Глава 3 Я – мама!

Я с головой погружена в домашние заботы. Дениске 6 июня исполнился 1 год. Я радовалась своему новому качеству. Я – мама! В моем мире было 2 человека – я и мой сын, – больше ни о ком и ни о чем я не хотела думать. Спасибо моей маме, Матрене Кузьминичне, которая всегда была рядом, и, конечно, огромная помощь была от нее, а впоследствии и вся нагрузка легла на ее плечи. Я продолжала работать в театре, т. е. утром – репетиции, вечером – спектакли. В свободные дни у нас дома собирались друзья, знакомые и, конечно, пили, пили много за здоровье очаровательного ребенка. И насколько я помню, у нас никогда не было приличной еды, а вот что касается выпивки – это хоть залейся: каждый из приходящих считал своим долгом принести бутылку, чтобы поднять тост за маленького. Однажды каким-то образом вместо воды по ошибке дали ребенку что-то из крепких напитков. Ошибку поняли только тогда, когда сын своими маленькими ручонками, одурманенный, стал истерически раскачивать и громить свою кроватку. Было страшно и смешно. Еле угомонили ребенка. Кстати, Денис совершенно не воспринимал колыбельную, она его даже каким-то образом раздражала, а засыпал – причем очень быстро, под Баха в моем вокальном исполнении.

К чему эта информация? – не знаю… Хотя, нет, знаю… Денечка в три или в четыре месяца вдруг стал по ночам плакать, и для меня наступили бессонные ночи. Мамы, у которых были подобные ситуации, знают, как страшно не спать много ночей подряд… Я не понимала, в чем дело: с ребенком вроде бы было все в порядке, а ночь превращалась в бесконечный кошмар. Мои «колыбельные внушения» о том, что рыбки и зайки должны ночью спать, маленького не убеждали, а уж когда он слышал «спи и ты, малышка», начинался настоящий рев. Однажды в отчаянии, понимая, что и это также не поможет, больше, кажется, для себя, вполголоса под «шабадабада», уже не глядя на маленького, которого нервно раскачивала из стороны в сторону, быстро стала напевать какую-то мелодию из Баха. И, как ни странно, услышала сопение. Какое счастье! малыш спал. Мое посещение врача закончилось его простым объяснением: «Ребенку не хватает молока. Грудь большая, а молока мало. Ребенок плачет, потому что он у вас постоянно голодный». Спасибо моей подруге Татьяне, которая из Швейцарии стала присылать нам большие банки с сухим молоком, подарив тем самым малышу и всем нам спокойные ночи.

Глава 4 Крещенское гадание

Январь. Театр отдыхает от спектаклей. У нас, у артистов, елки – чудесные превращения в Дедов Морозов, Снегурочек, зайчиков и белочек А я еду в Рузу, в актерский дом отдыха. Выдалась чудесная зима с морозцем и солнцем. Серьезно укутавшись, в валенках ходим с Т. Д[6]. по малому и большому кругу, дорожкам в лесу, наслаждаясь красотой берендеевского леса, бриллиантовым сверканием пушистого снега под редкими фонарями. Но вот мороз схватил нас за нос, и мы спешим в уютное, теплое «злачное» место под названием «Уголек», где уже полно людей, которых можно только угадывать через накуренное облако. Но вот и нам повезло, и мы за столом, и у нас на столе – шампанское, которое весело нам развязывает языки, и, окружая себя нашим собственным облаком, утопаем в разговорах о том о сем, и даже не важно – о чем: нам сказочно хорошо, и день – позади.

