Глава 2. Тени прошлого, или девять лет назад

– А ну-ка, ну-ка, раком ее поставь! Да не здесь. На стол, на стол ее давай! – распаленный алкоголем и похотью, гудел Никита Осадчий.

Белобрысая проститутка, с непристойно пышным бюстом и биогелевыми ягодицами, со счастливой улыбкой, будто, наконец, сбылась ее заветная мечта, полезла на стол. Несколько жадных рук тут же облапали ее грудь и задницу.

– Ды вы чё, мужики! На кой она нам в броне?! – недовольно заметил кто-то.

«Бронёй» назывались крохотные трусики, отнюдь не прикрывавшие женские прелести.

Загородный дом, где сегодня собралась компания, тонул в раскатах шансона. Гостиная, богато отделанная дубом, увешанная охотничьими трофеями, где был накрыт некогда шикарный по всем правилам сервировки стол, сейчас, спустя несколько часов от начала трапезы, напоминала дешевый трактир, где проститутки перемежались с водкой, а объедки затейливым орнаментом лежали и на столе, и на полу, и не только.

– Ну нет, я сейчас точно кончу! – давился от смеха Анатолий Сибирцев, крупный седой мужчина лет полста. – Брюс ее «кормить» будет. Он всегда это делает!

Брюс Вонг, невысокий, стройный, с внешностью вьетнамца, улыбнулся всем и, срезав трусики «ночной бабочке», тоном знатока изрек:

– Ошибается тот, кто говорит, что одна женщина может доставить настоящее удовольствие одновременно только одному или двум мужчинам. Сейчас эта крошка доставит удовольствие всем вам, господа!

Компания зааплодировала.

Из кармана брюк Брюс Вонг достал катушку очень тонкой лески и отхватил от нее ножницами два куска. На одном конце каждого он сделал по петле и накинул эти петли на крупные затвердевшие соски «ночной бабочки», а два других конца привязал к ножкам кресел, в которых по обе стороны стола сидели Сибирцев и Осадчий.

– Ребята, что вы собираетесь делать? – забеспокоилась гостья. – Может, не надо?

Но ее никто не слушал.

Взяв банку красной икры, Брюс Вонг десертной ложечкой стал перекладывать остатки содержимого во влагалище дамы, туда же отправился и кусок лимона.

– Ну, кто хочет попробовать? – поинтересовался он. – Эффект ночи с девственницей гарантирую!

Вызвались сразу несколько любознательных, компания выбрала одного, и польщенный доверием он обнажил свой возбужденный фаллос.

Обещанный «эффект» заключался в том, что икринки от механики лопались и размазывались по «достоинству» красноватыми пятнышками, действительно, очень похожими на капельки крови, а введенный лимон, как мог, создавал ощущение сухости. Остальное дорабатывала пьяная фантазия.

– Ой, не могу! Ой, братва! Сука буду, это стоит попробовать! – теребя проститутку за ягодицы, завывал любознательный.

– Да, оттащите его! Он нам весь кайф испортит! – распорядился Осадчий.

Двое крепких парней тут же исполнили поручение, утащив пытавшегося вырваться «героя» в сортир.

– Что ж, – тоном шеф-повара дорогого ресторана продолжал Брюс, – теперь добавим к икре немного креветок, капельку сливок, зелень и все это основательно перемешаем.

Он обнажился, ловким привычным движением надел презерватив, несколько раз щедро мазнув по его поверхности острым проперченным соусом «Табаско», действительно, лучшим соусом для креветок.

Гул шансона перекрыл душераздирающий женский даже не крик, а вопль. «Ночная бабочка» попыталась было упорхнуть, но леска прочно удерживала пленницу в занятой позиции. Ее крик, плач, брань раззадорили мужчин окончательно и, оставив Брюса Вонга заканчивать начатое, они двинулись наверх, где их ждал, как нельзя вовремя, «покер с минетом».

Эту игру, как было принято считать, они выдумали сами. Но, вероятно, она существует ровно столько, сколько существуют карты, женщины и похотливые мужские компании. Все предельно просто. Игроки садятся за стол, чтобы перекинуться в покер, под столом прячутся девицы и два удовольствия вы получаете одновременно.

