Держась за ветку, он трудно поднялся, отдышался и, неловко переставляя затекшие от неподвижности ноги, медленно побрел к реке. Ему очень хотелось пить. Он был уверен, что глоток холодной воды приведет его в чувство. Гудящая боль в голове и во всем теле не проходила, не давала думать, и поэтому, наверное, память бессильно кружила неподалеку.

– Саша! Ты куда?

Алина шла к нему, бережно держа в руках наполненный водой бумажный стаканчик. Стаканчик был маленький, наскоро сделанный из листка блокнота. Хабаров обернулся на голос, потерял равновесие и рухнул навзничь в прибрежную траву.

Алина бросилась к нему, приподняла, дала воды.

– Ты… Живая… – безразлично констатировал он, вытирая губы.

– Я боялась, ты умрешь у меня на руках.

– Идти надо.

– Куда?

– В тайгу. Палку поищи мне, чтобы опереться. Помоги встать.

Шли долго. Ей показалось, целую вечность.

Дорогу с трудом можно было назвать дорогой. Скорее это были старые, поросшие мхом и травой колеи вездеходов, время от времени прерываемые громадными, точно лесные озерца, лужами с болотом по краям. То и дело дорогу преграждали сухие, давным-давно поваленные ветром деревья. Их приходилось обходить. Перелезть через их толстые стволы не было никакой возможности.

Алина смотрела на Хабарова с болью в сердце. Весь в засохших потеках крови, с пустым невидящим взглядом зомби, механически переставляющий ноги, тяжело переводящий дыхание, бросающий короткие вымученные фразы, он был вряд ли способен дойти до места назначения.

У ручья Хабаров оступился и без сил рухнул в высокую осоку.

– Все. Не могу больше… – он судорожно выдохнул.

Алина всхлипнула, принялась поднимать его из воды.

– Саша, прости меня! Прости, что втянула тебя во все это.

Морщась от боли, он встал, посмотрел на свои руки, изрезанные осокой в кровь.

– Тебе очень плохо?

– Не бойся. Не умру. Скоро будет распадок. Надо до распадка дойти, пока не стемнело. Там заночуем.

«Скоро» продолжалось четыре с лишком часа. Усеянное крупными и поменьше валунами русло некогда полноводной, а теперь обмелевшей реки, таежники называли распадком. К нему беглецы вышли вечером. Напившись хрустальной, обжигающе холодной воды, оба неподвижно, точно изваяния, сидели на валунах, наслаждаясь долгожданным отдыхом.

– Не отходи далеко от меня, – сказал Хабаров Алине. – Потеряешься. Здесь место гиблое. Аномалия. Но дальше я идти не могу. Нам предстоит провести ночь в тайге у костра. Пойдем собирать хворост.

Найдя подходящую сухую ветку, Хабаров не мог нагнуться и поднять ее. Он медленно, осторожно, держа корпус как можно более прямо, опускался на колени, прихватывал одной рукой ветку за край, а другой опирался на найденную палку и все так же, стараясь держать спину прямо, морщась от боли, поднимался. Шагом улитки он волочил находку к месту ночлега. Так повторялось раз за разом. Он действовал, не думая ни о чем, кроме того, что должен сделать сейчас, сию минуту. Это занятие вымотало его. Голова гудела. Перед глазами плясали радужные круги. Мириады колокольчиков звенели в ушах на разные лады.

– Саш, отдохни. Я сама, – не выдержав, сказала ему Алина.

– Я вырублюсь, если сяду. Надо еще костер развести.

– У меня же в сумке таблетки от головы. Я забыла. Я сейчас!

Приняв таблетки, Хабаров почувствовал, что боль притупилась, стало полегче дышать. Он подбросил в костер хворост и стал сосредоточенно наблюдать, как огонь тонкими желтыми язычками лижет дерево, как искры метеорами тонут в черном осеннем небе.

– Боже мой… Боже мой… Какая же я дура! Черт меня дернул влезть в этот подпольный икорный бизнес! Надо было сразу им пленку отдать.

Они сидели у костра, на сбитом ветром кедровом лапнике, привалившись к толстому, в два обхвата, стволу кедра.

Алина всхлипнула. Хабаров хотел обнять ее, но сдержался.