Я живу в комнате с Изольдой Фроловой[7]. Еще днем мы решили, что будем ночью гадать. День и вечер пролетели быстро, наступила полночь. Решили жечь бумагу и, сожженную, с помощью свечи проецировать ее на стенку. Искали, на чем бы можно было жечь бумагу, нашли тарелку. Сейчас уже не вспомнить, как выглядела наша с Изой комнатка, но, как ни странно, отчетливо, почти физически помню свои тогдашние ночные ощущения. Было жуть как страшно. Исчезли всяческие заоконные звуки, и в вакуумной тишине горящие свечи приводили в движение многочисленные тени от предметов… Тени прыгали, вздрагивали, жили своим каким-то жутким образом, а свечи, треща и плюясь, озвучивали их неприятным зловещим шипением, отчего становилось особенно жутко. От любого неожиданного звука – не дай бог! – сердце, казалось, могло остановиться. Мы почти не говорили друг с другом, а если говорили, то только шепотом. Первая гадала Изольда. Положила на тарелку скомканную бумагу и подожгла. Огонь вспыхнул не сразу, но потом так разгорелся, что мы перепугались, – как бы не дошло до пожара, но он вдруг быстро погас, оставив после себя комок серого пепла. Иза стала крутить тарелку. И как она ее ни крутила, на стене исчезал и появлялся огромный белый пароход (тогда он почему-то нам казался белым). Иза, увидев пароход, радостно связала его с каким-то своим театральным проектом, – что-то у нее совпадало. Корабль на стене Изу окрылил и вселил какую-то надежду. Настала моя очередь. Мну уже приготовленную бумагу, поджигаю. Замечательно горит бумага, но – сколько дыма, чада! Уже не до теней, не до страха: вся – внимание. Поворачиваю тарелку, вдруг Иза шепотом: «Смотри, – лицо!.. Господи! – с рогами!.. Ой, и с бородой!» И я действительно вижу отчетливо лицо – удлиненное, эль-грековское, с глазами, горбатым носом, ртом, с козлиной бородой и рогами. Все, что угодно, ожидала, но не этот «подарок». И что – «это»? Иза: «Нин, это не козел: лицо-то человеческое. Только почему – рога?» Я: «Может быть, это – бес? И меня кто-нибудь будет пытаться соблазнить?» Развеселились.

Иза: «Крути дальше. Посмотрим, во что это лицо выльется». Я осторожно поворачиваю тарелку. Постепенно – слава богу! – отвалились рога, за ними борода, и лицо превратилось в лающую собаку, потом в свернутого клубочком щенка. Собака – это друг. Сообщаю Изе догадку: кто-то меня соблазнит, но потом превратится в друга. Поворачиваю тарелку, и также отчетливо появилась рука, т. е. кулак с поднятым вверх большим пальцем. Сюжет завершился: соблазнитель превратился в друга, что для меня будет очень даже здорово. Немного повеселились уже при свете и вскоре улеглись спать, – Иза со своим пароходом, а я с ощущением, что жизнь мне еще преподнесет сюрпризы и что у меня скоро что-то случится в жизни, и с этим чувством я счастливо заснула. Теперь все последующие дни, месяцы я буду помнить о гадании. Я жила и ждала.

Глава 5 Болезнь мамы и сына

Весной 1971 года заболевает моя мама. Простуда. Жуткий кашель. Врачи прослушивают, изучают анализы, выписывают, как им кажется, нужные лекарства и на вполне ясный вопрос – что с мамой? – отвечают как-то невнятно, вроде бы не понимают, чем она больна.

Но мама кашляет, и, пока мы с Золотухиным на репетиции в театре, ребенок – с ней.

– Не опасно общение ребенка с мамой? – спрашиваю врачей.

– Нет, ничего страшного, контакт не опасен.

Через несколько дней с ужасом узнаю первую в жизни страшную новость: у мамы – рак.

Кто столкнулся с этим диагнозом у своих близких, знает, как вдруг уходит земля из-под ног, и ты летишь в бездну, за секунду седеет голова. Естественно, скрыв от мамы это страшное известие, с горем пополам уговариваю ее лечь в онкоцентр под предлогом, что она будет там лежать как «блатная», т. е. по блату, и что там самые лучшие в Москве врачи, которые вылечат ее пневмонию.

И начался мой марафон на длинную дистанцию. Утром с обязательной печенкой и натертой на терке морковью я бежала к маме, весело входила в палату, успокаивая ее встревоженность и опять напоминая, что она тут лежит не по праву и что здесь она скорее всего поправится – веселый треп с кормлением и рассказами о ее любимом внуке Дениске, о котором она больше всего тосковала.

