Глава 1
Женька
Вокзал был почти пустым. Несколько человек дремало на скамейках в ожидании рейса; монотонно громыхали составы, иногда грустным деревенским быком взмыкивал локомотив – и снова все замирало. Тягучий стылый октябрь шагал по городу, серому, грязному и равнодушному. Фонари разделяли пространство на туман и сумрак, и в их люминисцентном свете редкие прохожие казались инопланетянами с мертвенно-фиолетовыми лицами. На бетонной скамейке, возле длинных рядов автоматических камер хранения, Тася покормила его последний раз. Крохотный рот ухватил сосок и мусолил долго, старательно.
– Зачем кормлю? – спросила она сына и бережно отерла со смуглой щеки молочную дорожку. – Да лопай уж, больше не будешь.
Мальчик выпростал крошечную руку из байкового одеяла и внимательно посмотрел на мать.
– Чего расхабариваешься, дурень? Успеешь намерзнуться. Во, глазищи твои черные… Как есть цыганенок! Ничего русского. Папаша и есть. Копия.
Мальчишка отвалился от груди, но взгляда не отвел.
– Ну, че зенки таращишь? – раздраженно проворчала Тася. – Спи уже.
Он все смотрел на мать, наслаждаясь вкусом, теплом и запахом. Он еще не мог разглядеть ее и запомнить, но сладковатый дух материнского молока ухватывал жадно.
– Ну, что, побайкать тебя, что ли? – Тася сняла пуховый полушалок и торопливо укутала сына поверх линялого роддомовского одеяла. «Не по-людски все. Надо хоть как-то назвать его…» – А-а-а, – завела она монотонную песню всех матерей.
Тетка учила: «Ты его не корми: привяжешься». Но Тася, повинуясь мучительному зову налитых грудей, кормила и кормила, боясь даже думать о том, что вот он, выношенный тайком ото всех, рожденный в тяжких муках, ее сын…
– Государство у нас доброе – не пропадет. Ты только отказную напиши: так, мол, и так, с общаги поперли, денег нет, работы. Отказываюсь и все тут. Чтоб по закону, значит…
Тася кивала. Но в нужный момент так и не решилась сказать врачам, что родившийся ребенок, горластый, сильный, здоровый, никому не нужен. «А имя дать надо… Может, как отца… Ромкой?»
Всколыхнулось тайное и жаркое. Тася прикрыла глаза, отгоняя непрошеные чувства.
«Метрик-то не выписала. И хорошо… Запишут как-то. А имя-то надо дать… Имя не рубль. Не обеднею. Можно Юрой назвать». В стареньком доме умершей матери портрет улыбчивого космонавта висел рядом с бабкиной иконой. Тася постаралась вспомнить улыбку Гагарина, но увидела лишь строгие глаза Богородицы и почему-то бабкин платок, стянутый под подбородком.
Сын заснул, согретый родным телом и стареньким полушалком.
– Пора.
Мальчонка посапывал, сжав крохотный, резко очерченный рот. Тасе вдруг захотелось прикоснуться к его губам… отцовским… красивым… и таким маленьким. Она испуганно прикрыла смуглое личико уголком одеяла, положила его на холодную скамью и хотела было идти, но вдруг подумала: «Замерзнет ведь до утра-то…» – и подхватила сверток.
«Плохо без имени-то, не по-людски», – снова подумалось ей.
Тася шла, не осознавая, куда идет, думая лишь о том, чтобы малыш не проснулся, и внезапно увидела ряды автоматических камер хранения. Спаянные ящики под бетонным козырьком, тяжелые открытые дверцы металлических сот.
Сталь резанула холодом. Тася поморщилась и расстегнула пальто.
– Пальто еще укрою, – успокоила она себя, провела ладонью по днищу – рука нащупала открытку.
Тася повертела ее в руке – на черно-белом снимке открыто улыбался лысоватый веселый человек.
– Леонов! – обрадовалась она. – Евгений! – И сунула спящего младенца в металлический ящик.
