Глава 3

Герцогиня де Валантинуа, более известная современникам и потомкам как Диана Пуатье, не была хороша собой.

Льстивые мемуаристы назовут ее ослепительной красавицей, художники изобразят в виде богини Дианы, вдохновенные борзописцы воспоют ангельский лик фаворитки короля – но все задним числом. Стоит доверять только портретам герцогини, сделанным при жизни этой, несомненно, удивительной женщины, и уж они-то не солгут. На рисунках придворного живописца Франсуа Клуэ Диана запечатлена такой, какой она и была в действительности, – маленькие глаза, некрасивый нос, подбородок башмачком. Кроме того, у герцогини порядком не хватало зубов, и она ввела в моду улыбку «лук амура». Только простолюдинки могут скалиться во весь рот, рафинированные дамы лишь слегка приподнимают уголки сомкнутых губ, чтобы они образовали эталонный полумесяц, не позволяющий увидеть, что недостачи во рту залеплены белым воском, смешанным с миррой – для благовония. Но имелись у нее и свои достоинства: гладкая кожа, густые, белокурые от природы волосы, и сложена она была прекрасно.

Но в то утро Диана проснулась не в духе. Стоя у огромного зеркала, она рассматривала себя второй час кряду и делалась все мрачнее.

– Ангел мой, если ты станешь постоянно сдвигать брови, то на переносице у тебя образуются морщины, – сказал на звучном итальянском языке ее гость, погрузившийся в глубокое кресло так, что видны были только его руки, а точнее, тонкие длинные пальцы, мявшие кусок воска. Податливый материал каждую минуту менял свои очертания: то круглая мордашка херувима возникала из него, то печальный лик Христа, а то и лицо самой Дианы – некрасивое, но исполненное удивительного обаяния, потом вдруг кусок воска расцветал невиданными цветами, и тут же ловкие пальцы обращали их в месиво, в первобытный хаос.

– Бенвенуто, я старею, – ответила Диана, тоже на итальянском, и прелестные переливы этого языка скрыли горестную интонацию ее слов, как цветы скрывают могилу.

– Глупости, голубка. – Челлини вскочил и встал рядом с женщиной – они были одного роста. – Посмотри, как ты хороша еще, как свежа твоя кожа, как строен стан, как округлы груди…

Протянув руку, он коснулся груди женщины, фамильярно забрал ее в ладонь. В этом жесте не было похоти – так скульптор прикасается к своему произведению, оглаживает, нежит, оттачивает черты. Челлини столько раз рисовал и лепил Диану, столько раз она оказывалась перед ним обнаженной, что между ними не осталось тайн.

И, кроме того, великий Бенвенуто был мужеложцем, предметом его тайных воздыханий являлись не прелестницы, а собственный юный секретарь, наглый и распутный эфеб, тянущий из художника деньги и подарки.

– Ты же чародей, Бенвенуто… Все считают, что ты маг, что ты продал душу дьяволу за свой талант… Не мог бы ты испросить у своего патрона для меня немного молодости?

– О-о, если б я знался с дьяволом – для начала попросил бы для себя немного счастья, – грустно усмехнулся Челлини. – Впрочем, я действительно могу кое-что для тебя сделать, моя дорогая. Хочешь, я составлю для тебя чудодейственную мазь?

Диана скривила рот. Могущественнейшая женщина Франции капризничала как дитя.

– Вижу я, до чего крема и притирания доводят наших прелестниц… Собачонка герцогини Этамп лизнула ее в нарумяненную щеку и немедленно испустила дух!

– Собачка? Или герцогиня?

– Собачка, к сожалению. Юная маркиза Шатонер рассердилась на свои веснушки и пыталась вывести их с помощью какой-то адской смеси. Теперь бедняжка вся в прыщах и красных пятнах.

– Дурочка! За веснушки ее называли Прекрасной Пастушкой… А как маркизу будут звать сейчас?

– Ах, мне это совершенно безразлично. Даже если все дамы покроются паршой, я ни на минутку не пожалею ни одну из них. Но моя несчастная Нини, моя горничная…

– Да, кстати, что-то ее не видно?

У Дианы покраснел кончик длинного носа.