– Тебе поспать надо.

– Прости меня, Сашенька!

– Не извиняйся. Ты – лучшее, что случилось со мною за последнее время.

– Не утешай. Не так ты представлял свое будущее.

– Будущее… – эхом повторил он. – На настоящее нам плевать. О будущем мы думаем всегда. Мы гонимся за ним, стремимся к нему, к своему будущему. Вот, еще чуть-чуть. Один шаг. Только руку протянуть и тогда… А что такое будущее? Все живем в настоящем. Будущее никто никогда не видел. Все о нем только говорят. Значит, нет его. К черту будущее!

Неожиданно до них донесся приглушенный расстоянием надрывный женский плач, перешедший в душераздирающий вопль. От этого крика смолкли ночные птицы. Даже ветер замер на полудуновении. По тайге разлилась зловещая тишина, такая, как бывает у порога неотвратимого бедствия.

Алина испуганно прильнула к Хабарову.

Крик пронесся над тайгой и исчез где-то в дальних сопках.

– Что это, Саша? – едва слышно пролепетала она.

Ее огромные, полные ужаса глаза тщетно старались отыскать в черноте леса ответ.

Хабаров подтащил поближе к себе самодельный факел: кедровый лапник, привязанный к длинной ветке и обмотанный его рубашкой.

– Это – зверь. Успокойся.

– Это кричала женщина. С нею случилось что-то ужасное!

Он помолчал, потом нехотя стал рассказывать.

– Таежники говорят, что есть в этих местах какая-то тварь. Вроде бы голова у нее, как у человека, ноги тоже человечьи, с голыми коленками. Вместо рук двухметровые крылья, перепончатые, как у летучей мыши. Только шерстью, как и все тело, покрыты. Издает вот такие крики, точно человечьи.

– Шутишь?

– Эта тварь летает.

– Что?!

– Охотники говорят, что встреча с нею опаснее, чем встреча с тигром. Были случаи, когда тварь разрывала жертву когтями. Я думал, что это сказки.

Хабаров замолчал.

В наступившей тишине только ветер шипел, барахтался в пушистых верхушках кедров.

– Я боюсь, – твердо произнесла Алина.

Хабаров усмехнулся.

– Я тоже. Главное, не беги. Просто падай на землю. И вообще, всегда держись рядом. Уфологи всего мира за этой тварью охотятся, – добавил он с деланной бесшабашностью. – Выслеживают ее то у реки Бикин, то у горы Пидан. Никому еще не повезло. А мы с тобою ее за ноги притащим. Ты репортаж сделаешь. Представляешь, какой материал о Южном Приморье?!

– Я хочу быть с уфологами, которым до сих пор не повезло.

– Ты права. Только идиоты идут в тайгу без оружия.

Вымотанная дорогой, она все же уснула. Он не сомкнул глаз всю ночь. К утру, когда почти рассвело, он провалился в хлипкий полусон-полузабытье.

Ему грезилось, будто он куда-то бежит, изо всех сил, задыхаясь, страшно боясь опоздать. Бежит, но как ни старается, не может сдвинуться с места, словно под ногами не земля, а лента тренажера. Он делает рывок, один, другой… Потом он видит себя со стороны, свои тщетные попытки и усилия, не видит только конечной цели. Потому что его бег – это бег по кругу. А за кругом – лес, в дымке берега неизвестной реки, дядька, одетый в грязный ватник, сидит в лодке, ждет, и от его лица веет холодом…

Можжевеловый вечер остывал и таял. Пес в будке устраивался на ночлег. «Цыка-цыка-цыка…» – доносилось откуда-то из покосившегося сарая, и запоздавшая рябая курица, расправив крылья, опрометью неслась через поляну на этот зов.

Охотничья бревенчатая избушка, ладная, добротная. Теплый жар из трубы. Сомнительный уют. Кусок хлеба. Люди.

Хабаров подошел к сараю и крикнул в приоткрытую дверь:

– Митрич! Митрич, гостей принимай!

Старый черный пес для приличия тявкнул и замер, виновато положив морду на тощие костлявые лапы.