Уставшие от возлияний, в прямом и переносном смысле, Сибирцев и Осадчий ушли на открытую веранду. Теплый бархатный вечер расстилался у их ног мягким персидским ковром.

– Хозяин, раки, пожалуйста.

Повар поставил перед ними поднос с вареными раками и с легким поклоном удалился.

Разлив пиво в высокие, тут же запотевшие стаканы, они с удовольствием сделали по глотку. Жирнейший влажный кусок рачатины тут же исчез во рту Никиты Осадчего.

Учуяв запах, с коврика поднялся лабрадор и решительно засеменил к столу. Секунду помедлив, посмотрев на людей, апатично возлежавших в соломенных креслах, пес окончательно обнаглел и, извернувшись, мгновенно смахнул со стола за хвост недоеденного Осадчим рака.

– Вот сука, а?! – изумился Никита и топнул ногой.

– Да успокойся. Пусть хавает.

Но Осадчий уже закипал, как наполненный до краев чайник.

– Тварь! Моли Бога, что ты не моя собака! Я бы тебе, вонючке, устроил жизнь сытую и счастливую! – потрясая кулаком, горлопанил он. – У меня такая же сволочь была. Мы с пацанами шашлык сооружали, а он, гад, так и норовил кусок-другой украсть. Ладно б, голодный был, а то ведь так, издевался. Я его раз шлепнул. Два шлепнул. Он все за свое. Я его, падлу, и кинул в мангал. А там угли такие, закачаешься! Мы уже мясо жарить хотели. Так это дерьмо весь аппетит испортило. Он из мангала как шарахнет, и ну по саду бегать. Шерсть на нем длиннющая была. Вони напустил. Верно говорят: собаке – собачья и смерть… Ненавижу этих тварей! С зоны ненавижу. Бежал. Догнали. Рвали меня… Грызли кости… Мама родная!

– А я собак люблю.

– Да?

– В корейском ресторане.

Оба рассмеялись.

Осадчий блаженно потянулся, хрустнул косточками.

– Хорошо у тебя, Толян. Давно так не отдыхал. На дачку ко мне приезжай. Я на Селигере новую дачку отгрохал. Расслабимся.

Никита звонко коснулся своим стаканом стакана Сибирцева. Этот древний обычай чокаться во все века означал только одно: в моем бокале нет яда. Что ж, хорошие были времена. На зависть!

Желтые языки пламени пожирали остатки крыши. Раздуваемый ветром огонь чудовищным костром охватил здание. Он, точно ненасытное первобытное чудовище, уничтожал все на своем пути, сея смерть и разрушение, ужас и хаос. Черное мохнатое облако дыма, низко нависшее над землей, траурным шлейфом летело по ветру. Треск, жар, плач, причитания. Толпа зевак поодаль. Истошный женский крик: «Пустите меня! Пустите! Там мой муж! Там мой сын!» И отповедь: «Оставь. Им уже ничем не поможешь…»

Вдруг в проемах окон первого этажа появились две человеческие фигурки. Как два живых факела они метнулись вниз, к земле. Пробежав несколько метров к людям, они упали, объятые пламенем, и, корчась от боли, стали кататься по земле, тщетно пытаясь погасить горящую одежду.

Невыносимое зрелище горящей живой плоти на какое-то время парализовало всех. Но вот уже двое мужчин, подхватив порошковые огнетушители, бросились на помощь. Еще мгновение. Рев мегафона: «Стоп! Снято!»

– Мужики, как вы? – Женя Лавриков деятельно помогал каскадерам снять кевларовые костюмы и маски, закрывавшие лица.

– Ты смотри, – довольно шумел Володя Орлов, – рубашка с пиджаком догорели, даже воротника не осталось. Здорово ты меня, Женька, подпалил. Толково!

– Как просил, – ответил Лавриков. – Хабаров, шеф! Ты как? – крикнул он второму каскадеру.

– Нормально. Женя, молоток! Все три раза сработал стильно, прямо как в Голливуде.

– Да, я-то чего, не я же горел…

«Лучше б это был я, – добавил про себя Лавриков. – Переживай тут за вас, «позвонков».