– Она одна могла управиться с моими волосами, она умела делать такой массаж, что после него все мое тело горело, и я чувствовала себя шестнадцатилетней. А ведь я говорила ей, чтобы она не злоупотребляла белилами! Но бедная Нини так стеснялась своей смуглой кожи, своих красных рук… А теперь ее нет, моей голубки!

И Диана все же зарыдала.

– Умерла? – сочувственно цокнул языком Челлини. – Я давно говорил, что в этих белилах содержится крайне опасное вещество, способное вызвать болезнь крови.

– Да с чего вы взяли, что она умерла! – гневно выкрикнула сквозь слезы Диана. – Не умерла, а очаровала своей набеленной рожицей купца, вышла за него замуж и теперь ходит в чепце на рынок, а обо мне и думать забыла, а ведь я готовила ей приданое, маленькой неблагодарной мерзавке!

– Успокойся, дитя мое. В моем снадобье не будет яда, все твои гадкие собачонки останутся в живых. Я возьму кровь белого голубя, и миндальное молоко, и золотую пудру…

Диана схватила с зеркала очаровательную фарфоровую бонбоньерку.

– Было. Все уже было. И кровь голубя, и слезы василиска. А золотая пудра остается на губах короля, когда тот целует меня, и он зовет меня золотой возлюбленной, уверяя, что это сокровища моей души проступают через поры, что он оттого любит меня еще сильнее. Но сколько времени еще продлится его любовь? Сколько пройдет лет, месяцев, недель, прежде чем он заметит эту морщину возле рта, запавшие глаза, дряблую шею? Или счет пошел на дни?

Не помня себя от горя, фаворитка запустила бонбоньеркой в свое отражение. Зеркало ахнуло и осыпалось сверкающим водопадом вниз, на дубовый паркет.

– Диана! Ты не поранилась? – спросил Челлини, притягивая к себе за руку женщину, всматриваясь в ее лицо, разглядывая плечи.

– Нет. Нет, – сказала она. – Я уже успокоилась. Прости меня за эту вспышку, Бенвенуто. Ты не должен выслушивать моих сетований и жалоб.

– О, это ничего, – засмеялся Челлини. – Право же, я даже радуюсь, когда ты устраиваешь мне сцены.

– Радуешься? Чему?

– Тому, что я не женат, моя голубка!

Диана засмеялась. Слезы высохли на ее ресницах. Часть очарования герцогини, несомненно, состояла в способности легко относиться к жизни.

У дверей робко поскреблась портниха – она принесла платье, которое Диана собиралась надеть нынче вечером. Пена кружев и бесчисленные воланы белого муслина, каждый из которых был окаймлен черной бархатной полоской. Фаворитка короля носила только эти два цвета, черный и белый, – говорили, что в знак траура о своем возлюбленном покойном муже. На деле же граф де Мольврье был полнейшим ничтожеством и благополучно канул в реку забвения. Но цвета траура так подходили к лицу Дианы, к золоту ее волос, в котором не так давно стало проглядывать серебро… Пожалуй, она и в самом деле сдает. Бедный «Старый Гриб», как за глаза звали ее злоязычные придворные!

Диана занялась платьем и не видела, как Челлини наклоняется, поднимает с пола самый большой осколок зеркала, заворачивает его в свой носовой платок. И только когда Бенвенуто ушел, не прощаясь, погруженный в свои мысли, она с удивлением посмотрела вслед ему, проходившему анфиладой бесчисленных комнат.

Великий художник. Маг и чародей. Единственный человек, с которым она могла быть откровенна.

Он пришел к ней через три месяца, в последний день рождественских увеселений. С ним был его секретарь Дени, отвратительно смазливый, дьявольски молодой. Он нес в руках нечто, закутанное в черный бархат, сверток казался тяжелым. В лице Дени Диана обнаружила нечто новое, удивительную перемену – раньше он смотрел на нее подобострастно, но с внутренним вызовом: как бы ты ни была могущественна, но Бенвенуто принадлежит мне одному, как бы говорил этот наглый и жалкий взгляд. Теперь мальчишка казался скорее печальным и завидующим, нежели торжествующим, и герцогиня своим потрясающим чутьем уловила, в чем дело. Раньше, чем прозвучали какие-либо слова, Диана поняла – в свертке подарок ей, Дени видел этот подарок, а потому мучительно завидует и ревнует.

