Глава 4

Плохой год для Радоги выдался, очень плохой. Сначала Карислав весточку прислал, мол, домой не вернусь, живи как знаешь, найди себе другого мужа, коли сможешь.

Потом беда случилась такая, что разом перечеркнула спокойную жизнь…

Зима в тот год встала ранняя, но нестойкая. Снег выпал, потом растаял, снова выпал, то мороз, то оттепель. В такой день поехали Сувор с Далей через озеро к сестре ее на огнище дальнее, да в полынью и угодили. И лошадь, и сани под воду быстро ушли, Сувор выпрыгнуть успел, а Даля нет. Кузнец потом долго нырял в ледяную воду, пытался достать жену, но все бесполезно, тяжелая шуба на Дале была, утянул ее Озерный на дно. И сам Сувор занедужил после холодной воды, пролежал с неделю, стал кровью кашлять, в горячке гореть, все жену звал-кликал, чтоб не топла, его подождала… Потом раскрыл глаза, сказал, чтоб не обижали Радогу с Зоренем, только слышала это одна Илица. И будто не слышала. Захрипел Сувор, позвал всех к себе, попрощался и затих навек.

Почуяла Илица себя хозяйкой в семье, хуже самой злой свекровушки стала для Радоги, видел это Гюрята, но не хотел в бабьи дела вмешиваться.

Бьет волна речная в берег, сильно бьет. Редко когда тиха вода, оттого и город прозвали Ладогой – Приволновым. Холодное, своенравное озеро недалеко, то так свой характер покажет, то этак. Но все равно любят его ладожане, привыкли к озерному и речному норову, не ждут от него покорности. Может, потому и сами такие стойкие? Ни холодной воды не боятся, ни морозов, ни слякоти непролазной… Нево-озеро даже в жаркий летний день не всегда теплой волной балует, и в Волхове она тоже студеная, а мальчишки весь день в воде, словно не чувствуют холода. И Зорень стоит. Ловят рыбу у берега. У старших лодки есть, им проще, а младшие пусть пока так, придет и их черед уходить на лов. Опасно это, часто откуда ни возьмись налетит ветер, погонит лодки далеко от берега, если не умеет рыбак управиться веслом, то долго его может и до озера гнать, а то и вовсе Озерный утащит.

Переминается мальчонка с ноги на ногу, озябли босые в холодной воде уж совсем, а уходить нельзя. Нужно наловить побольше, не то Гинок опять на смех поднимет. Вытащил мальчик рыбу покрупнее, обрадовался, теперь можно и домой. А с берега за ним приглядывает Сирко, ладожанин, что живет бобылем на краю пригорода. Нравится упрямый мальчонка мужику, старается Сирко помочь, чем может. Вот и сейчас позвал к себе Зореня, посмотрел на его рыбу, на снасти и подал свои, получше:

– Возьми. Этими ловчее будет.

Глаза у мальчишки загорелись, с такими и правда ловиться будет лучше! Обрадовался, поблагодарил и домой помчался, матери хвалиться. Не успел, Радоги в доме нет, зато Гинок тут как тут:

– Чьи это снасти? Украл, что ли?

Зорень даже красными пятнами пошел:

– Не крал я! Мне Сирко сам подарил!

Гинок не хочет угомониться:

– Са-ам… Как же! С чего бы это? Никому не дарит, а тебе вона!

Пристал к мальчонке как репей, не отпускает. Так и заставил всех усомниться, одна только мать на защиту встала, предложила сходить к Сирку да спросить. На том и порешили.

Но мальчик ночью услышал, как тихонько плачет мать, стал убеждать, что не воровал тех сетей. Радога сквозь слезы шептала ему:

– Сиротинушки мы с тобой, Зорень, вот я и плачу.

Утром не успели позавтракать, Гинок напомнил про Сирка, мол, идти надо, не то уйдет на реку или еще куда. Не хотелось Гюряте, понимал, что не врет племянник, если бы украл, то не соглашался идти к обиженному. Но Илица тоже строго смотрела, идти пришлось. Радога не отставала, шла вместе с сыном и Гюрятой.