Дверь тоненько скрипнула, и из черноты сарая наружу вышел совершенно лысый дед, чем-то неуловимо похожий на свою собаку. Он удивленно уставился на Хабарова. Люди в этих местах были редкостью.

Лицо старика было сморщенным, точно печеное яблоко. Его глаза были раскосыми, как у китайцев, но цвет кожи говорил и о европейских корнях. Сухонькое тело старика было спрятано под самодельной одеждой из шкур.

– О, волк меня съешь! – встрепенулся дед. – Саня!

Они обнялись, хлопая друг друга по спинам, обменялись парой фраз то ли на китайском, то ли еще на каком-то из восточных языков.

– Вот, волк меня съешь, не думал, что увидимся. А судьба-то свела! Ее, заразу, не обманешь! Не проведешь! Ах, волк меня съешь, годов-то сколько прошло! Ей-ей…

– Много. Проводи нас в дом.

– Я, Сань, честно признаться, в сумление впал, – рассуждал дед, держа руку Хабарова своими огрубевшими, скрюченными, как когти птицы, пальцами. – Думаю, лет десять прошло. Тебя нет как нет. В бывалые-то времена на году по два раза на охоту пожалуешь. А тут – ни одного! Уж зарекся ждать. С твоей-то работой! Всякое случиться может… Спокаивал себя. Вишь, все мы в Лету канем. Ну, тем даже лучше, что ты, волк меня съешь, на ногах. Живой… – он спохватился: – В дом, в дом. А это что же, жена твоя? – и, не дожидаясь ответа, повторил: – В дом. В дом…

В избушке было тепло и чисто. Дышала жаром добротная печь, обмазанная снаружи рыжей глиной. Также по левой стене располагался самодельный стол с четырьмя кряжами-табуретами и деревянный сундук. Напротив единственного в избушке окна, на полу, было устроено укрытое ковром возвышение, размерами примерно метр на метр и высотой сантиметров в двадцать. Справа от окна стояла самодельная с сенным матрацем кровать. Над кроватью висела гитара – странный и неестественный здесь предмет цивилизации. По бокам от двери вместо вешалок были прибиты лосиные рога. С потолка, будто гирлянды, свисали бесчисленные пахучие пучки засушенных трав. По стенам были развешаны старенькие полотняные мешочки с травами, то пузатые, то худенькие, то почти пустые. Странное обиталище.

– С утра сороки одолели. Думаю, быть гостю! В обед печь протопил, чугунки задвинул. Тут тебе и щи с зайчатиной, и тушеночка с ней же. Да, еще чаёк! Чаёк-то на травах, волк меня съешь…

Митрич хлопотал у печи.

Хабаров усадил Алину на кровать и стал осматривать ее ноги: и пальцы, и пятки были сплошным кровавым месивом.

– Митрич, у тебя те травки и мазь, которыми ты меня после тигра пользовал, остались?

– Как не остаться? – охотно откликнулся тот. – Больше-то таких бестолковых сюда не захаживало. Я же говорил тебе, волк меня съешь: коли ты идешь по охотничьей тропе, выслеживая тигра, шесть дней, то из них семь он идет следом, выслеживая тебя. Так-то! Ты не верил. Теперь-то поумнел. А травки да сало… Все дам. Я гляжу, вы не для тайги вырядились. Что, мода новая пошла, али как?

– Али как, – передразнил деда Хабаров. – Митрич, позже потолкуем. Ты керосинкой не обзавелся? Воду на костре греешь?

– Как же иначе-то? На костре. На костре…

Взяв чугунный чан, Хабаров ушел.

– А чего это вы без вещей пожаловали? Случилось что? – выяснял словоохотливый старик. – Бывало, два рюкзака Саня припрет! Хлебушка нет, так икру с маслом прямо на колбасу клали! А тут чегой-то, волк меня съешь, налегке…

– Вы давно его знаете? – предоставив объясняться с дедом Хабарову, спросила Алина.

– Как не знать-то…

Митрич закончил расставлять на столе чугунки, глиняные миски и сел на кряж напротив. По его виду не трудно было понять, что к женщине он проникся симпатией.

– Ты не боись, дочка. Травками тебя побалуем, тряпицу привяжем со снадобьем – враз заживет, – глядя на ее окровавленные ноги, пообещал он.

