Один из актуальных вопросов современной лингвистики – термины для обозначения молодежной речи (особого состава слов и выражений). Активно используются французские термины жаргон (jargon), арго (argot), а также заимствованный из английской лексикологии термин сленг (slang). «Жаргонизм», «сленгизм», «арготизм» выступают часто как синонимы не только в научных статьях, но и в посвященных данному социолекту словарях («Словарь московского арго» [Елистратов 1994], «Словарь русского сленга» [Югановы 1997], «Базарго. Жаргон уральских подростков» [Шинкаренко 1998], «Словарь молодежного сленга» [Никитина 2003], «Толковый словарь русского школьного и студенческого жаргона» [Вальтер, Мокиенко, Никитина 2005], «Словарь современного молодежного жаргона» [Грачев 2006] и др.).

Однако молодежный жаргон, отличающийся новизной и экспрессией, существует не одну сотню лет, и остаются открытыми вопросы: А какими были первые обозначения молодежного социолекта? Как сама молодежь определяла созданные в ее среде слова и выражения?

Для полной картины понятийно-терминологической системы необходимо проследить путь развития русского молодежного жаргона, обратившись к его истокам, к его истории, рассмотрев зафиксированные в литературных памятниках обозначения молодежного социолекта.

«Для создания арго (жаргона. – О.А.), – отмечал Д.С. Лихачев, – необходим своеобразный, тесный, социальный контакт» [Лихачев 1964: 332]. И такие условия создавались в конце

XVIII – начале XIX веков в открывающихся в России учебных заведениях: духовных семинариях, кадетских корпусах, институтах благородных девиц, пансионах и других носящих закрытый характер школах. Все годы обучения дети были оторваны от родительского крова и отгорожены от внешнего мира. Ограниченность в общении, а также устоявшиеся порядки, преемственность бытовых навыков и этических норм способствовали формированию корпоративного «духа» учащихся. Вот как об этом вспоминает бывший воспитанник Московского кадетского корпуса 1850-х годов Л.И. Януш: «Отчужденность от образованного общества вела к полному обособлению кадетского мира, выработавшего даже особый жаргон» [Януш 1907: 113]. Подобными впечатлениями о школьной жизни и воспоминаниями об особом языке общения делятся также бывшие семинаристы, гимназисты, юнкера, пансионеры и др. Из мемуаров воспитанницы Московского Николаевского сиротского института 1860-х годов: «Обычных бранных слов институтки почти не употребляли, у нас был свой местный язык, тоже сильный и выразительный…» [Из воспоминаний институтки 60-х годов 1887: 9].

1.1. «Слово техническое» – одно из первых обозначений молодежного социолектизма

Итак, история молодежного жаргона начинается с формирования лексико-фразеологического состава различных школьных жаргонов. Первые упоминания о специфических школярских лексемах находим в художественных произведениях «Бурсак» (1824) В. Нарежного, «Тарас Бульба» (1834), «Вий» (1835) Н.В. Гоголя, «Пан Халявский» (1839) Г.Ф. Квитки-Основьяненко, изображающих старую бурсу XVII–XVIII веков – старинную Киевскую академию, первое высшее учебное заведение в России. По словам писателей, воспитанники духовной школы составляли «совершенно отдельный мир» [Гоголь 1960: 59], «учащееся сословие» [Гоголь 1960: 213], «сословие бурсаков» [Нарежный 1887: 11] со своими «старшими» и «подчиненными».

В. Нарежный первым знакомит читателей со своеобразной ученической иерархией, отраженной в наименованиях лиц – учащихся различных отделений семинарии: «…почтенное сословие бурсаков образует в малом виде великолепный Рим, и консул управляет оным вместе с сенатом. В консулы избирается старший из богословов, а прочие богословы и философы образуют сенаторов; риторы составляют ликторов, или исполнителей приговоров сенатских; поэты называются целерами или бегунами, которые употребляются на рассылки…» [Нарежный 1887: 7]. Вслед за Нарежным Н.В. Гоголь, фиксируя принятые в семинарском кругу обозначения («философ», «богослов», «ритор», «авдитор», «паля» и др.), вводит авторский комментарий – «слово техническое»: «Бурса и семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся по сие время – слово техническое, означавшее: далее пяток» [Гоголь 1960: 214–215]. Продолжает ряд зафиксированных специфических лексем (субботки, ритор, палия и др.) Квитка-Основьяненко в романе «Пан Халявский» (1839).

Гоголевское «слово техническое» – это, возможно, первое обозначение молодежного жаргонизма, которое подчеркивало прежде всего ограниченную сферу его употребления. Данное определение позже будет зафиксировано и в мемуарной литературе о школьном периоде жизни. Так, в 1862 г. (спустя 27 лет) бывший воспитанник кадетского корпуса в своих воспоминаниях, описывая быт, привычки, традиции в школе и стремясь к верному воспроизведению действительности, приводит ряд, как он выражается, технических слов. «Кстати упомянуть о некоторых технических словах, имевших право гражданственности в одном только корпусе, и, сколько мне известно, не попавших ни в один диксионер… Кукунька – этим словом назывался удар в голову средним пальцем сжатого кулака… Бляха – удар в голову всей ладонью. …Фарфорка – так назывался совершенно особенный оригинальный удар: большой палец упирали в голову и потом, быстро скользя им по голове, опускали кулак, чрез что происходила двойная боль: от удара кулаком и скольжения пальцем» [M.Л. 1862: 398].

Как видно из этих примеров, прилагательное «технические» характеризует принятые в кадетской среде и нигде более не употребительные жаргонные слова, обозначающие жестокие развлечения учащихся. Технические слова, это становится ясно из дальнейшего контекста, нередко давали возможность скрыть тайные замыслы и посмеяться над новичком: «Книга лети-дале» – с этим выражением прежде всего знакомился новичок; на вопрос: читал ли он книгу лети-дале, новичок, конечно, отвечал: нет, тогда предлагали ему прочитать ее и поворотивши его лицом в противоположную сторону, ударяли коленом в спину, так что бедняжка, отскочивши несколько шагов вперед, падал на пол. Было много и других технических слов, выражавших большею частью разного рода колочения» [M.Л. 1862: 398]. Таким образом, знание истинного значения «технических слов», использование их в своей речи говорило о том, что ученик уже не новичок и приобрел некую опытность.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля, который был издан в эти же годы, к слову техника дается следующее толкование: «Техника, -ж. греч. заводское и ремесловое искусство, знание, умение, приемы работ и приложение их к делу; обиход, сноровка. Техническая опытность. Слова терминологические, принятые в каком производстве, искусстве, ремесле, промысле» [Сл. Даля: Т. 4, 414].

Исходя из словарного толкования, технические выражения – это термины, принятые в области различных профессий, и определение «техническое» по отношению к жаргонному слову в кругу учащихся XIX века подчеркивает связь школьного жаргона с профессиональным.