Стопроцентное горение в кино человека входит в набор трюков любой каскадерской команды, но от этого оно не становится менее опасным, при том, что человек вообще может работать этот трюк не более сорока секунд.

– Смотрите, смотрите, мужики, кто пожаловал! – Лавриков расплылся в надменной улыбке. – Борткевич. Конкурирующая фирма. Коля! – раскрыв объятия, пританцовывая на одесский разбитной манер, Лавриков пошел навстречу. – Коля, ты ли это? Ой, осторожно, ботиночки не испачкай! Мы тут горели немножко. Наше тебе, с кисточкой…

– Я тут мимо ехал…

– Ну, и ехал бы. Мимо… – угрюмо сказал Орлов и, не глядя на Борткевича, пошел прочь.

Борткевич секунду колебался, решая, остаться или уйти, но здравый смысл все же одолел эмоции.

– Хабаров! – крикнул он владельцу красивой спортивной фигуры, который, расхаживая среди обгоревшего хлама, разговаривал по мобильному телефону. – Санёк!

Тот обернулся, смерил Борткевича холодным оценивающим взглядом и безразличным тоном произнес:

– Чего тебе?

– У меня дело к тебе.

– Мне до твоего дела дела нет, – и уже снова собеседнику по телефону: – Найди мне стоящего экономиста. Займись этим в первую очередь, – потом он долго слушал и, наконец, рассмеявшись заключил: – Да-да. С Эльбруса и звоню. С самой вершины!

Борткевич, как мальчишка, дернул его за рукав.

– Побазарим?

– После того, что ты выкинул, тебе морду набить – мало.

Борткевича передернуло.

– Санек, мы же цивилизованные люди! Чего злой? Отпуск накрылся?

– Есть маленько.

– Сам горел… Где ж это записать? – Борткевич с любопытством разглядывал перепачканное лицо и одежду Хабарова. – Не царское это дело. У тебя что, «шестерки» кончились?

Брезгливая усмешка бросила тень на спокойное лицо Хабарова.

– Я никогда, ни к кому, и к тебе в том числе, не относился, как … к подмастерью. Извини. Дела.

Борткевич нервно рассмеялся, увязался следом.

– Не кипятись, Санек. Ты слышал, что у французской съемочной группы каскадер погиб?

– Нет.

– Это какой-то совместный с нашими проект. Я толком сам не знаю. Французы своих каскадеров привезли. У них на картине автотрюки, сильно мудреные, с наворотами. Вот и…

Это нечаянно полученное известие было неприятно Хабарову.

– Коля, зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем, что французская каскадерская группа в полном составе два дня назад отбыла в Париж. Продюсеры теперь ищут русских м…даков, кто бы им все это отработал.

Борткевич самодовольно хмыкнул и заурчал, как кот, увидевший сметану.

– Тебе предложили?

– Да!

– Славно. Ты что, похвастать пришел?

– Тебе разве не завидно? Это бешеные деньги!

Хабаров равнодушно повел плечами.

– Удачи тебе, – он крепко сжал плечо Борткевича. – Будь осторожен.

«Благородный сукин сын, – глядя вслед удалявшемуся Хабарову, процедил он. – Но талантлив, собака, дай бог. Дай бог!»

Съемочный день был окончен. Пожарные сворачивали шланги. Съемочная группа паковала реквизит. Раздобыв ведро воды, ребята-каскадеры умывали свои чумазые лица. Улица вновь шелестела шинами, по ней наконец-то открыли движение. Сновали прохожие. Старички-доминошники оккупировали скамеечки в сквере. Очевидно, тоже уставшее за день, солнце стремилось на запад. Все шло своим чередом.

– Братцы, как вы? – Олег Скворцов неверной походкой вышел из такси.

Володя Орлов недовольно бросил в него полотенце.

– Ты зачем приехал?! Олежек, у тебя температура – сорок! Тебе лежать надо!

Скворцов тяжело опустился на скамейку, ладонью провел по вспотевшему лбу.