– Надеюсь. А откуда вы знаете Хабарова? Он вам кто?

– Мужик он путевый. А непути сейчас пруд пруди, – ответил дед.

– Саша правда тигра убил?

– Тигра? – Митрич крякнул. – Тама еще былo не понять, кто кого. Сейчас-то уж, волк меня съешь, можно сказать, что и он тигра. Но тогда…

– Хватит байки травить, Митрич, – остановил его вернувшийся Хабаров. – Мы их выслушаем все. Но завтра. Мы валимся с ног и не ели ничего два дня.

– К столу. К столу! – заторопил их Митрич. – Как насчет настоечки на ягодах китайского лимонника?

– Нет.

– А я выпью. Налейте мне, Митрич! – Алина протянула деду свой стакан.

– Понял, – подытожил дед. – Красавице плесну, сам не буду, коли разговор сурьезный меня ждет. Лимонник, он сам-то пользительнее. Настругаешь лиан в чайник, допустим, подзаваришь. Так, лучшего напитка любви не сыскать! И без устали любится, и в усладу.

– Ты нам с собой дать не забудь этой дряни. Что-то с усладой туговато сейчас, – хмуро сказал Хабаров.

– Отчего ж не дать? Дам… Токмо мозги-то он, волк меня съешь, на место не ставит. Вот ежели еще чего… – дед многозначительно крякнул.

– Митрич, мы в тайге чудище слышали. То, что летает… – осушив стакан настойки, призналась Алина.

– Да-а-а… – озадаченно протянул дед. – У каждого свой путь. Его путь, как у птиц в небе, труден для понимания.

Хабаров с интересом взглянул на Алину. Она зябко поежилась.

– От вашего единения с природой я с ума сойду. Налейте мне еще. Напьюсь и усну!

После трапезы Хабаров принес большой алюминиевый таз и вылил в него приготовленный в чане отвар. Из ведра он добавил холодной воды и заставил Алину опустить в эту рыжую муть ноги. Осторожно, стараясь причинять как можно меньше боли, Хабаров стал промывать ей ранки на ногах.

– Что ты, Саша?! Я сама! – смутилась она.

– Нет. Я хочу быть уверен, что все сделано так, как надо.

Постепенно ступни ног и пальцы перестали ныть и саднить. Они онемели, точно их не было совсем.

– Это благун, – пояснил Хабаров, предупредив ее вопрос. – Местная анестезия. Это пройдет.

Он аккуратно срезал рваные клочья кожи на мозолях, обмотал ее ноги вымазанными пахучим снадобьем тряпицами и уложил в постель.

– Завтра будет лучше, – пообещал он и пошел во двор к ожидавшему его Митричу.

Алина долго прислушивалась, привыкая к новым звукам, потом незаметно уснула.

Она проснулась среди ночи от мучительного чувства жажды. На столе тускло мерцала свеча. В избе было тихо и пусто. Сквозь маленькое закопченное окно внутрь пробивались неясные отблески костра. Она прислушалась. Снаружи Хабаров и Митрич о чем-то негромко говорили. Стараясь быть незаметной, Алина выскользнула во двор и спряталась за лежавшей на боку старой телегой.

Митрич и Хабаров сидели у костра. Митрич был к ней спиной, Хабаров вполоборота. Ни один, ни другой не заметили ее присутствия. Загадочные тени плясали на их лицах.

– … иронизируешь над моими умозаключениями, называешь их «схоластикой», а сам живешь по тем же принципам, о которых говорю я. Смотри, в обычной жизни желания влекут нас во всех направлениях. Их действие взаимно нейтрализуется. Нужно «выпрямить» их, сориентировать в одном направлении, тогда они поведут тебя к цели. Философия Прямого Пути, – говорил дед.

«Митрич?!» – слушая его речь, удивленно спросила себя Алина.

Почему-то он напрочь забыл сейчас свое любимое «волк меня съешь».

– К цели? У меня только одна цель: достать сволочь, за которую я сел на девять лет. Тебе надо было оставаться в Тибете. Я помню, как слушал тебя, открыв рот. Когда-то. Ловил каждое твое слово. Когда-то… Прости, Учитель. Здесь не Тибет. Здесь даже ты, Рамагкхумо Саокддакхьяватта, прикидываешься чудаковатым стариком-добряком. Прозвище себе придумал – «Митрич».

