек несколько афоризмов, вроде следующих:

«Жизнь — быстротекущая река».

«Не в деньгах счастье».

«Человек — сосуд скудельный».

«Ах, любовь, любовь! Что это за упоение!»

Избрав Шонара наперсником, он поведал ему о своей тайной связи с некоей девушкой по имени Эфеми, для которой он купил шикарную обстановку. И он так подробно описал эту особу и ее простодушные ласки, что Шонара начали терзать подозрения. Но когда хозяин вынул из бумажника и показал ему письмо, подозрения сменились твердой уверенностью.

— О небо! — вскричал Шонар, бросив взгляд на подпись. — Жестокая! Ты пронзаешь мне сердце кинжалом!

— Что с ним такое? — воскликнули богемцы, удивленные столь непривычными для Шонара выражениями.

— Смотрите, — сказал тот. — Письмо Феми. Взгляните на эту кляксу вместо подписи.

И он пустил письмо по кругу. Оно начиналось так: «Мой толстенький барбосик…»

— Барбосик — это я, — пояснил хозяин и хотел было встать, но из этого ничего не вышло.

— Отлично! — заметил наблюдавший за ним Марсель. — Он бросил якорь.

— Феми! Жестокая Феми! — Шонар. — Как ты огорчаешь меня!

— Я снял для нее квартирку на улице Кокнар, дом номер двенадцать, — сказал хозяин. — Квартирка — прелесть… Обошлась не дешево… Но искренняя любовь дороже денег, да к тому же у меня двадцать тысяч ренты… Просит денег, — продолжал он, взяв письмо обратно. Радость моя! Отдам ей вот эти…— И он потянулся к деньгам, приготовленным Марселем. — Смотри-ка! — удивился он, шаря по столу. — Где они?

Деньги сгинули.

«Порядочный человек не должен потакать такому предосудительному поведению, — решил Марсель. — Совесть и нравственные принципы не позволяют мне вручить квартирную плату этому развратному старику. Не стану платить. По крайней мере, избегну угрызений совести. Но что за нравы! Такая плешь — и вдруг…»

Тем временем хозяин все больше и больше пьянел, теперь он обращался с громогласными, бессмысленными речами к бутылкам.

Он находился у богемцев уже два с лишним часа, жена его стала беспокоиться и послала за ним служанку. При виде хозяина та воскликнула, всплеснув руками:

— Что вы сделали с моим хозяином!

— Ничего, — ответил Марсель. — Он пришел к нам за деньгами, а денег у нас не оказалось, поэтому мы попросили его подождать.

— Но ведь он напился вдрызг, — сказала служанка.

— У нас он только чуточку добавил, — возразил Родольф. — Придя сюда, он сказал, что был у себя в погребе, наводил там порядок.

— И его так развезло, что он хотел оставить расписки, не получив денег, — продолжал Коллин.

— Передайте их хозяйке, — сказал художник, вручая ей расписки. — Мы люди честные и не хотим воспользоваться тем, что он клюкнул.

— Боже мой, что скажет хозяйка! — ужаснулась служанка и потащила старика, который еле держался на ногах.

— Наконец-то! — вырвалось у Марселя.

— Завтра опять придет, — сказал Родольф. — Он видел деньги.

— Пусть приходит, — возразил художник, — я пригрожу ему, что сообщу жене о его связи с Феми, и он сразу же согласится на отсрочку.

Когда хозяин убрался, друзья снова взялись за стаканы и трубки. Один только Марсель еще не совсем захмелел. При малейшем шуме на лестнице он бросался к двери. Но никто из поднимавшихся не доходил до верхнего этажа, и художник всякий раз возвращался на свое место у камина. Пробило полночь, а Мюзетты все еще не было.

«Может быть, мое письмо не застало ее. Она найдет его поздно вечером, когда вернется домой, и придет ко мне завтра, камин еще будет топиться. Не может быть, чтобы она не пришла! Итак, до завтра», — и он уснул, прикорнув у огня.

В то самое время, когда Марсель засыпал, мечтая о ней, Мюзетта выходила от своей подруги, где она немного засиделась. Мюзетта была не одна, ее провожал молодой человек. У подъезда его ждала коляска, в которую они оба и сели. Лошади помчались.

У мадам Сидони продолжали играть в ландскнехт.

— Куда же делась Мюзетта? — вдруг спохватился кто-то.

— Куда делся птенец Серафен? — подхватил другой. Мадам Сидони рассмеялась.

— Они удрали вместе, — сказала она. — Вот потеха!

Что за причудливое создание эта Мюзетта! Представьте себе…

И она рассказала гостям, что Мюзетта чуть не поссорилась с виконтом Морисом и уже направлялась к Марселю, но на минутку забежала к ней и познакомилась здесь с Серафеном.

— Я сразу же кое-что приметила, — добавила Сидони, — и весь вечер наблюдала за ними. Этот юнец не промах. Словом, — продолжала Сидони, — они недолго думая удрали, и теперь их с собаками не сыщешь. Во всяком случае, забавная история, подумать только, ведь она без ума от своего Марселя!

— Если она от него без ума, то зачем же ей Серафен, ведь он почти ребенок? У него еще никогда и любовниц-то не было, — сказал какой-то" молодой человек.

— Она хочет научить его грамоте, — заметил журналист, всегда глупевший от проигрыша.

— Все равно — зачем ей Серафен, если она влюблена в Марселя? — заключила Сидони. — Никак не возьму в толк.

— Увы! Зачем, зачем?

Целых пять суток богемцы веселились вовсю и даже не выходили из дому. Они с утра до ночи не вставали из-за стола. В комнате, где витали любезные Пантагрюэлю ароматы, царил восхитительный беспорядок. На куче устричных раковин валялся целый батальон бутылок самых разнообразных фасонов. Стол ломился под грудой всевозможных объедков, в камине полыхал целый лес.