Данные социальные диалекты сближает наличие специализированной лексики. Подобная лексика в профессиональной речи «имеет терминологический характер и играет роль дефинитивную (логико-определительную) и номинативную» [Розенталь 1987: 96]. Профессиональный жаргон, считает Л.П. Крысин, предназначен в основном для обозначения каких-либо специальных понятий и явлений [Крысин 1989: 77]. В школьном обиходе, по справедливому мнению Д.К. Зеленина, также возникает «необходимость создать особые названия для таких понятий (часто: тонких оттенков понятий), соответствующих слов для выражения которых в общем лексиконе языка не имеется» [Зеленин 1905: 109]. Эти названия в молодежной среде ушедшего столетия играли роль терминов: «Эта невеста была закрепленная невеста, вступавшая в брак единственно для того, чтобы не умереть с голоду…Места закрепляют – техническое, заметьте, чуть не официальное выражение. По смерти главы семейства место его остается за тем, кто согласится взять замуж его дочь» [Помяловский 1981: 315]. «Товарищи приняли меня дружелюбно, и только предупредили, что фискалить не следует, не то очень больно вздуют (технический школьный термин) [Эвальд 1890: 70]. «Более серьезным наказанием для богословов и философов считался голодный стол, технически называвшийся, неизвестно уж почему, букетом [Сычугов 1933: 210]. ««Вынести» – было техническим выражением, хорошо известным и начальству. Товарищ прятал в карман порцию говядины, предназначавшуюся наказанному, насыпал в бумажку каши (иногда и каша, и макароны, и говядина выносились прямо в кармане), и по выходе из столовой передавал все это по назначению» [Измайлов 1903: 53].

Возможно, именно ограниченный характер специфических школьных выражений позволил А.Н. Афанасьеву, составителю собрания русских сказок, крупнейшему фольклористу XIX века, назвать в своих воспоминаниях (впервые напечатанных в 1872 г. в ж. «Русский архив») особый словарь учащихся «техническим языком школьников» [Афанасьев 1986: 259]. Жаргонные слова, которые помогали ему передать «местный колорит», он сопровождает характерным комментарием «на техническом языке школьников это называлось»: «По субботам бывала всегда расправа. Несмотря на то, что еще прежде за плохое знание урока мы уже подвергались наказанию. Такая расправа на техническом языке называлась субботниками, и мы ее ожидали с трепетом» [Афанасьев 1986: 260]. «Толковать нам никогда не толковали, а отмеривали ногтем урок от такого-то слова до такого-то и заставляли учить наизусть, слово в слово, что на техническом языке школьников называлось зубрить урок» [Афанасьев 1986: 259].

Но если А. Афанасьев и называет жаргон школьников «техническим языком», то Д.К. Зеленин считает, что в учебных заведениях «дело до особого языка не доходит». По мнению ученого, которое он высказал в 1905 г. в статье «Семинарские слова в русском языке», «в школах, особенно в закрытых учебных заведениях», наблюдаются некоторые зачатки условного технического языка, то есть «в обращении ходит всегда более или менее значительное число условных технических выражений» [Зеленин 1905: 109].

В качестве примера Д.К. Зеленин приводит «созданные школьной жизнью» термины: плюсовать, просить плюс «за неимением своего табаку, просить товарища оставить половину папиросы или большой окурок, которым можно было бы еще раз или два «затянуться», юхта «экзамен», провалиться, скалиться «не сдать экзамен», проказачить «прогулять, тайно от начальства, урок или другую какую повинность», втереть очки «переспорить, обмануть», антидраль, антиплешь «бумажка с выписками, по которой ухитряются отвечать на экзаменах», заплюсовать книгу «условиться относительно получения книги, как только она освободится» и др.

Таким образом, молодежная речь прошлых столетий была богата специфическими, по определению писателей, ученых и самих учащихся XIX века, «техническими» выражениями, которые и составляли молодежный жаргон. Термин «техническое выражение», введенное для определения слов «школярского происхождения» Н.В. Гоголем, сохраняет свою свежесть до начала XX века.

1.2. Термин «язык» как традиционный в XIX веке при обозначении различных социально-обусловленных вариантов языка. Язык школьников

Наряду с В. Нарежным, Н.В. Гоголем и Г.Ф. Квиткой-Основьяненко, к первым, кто заявил о бытовании в закрытых учебных заведениях специфических лексем, относится и В.И. Даль, закончивший в 1819 г. Петербургский морской корпус и в 1830-х годах написавший автобиографическую повесть «Мичман Поцелуев», где отметил «принятые и понятные» в кадетском обиходе слова: «…вот вам целый список новых слов, принятых и понятных в морском корпусе, читайте и отгадывайте…» [Даль 1897: 382].

Таким образом, можно предположить, что первые фиксации русских школяризмов относятся к 1820—1830-м годам, причем они единичные и не сопровождаются термином «молодежный жаргон». Данный термин в XIX веке не употреблялся. Сами носители жаргона (а это можно проследить по многочисленным воспоминаниям о школьной жизни, которые печатались на страницах журналов и выходили отдельными изданиями во второй половине данного столетия – в скобках отмечено время создания источников) определяют его чаще как «язык» с характерным определением-уточнением: «технический язык школьников» (Афанасьев А.Н. До гимназии и в гимназии, 1872), «корпусный язык» (Завалишин Д. Воспоминания о Морском кадетском корпусе с 1816 по 1822, 1873), «наш воспитаннический язык» (Стасов В.В. Училище правоведения сорок лет тому назад, 1881), «кадетский язык» (Ольшевский М.Я. Первый кадетский корпус в 1826–1833 гг., 1886), «бурсацкий язык» (Помяловский Н.Г. Очерки бурсы, 1863; Мамин-Сибиряк Д.Н. Семья и школа, 1880), «язык семинаристов» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883), «наш школьный язык» (Эвальд В. Из школьных воспоминаний, 1890), «институтский язык» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890; Из воспоминаний институтки 60-х годов, 1887), «язык воспитанниц» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890), «корнетский язык» (Домрачев Г. Корнеты и сугубцы, 1912). Таким образом, уже в то время можно было говорить о разновидностях молодежного жаргона, в частности жаргона учащейся молодежи!

Характерные уточнения указывали не только на сферу употребления языка, на определенный круг учащихся-носителей, но и подчеркивали его своеобразие, специфичность: «местный язык» (Герасимов Н. Долбня (Воспоминания из училищной жизни), 1860; Помяловский Н.Г. Очерки бурсы, 1863; Из воспоминаний институтки 60-х годов, 1887), «условный язык» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883).

О «своем особенном языке» бурсы вспоминает в автобиографических очерках Д.Н. Мамин-Сибиряк: «Много десятков лет в стенах духовного училища нарождалась и крепла бурса, вырабатывая свой особенный язык, обычаи, привычки, предания» (Мамин-Сибиряк Д.Н. Семья и школа, 1880).

Как синоним термину «язык» употребляется в воспоминаниях М. Малеонского (бывшего семинариста) и А.Н. Энгельгардт (бывшей институтки) термин «наречие». «Школьное наречие»: «…надавать пятаков на школьном наречии мутноводских семинаристов значит хорошо ответить сверх ожидания учителя и товарищей» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883). «Институтское наречие»: «…раньше всего выдвигались острые языки, называвшиеся на институтском наречии бранчушками» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890).

Употребление терминов язык и наречие как синонимичных неслучайно. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля язык фиксируется в нескольких значениях, среди которых: «Язык, словесная речь человека, по народностям; словарь и природная грамматика; совокупность всех слов народа и верное их сочетание, для передачи мыслей своих» [Даль 1882: Т. 4, 695]. Наречие поясняется словом язык: «ср. местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношенью или переиначенным словам, от языка коренного» [Сл. Даля: Т. 2, 473].

Однако предпочтительным в школьном кругу все же остается обозначение язык.