Сирко жил почти на выселках, один все же, семьи нет, от людей подальше, чтоб бабы не приставали. Не живут бобыли промеж остальных людей, странно всем, что у мужика нет хозяйки в доме, что, девок или вдов мало, что ли? Но Сирко вдовец, у него любушка погибла через месяц, как жить вместе стали. Пошла за клюквой на дальнее болото, да и оступилась, видели ее бабы, а помочь не смогли.

Но Радога не думала сейчас, что страшновато идти к нелюдиму Сирку, сына защищать шла, потому не боялась. Сирко таким гостям удивился, но в дом позвал. Радога поневоле огляделась, чувствуется, что нет жены в доме, хоть и чисто, а неуютно, мужская рука не то что женская. Заметил ее взгляд хозяин, усмехнулся, но промолчал. Зарделась Радога, не хотела она и взглядом обидеть Сирка, но сына к себе прижимает, все защитить хочет. И вдруг понял хозяин, зачем такие гости пожаловали, вспомнил, что подарил вчера мальчонке снасть, небось не поверили. Снова усмехнулся, только присесть предложил и сразу к Зореню:

– Как тебе снасть, что я вчера подарил? Сегодня рыбалить пойдешь?

У мальчонки глаза заблестели, радуется, и объяснять ничего не надо, и спрашивать, сам Сирко сказал, что подарил. Смотрит на дядю победно, что, мол, слышал? Мать тоже обрадовалась, сына по голове гладит, только Гинок недоволен да Илица косо смотрит.

Поговорили с Гюрятой о том о сем, подтвердил хозяин, что снасть Зорень не крал, вроде уходить пора, а Радоге даже и не хочется будто. Пусть неуютно здесь, и паутина вон в углах, и у туеса лубяного рукотер совсем ветхий висит, видно, нет тканины, чтоб заменить, а все лучше, чем в крепком доме после смерти Сувора и Дали. Уже на крыльце Сирко вдруг предложил:

– Радога, оставайтесь с сыном жить у меня. Небогато живу, но не обижу. Дому хозяйка нужна, а вам с Зоренем защита. Не сладится, обратно вернешься.

Илица сначала взвилась, но делать нечего – Радога не девка, чтобы ей указывать.

Так и остались Радога с Зоренем в доме Сирка. Радога хорошая хозяйка, все у нее чисто, прибрано, вкусно пахло хлебом да едой, одежка хоть и старенькая, но постирана, заштопана, аккуратно сложена. Пошла-покатилась жизнь в доме у Сирка и Радоги. Жили не как муж с женой, а как брат с сестрой, но каждый старался, чтобы всем троим лучше было…

Глава 5

Некоторое время спустя подружился Хорень со своим нынешним хозяином Раголдом. Особо после того, как сплоховал толмач, не так перевел речь Раголдову; чудины, что слушали, взъярились, Хорень не сразу понял, что тот сказал такого, а как вник, стал объяснять, что противный мужичишка виновен. Раголд, мол, и не то сказал вовсе.

– А что? – спрашивают. А Хорень толком и не знает, что хозяин говорил, только умишком раскинул, свое добавил, а другое изменил – и вышла речь на загляденье – ладная да складная. Толмача Раголд выгнал, а переводить Хорень стал. Тоже труд, но главное – от хозяина ни на шаг. Порадовался Хорень, что язык в Ладоге понимать научился да своим молоть по-всякому. Любава все корила его за болтовню, а вышло, что напраслину возводила. С Раголдом оказалось интересно, тот по свету много поплавал, только в эту сторону впервые, он даже больше путешествиями занимался, чем торгом. Удивило такое Хореня, зачем это? Свей объяснил, что вот разведает он новые земли, приплывет домой, расскажет, что в них хорошо, а что плохо, купцам те знания помогут.

