Для справки.

И для того, чтобы подумать о том, кто сделал больше для славы российских берез – я, или все патриоты Московской области вместе взятые?..

Писать то, что я люблю – это моя работа.

С другой стороны, недавно мне, не помню по какому поводу, пришлось писать автобиографию.

Автобиографию я написал.

А потом, перечитав этот своеобразный полу-документ, полу-исповедь, только без отпущения грехов, я понял, что, кроме всего прочего – это список того, что в жизни вполне можно было бы и не делать…

– Ты не любишь родину, – это последний аргумент, когда аргументов нет и в помине.

– Я не люблю грязные подъезды и вороватых чиновников.

И еще, любишь Родину, так не будь при ней нахлебником. А-то, придурку сорок лет, косая сажень во лбу, а – туда же: «Государство обо мне не заботится…»

– Почему же тогда, ты не уезжаешь?

– Потому, что хочу, чтобы моя Родина стала такой, чтобы ее было за что любить, – я иногда впадаю в патетику, хотя и понимаю, что это глупо. И мне почти нечего ответить моим детям, когда они говорят:

– Ты разошелся как районный агитатор.

Разве, что:

– Один районный агитатор достиг больших успехов, правда, не сразу.

– Кто?

– Иисус…

– …Хочу Вас обрадовать, Петр Александрович, – сказала мне телефонная трубка голосом Константина Ивановича, – Ваш рассказ одобрен, принят, подписан к печати и уже сдан в набор, – удивительная вещь, у приятных людей всегда приятный голос, а у неприятных, не голос, а черт знает что, – Так, батенька, жду Вас к себе на чай.

– Спасибо, Константин Иванович.

– А я бы сказал так, Вам, батенька мой, спасибо…

В своем прошлом, мне не раз приходилось иллюстрировать чужие слова. Иногда яркие, но, как правило, такие серые, что положишь их на белое, будут белыми, положишь на черное – черными, на красное – красными, на коричневое – коричневыми.

И каждый раз меня не удовлетворяла не работа, а соучастие, потому, что очень многим из тех, на кого я работал, нечего было говорить. Приблизительно тогда же я познакомился с Константином Ивановичем, и однажды он спросил меня:

– Понравилось?

– Нет, – честно ответил я.

– Что не понравилось? Иллюстрировать?

– Мне не понравилось читать то, что я иллюстрировал.

– А вы напишите, батенька мой, то, что Вам понравится читать.

И я написал, вначале один рассказ, потом другой, потом третий.

Наверное, я просто пришел в ту фазу, когда могу заниматься тем, что мне нравится…

Иногда, когда я говорю об этом, посторонние люди дают оценку этого состояния:

– Вы счастливый человек.

– Нет, – отвечаю я.

– Почему?

– Потому, что только тогда, когда занимаешься тем, что нравится – понимаешь, как многого не можешь…

Я стараюсь писать интересно, потому, что еще недостаточно известен, как писатель, для того, чтобы писать скучно.

Во всяком случае, я стремлюсь к тому, чтобы мои тексты были современной хорошей литературой.

– Что такое – хорошая современная литература? – спросил меня как-то мой товарищ Андрей Каверин.

Я ответил.

Потому, что ответ я знал:

– Хорошая литература – это та, что рассказывает о своем времени интереснее и умнее, чем само время рассказывает о себе.

А современная литература – это литература для людей, за которыми будущее…

Вряд ли мои рассказы читали многие, но многие мои знакомые цитируют их довольно часто. И здесь я думаю, что дело в том, что книги, как и картины должны писаться о большем, чем в них написано…

Метод у писателя может быть самым разным.

Для того, чтобы описать работу бармена, Хейли устраивался на работу в бар, а Хемингуэй сидел в баре за рюмкой водки – и оба писали интересно.

Впрочем, мои дети считают устаревшими и того, и другого.

Я же, просто беру реального человека и ставлю его в обстоятельства, отношения с которыми интересно мне…

Критики пока не обращают внимания на мои рассказы – и на том спасибо.

Интересная вещь – критика. Люди живут не тем, что делают что-то хорошо, а тем, что кто-то другой делает так, что им это нравится или не нравится.

Критик считает себя специалистом, и на этом основании судит.

Забывая, что книги, как и картины, пишутся не для специалистов.

Кстати, специалисты-критики все новое и интересное от импрессионизма до абстракционизма, от Марка Твена до Хемингуэя, как правило, успешно прохлопывали ушами.

Однажды, мой старинный приятель поэт Иван Головатов, врач по образованию, показал мне пачку критических рецензий на свои стихи, а потом спросил:

– И после этого, ты хочешь знать, почему я вернулся в гинекологию?..

…Возня на моей кухне, постепенно переместилась в коридор, а потом и на лестничную клетку. Минут через двадцать после того, как она затихла на улице, энтузиасты появились вновь. Просто так уходить с двумя бутылками водки, им не хотелось, и Веньминыч пустился в рассуждения:

– Знаю я, эти старые холодильники. Громоздкие, шумные. Все пространство занимают, а пользы мало. Даже никакой пользы для современной жизни, а выкинуть трудно.

– Такое бывает не только со старыми холодильниками.

– А с чем еще?

– С марксизмом, например.

– Начальник, – мгновенно прореагировал Веньяминыч, уходя в конкретику, но при этом, в нее не вдаваясь, – Ставь еще литр, мы его мигом выкинем из твоей квартиры.

– Ну, это вряд ли.

Веньяминыч задумался, и, наверное, пришел к выводу о том, что заломил за марксизм слишком большую цену:

– Ладно. Давай мы его выкинем за полбанки…

На первый взгляд, события, происходящие в нашей жизни, не связаны между собой, но на первый взгляд, и звезды на небе между собой не связаны…

Холсты просохли, и я вполне мог бы сесть за работу. Но это не удалось, потому, что опять зазвонил телефон.

В своей жизни, я не раз создавал себе проблемы тем, что что-нибудь говорил. Кстати, чем, что я молчал, я никогда не создавал себе проблем.

Приблизительно год назад, я отказался подписывать коллективную бумагу с требованием демонтировать памятник Петру, и мне казалось, что мои аргументы очевидны:

– Мы, художники не должны требовать разрушения произведения другого художника на том основании, что оно нам не нравится…

Между прочим, я единственный из всей нашей секции, кто имел более-менее серьезное право быть не довольным памятником Петру, потому, что только я представлял свой проект этого памятника. Все остальные просто ругали, а это не очень интересное для меня занятие. Скорее это тинейджерство либерализма – имеешь право ругать, но не ругаешь – уже не либерал, а какая-нибудь гадость, вроде социал-демократа.

На самом деле, бороться «за», куда продуктивней, чем бороться «против». Правда, у борьбы «за» есть один существенный недостаток – бороться «против» можно ничего не умея.

Для того, чтобы бороться «за», нужно хоть что-то уметь делать…

Мой собственный проект заключался в том, что нос корабля, на котором стоит царь-реформатор, выступает из волны, которая, в свою очередь, переходит в плащ Петра. И в руке царь должен был держать, по моему проекту, не бумажку, наверняка с доносами, как я думаю, а ключ.

Ключ, это больший символ реформ, чем указ…

В первый момент, некоторые горячечные головы, предложили исключить меня из союза, но через некоторое время придворный скульптор стал лучшим другом нашего отделения, и появилось новое предложение – гордиться нашей с союзом принципиальностью. Меня даже стали цитировать.

И теперь мне позвонил председатель отделения и попросил приехать, потому, что я понадобился вновь:

– Срочно приезжайте, Петр.

– Что случилось?

– Это не телефонный разговор.

Я всеми силами моей души за личное общение. Но если в Союзе художников появились темы, которые нельзя обсуждать по телефону, то у меня не могло не образоваться мысли, которую я, правда, благоразумно не высказал председателю нашего отделения:

– Во всем мире шизофреники, страдающие маниакальностью, называются маниакальными шизофрениками. У нас – членами творческих союзов…

«Срочно,» – произнесенное нашим председателем, подвинуло меня на то, чтобы поймать частника, но мы попали в пробку и двигались к Москве со скоростью, на которой сверхзвуковой, многоцелевой истребитель СУ– 31 МКС стоит на месте.

Так уж выходит, что приблизительно половина денег, которые я за что-то плачу, вылетает впустую.

Знать бы заранее – какая именно половина – можно было бы жить не плохо.

Я заплатил водителю сто пятьдесят рублей – редко мне приходилось тратить деньги так бессмысленно, потому, что председатель сказал мне:

– В руководстве Москвы существует мнение, что нужно вернуть памятник Дзержинскому на его историческое место. Мы знаем ваше трепетное отношение к историческим памятникам.

Вот так.

Иногда поставишь себя на место другого человека, а потом думаешь – ну и местечко ты себе выбрал.

Мне было бесполезно говорить председателю о том, что история сохраняется не памятниками, а мемориальными досками, а главное – правдивыми учебниками истории…

Памятники – это не свидетельства истории, а свидетельства того, как мы к ней относимся…

…Когда я вошел в зал, толковище живописцев было в стадии возгорания, только меня не хватало.

Выступала Галкина, которую за глаза называли Палкиной. Еще совсем не давно, она была секретарем комитета комсомола по идеологии в архитектурном институте, а теперь стала художественным критиком. Однажды кто-то сказал о ней:

– Палкиной нужно дать пятнадцать суток за изнасилование искусства, – а я не согласился:

– За изнасилование, этого мало, за изнасилование искусства – много…

Я не очень удивился, когда услышал от нее:

– …Библия учит нас любить людей, – это была середина фразы, остального можно было и не слушать, чтобы впасть в тоску.

Вообще, я не часто злюсь, не больше ста раз в день, но тут Галкина меня достала – как будто, кроме как о том, в чем мы не разбираемся, нам и поговорить не о чем. Впрочем, именно о том, о чем мы не имеем понятия – чаще всего мы и имеем свое мнение.

Я сказал:

– Любить людей учит не Библия, а камасутра…

– В конце концов, мы предлагаем восстановить историческую правду, – попыталась продолжить, несколько озадаченная, Галкина.

– Есть вещи, куда более важные, чем правда, – сказал я, не обращая внимания на зарождающийся скандал.

– Что же это, например?

– Например, доброта…

– В конце концов, это просто скульптура, – Галкина умела быть неостановимой. И мне пришлось ответить ей.

И не только ей:

– Если памятник Дзержинскому, это просто скульптура, значит мы рабы…

Когда я уходил, председатель секции отвернулся, сделав вид, что не попрощался со мной, потому, что не заметил моего ухода.

Возвращаясь домой, я подумал, что меня, наверное, скоро вновь предложат исключить из союза. Это не такая уж большая неприятность потому, что творческому человеку совсем не обязательно с кем-то объединяться.

А может выяснится, что «шестерки» несколько переоценивают любовь нынешнего президента к Дзержинскому, а, следовательно, недооценивают нормальность нашего президента.

Тогда меня снова начнут цитировать.

Вообще, творческий союз, это место интересное. И некое представление о том, что это собрание единомышленников, верно только в том смысле, что единомышленниками можно считать и скорпионов в банке. Только одно ядовитое жало каждого, заменяется множеством более тонких жал – ревностью, амбициями, неудовлетворенным самолюбием, завистью к чужим успехам, а, иногда, даже к чужим неудачам.

Здесь дело не в том, что собираются негодяи, художники ничем не хуже других людей.

Скажем, поэтов или углекопов.

И каждый по отдельности, сам по себе, человек очень милый, и в смысле общения, превосходящий среднестатистического современника. Просто вместе им собираться нельзя.

Это противопоказано самой природе процесса, потому, что любой, кто занимается творчеством, индивидуалист по природе.

По природе творчества.

И исключения, вроде Кукрыниксов, только подтверждают это уже тем, что являются исключениями. А то, что в любом творческом союзе больше всего людей, не имеющих к заявленному творчеству никакого отношения, делает союз довольно комичной помесью между базаром и вокзалом.

С другой стороны, союз гарантирует некие привилегии, от пенсии до возможности взмахом красной книжицы, продемонстрировать божью отметину.

О том, что это, возможно, каинова печать, остальные люди не знают, да и не надо им этого знать.

За свои услуги, союз изредка берет чисто символическую плату безропотностью при соприкосновении с лицемерием.

Впрочем, и здесь, он прикрывает каждого своей массовостью, как сумерками.

Никакими реальными льготами теперь никто из членов не пользуется, потому, что дефицита нет. Нечего доставать, ни путевку в дом отдыха, ни мебель для спальни. Все равно, за все нужно платить деньгами, и я совсем не думаю, что деньги изобрел дьявол.

Дьявол изобрел дефицит.

Вернее, то, что к нему ведет…

Когда я открывал дверь, телефон уже звонил:

– Привет. Есть заказ на портрет большого человека.

– Заказ – это хорошо.

– Какие у тебя отношения с коммунистами?

– Нормальные. Меня от них тошнит.

– Ну, это у тебя личное.

– Нет, общественное…

Звонил Эдик, один из тех, что все знают, но ни к чему не имеют отношения. Иногда он поставлял мне заказы, при этом, наверняка, не плохо наживаясь на мне – вокруг любого художника, величиной больше мизинца, таких эдиков крутится целая стая. И, в определенном смысле, их число – это критерий величины художника.

– Мне казалось, что твоя жизнь это учебник здравого конформизма, – проговорил он.

– Учебник здравого конформизма – это светофор на перекрестке, – проговорил я…

То, что я не символ принципиальности, мне понятно давно. Это в наше-то время, когда выясняется, что я единственный, кто был комсомольцем, ходил на выборы и на демонстрации. Так и встает картина из прошлого: на мавзолее все политбюро, а по Красной площади, в гордом одиночестве, бреду я с тысячей транспарантов на плече.

Больше того, по всему выходит, что именно я привел президента Ельцина к власти, потому, что один я за него голосовал. И я один не знал того, каким плохим он станет президентом.

Кстати, я и сейчас этого не знаю…

Правда, в отличие от многих своих современников, я знаю то, какими плохими лидерами были предшественники первого президента: Ленин, Сталин и далее, по списку…

– …Тогда, ладно, – после некоторого молчания проговорил Эдик, – Только для тебя. Ребята из Госдумы заказали Путина. Во весь рост.

– Великий русский язык, – вставил я, а про себя подумал о том, что если депутатов законодательного собрания Эдик называет «ребятами», то интересно было бы знать, как он зовет меня в кругу своих оболтусов.

– Ты понимаешь, какие это деньги? – не унимался Эдик, – Возьмешься?

– Нет, – трудно было объяснить Эдику, что мне, художнику, совсем не безразлично, каким образом эти деньги зарабатывать.

Уж если хочешь зарабатывать большие деньги, то иди работать в банк.

Наверное, у меня вполне хватило бы ума понять, где нужно подучиться в этом случае.

Только, в этом случае, это был бы уже не я, а совсем другой человек.

И, возможно, совсем не худший, чем тот, что есть.

Просто, другой.

– Ты, что, не любишь нашего президента? – Эдик пустил в ход, довольно широко распространенный среди подхалимов и просто прохвостов, аргумент.

– Люблю. Только боюсь, что он об этом не догадывается…

– Ты понимаешь, что если выгорит, то это такие деньги, что уже не деньги вовсе, а счет в банке? Возьмешься?

– Нет. Дело в том, что президент не вдохновляет меня на написание картин, и я не верю тем, кого на написание картин президент вдохновляет. Вот соседка-барменша вдохновляет, а президент – нет.

Хотя голосовать я, наверное, пойду за президента, а не за соседку.

Видимо, выбор президента и выбор темы для картины – это совсем разные вещи.

Почему-то мне кажется, что президент понял бы меня, если бы слышал наш с Эдиком разговор. Ведь наш президент, это обычный нормальный человек.

Только те, кто его окружает, все время боятся и ему, и себе об этом сказать.

…Очень давно, когда я болтался по Уральским горам, меня попросили написать портрет Брежнева для секретаря местного райкома.

– Задница, – просто сказал тогда Ваня Головатов, толи обо мне, толи о Брежневе, – Помни, у генсека, задница такая большая, что начинается с задницы секретаря провинциального райкома…

– Ты считаешь, что у нас плохой президент? – все пытался докопаться до истины Эдик.

– Я ничего такого не считаю. Особенно, по сравнению с нами самими…

Дальше трепаться с Эдиком мне не позволил звонок в дверь.

Очень приятный звонок, потому, что своего старшего сына, я не видел давно.

– Сашка! Откуда ты? – только и оставалось сказать, – Мама говорила, что ты ездил в Бельгию.

– Это, пап, было давно. Я теперь из Швеции.

– Ну, проходи же.

– Пап, я на минутку. Мы не в Шереметьево сели, а во Внуково.

– Ну, что же так?

– Папа, не обижайся. На днях приеду, все расскажу, а сейчас меня такси ждет. А это тебе, – он протянул сверток, – Нам конфет там надарили, просто засыпаться. Ты извини, они в пакете, мы их с реквизитом через таможню провозили.

– Ты лучше маме конфеты отвези.

– Папа, всем хватит. Ну, я побежал.

– Подожди. Какие хоть у тебя планы?

– Пап, буду пока в Москве. Предложили в мюзикле поработать.

– А что такое – мюзикл?

– Опера.

Для второгодников…

Вот и пообщался с сыном. Я понимаю, что у них своя жизнь, вспоминают – и на том, спасибо. И не обижаюсь.

Да и обижаться мне оказалось некогда. Позвонила Анастасия:

– Как у тебя настроение?

– Нормально. Обоих сыновей повидал, – об остальном мне не захотелось ей рассказывать, – Хорошие у меня сыновья.

– Нормальные. Только молодые еще.

– Быть нормальным никогда не рано…

– Работаешь?

– Сейчас сяду.

– Я хотела тебе сказать, что я тебя, Петь, уважаю, – такое, я от Анастасии слышу впервые. Ей богу, она, казалось, плакала:

– И всегда уважала.

– Что случилось?

– Этот помощник спикера. Это такая какашка. Два часа подержал в приемной, а потом сказал, что занят. И денег я теперь не получу.

Ты бы так никогда не сделал, – кажется, она в этот момент совсем не задумывалась над тем, что, прежде всего, я никогда не буду помощником спикера, – А вообще-то, ты правильно сказал когда-то.

– Я, Стася, часто говорю правильно. Я редко правильно поступаю.

– И все-таки, когда мы познакомились, ты очень хорошо сказал.

– Ты, милая, не слишком внимательно меня слушай. А-то, ведь я часто глупости говорю.

– Нет. Тогда ты очень здорово сказал. Обобщающе.

– Я уже и не помню, – проговорил я, а телефонная трубка донесла до меня появившуюся сквозь слезы Стасину улыбку. Что-то вроде солнышка в грибной дождик:

– Ты тогда сказал: «Ной – не ной, а деньги будут…»

Анастасия и не подозревала того, как близка была к истине в то время, когда я собрался сесть за работу. Кстати, любимая работа – это очень простая вещь. Я могу заниматься ей в любое время, и только усталость может меня остановить.

Труд художника – это тяжелый труд, но он стоит особняком, потому, что это труд благодарный. Ни врач, ни юрист не имеют такой бескорыстной благодарности, как художник. И, в отличие от других, в отличие от писателя, композитора или певца – благодарность художнику, как правило, персонифицированная. Его благодарит не человечество, а совершенно конкретный человек – тот, кому, в конце концов, достается картина. А вот ругают художника от имени человечества, как и поэта. Адвоката или врача, наоборот, ругают реальные люди.

Есть еще одно отличие работы художника от всех остальных работ. Для любого человека, эффективный труд это условие материального благополучия, а, следовательно, свободы. Только для художника свобода является условием эффективного труда.

Никогда я не испытывал проблем с состоянием, которое обыватели называют вдохновением. Никогда у меня не было недостатка в темах. Наоборот. Скорее мне не удается успевать за замыслом.

Картины свои я строю особенным образом. Этому научил меня профессор Плавский, у которого я учился. Между прочим, как выяснилось потом, меня одного, из всех своих учеников:

– Если ты пишешь цветы, думай о том, для кого они собраны. Если пишешь берег реки, думай о том, с кем бы ты хотел оказаться на этом берегу.

И теперь я понимаю, что букет для матери отличается от букета для любимой девушки, и стараюсь передать это. А когда я пишу дерево, я представляю не дерево, а то, что я хотел бы гулять под этим деревом с красивой женщиной.

В природе я передаю свое настроение, и потому, мои пейзажи не о природе, а о человеке.

Луч солнца, для меня, важнее, чем выписанная ветка.

И потому, когда обычные художники пишут сарай, у них получается сарай, а у меня – приют отшельника или место встречи влюбленных – в зависимости от того, что я хочу сказать.

Искусство богаче, чем настаивание на сходстве. Да и вообще, любовь к выписанному сходству, по-моему, это удел провинциалов…

И вновь меня отвлек телефонный звонок. Звонок от одного из более-менее постоянных заказчиков:

– Добрый вечер, Петр Александрович.

– Добрый вечер. Впрочем, я и не успел заметить, как он наступил.

– А у меня к вам просьба.

– Решим все проблемы. Если сумеем.

– Помните, я покупал у вас картины для моих датских друзей?

– Я помню все свои картины.

– Теперь другие датчане, уже их друзья, попросили меня привести еще две картины. Если можно, сорок на пятьдесят.

– Может легче купить им что-нибудь на вернисаже?

– Вы знаете, Петр, они очень просили именно ваши картины. Говорят, и я с ними в этом согласен, что ваши картины ни с чем нельзя спутать. В том смысле, что – сравнить.

– Спасибо. Я, кстати, давно хотел поэкспериментировать с туманом и радугой.

Кроме всего прочего – это ведь символы человеческой души в природе.

Их устроит?

– Все, что угодно. Полностью доверяюсь вашему выбору.

В этом отношении, вашему вкусу я доверяю больше, чем своему.

– Когда нужны картины?

– К завтрашнему утру…

…Я довольно часто сравниваю себя с великими предшественниками. Откровенно говоря, сравнение это постоянно, оказывается в их пользу, а не в мою. Но это не все – сравнение, как правило, оказывается еще и в пользу их времени

Когда-то Леонардо неделю постился перед тем, как приступить к работе. А сегодня, в шесть часов вечера, меня просят написать две картины к завтрашнему утру.

В конце концов, в этом есть чисто механические проблемы:

– Они не успеют высохнуть.

– А помните, вы как-то их упаковывали, когда я заказывал вам картины для моих друзей в Омске.

– Будут трудности с транспортировкой.

– Никаких проблем. Я лечу на собственном самолете.

Этот человек никогда не дает мне понять то, что он богат, а я нет. И потому никогда не платит мне больше, чем я прошу.

А я никогда не прошу у него больше, чем обычно. Тоже не даю ему понять, что я не богат, а он богат очень…

Когда садился за мольберт, я подумал: «Ну, ничего – работать я все равно должен был сегодня, потому, что в мире ничего вчерашнего еще не разу не было»…

В тот момент я не знал, что самое главное и сложное мне еще только предстоит.

Начиная работать, я обычно отключаю городской телефон. Если что-то срочное, можно позвонить на мобильный.

И мобильный телефон зазвонил:

– Папа, помнишь, я привозил к тебе своих друзей-искусствоведов, – Звонил Сережка. Вообще-то дети не балуют меня суточной многоразовостью общения. Но я не насторожился, – Я сегодня встретился с ними, и они сказали, что у тебя хорошая техника, но нет своего творческого лица. Ты пишешь все – и абстракцию, и реальные картины, и импрессионистические.

– Просто, каждую задачу я решаю тем способом, который кажется мне адекватным.

– Но они говорят, что через сто лет тебя никто не поймет и не сумеет выделить.

– Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас я его включу.

Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет номер – все это занимает не больше минуты.

Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать в своей жизни, перед поколением своих сыновей…

– …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до утра стрелецкой казни более значительными, чем они есть, на самом деле. И метод автора должен быть, по крайней мере, адекватен той цели, которую автор перед собой ставит.

При этом, массовое искусство, это не искусство потворяющее многим, а просто то, которое можно понять без дополнительной подготовки.

Кстати, по настоящему массовым искусство не было никогда, потому, что отношение к произведению, это тоже творчество. Нечего ожидать всеобщего творчества, как не стоит предполагать, что у всех людей окажется идеальный слух. Хотя и существует естественный, и, по-видимому, истинный критерий всякого результата – нравится или не нравится. Но и он предполагает, по крайней мере, интерес к предмету.

Массовое искусство отличается тем, что оно просто не требует ответа на вопрос: «Почему?»

В чем заключается находка нового творческого направления? В том, что новый человек уходит в то искусство, которое адекватно ему самому. То есть, в самому ему, равную форму.

А я работаю в той форме, которая оказывается больше, чем я.

И потому, мне удалось сделать то, что не снилось ни одному, даже самому гениальному, представителю ни одного, даже самого авторитетного и популярного, течения – понять и принять всех.

И, оттого, я очень комфортно чувствую себя на любой территории. Даже если эта территория чужая.

И с этой территории, я делаю свои шаги.

Я не часть целого. Я – целое целиком.

Мое творчество, это не создание нового зрителя с новым вкусом. Это обращение к зрителю, уже сформировавшему свой вкус. Это движение того, что есть к тому, что будет.

Это развитие, а не пристройка.

И потому, авангард искусства – я.

Пусть, не слишком известный.

Но ведь оттого, что моя деятельность малоизвестна, я не становлюсь непервым.

О том, что викинг Эрик Рыжий первым доплыл до берегов Америки, не писали газеты. Лишь, через много веков, мы случайно узнали о нем, но разве от этого, он перестал быть первопроходцем. И, главное, разве ему было от этого проще и легче.

А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..

Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.

Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир, который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас мир только может и, по-моему, должен стать.

Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски, пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.

А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня получается место встречи влюбленных или приют отшельника.

В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.

Они, даже если мастеровиты, но просты.

И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.

Но, их картины не способны удивить.

А мои картины удивляют.

И пусть в моих картинах что-то не понятно с первого взгляда, но они адекватны сложности и многообразию содержания того мира, о котором я стараюсь рассказать.

И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить лучше, чем сегодня.

А, значит, мои картины о мечте.

После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и сын молчали. Потом он сказал:

– Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня чего-нибудь ел?

Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…

Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил.

Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался заняться с утра – поработать.

Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность заняться этим.

И можно считать, что день прошел.

Довольно сумбурный день. Как все мои дни.

Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно и могло произойти.

В этот день кто-то помогал мне, и кому-то помогал я.

Я был лжецом и честным человеком.

Меня обвиняли мои враги и поддерживали друзья.

Я общался с художниками и халтурщиками.

Меня называли импотентом, и хвалили мои мужские достоинства.

К утру я заработаю тысячу долларов, из которых четыреста мне нужно отдать, и у меня нет целых кроссовок.

Меня называли художником, которого ни с кем нельзя спутать, и художником, не имеющим творческого лица.

Я решал чужие проблемы и создавал свои.

В моем доме нет хлеба, но много конфет.

Самый обычный день.

День длинный…

– А жизнь?..

…Короткая…