1.3. Термин «жаргон» как обозначение молодежной речи на разных этапах ее развития

Заимствованный из французской лексикологии термин жаргон (jargon) впервые появляется в русской литературе в романе «Пан Халявский» (1839) Квитки-Основьяненко в связи с описанием «таинственного бурсацкого языка», который создавался за счет добавления окончания «ус» к каждому слову, превращая речь в «своеобразный жаргон заговорщиков». Уточнения-характеристики «таинственный» и «заговорщиков», которые сочетаются соответственно с обозначениями язык и жаргон, подчеркивают конспиративную функцию речи, а слова язык и жаргон выступают в контексте как нейтральные и, заметим, синонимичные.

Обратимся к первой лексикографической фиксации. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля наблюдаем следующий факт: слово жаргон поясняется через обозначение наречие («Жаргон м. франц. Наречье, говор, местная речь, произношение»), а слово наречие (как было отмечено выше) толкуется словом язык: «ср. местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношенью или переиначенным словам, от языка коренного» [Сл. Даля: Т. 1, 541; Т. 4, 695].

Таким образом, на первых этапах вхождения в лингвистический оборот термин жаргон равнозначен термину язык как традиционному в XIX веке при обозначении различных социально обусловленных (местных) вариантов языка.

Бодуэн де Куртене в статье «Язык и языки» различает «языки известных ремесел, званий (например, язык актеров) и общественных классов, язык мужчин и женщин, язык различных возрастов, язык различных переходных положений (например, язык солдатский, язык каторжников и заключенных и т. п.)» [Бодуэн де Куртене 1963: 74–75]. Среди своеобразных «условных» языков ученый выделяет также «язык студентов, гимназистов, семинаристов, институток и т. д.» [Бодуэн де Куртене 1908: X].

При этом Бодуэн де Куртене условный язык учащейся молодежи называет полутайным жаргоном. «Существуют, – отмечает он, – языки тайные и полутайные, так называемые «жаргоны»: язык студентов, язык гимназистов, язык странствующих торговцев (например, в России язык офеней, язык костромских шерстобитов и т. п.), язык уличных мальчишек, язык проституток, язык хулиганов, язык мошенников, воров и всякого рода преступников и т. п.» [Бодуэн де Куртене 1963: 75].

Ученый, как видим, ставит знак равенства между терминами язык и жаргон.

Подобную лингвистическую тенденцию отражают также литературные памятники конца XIX века, в которых особенности словоупотребления школьников характеризуются не только через компонент «язык» (кадетский язык, бурсацкий язык, школьный язык и т. д.), но и с использованием обозначения «жаргон»: «бурсацкий жаргон» (Студенческие корпорации в Петербургском университете в 1830–1840 гг. (Из воспоминаний бывшего студента, 1881); «гимназический жаргон» (Бундас Н.А. Очерки из жизни С-кой гимназии в 50-х годах, 1897; Куприн А.И. На переломе, 1900; Короленко В.Г. История моего современника, 1905); «кадетский жаргон» (Станюкович К.М. Маленькие моряки, 1893); «особый жаргон» (Януш Л.И. Полвека назад (Воспоминания о Втором Московском кадетском корпусе, 1907); «институтский жаргон» (Лухманова Н.А. Девочки: Воспоминания из институтской жизни, 1899; Ф.Л. Из воспоминаний о Московском Александровском институте, 1900; Чарская Л.А. Записки институтки, 1905); «училищный жаргон» (Измайлов А.А. В бурсе, 1903) и т. д.

И если В.И. Даль специфические кадетские выражения называет «принятыми и понятными в кадетском обиходе», то П.И. Мельников (Андрей Печерский) во вступительной статье к полному собранию сочинений В.И. Даля (первому посмертному полному изданию 1897 г.), подчеркивая автобиографический характер повести «Мичман Поцелуев», акцентирует внимание читателей на знакомстве героя с «кадетским жаргоном», «перечисленным во время сочинения повести не по записи, а по памяти, как сказывал Владимир Иванович» [Мельников (Андрей Печерский) 1897: IX].

В комментариях от редакции (ж. «Русское богатство», 1912 г. № 11) к статье Г. Домрачева о первых днях его пребывания в кавалерийском училище читаем: «И вот, черта за чертой, пред нами рисуется этот замкнутый исключительный мирок, культивирующий, по странной преемственности, свои особые традиции, проникнутые особым «духом» с совершенно особыми нравами и с собственным жаргоном».

Таким образом, на рубеже веков, наряду с термином «язык», применительно к словарю учащихся становится употребительным и термин «жаргон». Существует мнение, что в начале XX века он «преимущественно связывается с языковой практикой преступного мира», с воровской средой [Подберезкина 2006: 140]. Можно ли с этим согласиться?

Воровской жаргон, арго (первые его обозначения – условный язык преступников, байковый язык, музыка) начинает изучаться, как замечает М.А. Грачев, с середины XIX века [Грачев 2005: 17], специфика же речевого общения учащихся не являлась объектом научных исследований в дореволюционной России. Первая (и весомая) научная попытка рассмотреть причины появления специфических школьных лексем, проанализировать их семантику и способы образования была предпринята Д.К. Зелениным в известной работе «Семинарские слова в русском языке» (1905).

Начинает привлекать широкое внимание языковедов и становится предметом научных исследований молодежная речь лишь в 1920—1930-е годы, когда реформируется система образования, отменяется дореволюционное разделение школ, устанавливается совместное обучение мальчиков и девочек. Революция и гражданская война породили армию беспризорников, и школьный язык в силу известных причин подвергся влиянию блатной музыки, жаргону тюрьмы. Именно под таким названием выходит в свет в 1908 г. словарь В.Ф. Трахтенберга с небольшой вступительной статьей И.А. Бодуэна де Куртене (всего две страницы), в которой словосочетание блатная музыка встречается двенадцать раз! [Грачев 2005: 18]. За арготическим фразеологизмом закрепляется неразрывная связь с преступностью и правонарушителями, а обозначение жаргон приобретает негативную, сниженную окраску.

Русская общественность обеспокоена «массовым проникновением словечек преступников в речь подрастающего поколения» [Грачев 2005: 60], одна за другой выходят статьи, посвященные данной проблеме, среди которых работы Е.П. Луповой «Из наблюдений над речью учащихся в школах II ступени Вятского края» (1927), М.А. Рыбниковой «Об искажении и огрубении речи учащихся» (1927), П.С. Богословского «К вопросу о составе лексики современного школьного языка» (Из материалов изучения языка учащихся пермских школ) (1927), С.А. Копорского «Воровской жаргон в среде школьника» (1927) и др.

Так, М. Рыбникова (1927) пишет «об искажении и огрубении речи учащихся», подчеркивая широкую распространенность среди молодежи слов, «многие из которых идут от «блатной музыки», т. е. из воровского жаргона тюремных завсегдатаев» [Рыбникова 1927: 246]. П.С. Богословский, задавая вопрос: «Каково содержание лексики современного школьного языка?», отмечает огромное количество слов, необычайно грубых по содержанию, а по своему происхождению наводящих на весьма грустные размышления. [Богословский 1927: 24]. «Несомненно, – заключает автор, – что лексика школьного языка пополнилась элементами «Блатной музыки» через посредство малолетних «правонарушителей» [Богословский 1927: 24].

Один из первых исследователей послереволюционной языковой ситуации в России С.А. Копорский (1927) также подчеркивает, что уже в двадцатые годы речь школьников была заметно окрашена элементами воровского жаргона [Копорский 1927].

Проблему «речевого хулиганства» в «школьной и комсомольской среде» продолжают в 1931 г. Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен.

В статье «О блатном языке учащихся и о «славянском языке» революции» Е.Д. Поливанов обращает внимание на то, что «зачатки бурно разросшегося сейчас «речевого хулиганства» были присущи русской средней школе уже довольно давно», и вспоминает свои гимназические годы (годы вокруг первой революции – 1905 г.), когда школьники активно использовали в разговоре жаргонные слова, которые, с одной стороны, объединяли их с уличными хулиганами, а с другой стороны будучи специфическими, ограничивались стенами школы [Поливанов 1931: 161–162]. «Снижение штиля» современного языка учащихся в сторону социальных низов» он объясняет влиянием «блатной речи»: «…снижающий штиль» жаргон существует в школе потому, что у школьников хронически существует потребность определять себя и собеседника именно в вышеуказанном смысле – в виде хулиганов или в виде играющих «под хулиганов» [Поливанов 1931: 164].

Мысль об объединяющей (школьников с беспризорниками) функции блатного жаргона развивает В.В. Стратен, он привлекает лексику «блатного арго», а также художественные тексты (книгу Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева», повесть Г. Белых, Л. Пантелеева «Республика ШКИД», повесть И. Микитенка «Вуркагани») и ряд научных статей, посвященных речевому общению в детской среде. По его наблюдениям и собранным материалам становится очевидным сходство словарного состава жаргона беспризорных и школьников: «Сибирские школьники говорят почти так же, как киевские или одесские беспризорные, а ленинградские, напр., или иркутские беспризорные – как полтавские или ярославские школьники. Это один и тот же жаргон, основанный на блатном арго и только кое в чем видоизмененный и обновленный» [Стратен 1931: 141–142].

Таким образом, первый этап изучения молодежной речи совпадает с бурной активностью, «разгулом» воровского жаргона и его влиянием на формирование словарного состава молодежного жаргона. Неудивительно поэтому и развитие негативной оценки понятия «жаргон», и «возмущенное негодование по этому поводу пуристов-педагогов». Вместе с тем авторы критических статей не только призывают бороться с «порчей языка», но и отмечают выразительность, экспрессивность жаргонных слов. У жаргона, как подчеркивает сам носитель и создатель его в школьные годы Е.Д. Поливанов, «более богатое (т. е. более обильное отдельными представлениями) смысловое содержание, чем у их обыкновенных (а потому и пустых в известном отношении) эквивалентов из нормального языка» [Поливанов 1931: 163].

Исследователи тех лет считают закономерным создание специального лексикона в ученической корпорации.

При этом необходимо отметить нередкое использование в статьях обозначения термина жаргон с указанием на школьную среду: «школьный жаргон», «слова школьного жаргона», «русский школьный жаргон», «жаргон средней школы» и т. д. Это говорит о том, что в данный период в отечественной социолингвистике (среди основателей которой – Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен) признается существование различных видов жаргона, в том числе и школьного. «Жаргон средней школы» рассматривается как особая разновидность социально-групповых диалектов [Поливанов 1931: 168]. И борьба общественности была направлена не на него как на естественную детскую потребность в языковой новизне, а на проникающую в него арготическую лексику, которая, «снижая штиль», вносила излишнюю грубость. В этом плане характерно мнение М. Рыбниковой: «Сила жаргона – в его необычности и выразительности. Дети всегда любят тайную речь, то говорят «на шицах», то переставляют слоги слова, то просто пускают в ход «словечки» [Рыбникова 1927: 247].

Таким образом, нельзя безоговорочно разделять точку зрения на то, что в начале XX века термин жаргон ассоциируется преимущественно с преступной средой.

Этот период – 1920—1930-е годы – способствовал привлечению внимания к проблемам образования, к школьной системе преподавания, а также к социальному составу учащихся и их специфическому словоупотреблению – школьному жаргону.

В последующие годы изучение школьного жаргона, несмотря на появление нового лексического материала, будет приостановлено. В аргологии (жаргонологии) наступает определенное «затишье» [Елистратов 2000: 576]. Это связано с политическими условиями в стране, с официальным запрещением изучать русский жаргон.

Исследования школьного (студенческого) жаргона возобновятся в конце 50-х – начале 60-х годов XX века [Костомаров 1959; Скворцов 1964: Леонова 1966]. Свое отношение к этому языковому явлению одним из первых выскажет К.И.Чуковский: «…кто из нас, стариков, не испытывает острой обиды и боли, слушая, на каком языке изъясняется иногда наше юношество!» [Чуковский 1962: 101]. Поднимая вопросы культуры речи, писатель называет жаргон «юнцов» вульгарным, «людоедским» (сравнивая с речью Эллочки-людоедки, «высмеянной Ильфом и Петровым») и считает, что борьбу с ним необходимо начинать в школе, «где и зарождается этот жаргон» [Чуковский 1962: 103]. Однако писатель предлагает не только бороться за чистоту русского языка, но и постараться понять подростков, которым хочется «новых, небывалых, причудливых, экзотических слов – таких, на которых не говорят ни учителя, ни родители, ни вообще старики». «Это бывает со всеми подростками, – отмечает К.И. Чуковский, – и нет ничего криминального в том, что они стремятся создать для себя язык своего клана, своей «касты» – собственный, молодежный язык» [Чуковский 1962: 105].

Пытаясь разобраться в причинах возникновения жаргона, он (в 1966 г.) дополняет главу «Вульгаризмы» из книги «Живой как жизнь»: появляются рассуждения о том, что литература призвана отражать живую разговорную речь и что несправедливо обвинять ее в распространении жаргона. «Сколько бы ни суетились пуристы, живая разговорная речь непременно просочится и в романы, и в рассказы, и в повести, и в стихи, отражая в себе умственный и нравственный облик той социальной среды, которая сформировала эту разговорную речь» [Чуковский 1966: 129].

Появляется также ссылка на статью Л.И. Скворцова «Об оценках языка молодежи» (1964), в которой автор рассматривает структурно-семантические особенности молодежного жаргона. Л.И. Скворцов оперирует определением «молодежный», считая, что оно отвечает духу времени. В послевоенное время в стране постепенно складываются все необходимые условия для объединения молодых людей (школьников, студентов, молодых рабочих, музыкантов и т. д.). Средства массовой информации, газеты, радио, телевидение, художественная литература, кинофильмы, песни – все способствовало распространению общих увлечений, своеобразной моде одеваться и схожему речевому поведению. Популярными становятся «стиляги», их лексика, а также «профессиональный жаргон музыкантов («лабухов»), в состав которого входит много арготических слов и элементов старых условных языков» [Скворцов 1966: 9]. Этот разряд «лабушско-стиляжьей» по происхождению лексики активно усваивается молодежью, в частности студенчеством, чей жаргон, как отмечает Л.И. Скворцов, «становится господствующим» в молодежном жаргоне [Скворцов 1966: 8].

И вот что характерно: К.И.Чуковский, дополняя свои наблюдения, включает в свои рассуждения определение «молодежный», подробно раскрывает состав носителей жаргона.

Сравним две редакции: 1962 и 1966 гг.

Обозначение «молодежный» автор заключает в кавычки, подчеркивая тем самым новые тенденции в обществе и в языке, и правомерно, на наш взгляд, делать вывод о том, что термин молодежный жаргон становится широко употребительным с 1960-х годов. Немаловажную роль в его популяризации сыграли научные изыскания Л.H. Скворцова. «При относительной едино-возрастности той или иной группы говорящих, – отмечает ученый, – жаргонная речь выступает как характерная черта языка поколения (особенно молодого). Это и дает возможность ставить вопрос о современном молодежном жаргоне (сленге) как одном из социально-речевых стилей нашего времени» [Скворцов 1966: 8].

В дальнейшем школьный (студенческий) жаргон будет рассматриваться как разновидность молодежного жаргона, с годами все более обогащающегося. Объектом внимания станут не только жаргоны учащейся молодежи (в основном – студентов), но и такие проявления молодежной речи, как жаргоны солдат и матросов срочной службы, жаргоны неформальных молодежных объединений (хиппи, панков, металлистов, фанатов), жаргоны хипхоперов, компьютерщиков, уличных музыкантов, толкиенистов, про-геймеров и др. [Скворцов 1964; Лошманова 1975; Копыленко 1976; Дубровина 1980; Лука-шанец 1982; Крысин 1989; Запесоцкий, Файн 1990; Мазурова 1991; Рожанский 1992; Зайковская 1993; Ермакова 1996; Береговская 1996; Марочкин 1998; Мокиенко, Никитина 2000, Никитина 2003, Грачев 2006 и др.].

1.4. Термин «арго» по отношению к молодежному социолекту

Обозначения молодежной речи включают, наряду с терминами язык, жаргон (рассмотренными выше), и термин арго, который, в отличие от них, не был популярен в школьной среде XIX века.

Это вполне объяснимо: слово арго впервые было зафиксировано в русской литературе лишь в 60-х годах XIX века. [Грачев 2005: 16], и появилось оно для обозначения уже имеющей яркие названия (блатная музыка, феня, байковый язык) лексики преступного мира. «У воров и мошенников, – отмечает Вс. Крестовский, – существует своего рода условный язык (argot), известный под именем «музыки» или «байкового языка» [Крестовский 1990: 1065–1066].

Заимствуется слово арго, как и термин жаргон, из французского языка (франц. argot) и представляет собой, по мнению современных исследователей, искаженное ерго (франц. ergot) – шпора петуха, символ воровского ремесла [Портянникова 1971: 48–49; Грачев 1997: 16–17].

Истоки арго связывают с существующими в средневековье «цеховыми» языками обособленных профессиональных групп. [Стратен 1931: 114; Елистратов 2000: 583]. «Разные профессиональные классы, – утверждает французский ученый Л. Сенэан (Sainean), – когда-то имели каждый свой специальный язык, насыщенный арготизмами…» [Цит. по: Стратен 1931: 114]. Эти специальные языки, отмирая (вследствие развития средств сообщения и роста фабричной промышленности), оставили после себя преемников – жаргоны городского дна, мира преступников, различные арго. «Франц. argot, langue verte, нем. Rotwelsch, Gaunersprache, англ. cant, slang и т. д. – все это, – считает В. Стратен, – специальные языки, имеющие родословную и происходящие, если не прямо от специальных средневековых цеховых языков, то от параллельных языков средневековых нищих, бродячих торговцев, бандитов и воров» [Стратен 1931: 114].

На общие истоки данных европейских терминов указывает и М. Жирмунский: «Арго существуют в большинстве европейских языков и во многих внеевропейских и ведут свое происхождение от эпохи разложения феодализма. Французским терминам жаргон (jargon) и арго (argot) соответствуют немецкие Rotwelsch или Gaunersprache, английский – cant, итальянский gergo или furbescho, испанский germania и более поздний calo, русский – «блатная музыка» и др.» [Жирмунский 1936: 120].

Связь термина арго с миром бродяг и воров подчеркивает также А. Липатов, считая это мнение обоснованным и традиционным. «Принято считать, – пишет он, – что предшественником, прародителем арго в европейских языках стал воровской язык» [Липатов 2003: 381]. Во Франции термин арго как обозначение воровского языка был известен уже в XIV–XV веках; с середины XIX века значение его расширяется, и он начинает применяться не только для обозначения лексики деклассированных элементов, но и для фамильярно-разговорной речи парижан, для различных жаргонов [Грачев 2005: 17].

Среди российских языковедов французский термин арго получает распространение лишь в начале XX века (См.: труды Б.А. Ларина 1928, 1931; В.М. Жирмунского 1936; Д.С. Лихачева 1935; В.В. Стратена 1931), однако освоение заимствованного понятия можно проследить и ранее.

Например, в научной статье П. Тиханова «Черниговские старцы. Псалки и криптоглоссон» (1899) автор, описывая тайный язык старцев и приводя примеры языка офеней, а также «бурсацкого жаргона», использует, наряду с обозначениями «язык», «тайноречие», и термин арго, сохраняя при этом графику языка-источника: «Следует сказать, что язык argot не настолько богат, чтобы на нем существовали непременно все выражения, почему для образования нового слова – к обыкновенному речению приставляют какой-нибудь слог, и с таким окончанием известное выражение, находясь в ряду других действительно непонятных (изобретенных, придуманных), становится уже полностью неузнаваемо» [Тиханов 1899: 56].

П. Тиханов подчеркивает прежде всего таинственность арго, его искусственный характер. Подобное применение термина наблюдаем и в работе Г. Виноградова «Детские тайные языки» (1926), где при характеристике различных искусственных языков, создаваемых в детской среде, используется автором и термин argot: «словари детского argot» [Виноградов 1926: 10].

Термин получает распространение для обозначения тайной, искусственной речи: «…арго является тайным языком, конспиративным, засекреченным (по крайней мере – в период своего расцвета, покуда оно сохраняет свою основную социальную функцию)» [Жирмунский 1936: 119].

По мнению Б.А. Ларина, арго является «равноправным со всяким другим смешанным языком более или менее обособленного коллектива, притом двуязычного» [Ларин 1973: 186]. Он рассматривает его как третий основной круг языковых явлений (первые два – литературный язык и деревенские диалекты).

Основная функция арго, – считают исследователи, – профессиональная. «…Арго, – утверждает В. Жирмунский, – служило средством опознания «своих», своего рода «паролем», и в то же время – важным профессиональным орудием…» [Жирмунский 1936: 134].

Арго как составная часть «специального языка» профессионалов рассматривается и в концепции Л.В. Успенского (1936): «Употребляя обозначение «специальный язык», мы обычно непроизвольно ограничиваем его объем системой терминов, как бы санкционированных книжно-письменным печатным употреблением той или другой профессии. В стороне при этом оказывается все то, что для данного языка является, так сказать, его просторечием, та менее устойчивая и более живая часть его лексического запаса, который существует исключительно в устной речи профессионалов и…может быть охарактеризован как «профессиональное арго» [Успенский 1936: 163].

На сосуществование арготических слов и технической терминологии в профессиональной речи указывает также Д.С. Лихачев в статье «Арготические слова профессиональной речи» (1938). Он считает, что можно безошибочно выделить арготические слова и выражения в языке самых разнообразных социальных групп: ремесленников, моряков, нищих, солдат, учащихся [Лихачев 1964: 331]. «Мы безошибочно, – пишет он, – отличим их от технических выражений, от терминов и никогда не назовем арго – специальный язык инженеров, ученых, техников, квалифицированных рабочих» [Лихачев 1964: 331].

Среди отличительных черт арго Д.С. Лихачев называет социальную замкнутость, иллюстрируя ее спецификой общения не только в кругу лиц определенной профессии, но и в учебных заведениях: «Школьник, скажем, будет употреблять свои школьные арготические словечки только со сверстником; он не будет применять их в разговоре с родителями или с преподавателями, если только не держится с последними на одной ноге» [Лихачев 1964: 332].

В центр определения того, что такое арготическое слово, Д.С. Лихачев ставит «момент специфической однотонной эмоциональной окраски отдельных арготических слов», которая поддерживается внешней экспрессивностью, выразительностью, образностью, метафоричностью. По мнению Д.С. Лихачева, главный признак арготической речи – остроумие: «Еще старые английские названия арго jesting speech (или jesting language) и merry greek подчеркивают юмористический, шутливый его характер» [Лихачев 1964: 335–336].