Активное употребление в мемуарной литературе термина «язык» объясняется тем, что в XIX веке он был традиционным при обозначении различных социально-обусловленных вариантов языка. «У каждого нашего сословия, – писал В.Г. Белинский, – все свое особенное – и платье, и манеры, и образ жизни, и даже язык. Чтобы убедиться в этом, стоит только провести вечер, на котором сошлись бы нечаянно чиновник, военный, духовный, студент, семинарист, профессор, художник, увидя себя в таком обществе, вы можете подумать, что присутствуете при разделении языков» [Белинский 1896: 290–291].

Язык применительно к речи различных социальных групп означал прежде всего особый словарь, совокупность специфических слов, то есть социальную разновидность национального языка, социолект (жаргон).

При изучении словаря той или иной социальной группы, того или иного сословия указывался определенный круг носителей языка, например: «Одоевские прасолы и их особенный разговорный язык» [Мартынов 1870], «О дорогобужских мещанах и их шубрейском или кубрейском языке» [Добровольский 1897], «Список слов портновского языка» [Чернышев 1898], «Некоторые данные условного языка калужских рабочих» [Добровольский 1899], «Некоторые данные условного языка мещан, калик перехожих, портных и коновалов, странствующих по Смоленской земле» [Добровольский 1916] и т. д.

Условным языком преступников, языком балабурным, кантюжным языком, языком курбацким называлась в середине XIX века лексика деклассированных элементов (современное обозначение арго). «Наиболее часто, – отмечает М.А. Грачев, – в середине XIX – начале XX в. для обозначения арго использовались фразеологизмы, в которых имеется компонент язык». [Грачев 2005: 24]. Байковым языком называет В.И. Даль специфическую речь мошенников Петербурга («Условный язык петербургских мошенников, известный под именем музыки или байкового языка»), языками искусственными – называет условную речь торговцев-офеней, конокрадов, барышников.

Среди разновидностей искусственного языка В.И. Даль выделяет «тарабарский язык» школьников, состоящий в перестановке или замене согласных, а также «говор по-херам», когда за каждым слогом приговаривают «хер» [Сл. Даля: LXX–LXXII]. Пример подобного искусственного языка (с добавлением к словам окончания «ус») раннее (в 1839 г.) зафиксировал в романе «Пан Халявский» Квитка-Основьяненко. Писатель сообщает о существовании «таинственного бурсацкого языка», который позволял скрывать мысли говорящих и общаться в присутствии «сторонних людей»: «И за обедом, при батеньке и маменьке, и на вечеринках, при сторонних людях, в нашем разумном обществе нужно было передать мысли свои, чтобы другие не поняли. Как тут быть? Опытный наставник наш открыл нам таинственный бурсацкий язык» [Квитка-Основьяненко 1971: 87]. В произведении сатирически рисуется образ наставника (домине), который обучение латинскому языку свел к окончанию «ус»: «Латынь же, преподанная им ученикам, свелась к окончанию «ус», которым они коверкали обыкновенные слова, превращая свою речь в своеобразный жаргон заговорщиков. Учителю понравилась вишневка, и один из братьев в присутствии папеньки и маменьки спешит пообещать домине: «Я украдентус у маментус ключентус и нацедентус из погребентус бутылентус» [Квитка-Основьяненко 1971: 87].

Подобное «засекречивание» слов – один из своеобразных «тарабарских» приемов, который применялся с расчетом на впечатление «иностранной» речи, или, по определению Г. Виноградова, «заумной» [Виноградов 1926: 17].

Научное освещение искусственные языки школьников (заумный язык, языки из основы и утка, языки с меной окончания основы, оборотные, или обратные языки) получат позже (в 1926 г.) в статье Г. Виноградова «Детские тайные языки», где автор, рассматривая причины их появления в детской среде и выявляя их особенности, рассуждает о названии «тарабарский язык». По его мнению, «в отдельных случаях название это было подсказано и закрепилось в детской среде насмешками взрослых, осудительно относящихся к детским разговорам на искусственных языках, как к пустой болтовне: Тара – бара / Вчера была, / Седни не пришла…» [Виноградов 1926: 17].

Однако, вероятней всего, название «тарабарский язык» связано с «тарабарской грамотой», которая служила взрослым для тайной, секретной, не подлежащей общей гласности переписки. Ключом к таинственному письму является замена согласных по схеме, о которой и писал В.И. Даль: «вместо б, в, г, д, з, к, л, м, н, ставят: щ, ш, ч, ц, х, ф, т, с, р, п, и наоборот». [Даль 1881: LXXII]. Г. Виноградов отмечает, что распространенности этого шифра в детской среде способствовала популярность произведений А. Мельникова-Печерского «В лесах» и «Исторические очерки поповщины». Строки из письма этнографа-лингвиста Е.И. Титова подтверждают это: «Мы в детстве охотно говорили на тарабарском языке, который вывезли из бурсы мои дяди. Они взяли его у А. Мельникова-Печерского из романа «В лесах» [Виноградов 1926: 18].

Надо отметить, что отдельные приемы создания искусственного языка, описанные Н. Виноградовым, встречаем у Н.В. Гоголя в предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»: «Один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыныциком, что позабыл даже язык наш православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него лопатус; баба – бабус» [Гоголь 1960: 18], у Н.Г. Помяловского в «Очерках бурсы»: «Как сказать по латыни: лошадь свалилась с моста? – Молодец отвечает: «Лошадендус свалендус с мостендус» [Помяловский 1904: 16]; «Двое камчадалов учатся иностранным языкам; один говорит: «Хер-я, хер-ни, хер-че, хер-го, хер-не, хер-зна, хер-ю, хер-к, хер-зав, хер-тро, хер-му; следует лишь вставить после каждого слога «хер», и выйдет не по-русски, а по херам. Другой отвечает ему еще хитрее: «Ши-чего ни-цы, ши-йся не бо-цы», то есть «Ничего не бойся». Это опять не по-русски, а пошицы» [Помяловский 1904: 47].

О школьниках, маскирующих общеупотребительные слова, писал в 1899 г. в статье «К вопросу об условных языках» П.В. Шейн: «В иных школах ученики и ученицы маскируют свою речь посредством излюбленных (разумеется, по общему согласию) приставок отдельных звуков к началу или концу слов, в других же училищах ученики закутывают свою речь с помощью метатезиса. Непременным условием для сохранения тайны того и другого способа выражения требуется, чтобы слова произносились как можно быстрее, иначе постороннему слушателю не трудно было бы добраться до ключа для раскрытия того, что именно хотели от него скрыть» [Шейн 1899: 22].

Однако тарабарский язык, созданный в результате перестановки, замены или добавления слогов, не тождествен жаргону. Как справедливо отмечают ученые, это глубоко различные лексические системы и по словопроизводству, и по социальной природе [Поливанов 1931: 58; Грачев 1997: 99].

Таким образом, термин язык в XIX веке применялся для обозначения и засекреченных слов искусственного характера, и для созданных в кругу учащихся жаргонизмов, и для словаря различных сословных, профессиональных групп.

Лингвистической традиции следуют также П. Тиханов, отмечающий в своей статье 1899 г. «Черниговские старцы. Псалки и криптоглоссон» существование «типичного языка семинаристов» [Тиханов 1899: 53], Д.К. Зеленин, рассматривающий «условный технический язык «представителей самых разнородных профессий» [Зеленин 1905: 111], И.А. Бодуэн де Куртене, называющий жаргон учащейся молодежи «условным» языком [Бодуэн де Куртене 1908: X] и др.

