Грезы первой любви...
 
      Моя первая любовь была... какая-то барышня, живущая напротив. Очень хорошенькая брюнетка, а мне было всего восемь лет...
      Я иногда по целым часам поздно вечером стояла у окна, чутко прислушиваясь, чтобы не вошла моя фрейлейн и не прогнала в кровать. Я смотрела на противоположное окно, где мой кумир сидел за роялем в ярко освещенной гостиной. Я иногда встречала ее на лестнице, и сердце мое замирало, а потом усиленно колотилось. Как я мечтала тогда!
      Я была здоровой, живой девочкой, любила шумные игры, с мальчишками в особенности, а тут начала прятаться по углам, садилась на низенький табурет за трельяжем в будуаре моей матери и мечтала.
      Мечтала, что я познакомилась с моим кумиром; мы гуляем, рисуем, живем на даче вместе... И так все подробно, до мелочей, ясно, живо: разговоры, приключения, путешествия...
      Когда их семейство съехало с квартиры, у меня сделался жар, бред, я пролежала с неделю в постели.
      Потом, конечно, это скоро забылось, но ее лицо, лицо моей первой любви, стоит передо мной как живое, я могу его нарисовать. Хорошенькая брюнетка.
      Нет! Этого не может быть!.. Да, это так: тупой нос, резкий подбородок, рот, глаза черные, огромные... Что за наваждение? Или мне это кажется? Нет, не кажется, это факт. Как это странно!
      Мне не по себе... Я начинаю перебирать мои увлечения. Может быть, это одно воображение, но в каждом лице, которое мне было симпатично, влекло к себе, была одна или несколько черт того лица. Значит, есть тип, который влечет меня, а воплощение этого типа сразу ошеломило.
      Не надо думать об этом, не надо, а то еще, не дай бог, опять начнется...
      Но ведь это интересный психологический вопрос! А в Илье? Есть ли черта... Да, конечно, лоб! Прямой, с выдающейся линией бровей. Этот лоб мне всегда так нравится, я его всегда и целую в лоб... А «то лицо» я хотела целовать все... Все... Я вскакиваю с места и кричу:
      – Женя! Женя!
      В моем голосе, верно, звучит что-то странное, потому что Женя и Сидоренко вбегают, слегка испуганные, но я уже совладала с собой и говорю с нервным смехом:
      – Там, на перилах, скорпион!
      Виктор Петрович хватает палку, Женя бежит за каменными щипцами. Мне уже стыдно своего глупого волнения и я спокойно говорю:
      – Бросьте, не стоит. Жар спал, поедем на велосипедах.
      Я выучила Женю ездить на велосипеде. Она увлеклась этим спортом, как раньше верховой ездой и управлением парусом. Катя отказалась. Ей, кажется, это нравится, но все, что идет от меня, ей противно.
 
      Мы прислонили велосипеды к высокому орешнику и уселись отдохнуть. Дорога была отвратительная, да еще на подъем. Нам жарко, мы устали. Говорить не хочется. Вечер такой мягкий, ветра нет, море все розовое.
      Женя задумчиво смотрит в даль, обмахивая лицо платком. Я прилегла к ней на колени. Сидоренко лежит, опершись на локоть, и жует стебелек травы.
      Я все думаю о странном совпадении и, желая разогнать эти мысли, сажусь и обиженным тоном говорю:
      – Какой вы сегодня неинтересный собеседник, Виктор Петрович! Прочтите хоть стихи или спойте романс.
      – Я не могу так сразу! Женя Львовна, о чем вы думаете?
      Женя вздрагивает:
      – Так, ни о чем!.. А впрочем, чего же я стесняюсь? О «нем». Знаете, о «нем» в кавычках, как говорит Виктор Петрович.
      – Ого! – восклицает Сидоренко, – у Жени Львовны есть «он»!
      – То-то и дело что нет, – с таким огорчением произносит Женя, что мы смеемся.
      – Ну, Женя Львовна, я три недели пою романсы, читаю стихотворения, спас трех котят из воды, подарил вам мандолину и семена американской картошки, ем тянушки вашего приготовления без единой гримасы – имею я наконец право попасть в кавычки? – произносит с пафосом Сидоренко.