Потом она долго шарила по карманам в поисках карандаша – нашла наконец и написала на обороте карточки: «Его зовут Женя. Я отказываюсь от него. 4 октября. Настасья Андреева». И, перепугавшись, наглухо закрасила свое имя, бросила открытку рядом со свертком, накрутила рычажки кода, не видя, не запоминая, и захлопнула дверцу.
Внезапно стало совсем легко. Мир, размытый, как на испорченном фотоснимке, вдруг обрел четкость и глубину. Ветер ткнулся за ворот кофточки, и Тася пожалела о снятом пальто. Но прикоснуться к сыну сейчас она не смогла бы ни за что на свете. Гулко ухнул локомотив, фары окрасили тьму оранжевым. Тася поспешила уйти – за грохотом поезда она не услышала, как заплакал сначала тихо, потом все громче и громче и, наконец, отчаянно крохотный человек с красивым именем Евгений. Он кричал, кричал, кричал во всю мощь своих легких, так яростно, что даже стальной гроб камеры хранения не мог заглушить его тоски и удивительной жажды жизни.
Глава 2
Пусть всегда будет мама!
Женьке приснилась шоколадка. Нет, не крохотный батончик, который им давали вчера в честь ноябрьских праздников, а большая – «Аленка», в зеленой бумажке со смеющейся девчонкой на обложке. Он видел такую в продуктовом магазине напротив, когда однажды удрал со двора детдома, не замеченный сторожем и воспитателями. Женька почти дотянулся до нее, но тут воспитательница тряхнула его за плечо:
– Подъем, Бригунец! Подъем! На зарядку!
Женька еще какое-то время сонно протирал глаза; Анна-Ванна уже трясла его соседа, и голос ее дребезжал, как стаканы в кухне.
– Давай быстрее! Опять опоздаем, – потянул его за рукав полосатой пижамы Генка Лобов.
С Лобастиком они приехали вместе из малышового детдома и почему-то первое время спали на одной койке. Это даже удобней было: зимой не так холодно, и можно вволю поболтать под одеялом. А Генка классно страшилки рассказывал про синюю руку, мертвецов; хотя пугало только тогда, давно. Сейчас смешно просто, да и сказано-пересказано все.
Женька опустил босые пятки на холодный пол:
– Я шоколадку во сне видел.
– Ага?
– Ага.
– Съел?
– Нет… не успел.
– Настоящую бы. Старшаки каждый день лопают. Я знаю, – Генка авторитетно щелкнул по кривым зубам. – Зуб даю.
Генка всегда все знал или делал вид, что знает. Однажды рассказал, что надо кровью побрататься – тогда их ни за что по разным детдомам не раскидают, и если усыновлять будут, то непременно обоих в одну семью. Они побратались. Правда, жильную кровь пустить не вышло: очень уж больно стало, но руки ребята себе располосовали будьте-нате. Их тогда здорово взгрела фельдшерица. Дело было сделано! Теперь они с Генкой – кореши по жизни.
Женька потер тоненький шрам у запястья:
– Старшаки много чего едят. Только нам не обломится, – и встал, натягивая треники и застиранную футболку с зайцем.
Картинки уже почти не было видно, но Женька знал, что заяц смеется, а веселая пчела красит ему ухо. Еще он знал, что это картинка из какого-то мультика. Он, правда, не помнил, из какого, ему нравилось само слово «мультики». Круглое и сладкое, как «морские камушки» с изюмом, оно пахло счастьем и белой скатертью, как у тети Зои, которая раньше брала Женьку на пробу в выходные. Но чем-то он ей не приглянулся. А футболка с мультяшным зайцем осталась, и Женька любил ее. Иногда он мечтал, что тетя Зоя вернется, он покажет ей, что сберег подарок, и тогда она точно его возьмет. В мечтах Женька видел, как они сидят за белой скатертью и пьют чай с конфетами, и тетя Зоя гладит его по голове, как тогда… Странно, вкус конфет мальчик уже не помнил, а ласковое прикосновение руки ощущал до сих пор.