Термин язык как обозначение молодежного жаргона продолжает употребляться и в первой половине XX века [Томсон 1910; Богословский 1927; Поливанов 1931; Стратен 1931 и др.], однако в этот период среди языковедов начинает получать распространение обозначение жаргон.

1.3. Термин «жаргон» как обозначение молодежной речи на разных этапах ее развития

Заимствованный из французской лексикологии термин жаргон (jargon) впервые появляется в русской литературе в романе «Пан Халявский» (1839) Квитки-Основьяненко в связи с описанием «таинственного бурсацкого языка», который создавался за счет добавления окончания «ус» к каждому слову, превращая речь в «своеобразный жаргон заговорщиков». Уточнения-характеристики «таинственный» и «заговорщиков», которые сочетаются соответственно с обозначениями язык и жаргон, подчеркивают конспиративную функцию речи, а слова язык и жаргон выступают в контексте как нейтральные и, заметим, синонимичные.

Обратимся к первой лексикографической фиксации. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля наблюдаем следующий факт: слово жаргон поясняется через обозначение наречие («Жаргон м. франц. Наречье, говор, местная речь, произношение»), а слово наречие (как было отмечено выше) толкуется словом язык: «ср. местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношенью или переиначенным словам, от языка коренного» [Сл. Даля: Т. 1, 541; Т. 4, 695].

Таким образом, на первых этапах вхождения в лингвистический оборот термин жаргон равнозначен термину язык как традиционному в XIX веке при обозначении различных социально обусловленных (местных) вариантов языка.

Бодуэн де Куртене в статье «Язык и языки» различает «языки известных ремесел, званий (например, язык актеров) и общественных классов, язык мужчин и женщин, язык различных возрастов, язык различных переходных положений (например, язык солдатский, язык каторжников и заключенных и т. п.)» [Бодуэн де Куртене 1963: 74–75]. Среди своеобразных «условных» языков ученый выделяет также «язык студентов, гимназистов, семинаристов, институток и т. д.» [Бодуэн де Куртене 1908: X].

При этом Бодуэн де Куртене условный язык учащейся молодежи называет полутайным жаргоном. «Существуют, – отмечает он, – языки тайные и полутайные, так называемые «жаргоны»: язык студентов, язык гимназистов, язык странствующих торговцев (например, в России язык офеней, язык костромских шерстобитов и т. п.), язык уличных мальчишек, язык проституток, язык хулиганов, язык мошенников, воров и всякого рода преступников и т. п.» [Бодуэн де Куртене 1963: 75].

Ученый, как видим, ставит знак равенства между терминами язык и жаргон.

Подобную лингвистическую тенденцию отражают также литературные памятники конца XIX века, в которых особенности словоупотребления школьников характеризуются не только через компонент «язык» (кадетский язык, бурсацкий язык, школьный язык и т. д.), но и с использованием обозначения «жаргон»: «бурсацкий жаргон» (Студенческие корпорации в Петербургском университете в 1830–1840 гг. (Из воспоминаний бывшего студента, 1881); «гимназический жаргон» (Бундас Н.А. Очерки из жизни С-кой гимназии в 50-х годах, 1897; Куприн А.И. На переломе, 1900; Короленко В.Г. История моего современника, 1905); «кадетский жаргон» (Станюкович К.М. Маленькие моряки, 1893); «особый жаргон» (Януш Л.И. Полвека назад (Воспоминания о Втором Московском кадетском корпусе, 1907); «институтский жаргон» (Лухманова Н.А. Девочки: Воспоминания из институтской жизни, 1899; Ф.Л. Из воспоминаний о Московском Александровском институте, 1900; Чарская Л.А. Записки институтки, 1905); «училищный жаргон» (Измайлов А.А. В бурсе, 1903) и т. д.

И если В.И. Даль специфические кадетские выражения называет «принятыми и понятными в кадетском обиходе», то П.И. Мельников (Андрей Печерский) во вступительной статье к полному собранию сочинений В.И. Даля (первому посмертному полному изданию 1897 г.), подчеркивая автобиографический характер повести «Мичман Поцелуев», акцентирует внимание читателей на знакомстве героя с «кадетским жаргоном», «перечисленным во время сочинения повести не по записи, а по памяти, как сказывал Владимир Иванович» [Мельников (Андрей Печерский) 1897: IX].

В комментариях от редакции (ж. «Русское богатство», 1912 г. № 11) к статье Г. Домрачева о первых днях его пребывания в кавалерийском училище читаем: «И вот, черта за чертой, пред нами рисуется этот замкнутый исключительный мирок, культивирующий, по странной преемственности, свои особые традиции, проникнутые особым «духом» с совершенно особыми нравами и с собственным жаргоном».

Таким образом, на рубеже веков, наряду с термином «язык», применительно к словарю учащихся становится употребительным и термин «жаргон». Существует мнение, что в начале XX века он «преимущественно связывается с языковой практикой преступного мира», с воровской средой [Подберезкина 2006: 140]. Можно ли с этим согласиться?

Воровской жаргон, арго (первые его обозначения – условный язык преступников, байковый язык, музыка) начинает изучаться, как замечает М.А. Грачев, с середины XIX века [Грачев 2005: 17], специфика же речевого общения учащихся не являлась объектом научных исследований в дореволюционной России. Первая (и весомая) научная попытка рассмотреть причины появления специфических школьных лексем, проанализировать их семантику и способы образования была предпринята Д.К. Зелениным в известной работе «Семинарские слова в русском языке» (1905).

Начинает привлекать широкое внимание языковедов и становится предметом научных исследований молодежная речь лишь в 1920—1930-е годы, когда реформируется система образования, отменяется дореволюционное разделение школ, устанавливается совместное обучение мальчиков и девочек. Революция и гражданская война породили армию беспризорников, и школьный язык в силу известных причин подвергся влиянию блатной музыки, жаргону тюрьмы. Именно под таким названием выходит в свет в 1908 г. словарь В.Ф. Трахтенберга с небольшой вступительной статьей И.А. Бодуэна де Куртене (всего две страницы), в которой словосочетание блатная музыка встречается двенадцать раз! [Грачев 2005: 18]. За арготическим фразеологизмом закрепляется неразрывная связь с преступностью и правонарушителями, а обозначение жаргон приобретает негативную, сниженную окраску.

Русская общественность обеспокоена «массовым проникновением словечек преступников в речь подрастающего поколения» [Грачев 2005: 60], одна за другой выходят статьи, посвященные данной проблеме, среди которых работы Е.П. Луповой «Из наблюдений над речью учащихся в школах II ступени Вятского края» (1927), М.А. Рыбниковой «Об искажении и огрубении речи учащихся» (1927), П.С. Богословского «К вопросу о составе лексики современного школьного языка» (Из материалов изучения языка учащихся пермских школ) (1927), С.А. Копорского «Воровской жаргон в среде школьника» (1927) и др.

Так, М. Рыбникова (1927) пишет «об искажении и огрубении речи учащихся», подчеркивая широкую распространенность среди молодежи слов, «многие из которых идут от «блатной музыки», т. е. из воровского жаргона тюремных завсегдатаев» [Рыбникова 1927: 246]. П.С. Богословский, задавая вопрос: «Каково содержание лексики современного школьного языка?», отмечает огромное количество слов, необычайно грубых по содержанию, а по своему происхождению наводящих на весьма грустные размышления. [Богословский 1927: 24]. «Несомненно, – заключает автор, – что лексика школьного языка пополнилась элементами «Блатной музыки» через посредство малолетних «правонарушителей» [Богословский 1927: 24].