      – Э, нет, Виктор Петрович! – отвечает Женя серьезно.
      – Отчего?
      – Я вас очень люблю, да не влюблюсь, – трясет она головкой.
      – Но почему же?
      – Потому что вы не мой тип!
      – А вы знаете свой тип? – спрашиваю я быстро.
      – Конечно!
      – И я не подхожу под тип? – с комическим отчаянием спрашивает Сидоренко.
      – Нет! Вы русый, а я люблю брюнетов; у вас борода, а я люблю одни усы – большие усы. Вы среднего роста, а я люблю очень высоких. Да и вообще я в вас не влюблюсь.
      Сидоренко разводит руками:
      – Ну хорошо, ну хорошо. Вы описали нам наружность, а качества-то его душевные?
      – Если он будет умный и хороший человек, это очень хорошо.
      – Значит, он может быть и дурным, но только с усами! Ай, ай, Женя Львовна, а еще серьезная барышня!
      Личико Жени выражает досаду.
      – Конечно, я не умею это все хорошенько объяснить, я как-то мало думала обо всем этом. Я даже не очень люблю романы, где много говорится о любви, но мое мнение таково: сначала понравится наружность, может понравиться и некрасивая наружность, и все в ней мило, все нравится, и влюбишься, а потом оказывается – и глуп, и плох! Приходится разлюбить, а это больно. Вот и все. Лучше сказать не умею.
      – Правда, Женя Львовна, – вдруг тихо говорит Сидоренко. – Правда! А если этот человек и умен, и хорош, тогда...
      – Тогда крышка! – решительно говорит Женя. – Тогда счастье!
      – А если мука?
      – Не знаю. По-моему, любовь – счастье. Даже несчастная любовь!
      Мы все молчим и смотрим на море.
      – Ай да Женя Львовна, какую лекцию о любви прочитала! – с немного преувеличенной веселостью говорит Сидоренко.
      Крышка?! Ну нет! Ты, милая, чистая девочка, не понимаешь, что есть два сорта любви, и одну из них можно отлично победить, потому что она не дает счастья.
 
      Сидоренко едет в Тифлис через Батум. Мы все, кроме Кати, провожаем его на пароход. Женя чуть не плачет и умоляет не забыть привезти ей чувяки из желтой кожи. Мы надавали ему столько поручений, что составился длиннейший список.
      Сидоренко клянется, что приедет через две недели непременно, и умоляет Женю не влюбиться в приказчика из бакалейной лавки.
      – Усы у него, как два лисьих хвоста! – уверяет он. – Пропало мое дело.
      Сидоренко нервно весел. Пора садиться в фелюгу, но он все медлит и по нескольку раз прощается. Наконец прыгает в лодку и кричит, когда фелюга уже отходит:
      – Женя Львовна! Крышка! Мы возвращаемся домой.
      – Таточка, – странным голосом говорит Женя, – что это крикнул Виктор Петрович?
      – Не знаю, Женюша, про какую-то крышку, – отвечаю я и чуть не падаю назад, так как Андрей наступает сзади мне на платье огромным болотным сапожищем и отрывает целое полотнище.
      Марья Васильевна делает ему замечание, а Женя, стараясь мне помочь, говорит сердито:
      – Хотя бы извинился, разиня!
      Андрей молчит и смотрит на меня исподлобья.
      – Извинись перед Татьяной Александровной, – говорит мать строго.
      – Не нахожу нужным! – вдруг выпаливает он.
      – Ты с ума сошел?
      – Нисколько! Распустят хвосты с балаболками, а потом...
      – Замолчи и ступай домой! – бледнеет Марья Васильевна.
      Я смеюсь и шучу, стараясь сгладить этот инцидент, но Марья Васильевна страшно взволновалась.
      Идя домой, она жалуется мне, что запустила воспитание сына. В С. нет гимназии, и она видит его дома только на каникулах. Я стараюсь успокоить ее, доказывая, что все мальчики в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет большей частью грубы, считая это молодечеством.
 
      А скучно без Сидоренки – славный он малый!
      Сегодня вечером написали с Женей ему письмо, то есть писала я, а Женя делала приписки и ставила бесчисленное количество восклицательных знаков. Письмо вышло большое, забавное. Ждем его приезда с нетерпением.