– И сейчас разведываешь?

– И сейчас, – согласился Раголд.

– А после кому сказывать станешь?

Чуть смутился свей:

– Кому понадобится. Кто спросит…

– А деньги у тебя откуда? Чем живешь? С торга-то не слишком много имеешь, коли каждый раз в новую страну идешь?

Не стал дале Раголд говорить, нашел отмашку, но Хорень беседу не забыл, врезалась она в память. Идет свей разведывать, что хорошо у славян, а что плохо.

Но все одно – со свеем много интересного увидел да узнал. В Ладоге расскажет – не поверят. Даже Охрима так далеко не ходил, как Хорень с Раголдом собирается. До самых греков пойдут, если все ладно будет. А если нет? Такую мысль Хорень старался от себя гнать.

– Нет, ты учи, учи!

Рунар в ответ смеялся:

– Да у тебя на теле места без синяка не сыскать!

В ответ Хорень бычился, выставлял кулаки:

– Это мое тело, что тебе до него?! Я не девка, чтоб тебе мои синяки разглядывать. Учи!

Рунар, усмехаясь в усы, снова и снова показывал боевой захват и движение руки при битье в челюсть. Доски драккара стонали от падения на них Хореня. Но на третий день падал уже сам Рунар. Впервые рухнув от удара своего ученика, он долго с недоумением почесывал едва не свернутую челюсть. Варяги вокруг смеялись – научил на свою голову! А Хорень не знал, радоваться успеху или печалиться, вдруг наставник не захочет теперь показывать никаких приемов? Ошибся, учить принялись все, кто хоть что-то умел.

За дни, проведенные в варяжском братстве, Хорень изменился до неузнаваемости. Он и мальчишкой любил подраться, частенько ходил в синяках и на силушку не жаловался, а теперь стало просто раздолье. Руки и ноги вздулись буграми от работы тяжеленным веслом драккара, каждую свободную минуту он тренировал глаз, без конца бросая нож или топорик, отрабатывал на согласных приемы драк. Только таких согласных с каждым днем становилось все меньше… Зато варягам все больше нравился этот хитрый и задиристый русич. Одного только не было у Хореня – настоящего меча, такого, чтоб гнулся над головой, не ломаясь, и выпрямлялся со звоном. Потому варяги и не учили его драться мечами. Они сами таким умением овладевают с детства сначала учебными деревянными и только с возрастом переходят на боевые. Воина, уже взявшего в руки боевой меч, ни за что не заставишь снова коснуться деревянного, а биться против их боевых любыми другими бессмысленно – от учебного меча после первого встречного удара оставались только обломки. Вот и таил в себе Хорень мечту – завести настоящий харалужный меч и научиться им владеть не хуже того же Рунара.

Весна на улице в полную силу, как лед сошел, по Волхову караван за караваном плывет, большая часть в Ладоге постоит, а там кто обратно разворачивается, а кто вперед спешит. Гости восточные: булгары, татары ордынские, греки, армяне, персидские да другие дальше не всегда плывут, здесь все поменяют, свои товары купцам свейским, готам, немцам, норманнам, всем, кто за озером Нево живет, продадут, да и назад повернут.

Подперев бока руками, сдвинув на затылок шапку, стоит на волховском берегу Гюрята. Снуют по реке лодьи да большие корабли норманнов туда-сюда. И чего тянет людишек место менять, в чужие края? Гюрята вот родился здесь, отец с матерью только перебрались в Ладогу, как первенец на свет появился, мать уж, говорят, на сносях была, и никуда его не тянет. Любит дом Гюрята, век бы ничего не менял. Только жаль отца с матерью, плохо померли, тяжко. И кузня стала без Сувора сиротой, не чует Гюрята так железо, как отец чуял, выходят у него свиные плавки, а то пережжет, крошится железо. Тяжелый труд в ковне, если не лежит к нему сердце или о чем другом мыслишь, когда дмаешь, то лучше и не подходи, не простит этого железо. Чувствуют нелюбовь хозяина и работники, стали и они хуже работать, на сторону глядеть. Не его это дело, а бросить нельзя.