Один из первых исследователей послереволюционной языковой ситуации в России С.А. Копорский (1927) также подчеркивает, что уже в двадцатые годы речь школьников была заметно окрашена элементами воровского жаргона [Копорский 1927].

Проблему «речевого хулиганства» в «школьной и комсомольской среде» продолжают в 1931 г. Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен.

В статье «О блатном языке учащихся и о «славянском языке» революции» Е.Д. Поливанов обращает внимание на то, что «зачатки бурно разросшегося сейчас «речевого хулиганства» были присущи русской средней школе уже довольно давно», и вспоминает свои гимназические годы (годы вокруг первой революции – 1905 г.), когда школьники активно использовали в разговоре жаргонные слова, которые, с одной стороны, объединяли их с уличными хулиганами, а с другой стороны будучи специфическими, ограничивались стенами школы [Поливанов 1931: 161–162]. «Снижение штиля» современного языка учащихся в сторону социальных низов» он объясняет влиянием «блатной речи»: «…снижающий штиль» жаргон существует в школе потому, что у школьников хронически существует потребность определять себя и собеседника именно в вышеуказанном смысле – в виде хулиганов или в виде играющих «под хулиганов» [Поливанов 1931: 164].

Мысль об объединяющей (школьников с беспризорниками) функции блатного жаргона развивает В.В. Стратен, он привлекает лексику «блатного арго», а также художественные тексты (книгу Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева», повесть Г. Белых, Л. Пантелеева «Республика ШКИД», повесть И. Микитенка «Вуркагани») и ряд научных статей, посвященных речевому общению в детской среде. По его наблюдениям и собранным материалам становится очевидным сходство словарного состава жаргона беспризорных и школьников: «Сибирские школьники говорят почти так же, как киевские или одесские беспризорные, а ленинградские, напр., или иркутские беспризорные – как полтавские или ярославские школьники. Это один и тот же жаргон, основанный на блатном арго и только кое в чем видоизмененный и обновленный» [Стратен 1931: 141–142].

Таким образом, первый этап изучения молодежной речи совпадает с бурной активностью, «разгулом» воровского жаргона и его влиянием на формирование словарного состава молодежного жаргона. Неудивительно поэтому и развитие негативной оценки понятия «жаргон», и «возмущенное негодование по этому поводу пуристов-педагогов». Вместе с тем авторы критических статей не только призывают бороться с «порчей языка», но и отмечают выразительность, экспрессивность жаргонных слов. У жаргона, как подчеркивает сам носитель и создатель его в школьные годы Е.Д. Поливанов, «более богатое (т. е. более обильное отдельными представлениями) смысловое содержание, чем у их обыкновенных (а потому и пустых в известном отношении) эквивалентов из нормального языка» [Поливанов 1931: 163].

Исследователи тех лет считают закономерным создание специального лексикона в ученической корпорации.

При этом необходимо отметить нередкое использование в статьях обозначения термина жаргон с указанием на школьную среду: «школьный жаргон», «слова школьного жаргона», «русский школьный жаргон», «жаргон средней школы» и т. д. Это говорит о том, что в данный период в отечественной социолингвистике (среди основателей которой – Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен) признается существование различных видов жаргона, в том числе и школьного. «Жаргон средней школы» рассматривается как особая разновидность социально-групповых диалектов [Поливанов 1931: 168]. И борьба общественности была направлена не на него как на естественную детскую потребность в языковой новизне, а на проникающую в него арготическую лексику, которая, «снижая штиль», вносила излишнюю грубость. В этом плане характерно мнение М. Рыбниковой: «Сила жаргона – в его необычности и выразительности. Дети всегда любят тайную речь, то говорят «на шицах», то переставляют слоги слова, то просто пускают в ход «словечки» [Рыбникова 1927: 247].

Таким образом, нельзя безоговорочно разделять точку зрения на то, что в начале XX века термин жаргон ассоциируется преимущественно с преступной средой.

Этот период – 1920—1930-е годы – способствовал привлечению внимания к проблемам образования, к школьной системе преподавания, а также к социальному составу учащихся и их специфическому словоупотреблению – школьному жаргону.

В последующие годы изучение школьного жаргона, несмотря на появление нового лексического материала, будет приостановлено. В аргологии (жаргонологии) наступает определенное «затишье» [Елистратов 2000: 576]. Это связано с политическими условиями в стране, с официальным запрещением изучать русский жаргон.

Исследования школьного (студенческого) жаргона возобновятся в конце 50-х – начале 60-х годов XX века [Костомаров 1959; Скворцов 1964: Леонова 1966]. Свое отношение к этому языковому явлению одним из первых выскажет К.И.Чуковский: «…кто из нас, стариков, не испытывает острой обиды и боли, слушая, на каком языке изъясняется иногда наше юношество!» [Чуковский 1962: 101]. Поднимая вопросы культуры речи, писатель называет жаргон «юнцов» вульгарным, «людоедским» (сравнивая с речью Эллочки-людоедки, «высмеянной Ильфом и Петровым») и считает, что борьбу с ним необходимо начинать в школе, «где и зарождается этот жаргон» [Чуковский 1962: 103]. Однако писатель предлагает не только бороться за чистоту русского языка, но и постараться понять подростков, которым хочется «новых, небывалых, причудливых, экзотических слов – таких, на которых не говорят ни учителя, ни родители, ни вообще старики». «Это бывает со всеми подростками, – отмечает К.И. Чуковский, – и нет ничего криминального в том, что они стремятся создать для себя язык своего клана, своей «касты» – собственный, молодежный язык» [Чуковский 1962: 105].

Пытаясь разобраться в причинах возникновения жаргона, он (в 1966 г.) дополняет главу «Вульгаризмы» из книги «Живой как жизнь»: появляются рассуждения о том, что литература призвана отражать живую разговорную речь и что несправедливо обвинять ее в распространении жаргона. «Сколько бы ни суетились пуристы, живая разговорная речь непременно просочится и в романы, и в рассказы, и в повести, и в стихи, отражая в себе умственный и нравственный облик той социальной среды, которая сформировала эту разговорную речь» [Чуковский 1966: 129].

Появляется также ссылка на статью Л.И. Скворцова «Об оценках языка молодежи» (1964), в которой автор рассматривает структурно-семантические особенности молодежного жаргона. Л.И. Скворцов оперирует определением «молодежный», считая, что оно отвечает духу времени. В послевоенное время в стране постепенно складываются все необходимые условия для объединения молодых людей (школьников, студентов, молодых рабочих, музыкантов и т. д.). Средства массовой информации, газеты, радио, телевидение, художественная литература, кинофильмы, песни – все способствовало распространению общих увлечений, своеобразной моде одеваться и схожему речевому поведению. Популярными становятся «стиляги», их лексика, а также «профессиональный жаргон музыкантов («лабухов»), в состав которого входит много арготических слов и элементов старых условных языков» [Скворцов 1966: 9]. Этот разряд «лабушско-стиляжьей» по происхождению лексики активно усваивается молодежью, в частности студенчеством, чей жаргон, как отмечает Л.И. Скворцов, «становится господствующим» в молодежном жаргоне [Скворцов 1966: 8].