– Хочется, да? – участливо спросил Генка.
– Что?
– Шоколадку.
– Перехочется, – хмыкнул Женька. – Ты че копаешься? Ждешь, чтоб дежурный с тапком пришел?
– Не-е-е, – испуганно протянул Генка. – Сегодня Саня Кастаев по зарядке дежурит. У него рука – ух!..
Он дернул узкими плечами и втянул голову так, будто по его спине уже прошелся немилосердный тапок. Кастет бить умел. Его боялись сильнее, чем директора. Владлен Николаевич наорет – и все; ну, в карцер закинет – так это ерунда. Правда, приносят только кашу и чай без сахара, ну и черт с ним, со сладким, конфеты все равно Кастаевской кодле достаются. Зато в карцухе можно валяться на койке сколько хочешь, не ходить на зарядку и в комнате не подметать. Не-ет, Кастет страшнее, он все может: и побить, и космонавтом сделать (это когда под потолок подкидывают, а ловить забывают), или…
Женька вскочил торопливо:
– Кастет нам покажет шоколадку. Пошли, что ли?
– Мне-то что, тебе опять достанется.
– Я крепкий, – успокоил Женька друга, но подумал, что достанется непременно: не любит его Кастет.
Утренний мороз не давал расслабиться. Неровные ряды младшаков тянулись через двор детдома; старшаки выгоняли заспанных мальчишек и девчонок; слышались вскрики и оханья зазевавшихся, звонкий шлепоток оплеух и тапок. Физрук курил в сторонке, болтая с молодой воспитательницей.
Когда все улеглось и ровный строй воспитанников был готов к утренней зарядке, Кастет прошелся вдоль него, подталкивая и подхлестывая тех, кто, как ему казалось, стоит недостаточно ровно. Женька вздрогнул, когда увесистый шлепок пришелся на спину Чухи, Олега Чухнина – мальчишка вскрикнул и тут же получил подзатыльник.
– Это тебе за голос! – хмыкнул Кастет.
Женька напрягся и постарался думать о другом: о белой скатерти и о том, что его обязательно когда-нибудь заберут. И вот когда он вырастет, то встретит и Кастета, и всю его шушеру, и обязательно…Что именно «обязательно», он додумать не успел.
– А это тебе, Цыган, слива! За просто так! – Кастет ущипнул Женьку за тонкую кожу между лопаток, да не простым щипом, а с вывертом.
Куртка не спасла; в глазах потемнело от острой боли. Женька закусил губу, он твердо знал: кричать нельзя, нельзя. В душе взвилась обида, как обычно, бессильная, и оттого еще более горькая.
– И не больно! – крикнул он Кастету.
Этого говорить тоже не следовало, но собственное упрямство не давало пацану безгласно сносить щипки и оплеухи.
– Добьешься, сука, – прошипел Кастет так, что Женьке стало страшно – да так, что терпеть этот страх не было сил.
– А не больно, курица довольна! – Мальчик высунул язык и скорчил уморительную рожицу.
– Ты кого курицей назвал, недоносок?! – Кастет рванул его за плечи.
Женька зажмурился.
– Что там у тебя, Кастаев? – рявкнул физрук.
– Товарищ учитель физкультуры! – бодро отозвался Кастет. – Младшие звенья детского дома имени Антона Семеновича Макаренко на утреннюю гимнастику построены!
– Нале-е-во! – скомандовал физрук.
Строй послушно повернулся.
– Шагом марш! Песню запе-е-вай!
Последнее относилось именно к нему, Женьке. Он начал привычно:
– Солнечный круг, небо вокруг…
– …это рисунок мальчишки, – подхватил строй.
Женька поморщился. Казалось, что песню, звонкую и яркую, разбили на сотню осколков, и теперь они перекатываются не в такт, не к месту. Он попытался вывести ее:
– Нарисовал он на листке…
Но его уже никто не слышал. И Женька обреченно забубнил вместе со всеми, хватая стылый воздух ртом:
– Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я…
Глава 3
Но есть душа!