– Главное сейчас для тебя – душу содержанием наполнить. Если пустая душа, вокруг тебя – хаос.

Хабаров усмехнулся.

– «Душа»… «Содержание»… «Хаос»… Слова. Экзистенциальные категории.

– Тебя жжет обида. Она плохой советчик. Но жизнь отбирает одно и дает нам взамен другое. Ты этого не видишь. Многие этого не замечают, чем сами обкрадывают себя. Но именно таким образом высший разум обращает наше внимание на вещи значимые для нас. Ведь двух равновеликих событий не разглядеть. Нельзя, глядя на небо, сказать, какая из двух звезд больше.

– Что же я не разглядел? – с улыбкой спросил Хабаров.

– То, что я вижу даже спиною.

Алина вздрогнула и затаила дыхание.

– Тебе не хватает Сокровенной Любви. Сильное чувство все расставляет по местам, строит перспективу.

– Любовь… – усмехнулся Хабаров. – Наслушался я тебя. Сейчас она живет во Франции с мужиком, не отягощенным философией. Двуногие любить не умеют. Лицемерить, лгать – да. А любить… Я расскажу тебе про любовь. Я пацаном был. Мимо дома одного, к лотку, за мороженым, бегал. Как сейчас помню, краска на доме была грязно-синяя, облупившаяся, чешуей дыбом стояла. В доме жил кто-то. Возле все время ковыляла старая облезлая собака. Знаешь, если старость имеет воплощение, это была она. Колченогая, с больными суставами, с трясущейся головой и неверной поступью пьяного моряка. Всякий раз, как подходил к этому дому, я ловил себя на мысли, что боюсь не застать на прежнем месте этого пса, потому что на его морде было написано, что дни сочтены. Но нет! Всякий раз псина была на своем посту. Потом окна дома заколотили досками. Жильцы переехали. Получили квартиру в новостройке. Была зима. Снег искрился. Лед потрескивал от мороза… Редкие случайные снежинки падали на спину лежащей у дверей необитаемого дома собаки. Падали и не таяли… На ее месте я быть не хочу.

Они долго молчали.

– Завтра уходишь? Решил? – спросил Хабаров.

Старик кивнул.

– Наберитесь терпения и ждите.

Он ладонью загреб уголья.

– Саша, как ты там выжил?

– Выжил… – не вдаваясь в подробности, ответил Хабаров. – Тебе этого знать не нужно. Знание умножает скорби. Иди спать.

Оставшись один, Хабаров привалился спиной к старому трухлявому пню и неподвижно застыл, немигающий, невидящий взгляд устремив куда-то поверх костра…

…Тяжелый спертый воздух, духота, полумрак. Заплесневелый каменный мешок три на четыре с половиной метра. Тусклая зарешеченная лампочка в стене над ржавой металлической дверью. Слева от двери вечно воняющая фекалиями уборная – пресловутая «параша». Нары в четыре яруса. Откидной столик на цепях у противоположной от входа стены. Выше – узкая щель окошка. Решетка. Не дотянуться. Сквозь него – кусок неба. Девятнадцать человек. Следственно-арестованные. Бледные лица. В темных ямках-глазницах внимательные настороженные глаза. Строгая иерархия. Свои законы. Нижние шконки у окна для людей авторитетных, второй ярус и шконки первого ближе к «параше» – бизнесменам и чиновникам, третий и четвертый – голодранцам, с которых взять нечего. Начиная со второго яруса спят по двое, валетом или по очереди. На третьем и четвертом – остальные одиннадцать. Есть двое шнырей – молодых педерастов, но они не в счет. Утром встанут, порядок в камере наведут – и под нижние шконки, пока первый и второй ярус не проснулись.

В то первое утро в следственном изоляторе, дождавшись своей очереди, Хабаров спал на определенной ему второй шконке, как вдруг пределы камеры огласило жалобное поскуливание. Застигнутый шнырь, отхаркиваясь кровью, уползал, поскуливая, в «трюм».

– Что это? – приподнявшись на локте, спросил он соседа.