И вот что характерно: К.И.Чуковский, дополняя свои наблюдения, включает в свои рассуждения определение «молодежный», подробно раскрывает состав носителей жаргона.

Сравним две редакции: 1962 и 1966 гг.

Обозначение «молодежный» автор заключает в кавычки, подчеркивая тем самым новые тенденции в обществе и в языке, и правомерно, на наш взгляд, делать вывод о том, что термин молодежный жаргон становится широко употребительным с 1960-х годов. Немаловажную роль в его популяризации сыграли научные изыскания Л.H. Скворцова. «При относительной едино-возрастности той или иной группы говорящих, – отмечает ученый, – жаргонная речь выступает как характерная черта языка поколения (особенно молодого). Это и дает возможность ставить вопрос о современном молодежном жаргоне (сленге) как одном из социально-речевых стилей нашего времени» [Скворцов 1966: 8].

В дальнейшем школьный (студенческий) жаргон будет рассматриваться как разновидность молодежного жаргона, с годами все более обогащающегося. Объектом внимания станут не только жаргоны учащейся молодежи (в основном – студентов), но и такие проявления молодежной речи, как жаргоны солдат и матросов срочной службы, жаргоны неформальных молодежных объединений (хиппи, панков, металлистов, фанатов), жаргоны хипхоперов, компьютерщиков, уличных музыкантов, толкиенистов, про-геймеров и др. [Скворцов 1964; Лошманова 1975; Копыленко 1976; Дубровина 1980; Лука-шанец 1982; Крысин 1989; Запесоцкий, Файн 1990; Мазурова 1991; Рожанский 1992; Зайковская 1993; Ермакова 1996; Береговская 1996; Марочкин 1998; Мокиенко, Никитина 2000, Никитина 2003, Грачев 2006 и др.].

1.4. Термин «арго» по отношению к молодежному социолекту

Обозначения молодежной речи включают, наряду с терминами язык, жаргон (рассмотренными выше), и термин арго, который, в отличие от них, не был популярен в школьной среде XIX века.

Это вполне объяснимо: слово арго впервые было зафиксировано в русской литературе лишь в 60-х годах XIX века. [Грачев 2005: 16], и появилось оно для обозначения уже имеющей яркие названия (блатная музыка, феня, байковый язык) лексики преступного мира. «У воров и мошенников, – отмечает Вс. Крестовский, – существует своего рода условный язык (argot), известный под именем «музыки» или «байкового языка» [Крестовский 1990: 1065–1066].

Заимствуется слово арго, как и термин жаргон, из французского языка (франц. argot) и представляет собой, по мнению современных исследователей, искаженное ерго (франц. ergot) – шпора петуха, символ воровского ремесла [Портянникова 1971: 48–49; Грачев 1997: 16–17].

Истоки арго связывают с существующими в средневековье «цеховыми» языками обособленных профессиональных групп. [Стратен 1931: 114; Елистратов 2000: 583]. «Разные профессиональные классы, – утверждает французский ученый Л. Сенэан (Sainean), – когда-то имели каждый свой специальный язык, насыщенный арготизмами…» [Цит. по: Стратен 1931: 114]. Эти специальные языки, отмирая (вследствие развития средств сообщения и роста фабричной промышленности), оставили после себя преемников – жаргоны городского дна, мира преступников, различные арго. «Франц. argot, langue verte, нем. Rotwelsch, Gaunersprache, англ. cant, slang и т. д. – все это, – считает В. Стратен, – специальные языки, имеющие родословную и происходящие, если не прямо от специальных средневековых цеховых языков, то от параллельных языков средневековых нищих, бродячих торговцев, бандитов и воров» [Стратен 1931: 114].

На общие истоки данных европейских терминов указывает и М. Жирмунский: «Арго существуют в большинстве европейских языков и во многих внеевропейских и ведут свое происхождение от эпохи разложения феодализма. Французским терминам жаргон (jargon) и арго (argot) соответствуют немецкие Rotwelsch или Gaunersprache, английский – cant, итальянский gergo или furbescho, испанский germania и более поздний calo, русский – «блатная музыка» и др.» [Жирмунский 1936: 120].

Связь термина арго с миром бродяг и воров подчеркивает также А. Липатов, считая это мнение обоснованным и традиционным. «Принято считать, – пишет он, – что предшественником, прародителем арго в европейских языках стал воровской язык» [Липатов 2003: 381]. Во Франции термин арго как обозначение воровского языка был известен уже в XIV–XV веках; с середины XIX века значение его расширяется, и он начинает применяться не только для обозначения лексики деклассированных элементов, но и для фамильярно-разговорной речи парижан, для различных жаргонов [Грачев 2005: 17].

Среди российских языковедов французский термин арго получает распространение лишь в начале XX века (См.: труды Б.А. Ларина 1928, 1931; В.М. Жирмунского 1936; Д.С. Лихачева 1935; В.В. Стратена 1931), однако освоение заимствованного понятия можно проследить и ранее.

Например, в научной статье П. Тиханова «Черниговские старцы. Псалки и криптоглоссон» (1899) автор, описывая тайный язык старцев и приводя примеры языка офеней, а также «бурсацкого жаргона», использует, наряду с обозначениями «язык», «тайноречие», и термин арго, сохраняя при этом графику языка-источника: «Следует сказать, что язык argot не настолько богат, чтобы на нем существовали непременно все выражения, почему для образования нового слова – к обыкновенному речению приставляют какой-нибудь слог, и с таким окончанием известное выражение, находясь в ряду других действительно непонятных (изобретенных, придуманных), становится уже полностью неузнаваемо» [Тиханов 1899: 56].

П. Тиханов подчеркивает прежде всего таинственность арго, его искусственный характер. Подобное применение термина наблюдаем и в работе Г. Виноградова «Детские тайные языки» (1926), где при характеристике различных искусственных языков, создаваемых в детской среде, используется автором и термин argot: «словари детского argot» [Виноградов 1926: 10].

Термин получает распространение для обозначения тайной, искусственной речи: «…арго является тайным языком, конспиративным, засекреченным (по крайней мере – в период своего расцвета, покуда оно сохраняет свою основную социальную функцию)» [Жирмунский 1936: 119].

По мнению Б.А. Ларина, арго является «равноправным со всяким другим смешанным языком более или менее обособленного коллектива, притом двуязычного» [Ларин 1973: 186]. Он рассматривает его как третий основной круг языковых явлений (первые два – литературный язык и деревенские диалекты).

Основная функция арго, – считают исследователи, – профессиональная. «…Арго, – утверждает В. Жирмунский, – служило средством опознания «своих», своего рода «паролем», и в то же время – важным профессиональным орудием…» [Жирмунский 1936: 134].

Арго как составная часть «специального языка» профессионалов рассматривается и в концепции Л.В. Успенского (1936): «Употребляя обозначение «специальный язык», мы обычно непроизвольно ограничиваем его объем системой терминов, как бы санкционированных книжно-письменным печатным употреблением той или другой профессии. В стороне при этом оказывается все то, что для данного языка является, так сказать, его просторечием, та менее устойчивая и более живая часть его лексического запаса, который существует исключительно в устной речи профессионалов и…может быть охарактеризован как «профессиональное арго» [Успенский 1936: 163].