Но в Ладоге неспокойно… С чего бы? Оказалось, опять норманны безобразничают, пришли во второй раз дань собирать, мол, нет у Якуна виры, что дань выплатил. Кажет виру Якун, а они смеются, это старая, прошлогодняя. Собрались ладожане вокруг, кричат, что сами видели, как их конунг Якуну виру правил, если и ошибся, то он, а не чудин. Почуяли норманны, что сейчас плохо дело кончится, убрались пока подобру-поздорову. А что потом будет? Сегодня Якуна обидели, завтра еще кого… Неладно норманны себя вести стали, неладно. Поскреб Гюрята затылок пятерней, постоял да к дому Якуна отправился.

Там ладожане собрались, ругали варягов на чем свет стоит за несправедливость, за жадность. Грозили перестать совсем дань платить. Якун крупный, на медведя похож, особо в своей меховой накидке, бороду в кулак собрал, думал, потом руками развел:

– Платил же, кажись…

На него налетел маленький, но юркий меря Онфим, заторопился, закричал:

– Да как же?! Дак ведь со всеми вместе и платил же! Ну, вспомни ты, тетеря! Может, виру куда сам задевал? Что прошлую показываешь…

Тут уже Гюрята не выдержал:

– Пошто глупость городишь? Как может он прошлую виру казать, их же забрал конунг в конце года!

Загалдели все снова, стали требовать сюда конунга, чтоб ответ держал. Да только того нет, уплыл со своими и не скоро будет. Кликнул Гюрята народ на вече, собрались быстро, несмотря, что дел у каждого полно. Вот когда особо пожалели ладожане, что нету с ними Сувора, тот мужик дельный и рассудительный был, никогда зряшного слова не скажет, а всегда выход находил и усмирять спорщиков тоже умел. Но кого нет, на того и надежи нет, надо самим разбираться. Сначала смотрели на Гюряту, как на старшего сына Сувора, тот понял, что ладожане от него главного голоса ждут, стушевался, не готов сын судить да рядить так же разумно, как отец делал. Все, что смог, сказал еще у Якунина двора, дале пусть ладожане сами решают. Сдвинули мужики шапки на затылки, заскребли лапищами вихры сзади, что словене, что меря, что чудины, что балты… Все задумались. Потом вдруг снова загалдели, припоминая норманнские обиды, что, мол, хоть и дань берут, чтоб спокойно жили ладожане, а слова своего не держат. То одного обидят, то другого. Ладога и варягам дань платит, но варяги где, а норманны – вот они, по озеру Нево ходят, как у себя дома, даром что живут далече. Стали словене требовать, чтоб за Ильмень гонцов послать, пожалиться на разбойников, чтоб защитили свои славянские братья, да тот же Якун головой покачал:

– Не до нас им-то… У них самих хазары под боком озоруют, куда им мы. Далече больно…

Закричали почти все, что к кому ж тогда обращаться, как не к славянам?! Пусть Ладога на самом сивере, да все одно свои же! Долго рядили, и все больше звучали слова, что нужно дружину иметь свою или чужую звать, чтоб защищала. Прикинули, кого можно звать, и не нашли никого. А самим ратным делом заниматься не с руки, это же надобно семьи бросать, дела свои, и торговые, и домашние. Долго кричали, да так ничего и не решили, разошлись, как всегда, мрачные, нерешительные. Смутно стало в Ладоге, нехорошо. На норманнов сердитые, а где защиту искать, и не знают.