– Шныря застали. Учат, – безразлично пояснил тот. – Привыкай.

Весь день и половину ночи Хабаров провел на допросе. Менялись лица, менялись вопросы. Он-то, наивный, думал – мать родная! – что это только в гестапо да в НКВД, когда-то, у праотцов: свет лампы в лицо, ноги-руки наручниками к табурету, кулаком в зубы, полиэтиленовый пакет на голову… Так – много, очень много часов. Убеждения, разъяснения, угрозы, мат, сила. По кругу. До тошноты. До отупения. До помутнения рассудка.

Такое же утро. Отчаянный визг шныря, того же самого, хилого белобрысого мальчишки, с «цветами» пиодермии на руках, на шее, под одеждой, скорее всего – везде.

Допрос. Нет света лампы в лицо. Не бьют. Нет пакета. С чего бы?

Длинный коридор. Крик цирика[11]: «Стоять! Лицом к стене!»

Лязг запоров. Снова тот же голос: «Построиться по два. Живо!»

Топот ног по рыжему кафельному полу. Шепоток в спину: «Братишка, держись…»

Пустая камера. «Почему?»

Додумать не успеваешь. Ремнем стягивают руки на запястьях, вчетвером подтягивают, крепят ремень на верхних нарах под потолком. Ноги связывают бечевкой и тоже наверх, но к нарам у противоположной стены. Растяжка. Спортивные брюки с трусами спускают до колен, член тоже перевязывают бечевкой. На прощание со смешком: «Созреешь, свистни!» Назад, в камеру, затаскивают под руки…

Снова утро. Жалобное завывание. Плач. Крик:

– Тебя сколько учить? Дерни отсюда, пидор вонючий!

Визг и испуганное: «Не на-а-да-а-а!»

– Что там? – повернуться посмотреть было дороже, от растяжки ныло все тело.

– Шныря Махно опять учит. Парашу вылижет, жить будет. Нет – значит, нет.

– Как?

– Языком, как! – и сосед безразлично уставился в противоположную стену.

Махно, рыжий юркий крепыш, живший на второй шконке напротив, отвечавший за соблюдение порядка в камере, наступив все тому же белобрысому шнырю ногой на щеку, старательно прижимал его лицо к недрам «параши». Щуплый малец выворачивался из-под добротного ботинка Махно и не-то плакал, не-то жалобно скулил.

– Махно, – Хабаров медленно перевернулся на бок, – тебе бы с цириками из одного котла хлебать.

Тот изумленно вскинул брови.

– Объяснись.

– Саня, молчи! Сами разберутся. Молчи! – зашептали с верхних нар. – Не по понятиям.

– Оставь шныря. Пусть ползет под шконку. Он тебе ничего не должен.

– Чё за гнилой базар?! – немигающим взглядом Махно обвел притихший контингент.

Воспользовавшись ситуацией, шнырь молнией метнулся под шконку.

Махно рванул за одежду Хабарова и сбросил на пол.

– Может, ты за него полизать хочешь?

Добротный удар под дых поставил Махно на четвереньки.

– Су-ка! – прохрипел Махно, отдуваясь. – Банщик, перо!

Перекидывая заточку с руки на руку, он пошел на Хабарова.

– Молись, падло батистовое! Ща душонка отлетит. Отмаешься!

Сверкнула заточка.

Удар ногой в низ живота. Звон металла о бетон. Сдавленное рычание рыжего. Слабая потасовка. Спокойный тихий голос со вздохом:

– Устал я от вас. Прекратите, – сказал лежавший на нижних нарах у окна высохший старичок с аристократической фамилией Ягужинский.

Махно тут же отпустил Хабарова и, прихрамывая, пошел к шконке.

– Махно, бездельник, из ничего шуму столько поднял. Я огорчен, – тяжело дыша, все так же тихо произнес владелец привилегированной шконки. – А ты, новенький, зря это. Шнырь заслужил. Его учить надо. Методы, конечно, – он поморщился, – не одобряю. Но по закону Махно прав.

Оттопырив мизинец, украшенный кольцом с крупным камнем, он вытер пот со лба. В этой духоте ему было несладко.