 
      Этот мальчишка делается невозможным. Я его до сих пор не замечала, а теперь он постоянно впутывается в разговор и говорит мне дерзости. Я упорно стараюсь не реагировать на его выходки и тотчас прекращаю разговоры.
      Марья Васильевна то бледнеет, то краснеет, Женя злится, а у Кати ходят скулы: она страдает, она видит, что такую же несправедливость по отношению ко мне делает другой человек, и ей стыдно и за него, и за себя – она слишком справедлива.
 
      Женя что-то шьет, я кончаю этюд. Жарко. Мы молчим уже несколько минут.
      – Таточка, вы очень любите Илью?
      – Что это вам пришло в голову? Конечно, очень люблю! – я смотрю на нее с удивлением.
      – Больше всего на свете?
      – Больше всего. Зачем вы меня спрашиваете?
      – Вот я прочла в одной из старых книжек какого-то журнала переводной рассказ, кончающийся вопросом... По поводу этого рассказа в Америке была даже анкета... Постойте, я вам его расскажу. Жил-был один царь, а у царя дочь. Эта дочь полюбила какого-то простого человека... Ужасно, ужасно полюбила... Царь, узнав про это, рассердился и хотел казнить его. Принцесса плакала, умоляла отца, и он решил так: в цирке на арене устроят две двери – за одной будет тигр. Страшный. Голодный. А за другой женщина, – Женя опустила шитье на колени. – Женщина будет прекрасна, так прекрасна, ну, одним словом, гораздо красивее принцессы. Любимого ею человека выведут на арену, и он должен открыть наугад одну из дверей... Откроет дверь с тигром – тут ему и смерть, конечно, а если другую дверь, то скрывающуюся за ней женщину дадут ему в жены, дадут много денег и отправят на корабле в далекую прекрасную страну...
      Женя сложила руки и смотрела вдаль своими ясными глазами, так похожими на глаза Ильи.
      – И что же дальше? – спрашиваю я.
      – Вот собрались все в цирке, масса народу, и принцесса тут... Выводят этого человека. Ему нужно выбирать. Да, я забыла сказать, что принцесса знала, где тигр и где женщина. Он смотрел на нее умоляющими глазами: помоги, мол, мне! Она то бледнела, то краснела, несколько раз поднимала руку и опускала ее, потом вдруг вскочила и указала дверь! Женя поднялась:
      – Что, Тата, было за этой дверью?
      Я молчала. Женя была ужасно взволнована.
      – Что же вы молчите, Таточка? Отвечайте мне, – в ее голосе была мольба. – Ну если бы вы были на месте принцессы, а на арене стоял Илья?
      – Ну конечно, женщина! – говорю я убежденно.
      – Да? Ах как хорошо!
      – Детка, да чего же вы радуетесь? – изумляюсь я.
      – Таточка, милая, я вам расскажу мой роман, простенький, коротенький, но у меня был роман, – смеется она.
      – Ну-ну, говорите!
      – Да, может быть, неинтересно?
      – Полноте, как может быть неинтересна страничка жизни?
      – Да это всего полстранички! Я была еще в последнем классе гимназии, приехала из К. сюда на каникулы и познакомилась с одним правоведом. Мать его здесь имеет дачу. Ужасно важная дама. Мы с этим правоведом очень подружились, вместе катались верхом, на лодке... Уж не знаю как, только полюбили друг друга. Однажды он сказал, что любит меня, что на другой год кончит училище, женится на мне, и поцеловал меня... Больше я его не видала.
      – И все?
      – С романом-то все, а вот что было дальше. На другой день приехала его мать – она такая важная и гордая, чуть не встала передо мной на колени, прося отказать ее сыну... Она говорила, что мы молоды, что мы не пара, я буду чувствовать себя неловко в их кругу. Что он будет стыдиться меня, будет несчастен, что они запутаны в долгах и у него уже есть невеста, красавица, богачка, светская барышня, и что если я действительно люблю ее сына, то для его счастья должна отказаться от него. Я вам все это передаю в грубой форме, но она говорила так мягко, изящно, убедительно, что мне стало ясно, что ему будет лучше, если он женится на той, другой. Я написала ему отказ. Очень я плакала, и все мне казалось, что я мало люблю, потому что отказала ему. Ведь другие женщины убивают даже любимого человека, только бы не отдать его другой.