Сирко тоже ходил, тоже слушал и говорил. Говорил, что как ни далеко Киев, а туда надо взгляд держать, есть города и ближе, славян много, помогут. Но не все славяне в Ладоге, балты недовольны такими речами были, и свеи тоже, и веси… Долго держался в Ладоге мир, как качается бревно, если его точно посередине на опору положить, но нажми на один конец чуть сильнее, и упадет. Непрочно, коли опора только одна, надо несколько. А вот теперь нарушился, если норманны будут обижать ладожан, то кто знает, как все повернется… Никому вражды не хочется, плохой мир лучше доброй ссоры, да только как его удержать, мир-то?

Глава 6

Люди возникли неожиданно, сторожевой викинг даже не успел подать сигнал. Словно стоящие деревья вдруг превратились в человеческие фигуры. Мало того, так же тихо появились и лошади. Раголду и остальным стало не по себе. Но люди не выказывали признаков агрессии или недовольства, просто стояли и смотрели. Четверо мужчин и три женщины. Одеты в меховые накидки, поскольку довольно холодно, на головах ничего нет, волосы женщин стягивали обручи, косы светлые, как и у северянок на родине Раголда.

Варяги только что расположились на ночлег, они старались делать это засветло, чтобы не искать в темноте подходящее место. Пока на кострах жарилось мясо, часть из них улеглась отдыхать прямо в своих драккарах, так привычнее. Солнце уже коснулось самых верхушек высоких елей, позолотило их, над лесом пронеслась стая уток, слетывались перед дальней дорогой в теплые края, тихо шелестел ветер, обрывая желтые и красные листья с деревьев. Вокруг на многие дни пути лес и только лес. Прорубленные широкие просеки для волоков быстро зарастали мелкой порослью, викингам приходилось сначала даже чуть расчищать дорогу для своих лодей, потом уже тащить их, впрягаясь всем сразу в постромки. У Раголда мелькнула мысль попробовать купить лошадей у подошедших. Хотя их всего две, но кто знает, может, жилье недалеко, и там есть другие? Раголд оказался неопытным и не успел взять себе достаточно лошадей в начале волока, а те, что были, быстро пали от тяжелой работы, их зарезали и пустили на вертел. Теперь вместе с викингами драккары тащили всего три лошади, для двух больших судов этого явно не хватало, приходилось часто отдыхать, и Раголд со своими викингами отстал от остальных. Ждать его не стали, у всех каждый день на счету.

Купец сделал знак мужчинам, приветствуя, те спокойно ответили. Мало того, самый старший пустил свою лошадь и шагнул к викингам, похоже, нисколько не боясь. Но Раголду было не до того, его внимание привлекла даже не сама лошадь, а то, что на ней висело. Это оказалась связка отличных соболей, так называемая черная головка! Мех искрился в лучах закатного солнца, он просто играл каждой ворсинкой! Купец показал на шкурки, старик легко отцепил их от простого седла и протянул Раголду. Тот решил, что люди вышли для торга, и поспешил согласиться, боясь, что солнце зайдет, а при свете костра ему могут всучить что-то плохого качества. Но хозяин шкурок покачал головой, он не собирался торговаться. Купец даже про лошадь забыл, да и все, кто видел соболей, тоже. Дальше произошло что-то странное.

Раголд никак не мог объясниться со стариком, как ни напрягал свою память. Хотя слова все и знакомы, но смысла свей не понимал. То, что старик отказывался менять свои меха на его серебряные монеты, – это Раголду было понятно, на что здесь серебро, с кем расплачиваться, но он мог бы предложить и кое-что другое. Только старик отдавал ему соболей просто так! Свей решил, что дело в сочетании слов, которые он понимает неправильно, и поспешил позвать на помощь Хореня.

Ладожанин подошел, усмехаясь. Он часто выступал переводчиком при купце взамен недотепы Балока. Раголд показал на старика:

– Переведи, что я предлагаю выгодный обмен, пусть отдаст своих соболей, а взамен возьмет из моего что захочет.

Хорень объяснил старику, что предлагает свей. Тот закивал:

– Да понял я, понял, что ему черная головка понравилась. Понятно, хорош соболь. Пусть берет.