Женька отчаянно торопился в детдом. Опоздает – к Алене больше не пустят. А Алена Дмитриевна – она такая, такая… ух! как в старом фильме, где у всех людей лица светлые. В пятницу оглушила Женьку неожиданным счастьем:
– Пойдешь ко мне в гости? На выходные?
Женька, ополоумевший от радости, не успел придумать достойного ответа – только закивал, как китайский болванчик. Алена рассмеялась:
– Все ясно. Собирайся.
А что собирать? Все на нем.
Перед торжественной линейкой по случаю открытия учебного года Алена впервые примерила туфли на шпильке. Очень хотелось быть особенно красивой для всех этих одинаковых и таких разных мальчишек и девчонок. Она шагала мимо длинных рядов воспитанников и воспитанниц и улыбалась, а у самого крыльца вдруг рухнула на землю, неловко подвернув ногу. Строй сдержанно хихикнул, Алена попыталась подняться, но подвели каблуки. Тогда и метнулся к ней маленький, худенький, смуглый до черноты мальчишка. Протянул руку:
– Вставайте!
Он смотрел очень серьезно, настороженно, совершенно не по-детски, точно чувствовал опасность и был готов защищаться.
– Здорово я брякнулась? – спросила девушка.
Мальчишка просиял озорной белозубой улыбкой, будто душу свою распахнул доверчиво. Так кулак разжимают, в котором жука держат: на вот тебе небо! Лети!
– Как тебя зовут?
– Женька! – выпалил мальчик, но тут же торопливо поправился: – Воспитанник Бригунец.
Алену, как впрочем, любого новичка, удивляла манера обращаться к детям: «воспитанник такой-то». Само это слово, тяжелое, неподъемное для детского языка, отделяло их от звенящего яркого детства – такого, каким оно представляется начитанным взрослым. Так межа, поросшая бурьяном, отделяет нетронутую зелень лугов от черной пахоты. Мальчик, сам того не зная, разом перемахнул эту границу, и именование себя «воспитанником» уже ничего не изменило.
– Женька, – повторила Алена и поднялась, опершись на неожиданно сильную руку.
Неделю спустя ее вызвали к директору. Владлен Николаевич возвышался над лакированной столешницей, и Алене он показался похожим на гипсовую статую Ильича – такой же массивный, неподвижный и величавый, – и девушка одернула себя, устыдившись.
– Алена Дмитриевна, Бригунец не подарок. Упрям. Наказания, даже карцер, на него никакого действия не оказывают. И если он решил, что небо красное, а земля желтая в синюю клетку, его уже никто не переубедит. Мальчишка, бесспорно, музыкально одарен. Но учится весьма средне, читать не желает, на зарядку опаздывает, на политинформации откровенно спит. Ознакомьтесь, – швырнул он на стол «Личное дело № 1335». – И мой вам совет: не выделяйте никого. Эти дети иначе понимают любовь. Наследственность, знаете ли.
Вместе с дипломом им, выпускникам педагогического института, вручили плакаты. Строгая учительница, вокруг счастливые лица ребятни, такие красивые лица! И надпись: «Всюду светлые, красивые мы сады откроем детские, чтоб веселая, счастливая детвора росла советская!»
Алена понимала, что скорее всего устаревшая наглядная агитация пылилась на складе, занимая место. Вот и нашли повод избавиться, всучив ее будущим историкам, но картинка была исполнена солнца, музыки, счастья – и девушка повесила ее над кроватью.
После разговора с Владленом Николаевичем она написала в углу: «Настоящий педагог не имеет права заводить любимчиков». Поставила восклицательный знак, подумала и добавила еще два.
Утром она улыбалась всем детям совершенно одинаково. А глазами упорно искала Женьку Бригунца.