На сосуществование арготических слов и технической терминологии в профессиональной речи указывает также Д.С. Лихачев в статье «Арготические слова профессиональной речи» (1938). Он считает, что можно безошибочно выделить арготические слова и выражения в языке самых разнообразных социальных групп: ремесленников, моряков, нищих, солдат, учащихся [Лихачев 1964: 331]. «Мы безошибочно, – пишет он, – отличим их от технических выражений, от терминов и никогда не назовем арго – специальный язык инженеров, ученых, техников, квалифицированных рабочих» [Лихачев 1964: 331].

Среди отличительных черт арго Д.С. Лихачев называет социальную замкнутость, иллюстрируя ее спецификой общения не только в кругу лиц определенной профессии, но и в учебных заведениях: «Школьник, скажем, будет употреблять свои школьные арготические словечки только со сверстником; он не будет применять их в разговоре с родителями или с преподавателями, если только не держится с последними на одной ноге» [Лихачев 1964: 332].

В центр определения того, что такое арготическое слово, Д.С. Лихачев ставит «момент специфической однотонной эмоциональной окраски отдельных арготических слов», которая поддерживается внешней экспрессивностью, выразительностью, образностью, метафоричностью. По мнению Д.С. Лихачева, главный признак арготической речи – остроумие: «Еще старые английские названия арго jesting speech (или jesting language) и merry greek подчеркивают юмористический, шутливый его характер» [Лихачев 1964: 335–336].

Арготическое слово, считает ученый, есть своего рода общественный жест, символизирующий «мужественное», «пренебрежительное, насмешливое, «критическое» отношение к действительности. Реализацию подобного отношения в школьной среде Д.С. Лихачев видит в создании кличек для преподавателей: «Преподаватель, в особенности если он неровен в обращении с учениками, если поступки его рассматриваются ими как проявления произвола и если при этом сами ученики ощущают свой коллектив как обособленный, отъединенный, замкнутый (что бывало, например, в старых закрытых учебных заведениях), – получает кличку, прозвище. Эта кличка всегда фамильярна, всегда равняет преподавателя с учениками…» [Лихачев 1964: 343, 344].

Факторами, способствующими появлению арго на производстве, ученый считает нарушения производственного ритма, перебои в работе, неорганизованность. Например, в работе моряков эти нарушения будут связаны с состоянием моря, в профессии летчиков – с атмосферными условиями, в полиграфическом производстве – с ошибками наборщика, в работе железнодорожников – с опозданием поезда и т. д. Употребление же арготических слов в школе Д.С. Лихачев связывает с постановкой педагогической работы: «Арго, – отмечает исследователь, будет процветать в той школе, в которой учение превращается в охоту учеников за удавчиками, в которой воспитательная работа превращается в войну преподавателей с учениками, где нет общности интересов тех и других» [Лихачев 1964: 352].

Как видим, Д. Лихачев считает возможным создание арго не только в профессиональном кругу, но и в школьной среде. Применяя обозначение арго по отношению к специфическому словоупотреблению учащихся, ученый не дифференцирует обозначения «арго», «жаргон», «slang», «cant», считая их условными: «При всей условности терминов «арго», «жаргон», «slang», «cant» и других исследователи различных стран, эпох и направлений выделяют ими всегда однородную, определенную группу языковых явлений» [Лихачев 1964: 331]. Сам ученый, включая в свои рассуждения различные обозначения: наречие, искусственный язык, арго, жаргон, slang, специальный язык, cant, тайный язык (которые он приводит, цитируя западноевропейских и отечественных исследователей), предпочитает термин арго. Возможно, это связано с тем, что данное обозначение является наиболее ранним в зарубежной социолингвистике, а также с тем, что в 1930-е годы (когда и создается статья Д.С. Лихачева) оно активно применяется по отношению не только к воровской речи, но и к другим социальным вариантам языка.

Так, В. Виноградов в монографии «Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков» (1934), прослеживая историю русского литературного языка и описывая «социально-диалектное расслоение» общества в XIX веке, выделяет в составе «профессиональных диалектов» («профессиональных жаргонов») шулерское арго, коннозаводческое арго, охотничий язык, воровское арго, актерское арго, певческий диалект, бухгалтерский диалект, морской жаргон и школьное арго. Термин арго, таким образом, выступает у В. Виноградова как синонимичный диалекту, языку и жаргону.

Завоевывая прочные позиции в русской лингвистической практике, обозначение арго становится яркой стилистической пометой в русской лексикографии. В 1935–1940 гг. выходит в свет изданный под редакцией Д. Ушакова «Толковый словарь русского языка», где слова и выражения «школярского» происхождения (зубристика, зубрила, запустить в нос гусара, долбня, камчатка и др.) сопровождаются характерной пометой (школьное арго). «Устроить бенефис кому (школьное арго) – произвести против кого-нибудь демонстративную выходку [ТСУ: 1, 121].

В последующие годы (как уже отмечалось выше, когда речь шла о термине жаргон) изучение сниженной речи практически ставится под запрет [Елистратов 2000: 576]. Возобновляется ее изучение в 1950-е годы, и тогда вновь становится актуальной проблема терминологии.

В. Виноградов остается верен своим принципам в употреблении обозначений арго, жаргон (как синонимичных!) и в более поздних своих работах. В частности, в статье «Словообразование в его отношении к грамматике и лексикологии (На материале русского и родственных языков)» (1952). При описании характерных «жаргонных типов словообразования» ученый рассматривает специфические суффиксы «воровского жаргона» «арго чиновничества», а также жаргона воспитанников духовно-учебных заведений, называя его «арго духовных школ», «бурсацким арго», «бурсацким жаргоном». Здесь следует отметить, что жаргон семинаристов дореволюционной России привлекал внимание ученых (во многом благодаря знаменитым «Очеркам бурсы» Н.Г. Помяловского) как на рубеже XIX–XX веков [ср.: Тиханов 1899; Зеленин, 1905], так и во второй половине XX века. В частности, в 1957 и в 1958 гг. были защищены кандидатские диссертации: «Лексика «Очерков бурсы» Н.Г. Помяловского (разговорно-просторечная и специфически бурсацкая лексика и фразеология)» С.Г. Аху-мяна и «Особенности лексики и фразеологии «Очерков бурсы» Н.Г. Помяловского» Т.В. Кевлишвили. В своих работах исследователи лексического своеобразия повести Н.Г. Помяловского называют бурсацкую лексику жаргонно-арготической и применяют обозначения: бурсацкое арго, бурсацкий язык, бурсацкий жаргон, школьное арго.

Обозначениями семинарское арго, жаргон семинаристов, школьное арго пользуется и Ю.С. Сорокин. В книге «Развитие словарного состава русского литературного языка. 30—90-е годы XIX века» (1965) автор, раскрывая историю слова зубрить, отмечает: «Это слово школьного арго становится очень распространенным с середины века… Постепенно ослабевает его двойник (идущий из семинарского арго) долбить…[Сорокин 1965: 488].

Таким образом, в 1930-е годы и позже, в 1950—1960-е годы, в научной практике наблюдается активное употребление термина арго (по отношению к речи учащихся!) в одном ряду с термином жаргон. Ситуация несколько изменяется в 1970-е годы, и, возможно, это объясняется признанием предложенной В.Д. Бондалетовым в 1960-е годы (и уточненной в 1980-е годы) классификации социальных диалектов «в зависимости от их природы, назначения, языковых признаков и условий функционирования»:

«1) собственно профессиональные «языки» (точнее – лексические системы), например, рыболовов, охотников…, а также других промыслов и занятий;

2) групповые, или корпоративные, жаргоны, например, учащихся, студентов, спортсменов, солдат и других, главным образом молодежных коллективов;

3) условные языки (арго) ремесленников-отходников, торговцев и близких к ним социальных групп;

4) жаргон (арго) деклассированных» [Бондалетов 1987: 69].