– Так выбирай, что взамен-то! Только дорого не проси, – расхохотался Хорень. Его веселило выпитое час назад вино. Раголд позволил нацедить из поврежденного бочонка понемногу. Напиток хорошо поднимал настроение, весело было всем, кто пил. Только сам Раголд даже не пригубил. Боялся отравы или что в таком настроении его легко обмануть могут?

Старик снова замотал головой, тоже засмеялся, показывая крепкие, желтые, как у старой лошади, но без единого изъяна, зубы:

– Так мне ничего не нужно.

– Как не нужно? – Хорень продолжал веселиться.

– Да так. Что мне нужно, у меня есть, а собольков пусть берет, коли нравятся.

С Хореня слетела часть хмеля:

– Ты о чем говоришь? Смотри, какие товары у свея, здесь и паволоки тонкие и прочные, и украшения, и посуда… Ты только посмотри! – Ладожанин тащил старика к коробам купца чуть не волоком. Тот продолжал смеяться, отмахиваясь от наседавшего Хореня. Раголд понимал все, о чем они говорили, только никак не понимал смысла ответов старика. Но он видел, что и Хорень не понимает. Значит, скрытый, глубокий смысл был в них, не сразу постигнешь.

Старик смотрел, остальные подошедшие тоже, и мужчины, и три женщины, одна другой крепче и стройнее. Цокали языками, кивали головами, только руками не трогали, и, главное, жадного блеска в их глазах не было. Раголд сам разложил лучшие паволоки, пытаясь увлечь женщин, показал браслеты и броши, вынул из сена тонкие бокалы розового стекла, их с трудом сохранили. И не думал купец таким предлагать, да только так получилось, просто не выказывали эти люди никакого желания обладать такими вещами. Раголд разозлился, понял, что те просто не понимают вещам цену, не могут понять красоты! Разозлился настолько, что вслух и сказал все Хореню, мол, не способны эти нищие оценить красоту, что с них возьмешь!

Глаза у старика вмиг стали строгими, он вдруг показал купцу на алое закатное небо над головой с рдеющими от низко стоящего солнца облаками, на реку, убегающую вдаль, на лес, стоявший сплошной стеной по берегам:

– Вот красота, а то, что ты показываешь, просто хорошо. Только твое нам не нужно. Если тебе нравится, оставь все себе.

Повернулся и пошел к своей лошади, стоящей на краю поляны, потом обернулся и кивнул на лежащие на грубой подстилке меха:

– А соболей возьми, коли они тебе нужны.

Раголд с изумлением наблюдал, как буквально взлетел на спину коня старик, как так же легко села на вторую лошадь женщина с обручем на голове, и вмиг исчезли те, с кем только что торговались у реки.

Немного погодя Раголд напился вместе со всеми и в полупьяном состоянии жаловался Хореню, что совсем не понимает таких людей.

Купцов хорошо понимали, но не желали признавать их правоту, мол, мы живем сами по себе, а вы сами. Раголд иногда горячился, пытаясь объяснить, что это выгодно – торговать.

– У вас много зверя в лесах, вы нам скору, а мы вам красивые и нужные вещи, сделанные в других землях.

Качал головой очередной мужик:

– То, что нам нужно, у нас есть. А у леса мы берем только самое необходимое, не больше. Если брать больше, лес обидится, земля обидится, вода обидится, плохо человеку будет.

– Но весь мир торгует, смотри, я могу дать тебе хорошие вещи, а на обратном пути ты приготовишь мне скору взамен. Договорились?

– Нет, – отказывался человек.

– Почему?

– Если у тебя что взять, то я стану от тебя зависеть, а я вольный.

– А ты отдай мне меха сейчас, у тебя же есть?

– Есть, – лукаво щурит глаза людин. – Да не мои они.

Раголд не понимает:

– А чьи же?

Тот обводит рукой вокруг:

– Хозяина леса, он нам черную головку дает, и белку-веверицу, и все остальное для дани. У него и проси.