– Плесните водички. Лицо умою. Что-то совсем худо мне, – он перевел дух. – Волновался я. Как вы тут без меня? Вообще, как все прошло?

«Позвонки» снисходительно заулыбались. Такая забота была, конечно, приятной.

– Как видишь, твоими молитвами, – ответил Лавриков. – Горели, как свечки! Мы бы заехали к тебе, доложили. Тебе с твоим воспалением легких лежать надо. Смотри, зеленый весь. Идем, я отвезу тебя домой.

Скворцов вымученно улыбнулся. Ему и правда было нехорошо.

– Я боялся, что работу сорвал. Хотел раньше приехать, но встать не мог, – он виновато смотрел в лица ребят. – Вот, зараза, скрутило. Боком вышло мне то наше плаванье. А кто за меня горел?

– Хабаров за тебя горел. Идем.

Эта новость окончательно выбила Скворцова из колеи.

– Сам шеф? Как?!

– Ну, как… – невозмутимо начал подошедший Хабаров. – Надел твой костюм, тряпья наверх, Женька меня поджег. Тебя технология интересует или мои ощущения?

Скворцов с упреком посмотрел на него.

– Ты, Саня, знаешь, что меня интересует. Ты же сегодня утром должен был лететь. Тебя Эльбрус ждет и две недели рая!

– Что там хорошего, на Эльбрусе? Гора, покрытая снегом, – отшутился он. – Зато у меня теперь есть две недели незапланированного труда. Ох, и отыграюсь я на вас за испорченный отпуск! Ох, отыграюсь!

Позвонки зашумели:

– Олежек, тебя теперь только к стенке.

– Кто против? Воздержался?

– Единогласно!

Решив подменить заболевшего Олега Скворцова, работавшего сразу на двух картинах, Хабаров пообещал себе эти две свободные от деловых встреч и поездок недели использовать с максимальной пользой для себя, доделать то, что давно откладывал за нехваткой времени. Действительно, последние полгода он жил с ощущением жесточайшего цейтнота, оставляя на потом все то, что касалось лично его. Сегодня, этот редкий свободный вечер, он решил посвятить тому, что любил, но на что вечно не хватало времени: скрывшись ото всех, обстоятельно, не торопясь покопаться в машине.

То, как вела себя задняя подвеска, ему не нравилось давно. Видимо, что-то там не так сошлось после памятного полета через трехметровый овраг с легкой руки все того же Глебова, которому в картине ну просто жизненно необходим был этот трюк.

Конечно, можно было просто отогнать машину в автосервис или поручить разобраться, что к чему, своим же механикам, но Хабаров не мог лишить себя удовольствия заняться этим мудреным «конструктором для взрослых», отбросив все заботы и дела, не глядя на часы, нацепив свой любимый старенький комбинезон.

Он подъехал к воротам своей фирмы, когда уже вечерело.

Охранник не спешил открывать, и Хабарову пришлось посигналить. Его несколько удивила такая нерасторопность, потому что, как правило, еще издали завидев его автомобиль, охрана спешила открыть ворота, и он проезжал, даже не притормаживая. Он посигналил еще, настойчиво и требовательно. Наконец, в динамике щелкнуло, прошуршало и раздался голос охранника: «Водитель, опустите стекло, чтобы я вас видел». Из-за тонированных стекол рассмотреть, кто находится в машине, было невозможно.

Хабаров опустил стекло и погрозил кулаком напряженно замершему у витрины-окна охраннику.

Едва он отогнал машину на эстакаду в ангар и заглушил мотор, как тут же услышал торопливое:

– Александр Иванович, простите! Мне же сказали, что вы на две недели на Эльбрус улетели.

– Извини, Зайцев. Эльбрус отменяется.

– Я по инструкции действовал. Вдруг в машине были бы не вы, а кто-то другой? Вдруг ее у вас угнали? А на базе и оружие, и машины, и лошади, и снаряжение. Да мало ли чего!

– Иди, не маячь. Я тут немного в машине покопаюсь.

Но даже «немного» Хабарову заняться ремонтом не довелось. Едва он надел старый, заляпанный маслом комбинезон и спустился в яму, как услышал приближающийся интригующий стук женских каблучков.