– Поставь сюда и ступай, дитя мое, – сказал Челлини секретарю, и тот повиновался.

Черный бархат падает мягкими, тяжелыми складками. На столе перед Дианой – зеркало в изящной раме. Переплетенные ветви шиповника и стебли лилий, малиновки и славки на ветвях…

– Какая изумительная работа, – шепчет Диана. – Но кто…

Она поднимает глаза, пораженная догадкой.

– Это очень ценный подарок. Не уверена, что я могу его принять. Всех сокровищ мира мало, чтобы заплатить за такую работу.

– Всех сокровищ мира – может быть. Но не твоей улыбки, голубка моя. Нет, не благодари. Сначала взгляни на себя.

Диана смотрит, и зрачки ее расширяются так, что глаза становятся совершенно черными.

Ее лицо в зеркале прекрасно, оно преисполнено небесной гармонии. В нем нет ни одной некрасивой черты – хотя, кажется, все осталось прежним. У той, зеркальной Дианы совсем нет морщинок на гладком лице, ее глаза сверкают молодо, и такой нежный румянец, такая робкая девичья улыбка…

– Бенвенуто… Это чудо…

– Может быть. – Художник склоняет голову, нечесаные пряди волос рассыпаются по руке Дианы. – А может быть, искусство и любовь.

– Любовь? – повторяет Диана растерянно.

Она выглядит недоумевающей, но на деле прекрасно понимает, о чем говорит Челлини. Любовь без тела, привязанность без страсти, нежность без объятия! Как это мило, возвышенно, старомодно и… грустно.

Так же грустно, как иметь зеркало, в котором ты выглядишь красивее, чем на самом деле. Ведь люди-то будут смотреть не на твое отражение, а на тебя.

Но тут она попадает пальцем в небо. В тот вечер самые злоязычные сплетницы не решаются обсуждать между собой «Старый Гриб». Никакой косметикой невозможно добиться такой свежести. Из уст в уста передаются рецепты молодости королевской фаворитки. Про нее говорят, что она встает на рассвете, в одной рубашке садится верхом на лошадь и предпринимает длительную прогулку, а потом купается в пруду – в любую погоду.

– Хороша бы я была верхом – в одной рубашке! – хохочет Диана, услышав эти сплетни.

Про нее говорят, что она пользуется услугами колдунов, что купается в розовом масле, в серой амбре, в молоке ослиц, в крови девственниц.

– Какая гадость! – морщится Диана.

Наконец, о ней говорят, что она знает секретные любовные приемы, которые позволяют ей удерживать короля и сохранять молодость. Против этого фаворитка не возражает и только улыбается загадочно.

Но все дело в зеркале. Отражаясь в нем, Диана выглядит неизменно юной, удивительно красивой. И каким-то образом эта красота остается с ней и в реальности, по эту сторону заколдованного стекла. Влияние герцогини на короля кажется бесконечным, ее власть простирается безгранично. Король осыпает фаворитку драгоценностями, одаривает особняками, замками и поместьями. Он не принимает решений, не посоветовавшись с возлюбленной, и все это знают. Послы соседних держав адресуют Диане почтительные послания. Папа римский ведет с ней переписку. Королева Екатерина Медичи проливает слезы в своих отдаленных покоях, задаваясь вопросом: что, ну что такого Генрих нашел в этой старухе? Она ведь старше его на двадцать лет, и никакие дьявольские чары не могут этого изменить!

Медичи унижается до того, что проделывает дырки в стене, намереваясь проследить за соперницей и мужем. Вдруг там под видом любовной оргии проходят черные мессы, случается дьявольское святотатство?

Королева становится потрясенной свидетельницей только лишь любовной игры – но такой утонченной и изысканной, что нежеланная супруга делается еще более несчастной. С этого дня Екатерине Медичи все труднее поддерживать видимость дружбы с фавориткой, и как-то раз, не выдержав, она надерзила ей. Король разгневался на супругу, и Диана вымаливала у него прощение для Екатерины. Этого королева не забыла герцогине никогда.