Как видно из данной классификации, ее автор допускает дублирование терминов жаргон (арго) только по отношению к лексике деклассированных. Для молодежной речи, по мнению В.Д. Бондалетова, целесообразно применение обозначения «жаргон». Подобная позиция отражается и в последующих классификациях. Например, аналогичная система Б.А. Серебренникова: «1) профессиональные лексические системы, 2) групповые, или корпоративные, жаргоны, 3) жаргоны деклассированных, 4) условные языки» [Серебренников 1970: 479], Э.Г. Туманян: «1) детерминированные лексические системы: а) групповые, корпоративные жаргоны, б) профессиональные лексические системы; 2) особые, условные языки: а) условно-профессиональные арго (жаргоны), б) арго деклассированных» [Туманян 1985: 92].

Сторонником разграничения арго и жаргона выступает и Л.И.Скворцов, считающий, что их отличие обусловлено степенью открытости – изолированности носителей различных социальных разновидностей речи: арго является принадлежностью относительно замкнутых групп и сообществ, в то время как жаргон является принадлежностью относительно открытых социальных групп. «В строго терминологическом смысле, – утверждает ученый, – арго – это речь низов общества, деклассированных групп и уголовного мира: нищих, воров, картежных шулеров и т. п.» [Скворцов 1979: 23–24], а жаргон, по мнению ученого, представляет собой социальный диалект «определенной возрастной общности или профессиональной корпорации» [Скворцов 1979: 84].

Таким образом, в русской социолингвистике последней четверти XX века относительно единодушно закрепляются обозначения: арго – за лексикой деклассированных групп (уголовное арго), жаргон – за лексикой возрастных социальных групп (молодежный жаргон).

Однако не считает необходимым дифференцировать понятия арго и жаргон B.C. Елистратов, автор «Словаря русского арго», в котором «представлен сплав многочисленных городских арго», в том числе и «молодежного арго» [Сл. Елистратов 2000]. Ученый считает, что термин арго наиболее нейтральный, свободный от «аспектуальности» (в отличие от «социального диалекта») и от общей оценочности (в отличие от «жаргона») [Елистратов 2000: 577]. При этом B.C. Елистратов «нисколько не настаивает на абсолютной правильности подобного выбора». Его выбор не подтверждается литературой, на которую он ссылается. «О молодежных арго, – указывает ученый, – написано большое число работ (см., в частности…)». И далее идет указание на труды, авторы которых обращаются к обозначению «жаргон»: Борисова Е.Г. Современный молодежный жаргон (1980), Дубровина К.Н. Студенческий жаргон (1980), Копорский С.А. Воровской жаргон в среде школьников (1927), Копыленко М.М. О семантической природе молодежного жаргона (1976), Лошманова Л.Т. Жаргонизированная лексика в бытовой речи молодежи 50—60-х годов(1975)и др.

Таким образом, большинство исследователей молодежной речи последней четверти XX века не прибегают к термину «арго», предпочитая обозначение «жаргон», а также закрепившийся относительно недавно в русской лингвистической практике термин «сленг» (речь, о котором пойдет ниже).

1.5. Сленг и молодежь

В ряду современных обозначений молодежной речи (жаргон, арго, сленг) сленг является самым поздним. Если термины «жаргон» и «арго», которые родом из французской социологической школы, осваивались русским языком начиная с XIX века, то термин сленг, английского происхождения (slang), вошел в русский лингвистический оборот лишь в 1960-е годы. Несмотря на то что первые исследования сленга как языкового явления в русской лексикологии относятся к столь позднему времени (по сравнению с временем утверждения в русскоязычном обиходе терминов жаргон и арго), важно обратиться и к его историческим истокам, так как «каждое синхронное состояние языка обусловлено предшествующим ему диахронным состоянием» [Липатов 2003: 381].

В Англии, по утверждению А. Липатова, «сленг существовал уже в XIV веке, однако само это речевое явление было известно под другими наименованиями, и чаще всего как cant» [Липатов 2003: 382–383]. Первая лексикографическая попытка заменить термин cant термином slang относится к 1788 г. Предпринята она была в первом научном словаре «вульгарного» языка (1788) Френсиса Гроуза, который синонимичность терминов сленг и cant объяснил их общей этимологией: «оба эти слова из одного источника – потаенного языка странствующих нищих-цыган» [Цит. по: Липатов 2003: 382–383].

Вслед за Ф. Гроузом, «отцом сленга», английский лексикограф Дж. Эндрюс в 1809 г. поместил данный термин в словарь новых слов и ввел в лексикографическую практику. «К началу XIX века, – отмечает А. Липатов, – в английской лексикографии были приняты два типа социолектизмов – cant и slang, причем под первым понималась преимущественно речь социальных низов, а под вторым – нестандартная (арготическая) лексика остальных групп населения» [Липатов 2003: 382–383].

Однако термины нередко трактовались одинаково, использовались «вперемежку друг с другом», и это в конечном счете привело к тому, что «кэнт, все больше и больше утрачивая свои речевые и лексические позиции, растворился в сленге» [Липатов 2003: 382–383]. Так, сленг в понимании О. Есперсена (1925) представляет собой форму речи, «которая обязана своим происхождением желанию человеческой особи отклониться от обычного языка, навязанного нам обществом» [Jespersen 1925: 149]. Слэнг – результат свойственного человечеству «желания позабавиться» [Jespersen 1925: 151]. Позже, в 1929 году, американские исследователи Дж. Б. Гринок и Дж. Л Киттридж описали сленг как язык-бродягу, который слоняется в окрестностях литературной речи и постоянно старается пробить себе дорогу в самое изысканное общество [Greernaugh, Kittridge 1929: 55]. Подобное неопределенное толкование термина представлено и в книге «Slang to-day and yesterday» (1935) Э. Партриджа. Автор ее под сленгом понимает разговорную речь, не апробированную установленными языковыми нормами [Partridge 1960:3].

Туманность этимологии и трактовки термина сленг отражает и Большой Оксфордский словарь, по данным которого, термин «сленг», имеющий первоначальное значение «низкий, вульгарный язык», с начала XIX века начинает употребляться и для обозначения жаргона определенного класса, и для нелитературной разговорной речи, состоящей из неологизмов и слов, употребляемых в специальном значении.

Следствием неоднозначного рассмотрения данного понятия явилось то, что пометой «слэнг» стали сопровождаться слова различных лексико-семантических пластов. Как показал анализ лексико-фразеологического материала словарей, проведенный И. Гальпериным (1956), «под термином «слэнг» в английской лексикографии объединяются слова и фразеологизмы, совершенно разнородные с точки зрения их стилистической характеристики и сфер употребления», а именно: слова, относящиеся к воровскому жаргону; различные профессионализмы; многие разговорные слова (коллоквиализмы); случайные образования; образные слова и выражения; аббревиатуры и т. д. [Гальперин 1956: 109]. В англо-американской традиции, утверждает А. Липатов, с понятием «сленг» связывают всю нестандартную лексику английского языка, за исключением диалектов. «Термин slang покрывает тем самым целиком русские термины жаргон и арго, а отчасти и грубое просторечие» [Липатов 2003: 384].