      – Нет, Женя, настоящая, чистая любовь не убивает. Вы действительно его любили. Убивают только тогда, когда нет любви, а одна страсть.
      – А разве это не одно и то же?
      – Нет! Тысячу раз нет!
      – Объясните мне это, Таточка. Я не совсем понимаю.
      – Это, Женя, не объяснить.
      А если бы эта грациозная гибкая фигура, этот страстный и нежный рот, эти глаза принадлежали мне? И «тот» стоял там, на арене, стала бы я колебаться? О нет, ни секунды!.. Тигр!
 
      С этим идиотом Андрюшкой вышла сегодня сцена. Он свалил мой этюд на песок, а когда я сделала замечание, он наговорил мне кучу дерзостей и, не потрудившись даже поднять подрамник, ушел в комнаты.
      Катя и мать, несмотря на мои просьбы, пошли за ним – и теперь там бурная сцена. Мне ужасно жаль этюда, ну да ничего, напишу другой... Я теперь все время в отличном настроении. Жизнь так хорошо наладилась, голова свежа, через три недели приедет за мной Илья, и я чувствую, как последние остатки моей дури рассеятся, аки дым! Нет, право, это был презабавный эпизод в моей жизни.
 
      Пишу письмо Илье, и так хорошо и спокойно у меня на душе, тихо-тихо, немного грустно. Мне так хочется видеть Илью, и я ему пишу об этом.
      Я оборачиваюсь на скрип двери – на пороге стоит Андрей.
      Я удивленно смотрю на него.
      Он, весь красный, обдергивает свою блузу и говорит дрожащим голосом:
      – Меня прислали к вам просить извинения... Мама этого хочет... Для мамы...
      – Вот и прекрасно. Я нисколько не сержусь на вас, – говорю я весело.
      – Это мне все равно, сердитесь вы или нет. Я прошу извинения только для мамы, а до вас мне нет дела.
      – Отлично и это, – отвечаю я и снова сажусь за письмо.
      Он делает шаг в комнату, дергает блузу и смотрит на меня расширенными злыми глазами, на лбу у него вздулась жила.
      – Ну теперь вы все сказали? – говорю я. – Идите себе с Богом и запирайте дверь, а то сквозит.
      – Я вас ненавижу! – вдруг кричит он не своим голосом.
      – Да за что же? – спрашиваю я невольно.
      – Потому что вы гордячка, кривляка! Вы нарочно делаете вид, что не замечаете меня, моей ненависти к вам! – делает он ко мне несколько шагов. – Вы относитесь ко мне, как будто я не человек, а муха какая-то, насекомое, на которое и внимания не стоит обращать! – истерически кричит он.
      – Андрюша, Андрюша, голубчик, простите меня, пожалуйста, – стараюсь я успокоить его, – право, я не думала, что вы такой самолюбивый!
      Я кладу ему на плечи руки и хочу поцеловать его. Вдруг он схватывает меня и опрокидывает на диван – руки давят мои плечи, неприятный запах коломянки и чего-то детски-кислого обдает меня. Я отталкиваю его изо всей силы, и он валится на пол. Я поднимаюсь на ноги и от злобы и отвращения не могу говорить.
      Он вскакивает с пола, смотрит на меня растерянно и бросается к дверям. Я слышу, как он бежит по лестнице в свою комнату и хлопает дверью. Пью воду большими глотками.
      – Экая дрянь, мерзость, сопливый мальчишка! – шепчу я.
      Но злость и волнение понемногу проходят, инцидент кажется мне таким глупым. Но все же это ужасно неприятно. Марье Васильевне обязательно надо сказать. Это ее расстроит, да делать нечего – такие истерические субъекты иногда кончают самоубийством... А потом будут говорить: «Это она довела юношу, она сгубила молодую жизнь!» А вот я этой «молодой жизни» и не замечала до сих пор. Даже в голову не приходило! Мне все равно, что будут говорить. Даже если застрелится такая истерическая мразь – потеря для человечества небольшая, но это брат Ильи.