Женька замер у освещенной витрины универмага. За стеклом застыли манекены: мужчины в костюмах с галстуками, женщины в коротких юбках и пиджаках с немыслимо широкими плечами, в широкополых шляпах. Они напоминали мальчику инопланетян: слишком чистые и красивые для темного городского ноября. Женька представил себе, как однажды он вырастет, заработает много денег и купит Алене и пиджак, и юбку, и шляпу. Наверное, она обрадуется.
– Ну что, погнали? – подмигнул он расплывчатому отражению.
Отражение подмигнуло в ответ, запустило руку за пазуху и поправило под ремнем Аленину книжку.
И когда Женька прикоснулся к гладкому переплету, ему внезапно стало стыдно. Непростой разговор у них вышел в пятницу. Всю дорогу, пока добирались на дребезжащем троллейбусе, и потом, пока шли мимо гаражей и пятиэтажек, он думал, что бы такое сказать Алене, чтоб не показаться ей совсем несмышленым малышом. У взрослых парней разговоры другие. Сказал…
– А я знаю, чего вы одна! – возвестил он, бросая в таз очищенную картофелину.
Алена отвлеклась от приготовления салата и удивленно вскинула брови:
– Ну, и почему же?
И Женька ляпнул:
– Да кто же вас трахнуть решится, вы ж такая, такая… красивая. Таких, поди, и это… нельзя.
Алена как-то сникла и растерянно опустилась на табурет.
– Это у вас «трахнуть» называется?
– Да, – серьезно подтвердил Женька. – Ну, не только так. Много там словечек разных: натянуть, загнуть.
– Загнуть?
– Поиметь, загнать, палку кинуть, – перечислял он самозабвенно.
Хлоп. Теплая ладошка, пахнущая луком, зажала рот накрепко:
– Женечка-а-а! Нельзя так про любовь! Пони-ма-ешь?!
Он вырвался из плена и усмехнулся по-взрослому, как Санька Кастет, когда про такие дела рассказывал:
– Любить? Ха! Пусть Бобик любит, когда ему Жучка не дает, – и для убедительности сплюнул.
– Жень, – робко начала Алена, но мальчика уже несло.
Он смело выкладывал ей все, что знал о любви, услышанное, подслушанное, сотни раз пересказанное старшими младшим, обросшее немыслимыми подробностями, и грязью, тяжелой, как суглинок на проселочной дороге.
– Женя! Стоп! – Алена хлопнула по столу раскрытой ладонью. – Ты не такой. Ты понимать должен. Хотя, что это я – маленький ты еще…
«Маленький?!» – Женька оторопел… Он ведь так старался! Хотел, было, сказать, что он уже сам пробовал, хотя… что врать-то!
Уставился испуганно на Алену. Сейчас она соберет его вещички и…
Девушка отобрала у него нож:
– Сядь. Ты поговорить об этом хочешь? Давай поговорим.
– Чего уж, поговорим… – вяло согласился Женька, понимая и то, что свалял дурака, и то, что отступать некуда – поди, решит Алена, что он трус или так, языком молол; и уверенно продолжил:
– Че не поговорить, раз такой базар сложился. Видал я, как наши тут Катьку Гусеву из десятого класса…
– Женька! – взвилась девушка, и ее глаза, обычно безмятежные, сошлись в узкую презрительную щелку. – Не дело мужику языком трепать! Катьку, Маньку… Видел, слышал. Даже если сам, потому что и сам будешь. Все это нормально, но никогда… – ее указательный палец с розовым ноготком закачался перед глазами оторопевшего Женьки: – Ни-ко-му! Усек?
– Усек. Я ж не знал. Старшие все, кто, кого. Все говорят.
– Дураки потому что, подлецы и негодяи.
– Подлецы? – слово было непривычным, из другого, киношного мира.
– Подонки и трепачи! – отрезала Алена. И осеклась. – И я хороша. Кто им говорил-то? А мамы и папы рядом нет. Да, Жень, ты молодец, что не побоялся.
– Я ничего, я ж не знал… – бормотал мальчик, но Алена уже не слушала.
Она встала и заметалась по комнате, вскидывая руки:
– Господи! Говорить об этом надо. Кричать! Вы же другие, вас любить никто не учил. Никто! Вы же не знаете, что такое любовь! А как знать будете, если вас никто и не любил?! Пришли ненужными, живете ненужные, одинаковые. Курточки одинаковые, стригут одинаково, мыслить учат одинаково. Штампуют, без души, без сердца, только тело. А тело чаще всего грязь и похабщину знает. Но ведь есть же душа? А, Женька, есть душа?
– Есть, – согласился он, не понимая.
– Любовь… Как тебе объяснить-то. Вот ты меня любишь?
– Тебя? – Женька опешил.
Он мучительно вспоминал все, что знал про любовь. У Кольки из девятого класса с Лизкой любовь, так они по всем углам лижутся. Она вроде как залетала от него. Так говорили. Но… Алену?..
– Вас? – поправился Женька. – Нет. Вас – нельзя.
– Не о том я… Прости. Не так, хотя… ты не понимаешь, – девушка задумалась. – Вот представь, мы идем по улице – и хулиганы. Скажем, часики снять захотели…
Женька представил, как Кастет… (почему именно он?) или кто-то похожий на него схватил ее, такую…такую…
– Убью, – выдохнул.
– Видишь! – обрадовалась Алена. – Значит, я тебе небезразлична, так?
– Так!
– А почему?
– Ты добрая… Вы, – опять поправился Женька. – Не орете, к себе пригласили, и красивая… Ну, не знаю я почему… Добрая. По-настоящему. А даже если бы злая… Нет, вы злой быть не можете.
– Не могу! – кивнула девушка. – Я люблю вас. Мне хочется, чтобы вам было хорошо. А любовь – это желание сделать хорошо тому, кого любишь. И знаешь, любовь – это ведь не только поцелуи Вани и Мани. Любят детей, животных. Я вот Дуняху свою люблю, – Алена кивнула на кошку. – Когда она потерялась, я думала, с ума сойду. Все подвалы обошла. Нам в детдоме надо живой уголок.
– Что? – изумился Женька, представив себе оживший движущийся угол.
– Ну, чтоб еж какой-нибудь жил. Кошки, собаки, попугаи. Вы должны учиться любить. Если сейчас не научитесь, потом даже ребенка своего любить не сможете.
– А его всегда любишь? – спросил Женька осторожно.
– Всегда! Когда не любишь, это уже извращение какое-то. Так природой заведено, – уверенно отозвалась Алена и сбилась. – Инстинкт, понимаешь?
– А этот… инстинкт… он что, у всех бывает?
Алена глянула как-то потерянно, а потом случилось чудо. Она шагнула к Женьке и обняла его, прижавшись щекой, и Женька почувствовал, как горячая капля упала ему на макушку. И еще одна, и еще. Он замер, боясь пошевелиться.
– Жень, тебя тоже мать любила, правда, – солгала девушка.
Мальчишка отшатнулся:
– Любила? Да? Чтоб хорошо было – в камеру…
– Ты знаешь?
– А что, тайна?
– Подожди, Жень, ты ведь не знаешь, почему она так. Может, ей жить негде было, есть нечего. Когда один, можно голодать и мерзнуть. А ребенку такой жизни не хочешь. Сам бы сорок раз умер за него. Может, она и отдала тебя, потому что хотела, чтобы ты жил. Понимаешь меня?
Алена говорила так твердо, что и себя почти убедила. Многословно приводила какие-то примеры, спохватывалась: уж очень нереальная вырисовывалась картина. Дурной мамаше хоть какое-то пособие полагалось, а как одиночке, еще доплачивали бы. Рублей семьдесят пять в месяц набежало бы – Аленина зарплата немногим больше.
Но ведь Женька этого не знал. Он слушал внимательно и теребил край клеенки в белых ромашках; нарисованные цветы морщились и коробились.
Перед Женькой как будто распахнулись двери – и там, за ними, было столько солнца, столько неба! Теперь он видел мать совсем другой, не такой, как мамаши, навещавшие его приятелей.