– Как это?

– Попроси да сходи на охоту. Коли хорошо попросишь и лишнего не возьмешь, он и тебе даст.

Все разговоры разбивались о стену непонимания, не хотели вольные люди, как они сами себя звали, ничего брать у купцов и ничего давать взамен, словно им и правда ничего не было нужно. И женщины такие же, они не покупались на блеск украшений, не съедали глазами золотые и серебряные вещи, не вешали на себя бусы и браслеты, не перебирали дрожащими руками тонкие ткани, словно твердо знали, что все это не для них. Берегли вольные люди свою волю, она им дороже злата и серебра, дороже паволоков рамейских, безделок, из кости резанных, стекла заморского…

И почему-то Раголду и остальным было понятно, что силой взять этих людей не удастся, уйдут глубже в лес – и все тут. Они не оказывали сопротивления, но и не гнули спины в поклоне перед сильными, были одновременно гостеприимны, щедры и строги. Они жили своей жизнью, в которой не было места купцу Раголду с его товарами и надеждами. Он мог сколько угодно злиться или ублажать их, но оставался им не нужен!

Пришлось идти к Непре-реке, там хорошие торги, не хуже Ладоги и Хольмгарда. Туда приходят купцы со всех сторон, которые поймут ценность его товаров.

Глава 7

Норманнские драккары вышли в сторону Гардарики, хотя их было всего три, никто не сомневался в успехе. Молодой ярл Харкон радовался своей задумке – отдельно от остальных пограбить богатые славянские земли. Можно даже далеко не ходить, сразу в Волхове разжиться, взять только Ладогу. Там давненько никто не бывал, уже лет десять прошло, как ходил туда Рюрик, много взял, и до сих пор дань платят. Почему ему, а не Харкону, например? Ясно, что удержать их долго не удастся, зато сразу возьмут хорошие меха, они в Ладоге есть, возьмут славянок для торга с арабами и еще чего, там видно будет.

Пользуясь спокойным морем и попутным ветром, подняли паруса. Но погода изменилась на полпути. Ветер вдруг посвежел, небо обложили темные тучи. Когда драккары уже стали втягиваться в устье Нево, их накрыла гроза. Волны, несясь с моря, подняли воду, она выступила из берегов, не давая возможности викингам высадиться или хотя бы пристать к берегу на время бури. Если бы Харкон удосужился расспросить тех, кто бывал в водах Гардарики, он узнал бы, что дважды в год море запирает воды Нево и как бы поворачивает течение вспять. Это пора бурь на своенравном озере, характер которого под стать морскому. Но конунг был слишком самоуверен, он решил, что уж в озере-то его неприятности ждать не могут. И жестоко поплатился за это.

Буря на Нево иногда хуже морской, потому как и в большущем озере от берега до берега не так уж далеко, а волны бросают драккары из стороны в сторону, как в открытом море. Недолго и на скалы налететь. Корабли разметало первым же порывом бури, кормчие не знали окружающих берегов так, как знали их дома, плохо ориентировались, поэтому собраться вместе не удалось. Каждый выбирался сам по себе. Только у Торольда хватило ума попытаться вернуться в море, он сумел это сделать и основательно потрепанный добрался до дома. Остальные нашли свой конец в бурном озере с морским нравом. Два драккара Харкона разбились в щепки, лишь войдя в устье Волхова.

Страшен и гневен в бурю старый Волхов. Кажется, что не волны катятся к берегу, а лихие вороги несутся с визгом и воем. Не белая пена играет на гребнях волн, а чьи-то хищные зубы оскалены. Вал за валом катят они на берег, а сверху шумит дождь. Ветер валит с ног, в дожде и утренних сумерках реки не видно, но слышно, как яро кипит и ревет Волхов. Уж не вмещает земля влаги, не принимает ее, который день ведь хлещет, бегут в реку мутные потоки, сливаясь с волховской водой.