– С тобой теперь что делать будем? Или ты теперь тоже шнырь, или ты отыграешь жизнь этому человеку. Таков закон, – он расстегнул пуговицу, распахнул ворот рубашки. – Мой закон.

Желтыми болезненными глазами Ягужинский глянул на Хабарова. Тот выглядел не лучше. Привалившись всем телом к металлической двери, он едва держался на ногах.

– Как это, «отыграю»?

– В карты. Я большой поклонник игры в бридж.

Чувствовалось, что, поясняя, он делает большое одолжение. Разговор начинал его раздражать.

– Если откажусь?

– У нас будет новый шнырь. Ты же с окровавленной заточкой в кармане церберам будешь сдан, – он снова отер пот. – Но это завтра. Устал я сегодня от ваших споров. Худо мне. Иди, мил человек, отдохни. Напоследок…

Ближе к вечеру Хабаров попросился на допрос.

– Камень с души пошел снять, – схохмил Махно.

– Помолчи, – урезонил его Ягужинский. – Со мной в паре играть будешь. Пробей тему. Карты закажи. Свету побольше. Да заплати пощедрее, чтобы не мешали нам. Вина пусть принесут, хорошего. Мальчик тоже пусть играет. Его жизнь.

– Но, Аполлон Игнатьевич…

– Я так хочу. Перед Богом все равны.

К восьми вечера камера чем-то напоминала казино. Зрители полукругом, на верхних ярусах. Даже «пальму» для удобств натянули – брезент между верхними шконками, где качалась тройка зевак. Внизу ярко освещенный, накрытый зеленым сукном стол. За зеленым сукном четверо. На краю стола, у окна, напитки, фрукты, сладости. Все чинно. Полная тишина.

– Приступим… – выдохнул Ягужинский и сделал большой глоток из пузатой, как шар, рюмки. – Махно, голубчик, не томи, сдавай.

Махно самодовольно хмыкнул, сорвал обертку со свежей колоды, перетасовал карты и начал сдавать.

– Тебе, мил человек, судьба шанс дает, – тихо, будто сам с собой, говорил Ягужинский. – Мы не звери. Мы люди. Мы по закону живем. Ты, Александр Хабаров, не на Махно руку поднял, на закон.

Он по одной собрал свои карты в веер. Во всем, во взгляде, в осанке, в голосе, в каждом движении Ягужинского сквозила уверенность в однозначном исходе игры. Он, точно делал одолжение, выполняя свою обязательную миссию блюстителя «закона». Напротив, Махно такой стойкой уверенности разделить не мог. Это случилось с ним в тот самый момент, когда он наблюдал за тем, как Хабаров тасовал карты. Вроде бы и не было в его движениях ничего особенного, но его гибкие пальцы были так ловки, так уверенны, что Махно не выдержал, выругался и, поерзав на нарах, уселся поудобнее.

Первый роббер остался за Ягужинским и Махно. Их удача не прибавляла уверенности шнырю. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами и с трудом понимал, что происходит. В какой-то момент он забылся, слезы ручьями хлынули по его серым прыщавым щекам, но крепкий подзатыльник Хабарова заставил его очнуться.

Играли дальше. Прошел час. Шнырь, видимо, устал бояться и на неосторожной заявке «четыре в пику» дрожащим голосом, словно извиняясь, объявил «контру» против Ягужинского и записал в актив призовые.

«А ведь можешь что-то, – подумал Хабаров, едва заметно одобрительно кивнув шнырю. – Не зря в казино два года подъедался».

Ягужинский был мастер просчитывать расклад. В отместку он заставил Хабарова лишиться двадцати пяти тысяч.

– Печально, что благородные порывы посещают нас порою так неуместно, – сказал Ягужинский. – Ты лишишься кучи денег!

– Мне хватит.

– Аполлон Игнатьевич, может ему язык подрезать? – вспылил Махно.

– Оставь, Махно, дружочек, этому человеку его язык. Играй, – и Ягужинский замахал перед лицом платком, точно веером. – Не видишь разве, он нервничает. Ответственность на нем такая… Будьте милосердны друг к другу.

«Рафинированный ублюдок…» – подумал Хабаров.

От маразма действительности впору было сойти сума.