      Что если... Фу, может быть, он теперь вешается?
      Я быстро поднимаюсь по лестнице, прислушиваюсь – тихо. Приотворяю дверь. Ну, конечно, все по порядку: пишет что-то у стола, а на столе револьвер! Ах ты, сволочь! Я быстро вхожу и окликаю его.
      Он вскакивает и хватает револьвер.
      – Уйдите! Уйдите сейчас, а не то я и вас застрелю! – кричит он пискливо.
      – Дайте мне, пожалуйста, немецкий лексикон, – говорю я спокойно.
      – Что?!
      – Немецкий лексикон. Да нет ли у вас задачника Малинина и Буренина?
      – Нет, у меня Евтушевского, – отвечает он растерянно.
      – Ну давайте хоть Евтушевского, мне очень нужно. Машинально он кладет на стол револьвер и идет к этажерке с книгами. Быстро хватаю револьвер и прячу в карман. Заметив мое движение, он бросается обратно.
      – Отдайте! Отдайте сейчас.
      – А вы присядьте и потолкуем, Андрюша, – говорю я серьезно. – Нельзя же быть такой истерической девчонкой, такой тряпкой!
      – Я тряпка? – взвизгивает он. – Отдайте револьвер!
      – Конечно, тряпка, слабая, безвольная. Чуть что – стреляться.
      – А вы полагаете, что я могу жить после всего, что случилось?
      – Да что случилось-то? Сущие пустяки! – говорю я спокойно.
      – Пустяки? – тянет он, совсем по-ребячьи разевая рот.
      – Конечно, пустяки. Вам нужно женщину, а в доме я одна посторонняя. Пойдите к женщинам и увидите, как рукой снимет.
      – Но... но... Подло покупать женщину за деньги!
      – А еще хуже бросаться на первую встречную.
      – Господи! Да неужели нельзя обойтись без этой мерзости? – падает он на стул и закрывает голову руками.
      – Конечно, можно. Не надо только постоянно думать об этом. Если будете постоянно читать книги о том, как «сохранить себя в чистоте», – указываю я на несколько брошюр, лежащих на столе, – так невольно наведете себя на все эти мысли. Знаете, как в одной татарской сказке, человек не должен был думать об обезьяне, ну, вот он только и делал, что думал. А вы лучше побольше работайте физически, делайте гимнастику, читайте только научные книги – и проживете спокойно до тех лет, когда можно будет жениться. Вы такой умный, такой развитой, – бессовестно льщу я ему, – как вы не понимаете, что жизнь человеческая – все же довольно дорогая вещь! А если она вам не дорога, то отдавайте ее за дело посерьезнее, чем истерический припадок!
      Я замолкаю. Он сидит, уткнув нос в руки, сложенные на столе.
      – Мне ужасно стыдно перед вами, – чуть не со слезами бормочет он.
      – Да не стыдитесь, Андрюша! Было бы действительно стыдно, если бы на моем месте была молоденькая, невинная девушка. Вы запачкали бы ее воображение, она могла бы заболеть от испуга. А на меня, право, никакого впечатления не произвело. Мне даже кажется, что теперь, Андрюша, мы сделаемся с вами искренними друзьями.
      – Да! да! – вдруг протягивает он со слезами мне обе руки. – Простите меня, я...
      – Тс-с! Как будто ничего не было. Пойдем лучше к маме и скажем, что мы теперь друзья.
      – Да, да, пойдемте, какая вы славная... Я теперь буду больше гулять, работать! Знаете что? – говорит он, спускаясь по лестнице, – я поеду на лесопилку к Чалаве и буду там работать.
      – Какая хорошая мысль! Вы узнаете условия жизни рабочих не по книжкам, а на деле. Даже вот что... – раздуваю я его затею. – Записывайте в дневник свои впечатления. Не смущайтесь, если иногда факты покажутся мелкими. Рабочий вопрос так назрел, что в нем нет мелочей – все крупно!
      «Ой», – останавливаю я себя, но, вспомнив возраст моего собеседника, продолжаю с прежним жаром:
      – Если я не ошибаюсь, о жизни рабочих на лесопильнях Кавказа ничего не было за последнее время в текущей литературе. Илья выправит ваши записки, и их можно будет напечатать.
      – Ах, да... Вот идея-то!
      Мы жмем друг другу руки и входим в гостиную. Марья Васильевна сидит задумчиво у окна.
      – Мама, – говорю я нежно, я в первый раз называю ее так, – мы с Андрюшей помирились и теперь друзья!
      Она поднимает голову.
      – Полюбите и вы меня хоть немножко, за Илью, – шепчу я, еще нежней обнимая ее.
      Она вздрагивает, хватает мою голову и прижимает к своей груди. На глазах ее слезы. Победа! Полная победа!
      Андрей смотрит на нас и вдруг, уткнувшись в колени матери, ревет. Ревет, как самый маленький ребенок. Как теперь хорошо все идет.
      Между Марьей Васильевной и мной лед разбит, Андрей, уезжая на завод, даже поцеловался со мной, а до отъезда два дня услуживал мне и Жене: рвал для нас цветы, собирал ежевику, дурачился и хохотал. Мы вели длинные разговоры.
      – Какой ты стал славный, Андрейчик, – удивлялась Женя, – просто не узнаю тебя!
      Она была в недоумении, а Андрей толкал меня локтем, и мы смеялись. Он был ужасно доволен, что у него есть тайна. Перед отъездом он объявил мне, что все-таки влюблен в меня, но, конечно, платонически и никогда больше не заикнется о своей любви, которую поборет. Я удержалась, не фыркнула от смеха и сказала что-то подходящее к случаю. Мы расстались, ужасно довольные друг другом.
 
      Сидим все вокруг жаровни в саду и варим варенье. Все мы растрепанные, красные, сладкие. Женя гоняется по саду за своей подругой Липочкой Магашидзе, уверяя, что хочет дать ей самый сладкий поцелуй. Липочка только что мазнула Женю по лицу ложкой с пенками от варенья, и весь рот и щека Жени вымазаны.
      Женя, крупная, красивая, ловкая, бегает скорее, но худенькая, маленькая Липочка, похожая на бронзовую статуэтку, очень увертлива: выскальзывает у Жени из-под рук и смеется гармоничным смехом. Они носятся по саду, как две большие бабочки, одна белая, другая желтая.
      Смех, чудный, молодой смех! А вверху синее небо, кругом цветы. Написать бы все это! Жаль, что нельзя изобразить этот звонкий смех! Мне он представляется яркими спиральными линиями из золотистых солнечных бликов. Ах, девушки, девушки, как вы хороши в эту минуту, сами того не зная!
      – Ну и аппетит у вас, Таточка, – говорит Марья Васильевна. – Да не ешьте вы хоть вареников! А то после соленой рыбы – гусь, а после гуся вареники, да еще на ночь. Что с вами будет!
      – Не виновата же я, когда все так вкусно! – оправдываюсь я.
      Я люблю поесть, сознаюсь откровенно.
      Я отвратительная хозяйка – это правда. Деньги у меня летят неизвестно куда, прислуга избалованная и ленивая, хотя всегда хорошенькая и нарядная, но кухарка я отличная. Илья всегда уверяет, что человек, не признающий моего художественного таланта, может остаться моим другом, но тот, кто усомнится в моих кулинарных способностях, – враг на всю жизнь. И правда, я почему-то очень горжусь, что я «кухарка за повара».
      Марья Васильевна составляет меню на завтра из таких блюд, которые я не люблю, чтобы я хоть денек попостилась немножко.
      Шаги на террасе. Женя срывается с места и летит к дверям. В дверях Сидоренко. Руки его полны свертков и коробок. Мы его шумно приветствуем. Женя его тормошит.
      Он разронял свертки, говорит что-то несвязное, что пришел на огонек, а то бы не решился беспокоить нас, только что приехал и не выдержал, так хотелось видеть Марью Васильевну. Заметно, что он ужасно рад нас видеть.
      Женя развертывает пакеты, восхищается чувяками, делает выговор за тесемки, ест привезенные конфеты и расспрашивает об оперном спектакле – все это сразу, так что получается:
      «Ах, как они красивы и удобны!.. Я вам говорила, что надо восемнадцать аршин... Хорошо она пела?..
      Какое соловьиное горло... И пошире – гораздо шире... Это с ликером... А баритон и тенор хороши были?.. Если запачкаются, я вычищу их бензином... Хочешь шоколадную тянушку?»
      Я повторяю Жене ее слова, она хохочет и вспоминает о нотах. Сидоренко хватается за голову – ноты-то он забыл.
      Женя не хочет ждать завтрашнего дня и посылает повара Михако за нотами.
      – Вы сейчас, сейчас споете!
      – Какой у меня голос с дороги! – говорит Сидоренко.
      Но Женя неумолима, она открывает рояль, зажигает свечи.
      Мария Васильевна уходит спать.
      Я выхожу на террасу и сажусь в качалку.
      Сидоренко выходит за мной. Оживление его прошло, он мрачен.
      – Что это, Виктор Петрович, вы вернулись из Тифлиса невеселы? Дела?
      – Нет, Татьяна Александровна, все дела в порядке, и я очень рад, что вернулся. Я так страшно соскучился, так хотел скорей видеть... вас, всех. Мне ужасно вас всех недоставало... Скоро приедет ваш муж?
      – Илья Львович? – поправляю я. – Недели через две. Это один из моих капризов: я ужасно не люблю почему-то, когда сожительницы говорят: «Мой муж».
      Это меня бесит. Действительный статский называет себя генералом.
      Раз я даже обиделась на Илью, когда он меня кому-то представил как свою жену. Это было в начале нашей связи.
      – У меня есть свои имя и фамилия, Илья. Ты разве стыдишься меня?
      – Таня, бог с тобой, – всполошился он, – это я для тебя...
      – Значит, ты думаешь, что я стыжусь, что люблю тебя. Мне гораздо неприятнее фигурировать в непри-надлежащем мне звании. Я не люблю афишировать наши отношения, но есть люди, не прощающие этого, – и я не желаю их обманывать, воровать их расположение.
      – Ну, Таня, неразвитые люди...
      – А может быть, щепетильно нравственные.
      – Фарисеи.
      – Зачем? Будь справедлив, Илья. Я себя считаю твоей женой. Я знаю, что я больше тебе жена, чем многие жены своим мужьям, но это не мое звание, вот и все. Я же не называю себя графиней Кузнецовой.
      Сидоренко пристально всматривается мне в лицо. Что он хочет, чего ему нужно от Ильи?
      – Татьяна Александровна! – вдруг прерывает он молчание. – Отчего это я вас боюсь?
      – Меня? Вот забавно!
      – Мне иногда хочется задать вам несколько вопросов, и я боюсь...
      – Я просто сегодня не узнаю вас, Виктор Петрович! – смеюсь я. – Вас, верно, укачало на пароходе.
      Женя вбегает на террасу со свертком нот. Ее личико прелестно в своем оживлении. С каким восторгом она перебирает ноты! Она любит и понимает музыку: ей бы готовиться в консерваторию – она прошла хорошую школу у матери, но Катя решила, что Женя поступит на педагогические курсы.
      Не хочу ссориться с Катей, но Женю я ей не уступлю – грешно зарывать талант.
      – Григ – это ваше, Таточка. «Жаворонок» Глинки – мой. Рахманинов – новое? Это вы сегодня же споете, Виктор Петрович! Что это, вальсы Шопена?
      – И прелюдии, и баллады! Это мой вам гостинец, Женя Львовна!
      – Вы умница! Просто не знаю, как и благодарить вас! Ставлю вас отныне в кавычки! – кричит Женя в восторге. – А это что? Романс для меццо-сопрано: «Любовь – это сон упоительный» Павлова.
      – Что ж это я совсем забыл вам рассказать! Это, Татьяна Александровна, вам посылает Старк.
      Я точно срываюсь и лечу с отвесной ледяной горы. Я, верно, ослышалась?
      – Какой Старк?
      – Да разве вы не помните? Мы тогда из-за него поссорились на пароходе. Ваш спутник до Москвы. У вас еще рисунок с него.
      Болтун, глупый болтун, неужели он рассказал ему про рисунок?
      – Ничего не понимаю, Виктор Петрович, – говорю спокойно, сама восхищаясь своим тоном. – Как же он узнал, что мы с вами знакомы?
      – Да мы говорили о вас.
      – Не понимаю, как вы договорились до меня?
      – Очень просто. Я с ним столкнулся в Hotel Oriental. Сели вместе обедать. Во время обеда мне подали ваше письмо. Я так обрадовался! – Читаю и хохочу, как вы описываете вашу поездку в Ольгинское и толстого духанщика, ухаживающего за Женей Львовной... Женя Львовна, он был с усами?
      – С бородой!
      – Слава богу, а то я стреляться хотел. Ну, Старк заинтересовался, чего я смеюсь, я дал ему прочесть ваше письмо, потом...
      – Вы дали прочесть мое письмо?
      – Да отчего ж не дать?
      – Если бы я знала, Виктор Петрович, что вы даете читать мои письма первому встречному, я бы не писала вам. Я писала только для вас! – говорю я с негодованием.
      Виктор Петрович с удивлением смотрит на меня, и его удивление переходит в радостную улыбку.
      – Голубушка, Татьяна Александровна, простите, но, право, я не знал, что это вам будет неприятно. Тогда, на пароходе, я был несправедлив к Старку. Он славный малый, я даже раскаиваюсь, что тогда посплетничал на его счет. В Тифлисе он, как собака, работал, целый день ходил пешком, ездил верхом по лесам, то в Боржом, то... Только по временам мы и виделись, болтали... Он славный малый.
      – Как вы скоро меняете мнение о людях! – говорю я, удивляясь внезапной радостной дрожи в его голосе.
      – Право, в нем есть что-то такое милое... Невольно тянет к нему. Жаль, вы не обратили внимания на его улыбку – удивительно красиво он улыбается.
      Меня охватывает знакомая дрожь, я злюсь на себя и говорю с гневом:
      – Как вы бестолково рассказываете. Что же дальше?
      – Да, да... Он прочел письмо и говорит: «Это писала умница, и если она к тому же недурна собой, то я понимаю ваше...» – Сидоренко вдруг останавливается, краснеет и начинает опять рассказывать. – Тут я вспомнил про вашу встречу в вагоне, а он сразу вас вспомнил, много про вас расспрашивал, а когда мы вместе зашли покупать ноты, он справился, поете ли вы, какой у вас голос и, купив этот романс, попросил передать вам.
      – Тоже нашли певицу! – бурчу я со злостью. – Какой же у меня голос... А этот, как его... Старк, теперь в Тифлисе?
      – Да. Но дня через два уезжает куда-то, не то в Индию, не то в Бразилию.
      – Что же вы, однако, не поете? – говорю я после минуты молчания и тут только замечаю, что Женя, серьезная и тихая, попеременно вглядывается в наши лица.
      – Что же вам спеть? – улыбается Сидоренко. – Что вы выберете, Женя Львовна?
      – Мне все равно, – отвечает Женя каким-то странным голосом.
      – Спойте вот это, – сую я им первый попавшийся романс.
      Они уходят.
      У меня стучит в висках, я схватываю ноты. «Обыкновенные романсовые слова», – шепчу я и замечаю тонкую черту ногтем рядом с последним куплетом:
 
Люблю и ответа не жду я,
Люблю и не жду поцелуя.
Ведь есть лишь одна красота —
Мечта, дорогая мечта.
 
      Я сижу несколько минут неподвижно. Что это, случайность – эта черта? Нет, она слишком ясна и правильна. Как объяснить все это? «Мечта, дорогая мечта».
      Может, он дает понять, что заметил мое тогдашнее состояние? Какой стыд! Но что он мог заметить?
      «Заметил, наверное заметил! – шепчу я, как в бреду. – Зачем он тогда опустил глаза... Но что это? Глупый флирт, или он хочет издеваться надо мной? Или отметка сделана не им?»
      Пение прекращается – сейчас войдут. Я бегу в сад, через черный ход пробираюсь к себе в комнату и валюсь на постель. Неужели я не отвязалась еще от всего этого безумия?!
 
      Пение еще раздается в гостиной. Кажется, пришла Катя... Меня окликают. Я поспешно срываю с себя платье, бросаюсь в постель и дрожу.