Молодые и потасканные, красивые и не очень, в кургузых пальтишках ли, в ярких ли курточках, а то и в телогрейках, стянутых накрест пуховым платком, – все они были какими-то пришибленными. Виновато топтались в фойе детдома, оставляя мокрые, грязные следы. Женщины приходили и в ясную погоду, но почему-то казалось, что почти всегда за ними тянется цепочка следов.
Обычно Женька прятался на широком каменном подоконнике окна фойе. И мог бы не открывать тяжелых штор, пыльных и плотных – звуки говорили ему о большем, чем картинки.
Тук-тук-тук! – тяжело, с надрывом выводят дамские туфли или сапоги. Значит, на свиданку пошла. Сейчас по коридору этажа пронесется бойкий шлепот детских сандалий или тапочек. Скрипнет дверь, и слишком громко оповестит о своей радости мамаша:
– Сыночка-а-а-а-а!
Каждый раз в эту минуту Женька огорчался – приходили не к нему. Но потом армия звуков вдруг сообщала что-то совсем иное, настораживающее. Двери в гостевой комнате взвизгивали, потом доносилось церемонное:
– Чмок-чмок-чмок.
И всякий раз говорили – пылко, с киношным жаром:
– Я люблю тебя, люблю!
– Ты придешь? – осторожно.
– Приду! Приду!
Шуршал бумажный пакет, сминаемый объятьем двух родственных тел. Пакет со сладким. Карамельки в блеклых обложках, пачки вафель и печенья. Это очень важно, это как доказательство того, о чем говорилось настолько громко, чтоб слышали сотни ушей, незаметных и таких же чутких, как Женькины. Но все слушали слова, а он – звуки.
– Туки-туки-тук, – цокали каблучки, очень легко, очень торопливо. И Женька радовался, что это не его мать почти бежит в двустворчатую пасть парадного входа и пропадает в ней.
Нет, его мать должна прийти совсем иначе, и только однажды. Она войдет уверенно, крепко возьмет его за руку и уже не отпустит. И сладкого не надо, совсем не надо.
– Может, и найдет.
– Может, – согласилась Алена и вспомнила, что Владлен Николаевич строго-настрого запретил возбуждать в детях пустые надежды. Нарушая запрет, продолжила:
– Отказную она не подписала. Тебя усыновить хотели, хватились: нет отказной, написанной по форме. Не поставила мать подпись. Значит, вернуться хотела.
– Подожди! – дошло до Женьки. – Тогда, заяц этот… Значит, я тетьзое понравился, просто, бумаги нет… – он сказал это совсем взрослым тоном. – Бумаги… Я ведь думал, что-то не то сделал. А я не помню почти, маленький был.
– А сейчас ты большой? – улыбнулась Алена.
Мальчишка вскинул серьезные глаза.
– Улыбнись, а? – устало попросила девушка.
Но улыбаться Женька не мог. Он сосредоточенно вспоминал все, сказанное ему той женщиной, лица которой не помнил – только запах и белую скатерть.
– Найдет! – уже уверенно повторил он. – Димку Корчикова мать через сколько забрала? Много прошло. Она папку Димкиного топором зарубила. Ей десять лет дали. А потом вышла и приехала. Корочун же всем говорил, что она заберет, а мы смеялись. И меня заберут.
Женька посмотрел на Алену: та глядела куда-то за окно. Ну да какая разница? Что ж она, врать будет? Учителя не врут.
Перед сном Алена принесла ему книгу, тяжелый и толстый том в серой обложке:
– Мир при-клю-че-ний, – прочел мальчик по слогам (не ладилось у него с учебой). – Два ка-пи-та-на.
– Жень, здесь о любви все. О настоящей, не о такой, как ты думал. Прочти, пожалуйста!
И Женька дал себе слово, что, даже если читать будет скучно-прескучно, книгу он одолеет.
Глава 4
Я – Брига!
– Гляди-ка, у нас Цыган профессором хочет стать. Книжку читает, – Кастет перелистнул «Двух капитанов» послюнявленным пальцем. – Ой, мать моя женщина, книжка-то толстая! «Глубокоуважаемая Мария Васильевна! Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды», – прочитал и сплюнул. – Ну что, много букв знакомых нашел, сучонок?
– Отдай, Саня, а? Отдай! – В глаза Кастету Женька смотреть боялся.
Кинуться бы, впиться зубами в эту руку с черными полосками ногтей, сжимающую Аленин томик. Но не стал: за спиной Кастета маячили Тега и Рыжий, два рослых девятиклассника. И Женька канючил, глядя мимо них в проем окна, за которым потихоньку светало.
Мальчик и не заметил, как пролетела ночь, с головой ушел в книгу. Больше всего ему нравилось, что она написана от первого лица. И можно думать, что будто и он немножко Саня Григорьев, сильный, смелый. Очень смелый. И очень, очень сильный… Только Кастет не Ромашка – он тупее и втихушку пакостить не станет, просто на перо Женьку возьмет или что похуже придумает.
Мальчик дернул плечами: в спальне было холодно, а одеяло Кастет скинул на пол, и Женька сидел перед ним в трусах и в майке. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», – не вовремя всплыло в памяти. Что искать? Что найти? И как бороться? Кастет ему с одного удара дух вышибет. Оставалось «не сдаваться». Только это тоже получалось не очень. Женька просто терпел и молчал.
Молчание Кастет ненавидел еще больше, чем попытки дать отпор. В морду заехать – невеликий труд; но как заставить Цыганенка голосить? И не то чтобы Саньке это было очень нужно; но было в Цыгане что-то непонятное. Кастет знал: даже сейчас, канюча, Женька его втайне презирает и главенства не признает. Хотя конфеты отдает безропотно. Сам приносит, с таким видом, будто сладкое ему даром не нужно. Остальные все жмутся, ждут пока он, Саня Кастет, подойдет по-барски, вразвалочку – а куда спешить, – и надеются, что забудет или мимо пройдет. А этот просто отодвигает свою порцию сладкого подальше от миски, равнодушно так. А потом так же спокойно отдает. И улыбается. Улыбается, сука. Так, будто ему, Кастету, одолжение делает: на, мол, возьми, раз уж тебе так надо.
– Фи-у! – книга с размаху улетела в потолок и, упав, распласталась на полу. Обложка – отдельно, остальное – само по себе. Кастет поддел томик носком ботинка, отпечатал след на развороте.
– Ой, простите-извините, – промурлыкал дурашливо. – Замаралась вроде.
Цыган вздрогнул.
– А фонарик у него классный, – подал голос обычно немногословный Тега, разбивая полумрак комнаты ярким лучом.
Три десятка молчаливых свидетелей сжались под байковыми одеялами и, казалось, перестали дышать… Мертвая тишина, тяжелая, до духоты, висела в спальне. Луч метался от одной кровати к другой. Пацаны только крепче зажмуривались. О, если бы они не боялись выдать себя, то, верно, и уши бы заткнули. Генкина койка – рядом; мальчик дрожит под одеялом, обливается липким потом и молчит, молчит.
Женька вдруг вывернулся, рванул на себя ногу Кастета. Тот охнул и свалился всей тяжестью на мальчишку. Женька вырвался – и к книге. Удар под дых остановил его на полдороге. Легкие словно в узел завязались, слезы брызнули из глаз. Женька согнулся пополам, пытаясь хотя бы выдохнуть.
Кастет поднялся не спеша, забрал фонарь. Луч вновь прогулялся по кроватям. Тишина.
– Классный, – поток света Женьке в лицо. – Слышь, урод, это не тот фонарь, что сторож потерял?
– Тот, – хмыкнул Тега. – Не мама же ему привезла.
– Ты что не знаешь, чужое брать нельзя? Бо-бо может быть. А, парни? Бо-бо делать будем?