Хабаров поднял карты. Карты были хуже некуда, и ему ничего не оставалось, кроме как блефовать. Махно не стал поднимать выше «двух без козыря», сыграл заявку, и Хабаров облегченно вздохнул: могло быть и хуже.

Каждый игрок знает, что бывают дни, когда, вопреки всем законам логики, карта решительно «не идет». Наверное, именно в такие дни перестаешь уповать на удачу или глупый безмозглый случай и надеешься только на себя, на свое умение, хладнокровие, интуицию, расчет. У Хабарова сегодня был именно такой день.

Отыграться ему так и не удалось. Карта по-прежнему шла к Ягужинскому и Махно, они завершили гейм.

Не вдохновленный удачей, Махно, набычась, смотрел на Хабарова.

– Тридцать на две следующие раздачи, – заявил Хабаров.

И тут же проиграл обе.

– Ты – бивень[12]! Ты же весь в дыму[13], – презрительно отпустил Махно.

Шепоток пробежал по нарам. Неизменный успех одних и фатальное невезение других стали предметом пересудов. Эти двое, толкающие себя в пропасть с неистовой настойчивостью самоубийц, вызывали сейчас общую жалость. Отчаянные попытки одного и полная апатия другого создавали впечатление наступающей агонии.

Лязгнула створка «кормушки». Безразличный посторонний взгляд, и вновь – тесный мирок, убогий и обреченный.

Воистину, удача благоволит упорным. Впервые на сдаче Ягужинского Хабаров имел на руках твердую игру. Он выжидал. Станет ли тот повышать ставку? Расклад был пятьдесят на пятьдесят.

– Пас, – наконец объявил Ягужинский, едва скрывая досаду в голосе.

– Четыре в пиках, – заявил Хабаров.

– Пас, – отозвался Махно.

– Пас, – повторил вслед за ним шнырь.

Ягужинский подсчитывал убытки, скорбно поджав свои тонкие губы.

Махно взял новую колоду и небрежно бросил ее Хабарову.

– Фарт не катит[14]. Почни.

Хабаров вскрыл упаковку и начал тасовать.

Тишина вокруг стала осязаемой. Все, затаив дыхание, ждали конца поединка.

Хабаров закончил сдавать. Можно было поднять карты.

Изучив свои, Ягужинский недовольно усмехнулся, играя отчаяние, как провинциальный актер.

– Н-да-а, не лучший расклад, – выдавил «законник». – Что-нибудь поставите, дружочек, именно на эту раздачу?

Хабаров был задумчив и отстранен, и свой вопрос Ягужинскому пришлось повторить дважды.

– Все в общак уйдет, – добавил он. – Без разницы, проиграешь ты или выиграешь. Ты, Александр Хабаров, не на деньги играешь. Или забыл?

Ягужинский внимательно посмотрел на шныря. От этих едких желтых глаз шнырь по привычке дернулся, но вспомнив, что под шконку сейчас нельзя, весь съежился, сжался в тугой комок нервов.

– Господи, как пахнет от тебя, Божий человек. Дышать трудно. Ну, да ладно. Не долго уже. Что у тебя? – спросил он Хабарова.

– Семь треф.

Эти два слова заставили шныря кинуться к «параше», нервный спазм тошноты разом скрутил его.

– Пас, – Махно бросил свои карты на стол.

Ягужинский тихонько зашелестел, рассмеялся.

– Будет браткам к веселинам… Контра! – и он торжественно положил карты на стол перед собой. – Благородное дело сегодня вершим. И казну пополним, и человека жить в коллективе научим.

Довольная улыбка блуждала по лицу Ягужинского. Он положил девятку. Хабаров взял ее десяткой и, бегло оценив карты, пошел козырем. Ягужинский лишился туза. Еще заход, и к тузу он присовокупил валета.

Понимая, что земля стремительно уходит из-под ног, а Колесо Фортуны дало сбой и теперь крутится в обратную сторону, Ягужинский лихорадочно соображал, каков расклад у противника. Он тщетно старался выглядеть невозмутимым, когда поймал спокойный, изучающий взгляд Хабарова. Тот протянул веером к носу Ягужинского карты.

– Ты – человек авторитетный. Ты дал слово. Мальчик должен жить!