Но пока Диана владела подарком Челлини – ничто в мире не могло быть над ней властно.

Со временем герцогиня узнала зеркало лучше. Со временем она стала думать, что, пожалуй, сплетники правы – Бенвенуто заключил-таки сделку с дьяволом. Или он был дьяволом сам – одаренным бесом, поднявшимся из глубин ада, чтобы смущать людей и губить их души?

А может, художник был ангелом? Ангелом, сошедшим с небес, чтобы принести достойным кусочек рая?

Эта мысль была такой прекрасной, такой утешительной, что Диана не смогла от нее отказаться. Она любила свое зеркало больше, чем короля, больше, чем своих тайных возлюбленных, больше, чем дочь – которую, впрочем, любила очень мало, – больше, чем славу и деньги.

Она любила его больше, чем свою красоту и молодость, потому что зеркало и было источником ее молодости и красоты.

Зеркало дарило ее коже гладкость, а глазам – блеск.

Но она тоже кое-что должна была для него делать. Некоторые вещи Диана хотела делать, некоторые – нет, но все равно делала, через силу.

Так, она обязана была появляться на людях. Пожалуй, самое простое условие, но исполнять его оказывалось нелегко в те дни, когда у нее болела голова, или расстраивался желудок, или когда Диану преследовали мучительные схваткообразные боли в животе, проистекающие от женской болезни… И все равно всегда герцогиня выходила из своих покоев с гордо поднятой головой, свежая, гибкая, веселая.

Зеркало требовало, чтобы Диана была роскошно одета. Одних и тех же нарядов оно не переносило – словно рябью подергивалась сверкающая гладь, и ошеломленная женщина видела себя в искаженном, уродливом облике. Диана пугалась и заказывала новое платье, приглашала ювелиров. Перебирала бриллианты и рубины, по локоть погружала руки в жемчуга, прижимала к лицу сказочной цены кружева, вкалывала в волосы черепаховые гребни и золотые шпильки. Но осталась верна только своим цветам – черному и белому. Как ни прельщали ее модистки шелками глубокого вишневого, соблазнительного алого, ангельского голубого цветов, Диана не поддавалась. Когда-то король стал носить цвета своей прекрасной дамы… А теперь фаворитка носила цвета своего короля.

Король… Ее сумрачный рыцарь… Каким он был, когда Диана увидела его впервые! Испуганный бледный мальчик, жертва высокой политики, жертва предательства отца. Король Франциск выкупил себя из испанского плена, обменяв на двоих сыновей. Двое – за одного, эти проклятые испанцы всегда умели торговать! А у людей еще была жива память о том, как Людовик XI по прозвищу Всемирный Паук, изобретательный палач и душегуб, поступил с детьми своего врага, герцога Немурского. Герцога казнили на дощатом помосте, и кровь несчастного пролилась на его маленьких сыновей сквозь щели, а после этого мальчишек отвезли в Бастилию. Жана и Луи заключили в каменный мешок, где нельзя было стоять, и даже сидеть получалось только согнувшись. Мучения детей, казалось, длились вечно. Комендант Бастилии, садист Филипп Гюилье, кормил их гнилой пищей, два раза в неделю порол у столба до крови и раз в три месяца вырывал у мальчиков по зубу. Жан сошел с ума и умер в застенке, а младший, Луи, оказался покрепче, пережил короля и даже сделался впоследствии вице-королем Неаполитанского королевства… Но не был никогда счастлив и искал себе смерти в бою. И нашел ее, сражаясь с испанцами при Сериньоле…

Что, если и этих детей ждет та же страшная участь? А Генрих, младший сын, которому не суждено стать королем, какую жертву ему придется принести во имя Франции?

Диана тогда была молода и свежа, как весенний полдень, а сердце у нее всегда было доброе. Никто из придворных не смел выразить сочувствие принцу – ведь он должен быть мужчиной, должен быть сильным, должен хранить достоинство! И только Диана, решившись, поцеловала печального прекрасного мальчика, ласково улыбнулась ему и сказала:

– Я стану молиться за вас каждый день, Ваше Высочество.

Ребенок взглянул на нее с признательностью и прижался щекой к ее руке – на один короткий миг, но этого мига хватило, чтобы Диана исполнила обещанное.