В один из дней я вхожу в палату и вижу ее глаза, в которых стоял страх. Она показывает мне свои желтые руки и что-то говорит уже осипшим голосом, как будто метастазы пошли в горло. «Нинуська, у меня…» Я не даю ей сказать страшное слово и, запихивая свой ужас куда-то глубоко в себя, лучезарно улыбаясь, начинаю ее высмеивать: «Мамуленька, твои желтые руки – от моей моркови, а осипла – потому что лежишь под открытой форточкой, – посмотрела бы ты сейчас на себя, какая ты смешная…»

Быстро подхожу к ней, обнимаю, целую, продолжая над ней смеяться. И как ни странно, мама вроде успокоилась.

Через какое-то время я прощалась с ней, а на первом этаже мне становилось плохо, душили слезы. Придя в театр, я снова заставляла себя улыбаться, и никто не знал, чего это мне стоило.

Через несколько дней меня вызывают в больничную ординаторскую:

– Вы должны забрать вашу маму домой: осталось совсем немного… – страшные слова опускаются.

Уже не помню, что я говорила, но маму оставили в больнице, а еще через какое-то время врачи вдруг заявили, что ее будут оперировать. Нужно ли говорить, что я переживала в эти дни. Маму прооперировали, и на операционном столе был переигран диагноз: вместо рака у нее был обнаружен в открытой форме туберкулез. После больницы мама долечивалась в подмосковном санатории, куда я также приезжала, привозя ей всякие вкусности и домашние новости, к сожалению, неутешительные, потому что следом за мамой заболел туберкулезом наш маленький сынишка. Страшный год.

Денис прошел весь бабушкин путь – сначала больница, потом санаторий. Помню, как мы готовили его к отправке в больницу, внушая, что мы будем часто видеться, что так нужно и что мы его безумно любим… Денечке тогда было два года, – что он понимал, о чем думала его маленькая головка? Он слушал и молчал. Когда мы его привезли в больницу, он, прощаясь с нами, вдруг так громко зарыдал, а потом в палате долго, говорят, молчал и только одно слово произнес, глядя в окно: «Осень»…

Через некоторое время больница сменилась санаторием, и – какое счастье! – через полгода мы все наконец-то собрались дома, и ко мне на какое-то время вернулся покой.

Глава 6 Судьбоносный сон

Помню, проснувшись, долго не могла прийти в себя. Пронзительное чувство тревоги, чувство, очень похожее на страх, парализовало тело. Что-то заставляло сосредоточиться на очень важном. Сон! Я должна вспомнить сон! Предчувствие: там было важное для меня сообщение. Мучительное чувство – почему не могу вспомнить? А что-то кричало во мне: «Вспомни!!!» Измотало-измучило бедный мозг. Не вспомнить!

И самое странное случилось потом. Вдруг «что-то» как-будто впрыгнуло в меня, подбросило и выкинуло вон с кровати… С этой секунды я уже себе не принадлежала, и все мои дальнейшие действия были подчинены командам этого «что-то». Охваченная непроходящим чувством тревоги, может быть страха, в секунды, будто в лихорадке, привела себя в порядок, уже не помню, позавтракала или нет, – полетела в театр. И вот этот страх… – он летел рядом. В мозгу стучало только одно: успеть! Успеть!! Успеть!!! Бежала, задыхалась: боялась – не успею! И с какой легкостью меня несло. Чувство нереальности… Влетела в театр, еле затормозила в проходе, в конце зрительного зала. Внутренняя дрожь не давала сконцентрировать внимание, – если бы знать: на чем? Рядом, совсем близко, артисты. На сцене репетиция, не помню, может быть, спектакля «Под кожей статуи Свободы», – неважно, да мне было не до этого: что-то очень важное должно было произойти или со мной, или в театре, но обязательно это должно было коснуться меня. Я смотрела на сцену, не видя, не слыша, я слышала только свое безумное сердце, которое еле справлялось с работой и, казалось, еще немного – разорвется. Вздрогнула оттого, что кто-то сзади щекотнул-поцеловал в шею. Обернулась – Лёня! И как будто это поселившееся во мне «что-то» вдруг выбросилось из меня, освободило, и, обессиленная, уставшая от жуткого напряжения-наваждения, по моему, что-то пролепетав, я заплакала. Когда руки соединились, произошел сильный электрический разряд. И – начался обоюдный бред. Мы торопились сказать друг другу – что? – не помню. Уже гораздо позднее ни я, ни Лёня не могли вспомнить слова, которые тогда из нас вылетали. Был захлеб, несвязные, лихорадочные слова, понятные только нам двоим. И страха уже не было: я успела! И Лёня, которого тоже не должно было быть в театре и которого, как он потом вспоминал, тоже что-то толкнуло в то утро прибежать в театр, – успел! Мистика! Как не поверить, что мы, люди, подопытны, что все наши поступки, движения – чья-то Воля, нам недоступная, непонятная, но существующая. Мы называем это Судьбой. Судьба! В это утро мы с Лёней обрели друг друга, и начался наш долгий тридцатидвухлетний Роман, трудный, страстный и болезненный в силу наших семейных обстоятельств: оба были связаны с другими, как оказалось, чужими людьми. И несмотря на это, теперь жизнь была подчинена одной заботе – не навредить рядом живущим, оградить их и себя от людских пересудов и, скрываясь от чужих глаз, находить места встреч. И находили – в театре, в пустующих гримерных. Стояли, прижавшись целомудренно, как лошади, положив головы на плечи друг другу. Так продолжалось несколько месяцев. Секунды счастья. Однажды, взяв в ладони мое лицо, Лёня прошептал: «Я хочу, чтоб ты стала моей женой». – «Да», – выдохнула я, готовая на все: я любила и хотела быть рядом и с легкостью сбросила бы с себя обременяющую ношу своего брачного недоразумения.

