Глава 1

Дверь захлопнулась

До рассвета было еще далеко. Виктор Сергеевич, или, как он чаще всего представлялся знакомым по еще не отброшенной привычке, просто Виктор, не спеша шел по улице 3-го Интернационала, где изредка проносились машины, разбрасывая резиной налетевшую за ночь снеговую кашу. Муть цвета воды, подкрашенной молоком, колыхалась в свете фонарей и рекламы. Ветер гнал низкие тучи в сторону Радицы.

«Ну и февраль», – подумал Виктор. Погода напоминала ему скорее о декабре или марте. Когда он видел такую мягкую середину зимы? В шестьдесят девятом? Или в восьмидесятых?

На торговом центре Тимошковых горела рекламная панель, поражая внимание своей бессмысленностью в это раннее время. Ролик сменился заставкой – часами, и Виктор прибавил шагу: он спешил занять очередь в кассы предварительной продажи.

На площади автостанции продувало, и ветер превращал влагу, налипшую на железных ступенях пешеходного мостика, в тонкую корочку льда. «Лестница в небо, – мелькнуло у него в голове, и через секунду: – Хорошо, что нищих нет в такую рань». Держась за перила – под варежками от стальных уголков тоже поползла хрупкая застывшая пленка, – он осторожно начал подыматься туда, где сквозь подсвеченный городским заревом рваный тюль облаков пробивались утренние звезды. Со стороны бараков, что еще до революции тянулись здесь вдоль путей, ветер принес легкий, знакомый с детства запах угольного дыма.

Виктор пропустил узкую боковую лестницу на вторую платформу – хотя здесь путь до входа в вокзал был короче, идти понизу, где ждал осклизлый переход через пути, не хотелось. Он осторожно проследовал дальше и спустился по основной лестнице, широкой и заворачивающей к зданию вокзала буквой «Г», прошагал мимо высоких окон с византийскими арками наверху, зашел за угол и, толкнув дверь, очутился в большом зале с двумя рядами квадратных колонн – послевоенный архитектор тяготел к классике. Освещение показалось Виктору тускловатым. «Экономят», – подумал он и практически машинально двинулся к кассе предварительных продаж, припоминая на ходу дату и номер поезда.

У кассы неожиданно для Виктора никого не оказалось – он даже подумал, не перепутал ли время, – окошки были наглухо занавешены желтоватой шторой, за которой, судя по всему, света не было. «Странно, штору повесили», – мелькнуло в голове; он помнил, что в прошлый раз здесь были жалюзи. На всякий случай протер глаза – и заметил, что еврорамы с пластиком и пластиковый прилавок тоже куда-то исчезли, а вместо них стояли новые, еще хранящие запах лака деревянные рамы, окошко, как раньше, округлое и забрано деревянной заслонкой. Виктор невольно оглянулся, удивившись этому неожиданному ретро; то, что он увидел, поразило его еще больше. