— Афиноген? — удивился Коля. — Вроде бы он женщинами никогда не интересовался.

— Не-е… — Маруська покраснела. — Никифоров. Но я ему прямо сказала: однолюбка я. Все понял, отстал. И тут, говорит, этот Кондратьев мне дорогу перешел!

— Пирог я сделала, — вздохнула Маша. — Поедемте, засохнет. С картошкой пирог, редкость…

— Ну, вот, — расстроилась Маруська. — Кажись, я тебя обидела. Ты извини. Я, Маша, человек открытый, говорю, что думаю. Шутила я, конечно. Но ваша любовь для меня — святая, ты это знай. А насчет пирога — в другой раз. Меня ждут в управлении. Витька, поедешь домой к тете Маше. Коля, ты со мной?

— С тобой, — Коля посмотрел на Витьку, подумал: «Сейчас скажет что-нибудь такое… нехорошее».

— Поеду, — сказал Витька. — Мы вас подождем.

— Подождем, — улыбнулась Маша. — Пасьянс разложим, я тебе про Смольный расскажу…

— Не-е… — Витька отмахнулся. — Пасьянс — это буржуазное.

Они ушли. Коля и Маруська сели на «пятерку». Трамвай загромыхал по Невскому.

— Ну как? — спросил Коля. — Какая обстановка?

— Голод, Коля, — тихо сказала Маруська. — Сотни тысяч умирают от голода. Уголовщина дала такую вспышку — никто и думать не мог. Страшно делается.

— Думаешь, не выдержим?

— Нет. Так не думаю. — Маруська посмотрела ему в глаза. — Только будет нам очень трудно и плохо, Коля. Всей стране. — Она нахмурилась. — Ничего… Поборемся. Главная задача сейчас — справиться с бандитизмом.

— Это мы понимаем. — Коля улыбнулся. — А я вот учиться надумал. За этот год одолею историю Соловьева. А на следующий — прочитаю всего Маркса!

Маруська посмотрела на него с уважением.

— А что. Ты упрямый, усидчивый. У тебя получится. А я вот никак не могу. Нет у меня задатков к этому делу.

— Неправда это, — Коля покачал головой. — Задатки у всех есть. Только один стремится, а другой топчется, вот и все. Ты вот что учти: придет такое время — и оно не за горами, — когда одним горлом не возьмешь. Знания потребуются, поняла?

— Все поняла, а читать не люблю, — грустно улыбнулась Маруська.

— Я тебя втяну, — сказал Коля. — Я как понимаю? Есть профессия: оперативный работник уголовного розыска. В чем она состоит? Применяя научно-технические и психологические методы розыска, проникать в самое нутро преступного мира и разлагать его. Пресекать возможные преступления. А уже совершенные — безотказно раскрывать! Что для этого надо? Опыт, знания, человечность. Правильно я говорю?

— Ох, Коля, — сказала Маруська не то в шутку, не то серьезно. — Будешь ты еще всеми нами командовать. И не здесь, в Петрограде. В Москве ты будешь. Народным комиссаром внутренних дел, попомни мое слово!

— Да будет изгиляться-то, — обиделся Коля. — Я тебе душу открываю, а ты…

— А я тебе о своей мечте говорю. И считай, что ты этой моей мечты очень даже достоин!

— Ладно, — покраснел Коля. — Уж я твое доверие постараюсь оправдать. Шутница.

…Вышли у Большой Морской, свернули направо, к арке Главного штаба. Впереди, на фоне Зимнего, выкрашенного в красно-бурый цвет, четким силуэтом рисовалась Александровская колонна.

Стремительно уходил в высокое бледно-голубое небо четырехконечный латинский крест.

— Знаешь, кто этот крест держит? — спросил Коля.

— Ангел? — удивилась Маруська.

— Царь, — сказал Коля. — Александр Первый. Я в одной книжке прочитал. Я думал, что памятники только вождям и царям делали, а все эти статуи для красоты ставили.

— Чудак ты! — вздохнула Маруська. — Бесхитростный ты какой-то, даже обидно за тебя.

Миновали своды арки. Коля замедлил шаг:

— Витьку я на этом самом месте нашел… Вырос парень. Совсем взрослый стал. Говорит «дядя Коля», «тетя Маруся», а уж ему впору меня просто Колей называть.

— Отец ему нужен, — вздохнула Маруська. — Ох, как нужен ему отец!

— Ну, ты уж так говоришь, словно от замужества навсегда отказалась! — улыбнулся Коля. — Девка ты что надо и человек хороший, так что я считаю, у тебя все «на мази!»

— Нет, Коля… Не будет у меня никакой «мази». Никогда. И не говори ты со мной об этом больше. — Она с тоской посмотрела на него. — Ни в жизнь не говори!

— Ладно. — Коля растерянно погладил ее по руке. — Извини меня. Я хотел как лучше.

…У Бушмакина шло совещание. Здесь были все старые друзья Коли: чернявый балагур Вася, с которым он познакомился на «Старом Арсенале», «вечный студент» Никита, в углу молчаливо сидел Гриша. Было много и новых сотрудников.

Увидев Маруську, Бушмакин широко улыбнулся, жестом пригласил сесть, привычно пригладил сильно поредевшие волосы, сказал негромко:

— Замечаю я, что в головах некоторых наших товарищей сплошная каша. Они не понимают причин нынешней вспышки бандитизма. Макаров, например, до того договорился, что бандитизм синематографом объясняет.

— И не откажусь я от этой вполне социальной точки зрения! — задиристо выкрикнул Макаров, совсем молоденький еще парнишка в вылинявшей гимнастерке. — Это мое личное открытие, товарищ Бушмакин. Путем личного наблюдения!

— Ладно, сядь пока, — добродушно одернул его Бушмакин. — О чем речь, товарищи? Макаров «открыл», что в некоторых синематографических лентах стреляют и даже убивают. И, больше того, показывают разных проходимцев и даже бандитов. Ну а публика смотрит-смотрит, да и подается в уркаганы. Так, Макаров?

— Так! — с вызовом сказал Макаров. — Мой сосед по квартире сел за разбой, а на допросе признался, что на преступление пошел, поглядев кино про этих… гангстеров. Уверен, что мой сосед не один. Кино про жуликов разлагает молодежь. Надо что? Про любовь, про танцы показывать, ну смешное там… И это повлияет в хорошую сторону, я уверен.

— Примитивно мыслите, — сказал Бушмакин. — Все гораздо серьезнее и глубже. Причины бандитизма, как и вообще причины преступности, лежат в политической и экономической областях, чтоб вы знали. Цитирую товарища Ленина: «Когда десятки и сотни тысяч демобилизованных не могут приложить своего труда, возвращаются обнищавшие и разоренные, привыкшие заниматься войной и чуть ли не смотрящие на нее, как на единственное ремесло, — мы оказываемся втянутыми в новую форму войны, новый вид ее, которые можно объединить словом: бандитизм!» Речь произнесена товарищем Лениным год назад, на десятом съезде партии, и вам, товарищ Макаров, следовало бы об этой исторической речи товарища Ленина знать!

Бушмакин помолчал и добавил:

— А когда причины преступности мы на самом деле сможем отыскать только в синематографе, как вы это предполагаете, я думаю, к этому моменту пройдет много лет. Это будет то счастливое время, когда мы раздавим профессиональную преступность. Вылечим социальные язвы. Всем дадим работу. Какие будут мнения по данному вопросу?

— Признаю свою ошибку, — хмуро сказал Макаров. — Вы мне доказали. А вообще-то беспощадно товарищ Ленин сказал… Даже страшно: наши, можно сказать, красноармейцы, сотни тысяч! И вдруг — не можем мы им дать работы, а они из-за этого в бандиты подаются! У меня даже ощущение, что такие слова товарища Ленина не стоило бы доводить до всеобщего сведения, потому что могут найтись люди и вообще — наши враги, которые эти слова неправильно, во вред нам истолкуют!

— А вот это уже глупость и политическая близорукость, товарищ Макаров! — не выдержал Коля. — Партия и товарищ Ленин в самые трудные минуты не позволяли себе затемнять положение дел. В этом наша сила, я считаю. А если какие-то отдельные сволочи используют эту правду во вред нам, — не страшно.

— В общем, ясно, — подвел итог Бушмакин. — Слово для информации имеет только что прибывшая из Москвы со съезда милицейских работников товарищ Кондакова.

Маруська поднялась и одернула гимнастерку.

— У меня хорошие новости, товарищи, — сказала она. — Нам вводят единую форму, это раз!

— УГРО это не касается, — впервые подал голос Вася.

— Второе, — не обращая на него внимания, продолжала Маруська, — оружие и боеприпасы будут приведены к одной системе.

— И это нам все равно, — выкрикнул неугомонный Вася. — Потому что у постовых наганы, а у нас — кольты и браунинги! Ихнее не подойдет нам. Наше — им.

— Есть нововведение, которое касается лично нас, — сказала Маруська. — Решено организовать научно-технический отдел, в котором будут сосредоточены все средства для раскрытия преступлений. И Центральное бюро дактилоскопической регистрации.

— Давно пора, — одобрил Никита. — А то сколько раз видел я на месте происшествия следы пальцев. Стоишь и думаешь: вот бы послать их в картотеку, сравнить с уже зарегистрированными, ан — нет! Хорошее решение, деловое.

— И еще я хотела сказать вам о той идее, которая, можно сказать, пронизывала красной нитью весь съезд. — Маруська прошлась по кабинету: — Все мы должны четко представлять себе наши функции и права, соблюдать революционную законность. Жулик — он тоже гражданин республики, только споткнувшийся, и наша задача — не пинка ему дать, а помочь встать на ноги! Наше дело какое? Задержать! И только! Следователь расследует, суд судит. Самое большее — мы должны оказать им всемерную помощь, и все! А то на съезде приводились такие примеры, когда наши работники, подчас из самых лучших побуждений, сами пытались и задержать, и следствие повести, и приговор вынести и исполнить, а уж это, братки, самое последнее дело, как говорит товарищ Трепанов из Московского уголовного розыска.

На следующий день Маша повела группу милиционеров в Эрмитаж. Начищенные и наглаженные, в ослепительно белых гимнастерках, милиционеры построились у подъезда управления. По-строевому печатая шаг, к Маше подошел старший:

— Товарищ Кондратьева! Группа к культурному походу готова!

— Ведите! — сказала Маша, заметно волнуясь. Это была первая ее экскурсия, и она всю ночь ворочалась с боку на бок — нервничала и совсем замучила Колю:

— Им будет неинтересно!

— Почему? — лениво, сквозь сон говорил Коля. — Спи…

— Потому что искусство — это очень сложно, очень! А какая у них подготовка?

— Господи, — вздохнул Коля. — Никакой! Но можешь не сомневаться: то, что иной подготовленный воспримет мозгом, — они поймут сердцем. — Коля совсем проснулся и сел, свесив ноги на пол. — Ведь как было? Скажем, я никаких картин, кроме икон, в жизни своей не видал! А думаешь, я не любил на них смотреть? Еще как! Бывало часами разглядывал и все думал: как хорошо, как славно изобразил богомаз небо и бога… На земле бы так… Красиво, по-доброму. А мать говорила: заслужи и увидишь все это. Только после смерти. А я с этим никак согласиться не мог и всегда с ней спорил. Надо, чтобы при жизни все было красиво, по-доброму. Пусть они, Маша, пока еще не очень грамотные и не шибко разбираются, но главное они поймут, я уверен! Придет время, они сами картины нарисуют, музыку сочинят!

— И книги напишут, — грустно улыбнулась Маша. — Ладно, спи… Мечтатель.

…Маша шагала в стороне, по тротуару, прислушиваясь к командам Макарова, — он был старшим в группе — и старалась идти в ногу со всеми. Впереди топали мальчишки, вместе с милиционерами они пели про белую армию и черного барона. Останавливались прохожие, провожали глазами веселых, чеканящих шаг милиционеров…

У Иорданского подъезда Зимнего дворца группа остановилась. К Маше подскочил улыбающийся Вася, следом за ним — Никита.

— А мы с дежурства! Глядим, Марь Иванна наших ведет! Ну, думаем, будет дело! Картины идете глядеть? — затароторил Вася.

— Угадал, — кивнула Маша. — Давайте с нами?

Вася и Никита переглянулись.

— А что, — сказал Никита. — Живопись в принципе облагораживает людей нашей профессии. Скажем, мадонна Рафаэля. Или Леонардо да Винчи.

— Это точно, — кивнул Вася. — Мне, если хорошую книгу прочитаю, целую неделю даже рюмки водки на дух не надо!

Милиционеры сгрудились вокруг Маши.

— Кто был в Эрмитаже? — спросила Маша.

— Я, — поднял руку Никита. — Один раз, еще до революции.

— А мы не разу! — сказал Макаров.

— Тогда вас ожидает большая радость. Потому что встреча с настоящим, большим искусством — это всегда радость… Вы увидите картины лучших художников мира. Они смеялись и печалились, жили и умирали, как все люди, как мы с вами, только разница в том, что свою радость и печаль, свои мысли они навсегда оставили нам и будущим поколениям в своих картинах, чтобы люди из года в год, из века в век становились добрее и лучше.

— Так получается, — заметил Вася, — что задача у художников сродни нашей, милицейской, а?

— Ну, это ты загнул, — сказал Никита. — А я, товарищи, вот что хочу дополнить. Внутри ничего не трогайте, не сорите, ты, Макаров, семечки грызть любишь, так вот — забудь! Тут ведь какое дело… Мы с вами, как это верно заметила Мария Ивановна, умрем, а Эрмитаж будет служить людям вечно!

…Милиционеры разбрелись по залам. Вначале Маша пыталась им что-то объяснить, задерживала их внимание на тех или иных картинах, а потом, поняв, что это лишнее, замолчала.

Вася сосредоточенно изучал «Данаю» Рембрандта. Он нагибался к самой картине, приводя в ужас смотрительницу зала, щурился, приседал, словно хотел преодолеть незримый барьер между собой и толстомясой Данаей, войти в картину и остаться в ней навсегда. Никита сказал ему об этом, но Вася даже не обиделся, настолько он был увлечен.

А Макаров стоял перед мадонной великого Леонардо и… поправлял прическу: стекло на картине служило ему зеркалом! Маша подошла, сказала, скрывая возмущение:

— У вас дома зеркала нет? Я вам подарю.

— Зачем? — удивился и обиделся Макаров. — Вы, наверное, думаете: дуб Макаров и даже — стоеросовый? Ладно. А вот у женщины этой ногти, между прочим, обгрызены!

Маша презрительно посмотрела на него:

— А вот когда невежество превращается в грубость, — это совсем плохо, товарищ Макаров!

— А вы вглядитесь, — сказал он, улыбаясь.

Маша посмотрела и… ахнула.

— В самом… деле… — она растерянно взглянула на Макарова. — Как вы заметили? Вы не обижайтесь на меня, ладно?

— Чего уж там, — великодушно махнул рукой Макаров. — Профессии у нас с вами разные, Марь Иванна.

И оттого, что он так просто назвал ее, Маше стало совсем хорошо. Она вдруг подумала о том, что минуты полного расслабления, отдыха очень редки у милиционеров, у ее Коли, а она да и другие жены, наверное, не всегда считаются с этим. А такие минуты надо по-настоящему беречь, дорожить ими, потому что крайне опасное ремесло выбрали себе эти люди, и кто знает, кому из них суждено еще не раз прийти сюда, в Эрмитаж, а кому сегодняшний поход — первый и последний. Маша закрыла глаза и отчетливо, словно наяву, увидела, как бежит по улице с револьвером в руке Макаров, и из вороненого ствола вылетает бесшумное пламя, а потом Макаров медленно-медленно, как будто в прозрачной воде, валится на мостовую, и рука с намертво зажатым оружием бессильно повисает над кромкой тротуара…

Через несколько дней в клубе милиции состоялся вечер спайки. Зал заполнили нарядные горожане и милиционеры. Духовой оркестр управления исполнил «Интернационал». Потом на сцену поднялся Макаров и сказал:

— Только что в Петроград с Поволжья прибыли голодающие люди. На них страшно смотреть, товарищи, — Макаров захрипел от волнения, но взял себя в руки и продолжал: — Они хотят спастись от смерти, и я прямо заявляю вам, что если мы останемся глухи к их стонам, — наши дети проклянут нас за такой поступок и не будет нам прощения в веках!

— Чего ты нас срамишь? — донеслось из зала. — Ты об деле говори!

— И скажу! — крикнул Макаров. — Мы, сотрудники Петроградского УГРО, по согласованию со своими домашними обязуемся отдать все необходимое из своего пайка, чтобы прокормить двадцать человек!

Зал зааплодировал.

— Во мы какие! — выкрикнул Вася. — Кто ответит?

Рядом с Макаровым встал Ганушкин, сосед Коли.

— Рабочий класс присоединяется, — сказал он. — Мы, балтийцы, берем на полное пищевое и вещевое довольствие сто человек!

И снова зал взорвался аплодисментами, а Вася крикнул:

— Качать товарища Ганушкина за вопиющее бескорыстие!

Под общий смех Вася схватил огромного Ганушкина и попытался поднять, но не удержал и уронил в оркестр. Зал застонал от хохота.

Потом на трибуну поднялся Бушмакин.

— Что значит спайка, товарищи? — спросил он негромко. — Мы так понимаем, что это единение и взаимная честность. А поэтому я приглашаю на трибуну всех желающих и прошу честно высказать все замечания и пожелания в адрес Петроградской милиции.

— Все-все-все? — недоверчиво спросил кто-то.

— Все, — подтвердил Бушмакин.

— А кто пьет и взятки берет?

— Валяйте.

— А вы меня посодите!

Зал снова взорвался хохотом.

— Если не облыжно — спасибо скажем, — крикнул Бушмакин.

— А наш квартальный чужих жен отбивает, — сообщили из зала.

Раздался смех. На трибуну поднялся нескладный, плохо одетый человек.

— Зачем вы зубоскалите? — начал он с болью. Зал сразу же притих. — Если у кого есть справедливый упрек — скажите. А я вот хочу от самого сердца поблагодарить покойного товарища Сивкова… Он — мертвый, а я благодаря ему — живой. Они жизнь свою за нас отдают…

И хотя большинство присутствующих вряд ли знали погибшего Сивкова, зал поднялся, как один человек, и застыл в скорбном молчании.

У входа толпились опоздавшие — маленький клуб всех не вместил. К дверям подошел парень в кепке-малокозырке, спросил весело.

— Чего такое? Дают чего?

— Единение, — объяснили ему. — С милицией…

Парень отошел, сказал двум другим:

— Милиция фраеров охмуряет… Под оркестр.

— Танцуют? — спросил один из двух, высокий. Чиркнул спичкой, закурил. Пламя высветило продолговатое красивое лицо с высокими бровями вразлет, тонким, нервным ртом. — Ну пусть себе погуляют перед смертью. Как считаешь, Сеня?

— Бей в лоб, делай клоуна, — лениво сказал Сеня.

Бандиты ушли в темноту. А Коля сидел в это время на Дворцовой в своем кабинете и даже не догадывался, что в ближайшие несколько часов вновь пересечет его путь Сеня Милый и опаснейший бандит Ленька Пантелеев.

Утром в УГРО сообщили об ограблении и убийстве торговца Богачева, и Бушмакин с опергруппой выехал на место происшествия. Дом на Казанской, в котором жил покойный Богачев, был добротный петербургский дом с обширными квартирами в 8 — 10 комнат, лепными потолками и застарелым запахом мышиного помета. Никаких следов обнаружено не было. Бушмакин распорядился отправить труп Богачева в морг, на вскрытие и удивленно пожал плечами:

— Похоже, здесь работал профессионал высшего класса.

— Похоже, — кивнул Коля.

Они уже собрались уходить, как вдруг в квартиру с криком ворвался один из милиционеров — из числа тех, кто дежурил на улице.

— Убили! — крикнул милиционер. — Убили Макарова!

— Ты что? — задохнулся Бушмакин. — Ты чего это ерунду порешь, Акимов?!

Выбежали во двор. В тупике, за сараями, лежал Макаров с намертво зажатым в правой руке наганом.

Бушмакин провернул барабан:

— Пустой… Стрелял до последнего. Странно, почему не попал.

— Попал, — угрюмо заметил Коля.

Чуть в стороне лежал еще один труп. Это был плюгавый, лет 22 парень с косой челкой, в тельняшке. По внешнему виду — типичный мелкий карманник, скорее даже хулиган, а не вор-профессионал.

— Ясно, — сказал Бушмакин. — Этого они пустили на разведку, и Макаров с ним схлестнулся. Только как он здесь оказался, Макаров. Что ему тут было надо?

— Он живет неподалеку, — откликнулся Вася. — Здесь проходной двор, ну он и пошел как ближе. И напоролся на этих.

— Верно, — Никита отошел от подвального окна с покореженной решеткой. — Из этого подвала есть ход в кухню богачевской квартиры, мне дворник сказал. Ход я осмотрел. Дверь взломана. Ясно, что бандиты проникли в квартиру Богачева именно этим путем.

Бушмакин разжал пальцы Макарова, взял наган, спрятал в карман. Подошли санитары с носилками, унесли трупы.

— Я поехал на Дворцовую, — хмуро сказал Бушмакин. — Доложу руководству. Ты, Василий, и ты, Никита, немедленно организуйте встречу с подсобным аппаратом, дайте задание на контакт и розыск. Коля, расспроси соседей и всех вокруг, кого можно.

Вечером на совещании оперативники подвели итог дня. Результатов пока не было. Правда, сотрудники подсобного аппарата получили соответствующие задания и в самое ближайшее время должны были выйти на преступные группировки, малины и притоны и путем личных встреч и контактов с болтливыми ворами, скупщиками краденого и всеми теми, кто кормится, вокруг преступного мира, выяснить, кто же именно совершил бандитский налет на квартиру Богачева. Коле тоже удалось кое-что узнать — ему, например, сообщили, что во время погрома в богачевской квартире одного из бандитов отчетливо называли по имени. «Верите — Лёнечкой называли…», — вздрагивая от страшных воспоминаний, сказала Коле пожилая женщина.

Но все это пока не давало никаких реальных направлений. Начинался самый ненадежный и самый трудоемкий поиск — вширь.

— Я тут просмотрел сводку происшествий за год, — неторопливо сказал Колычев. За эти пять лет он совсем не изменился. Только облысел чуть-чуть. — Что получается? Четыре довольно результативных грабежа, два налета. Никаких или почти никаких следов, тщательная подготовка каждого «дела» — шли «на верняк»… Работала группа профессионалов под руководством большого мастера. Прежде такого почерка мы не фиксировали — ни при государе-императора, ни теперь…

— Вы считаете, — сказал Коля, — что действует образованный человек?

— Университет для урок закончил? — ухмыльнулся Вася.

— Что значит образованный? — хмуро бросила Маруська.

— Торопитесь, — улыбнулся Коля. — А я, между прочим, только что из кадра. Вот, смотрите… — Коля начал водить пальцем по списку. — Уволены из наших органов за прошлый год по разным причинам шестнадцать человек. Всех мы разбирать не станем, нет нужды, а вот один явно для нас интересен. Он избил человека на допросе, и было подозрение, что во время обыска присвоил несколько золотых царских десяток. Смыслит он в нашем деле? Да! Мог он совершить все те преступления, о которых говорит Нил Алексеич? Мог!

— Кто это, Коля? — спросил Бушмакин.

— Бывший сотрудник Пантелеев Леонид. Прошу обратить внимание, что, по моим данным, одного из налетчиков называли Лёнечкой!

— Все это мутью пахнет, — ухмыльнулся Вася. — Наш работник? Чепуха!

— Он по соцпроисхождению кто? — спросила Маруська.

— Типографский рабочий, — сказал Коля. — К сожалению, это факт.

— Гнусный факт, — заметил Бушмакин. — Если версия Кондратьева подтвердится — а она, по-моему, достаточно перспективна и обоснованна, придется нам в кадре ставить вопрос о качестве политработы. Это надо же. Такое перерождение нашего, можно сказать, товарища в матерого уголовника. Есть над чем поразмыслить.

— Факт случайный, единичный факт, — вступил в разговор Никита. — Панику не из-за чего поднимать.

— Никто и не паникует, — отрезал Бушмакин, — но какие же мы большевики, если этот — пусть единичный — факт станем замазывать и тушить келейно, как говорят некоторые недалекие товарищи, — без шума? Грош нам цена тогда!

— А вся беда от этих проклятых нэпманов, — зло сказал Вася. — Макаров погиб. А разве он один? И перерожденцы есть, прав товарищ Бушмакин!

— Скажу так, — Бушмакин обвел присутствующих спокойным, уверенным взглядом. — Мы строим новый мир, товарищи. Первый раз за всю историю человечества строим. У нас нет проторенной дороги, мало опыта. Издержки всякого рода на нашем пути неизбежны. Нужно только стараться, чтобы их было как можно меньше. И не паниковать, когда нам все же не удается их избежать. И не поливать сиропом наши недостатки, не скрывать их, а смело, как учит товарищ Ленин, выносить эти недостатки на свет и ликвидировать их, вот что. Нил Алексеич, прошу вас наметить план мероприятий.

— Намечать нечего, — вздохнул Колычев. — Есть только один главный пункт. Нужна связь Пантелеева. Выйдем на связь — попытаемся через нее подобраться и к нему самому. Но все это теория. Дело далеко не обычное, я уже имел честь вам об этом сообщить.

— Имел честь вам сообщить, — негромко повторил Вася.

— Извините, — смутился Колычев. — Мне трудно привыкнуть к новой манере. Я достаточно стар уже.

— Не обращайте внимания, Нил Алексеич, — улыбнулся Коля. — Василий нынче с левой ноги встал. Мы все, Нил Алексеич, уважаем ваш опыт и человеческие качества, честность вашу уважаем. И вас, как нашего наставника и учителя.

— Ладно, — сказал Вася. — Я не спорю. Нил Алексеич, не держите сердца на Васю, лады?

— Лады, — рассмеялся Колычев.

Когда все разошлись, Бушмакин вздохнул:

— Боюсь, вычистят от нас Колычева как социально чуждый элемент. Думаю обратиться в Москву, к товарищу Дзержинскому. Как считаешь?

— Могу подписаться, если надо, — сказал Коля.

— Ну ладно. — Бушмакин снова вздохнул. — По заводу нашему не скучаешь? А я, Коля, шибко горюю. Во сне вижу — станок крутится, стружка бьется…

— Да нет этого ничего, — простодушно ответил Коля. — Стоят заводы.

— Я ж тебе про сон, чудак человек, — хмуро уронил Бушмакин. — Ладно, иди работай. Я, пожалуй, к Сергееву пойду.

Через пятнадцать минут Бушмакин уже входил в Смольный. С памятного 1917-го здесь почти ничего не изменилось, только вместо матроса у входа стоял добротно одетый часовой в буденовке. В приемной Сергеева не было посетителей, и Бушмакин решил, что ему крупно повезло, но секретарь сказал, что Сергеев уехал на завод и будет только вечером. Бушмакин расстроился и хотел уже уходить, однако секретарь остановил его.

— У вас, собственно, какой вопрос?

— С кадром у нас непорядок, — уклончиво ответил Бушмакин.

— Вот и прекрасно! — почему-то обрадовался секретарь. — Все кадровые вопросы решает инструктор адмотдела товарищ Кузьмичев, а он у себя!

— Спасибо, — хмуро поблагодарил Бушмакин и прошел в кабинет Кузьмичева.

Тот встретил его приветливо, встал навстречу, усадил, дружески улыбнулся:

— Столько времени работали вместе, а познакомиться так и не пришлось. Слышал о вас много хорошего, очень рад!

Бушмакин хотел честно сказать, что тем же ответить никак не может, потому что ничего хорошего о Кузьмичеве не слыхал, но потом вспомнил, что пришел с просьбой, а когда просишь, надо не хмуриться, а улыбаться. «Ну и бесхребетная ты личность, товарищ…», — изругал себя Бушмакин, но вслух произнес другое: — Я рассчитываю на вашу справедливость и объективность, товарищ Кузьмичев. Приказано выключить из службы всех бывших полицейских, невзирая на лица и заслуги.

— Ну и что же? — улыбнулся Кузьмичев. — Это решение партии. А вы не согласны?

— Согласен. Но я знаю старинную истину: «Исключение подтверждает правило». Я прошу сделать исключение для старого специалиста, товарища Колычева Нила Алексеевича. Это ходячая энциклопедия розыскной работы, ходячая картотека и…

— И ходячая компрометация Советской власти, — снова улыбнулся Кузьмичев. — Вы задумались над тем, что многие граждане знают вашего Колычева как бывшего полицейского чиновника, бывшего дворянина и вообще — бывшего? У народа возникнет вопрос: если Советская власть использует в своей работе бывших, она пуста! Она не в состоянии сама по себе ничего решить, ничего обеспечить и больше того: народ может засомневаться! А это, скажу я вам, печально, если не больше.

— А указания товарища Ленина о тактичном и бережном отношении к старым специалистам? — закипая, спросил Бушмакин. — Вы о них знаете?

— Эти указания не распространяются на полицию, неужели вы этого не понимаете? Странный вы человек! — удивился Кузьмичев. — Ведь вы просите за тех, кто нас преследовал и истязал. Что за близорукость!

— Я прошу в интересах дела. А оно у нас, надеюсь, общее?

— По-вашему, корабль революции в опасности только потому, что какой-то там Колычев будет исключен из списка личного состава УГРО? — съехидничал Кузьмичев.

— Если Колычев и такие, как он, будут и впредь помогать Советской власти, — упрямо сказал Бушмакин, — корабль революции только быстрее поплывет!

Кузьмичев задумался на мгновение:

— Ваша настойчивость и убежденность делают вам честь, товарищ Бушмакин. Хорошо, я разберусь.

— Ну вот и славно, — растаял Бушмакин. — Ухожу от вас в полной надежде, товарищ Кузьмичев!

Бушмакин ушел. Кузьмичев нажал кнопку звонка:

— Я вас вот о чем попрошу, — сказал он секретарю. — Направьте начальнику милиции напоминание: всех бывших полицейских уволить в течение десяти дней без всякого исключения! Это все. Впрочем, нет. Напомните, как фамилия товарища, который только вышел?

— Да вы его должны знать? — удивился секретарь. — Вы же с ним вместе работали!

— Я не спрашиваю вас, с кем я работал, — холодно заметил Кузьмичев. — Если вы не знаете, имейте партийное мужество честно сознаться в своей неосведомленности.

— Бушмакин его фамилия, — нахмурился секретарь.

— Вот видите, — назидательно сказал Кузьмичев. — На пустые пререкания мы с вами потратили несколько драгоценных минут. Это не по-государственному. Так вот, о Бушмакине… Составьте от моего имени докладную на имя первого секретаря. Отметьте, что Бушмакин — товарищ политически незрелый. Думается, уголовным розыском руководить ему рано.

— Да он пожилой уже! — наивно удивился секретарь.

— Значит, поздно, — отрезал Кузьмичев.

Колычев, конечно же, не догадывался о том, какие тучи собрались над его головой. Он настойчиво работал над делом Пантелеева, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь подходы к матерому бандиту. В обеденный перерыв Колычев пригласил Колю прогуляться. Они вышли на набережную Екатерининского канала. Была ранняя весна, над утомительной мозаикой «Спаса на крови» синело ситцевое петербургское небо, внизу, за чугунным парапетом, черная вода несла щепки, сломанные стулья и всякий хлам — городское хозяйство пока бездействовало.

— Красивая церковь? — вдруг спросил Колычев.

Коля всмотрелся:

— Пестрая… А вообще ничего, материал хорош — на века.

Колычев с уважением посмотрел на Колю:

— Честно сказать, поражен точностью вашего суждения, Коля. Профессионал-искусствовед не сказал бы лучше. У вас меткий, острый глаз. Вам бы книжки по искусству надо почитать. Грабаря, например. Историю русского искусства. Прекрасная вещь.