А сейчас: «Да… да… да…»

Лёня к этому времени не был женат, находясь с другим человеком в гражданском браке.

Был огромный мир, и были мы – он и она, и враги – все остальные, наверняка неплохие, даже хорошие люди, у которых были глаза и уши, но от которых на долгие годы мы смогли скрыть нашу тайну.

С этих пор судьба постепенно стала опутывать нас, сначала осторожно, как бы прислушиваясь к обоим, а с годами путы становились еще крепче, пока два человека не превратились в одно целое с одной кровеносной системой. С этого времени началась наша биография любви.

Встречаемся с Лёней почти каждый день или в театре, или на улице вечером в каком-нибудь назначенном месте. Разговариваем обо всем, о нас, о жизни – иногда прошу Лёню разговаривать со мной стихами. И он, не раздумывая, приводил в движение свой поэтический дар. Или играли в буриме. Он любил меня веселить, но через некоторое время он замолкал, мы шли молча, думая об одном и том же: еще несколько минут, и нам придется расстаться. И мы углублялись в соседние переулки, находя какой-нибудь темный дворик, где подолгу прощались и все никак не могли проститься. Лёня нервно курил, делая мне какие-нибудь наставления и заранее назначая следующее свидание. Расставались каждый раз очень тяжело. Поздними вечерами он выгуливал свою любимую собачку Муську, очаровательное создание, и мы подолгу разговаривали уже по телефону.

В театр Лёня, как правило, приходил пораньше, чтоб увидеть меня, идущую в свою гримерную, а я, проходя мимо, изображала равнодушие, делая вид, что между нами нет никаких отношений. Он же, напротив, хуже скрывал свои чувства. Одна из актрис все-таки что-то заметила и передала своей подруге: «Посмотри, как Филатов смотрит на Шацкую! Когда идет за ней, будто дышит ею».

А я – как партизан, и это его расстраивало. Найдя подходящий момент, когда рядом никого не было, он хватал меня, пробегающую мимо, за руку:

– Что с тобой? Почему я не чувствую тебя? Я все время ищу тебя глазами, – ты ни разу не взглянула на меня.

– Родненький, так нужно, за нами могут наблюдать. Твои чувства тебя подводят, я люблю тебя.

– Ну, слава богу. Ты меня успокоила. Люблю тебя. Вечером позвоню. Пока.

– Пока.

И мы разбегались. Лёне все время нужны были ответные подтверждения своим чувствам, и, когда ему казалось, что таковых нет, у него происходила разбалансировка всего организма: он нервничал, не мог нормально работать и мог часами до меня дозваниваться, пока не дозвонится и не услышит успокоительное – люблю.

Несколько лет спустя сон, которого я также не смогла наутро вспомнить, повторился. Те же тревожные ощущения, только к ним примешивалось еще и чувство какой-то беды, которое я опять же связывала с театром.

Вечером у меня спектакль <<10 дней, которые потрясли мир». Промаявшись в тревоге весь день, я наконец-то прибежала в театр прямиком в гримерный цех.

– Девочки, ничего страшного не произошло в театре? Мне приснился сон…

– Вчера на спектакле Лёню чуть не убило током…

– Где он? В больнице?

– Да вроде, говорят, дома…

Уже не слушая, как все это случилось, я ошалело, как безумная, бежала к выходу. До моего выхода на сцену оставалось 35–40 минут. На улице хватаю такси. Назвав Лёнин адрес, умоляю водителя стрелой лететь к дому, подождать у подъезда 3–4 минуты и также стремглав вернуться в театр. И меня совсем не заботило, что Лёня мог оказаться дома не один. Я ни о чем не думала: важно было увидеть его и успокоиться…

Только нажав кнопку звонка, вдруг перепугалась: а если не один дома?

Дверь открылась… В дверях – Лёнечка… живой! Нужно ли описывать его реакцию на мой неожиданный приход (точнее сказать, прибег), я не могла остановить слезы, которые потоком катились по щекам, скатываясь на его шею. Но мне нужно было бежать назад, я уже опаздывала в театр. Одна минута… всего одна минута лихорадочного «свидания».

– Роднулечка, какая же ты у меня все-таки сумасшедшая. Не плачь… Видишь, ничего страшного… вот только ладонь… Беги скорей, ты опоздаешь на спектакль. Я люблю тебя…

В дверях крепко обнялись: «Родненькая, не волнуйся, все нормально, я очень тебя люблю!» – прошептал мне в ухо на прощанье Лёня и через 5 минут я, успокоенная и счастливая, уже была в театре, – успела!

Позднее я узнала, как все произошло. В спектакле «Мать» была сцена, в которой актеры, раскачиваясь в темноте на подвешенных к тросу штанкетах (трубах) и подсвечивая свои лица, мощно пели: «Эх, дубинушка, ухнем!..» Гениальная сцена, пронизывающая тебя до мурашек.

Штанкеты, трос и стаканы-подсветки – железные. Лёня стоял на железном штанкете, левой рукой держась за трос, правой держа стакан-подсветку. В том месте, где подсветка соединялась с электрическим проводом, была нарушена изоляция. И ток (свыше 220 V) пошел от правой руки через сердце в левую, потом по тросу к ногам и обратно через все тело наверх. То есть Лёню закоротило. Оторвать руку от троса он, как ни пытался, не мог. Спасла его актриса Лена Габец, стоящая рядом с ним. Поняв в чем дело, она крикнула электрику, чтобы тот погасил свет, и выдернула у Лёни подсветку. Прервалась электрическая цепь, и он упал на пол, сжался в комок, потом в шоке вскочил и выбежал в кулису, оставив позади себя кровавую дорожку Ладонь была сожжена почти до кости. Приехавшая «скорая» сделала ему электрокардиограмму и отвезла домой.

Потом я узнала, что если бы еще одну минуту Лёня находился под током, его сердце не выдержало бы.

А вот сон, рассказанный мне и нашим друзьям Лёней задолго до его болезни.

«Ночь. За мной гонятся люди, которые хотят меня убить. Я вбегаю в подъезд какого-то дома, несусь на последний этаж. Те уже близко. Понимая, что меня все равно убьют, я прыгаю вниз. И у самой земли думаю: «Все, мне конец!» – меня вдруг подхватывают чьи-то руки. Нюсенька, это были твои руки!» – заканчивал рассказывать свой сон Лёня.

Сны… Кто нам их посылает? Для чего? Жуткая странность, которая произошла у нас на даче летом 2003 года.

Весной я попросила местных рабочих заранее вырыть мне две ямы под яблони – метр на метр. Я была предупреждена, что нельзя тут же сажать саженцы, необходимо подождать 2–3 недели. С хлопотами забыла о них. Через месяц приехавшие к нам в гости друзья увидели ямы, которые вытянулись ровно на 1 метр, нехорошо пошутили: «Для кого вырыты две могилы?»

Вскоре ушли из жизни Лёня и муж Клавдии Николаевны Константин Дмитриевич.

Глава 7 Крещенское сбылось

19 мая 1972 года – конец платоническим взаимоотношениям. Мне всегда была противна роль любовницы, и я ею стала!

И все-таки – счастье! Крещенское – сбылось. 18 мая 1972 года у Лени появились ключи от общежития на Красносельской, о чем он сообщил мне в театре. Завтра! 19 мая 1972 года. Удивительный солнечный день. Встретились недалеко от метро. Дорога кажется долгой. Идем, говорим о чем-то… Я ощущаю неловкость, вроде как меня ведут на заклание. И вот дом, дверь… ключ в замке… мы переступили порог…

Счастье абсолютно, когда люди – свободны. Мозг несвоевременно давил на душу: как теперь быть? Мы не свободны, – что делать? Честнее – уйти из семей. Но легко сказать, а сделать – причинить боль близким людям, а в Лёнином случае было еще сложнее: она по некоторым причинам могла потерять работу. И Лёня всегда будет иметь это в виду, а я, несмотря ни на что, буду ценить в нем это качество – чувство долга, чувство ответственности за своих близких. И потом он еще плохо меня знал, не совсем понимал: я в общем-то для всех была закрыта, себя – настоящую – я запрятала очень глубоко, и только с очень близкими людьми я становилась сама собой, и только они знали все про мою, мягко скажем, непростую жизнь, про мои радости, а главное – про мои душевные страдания. Думаю, на этом этапе Лёня не совсем доверял мне, т. е. не готов был доверить мне свою жизнь. Позже я от него узнала, что и его друзья хором отговаривали от серьезных со мной отношений, говоря что-то про сухари: то ли он будет сидеть со мной на сухарях, то ли они будут ему их таскать… Такое, значит, я производила на людей впечатление: улыбающийся, легкий человек – человек несерьезный. А когда мы стали жить вместе как законные муж и жена, я его пытала: «Ведь ты тогда совсем не думал о нас с тобой в браке?» На что Лёня возражал, говорил, что думал серьезно, чему я не верила и начинала объяснять – почему, объяснять возможные внутренние его аргументы «против» на тот момент. Ему интересно было меня выслушать, но под конец все-таки настаивал на своем: думал серьезно. Усмехаясь, я переводила разговор на другую тему.

А сейчас на дворе 19 мая 1972 года с обалдевшим от счастья солнцем и мы, полупьяные, полудохлые и с уже тревожными мыслями, – что же дальше? – кроссворд. Как определятся наши взаимоотношения? У меня в ушах шепот Лёни – «я хочу, чтобы ты стала моей женой».

Глава 8 Встречи у подруг

Какое-то время нам негде было с Лёней встречаться, и это было мучительно. Потом с помощью моих друзей – Лены Виноградовой и Лены Герсони мы наконец-то обрели место, где могли уединяться и быть хоть несколько часов вместе. Они, мои подруги, приютили нас в своих квартирах. Как мы были им благодарны! У нас с Лёней с некоторых пор стало традицией встречать старый Новый год у Лены Виноградовой, и мы этой традиции никогда не изменяли. Войдя в квартиру, нас покидал страх, преследующий каждый раз на улице, – вдруг кто-то из знакомых увидит, – не дай бог, – а потом может быть все, что угодно… Конечно, было неспокойно. И все-таки мы были в какой-то степени беспечны, и эта беспечность однажды чуть не довела нас до инфаркта. В какой-то из новогодних дней мы решили встретиться утром у Лены Герсони. Лена работала в МИДе, и я должна была приехать к ней на работу за ключами от ее квартиры. Мороз. Дотопала до МИДа, звоню по внутреннему телефону, вызываю подругу. Спускается улыбающаяся Ленка, протягивает ключи с каким-то важным напутствием. Я хватаю ключи, естественно, слышу плохо, потому что опаздываю на встречу, и слова «спасибо, спасибо» произношу на бегу, почти на улице. Прибегаю в Нижне-Кисловский к заветному подъезду, где уже топчется мой возлюбленный. Как два заговорщика входим в подъезд. И мне вдруг стало тревожно. Мама Лены давно должна была уйти на работу. Мы уже в подъезде, заходим в лифт, нажимаем кнопку нужного этажа, едем, – приехали. Подходим к двери, я вставляю в замок ключ, и вдруг мы слышим, как кто-то внизу вызывает лифт. «Лёнька! А вдруг это Ленина мама?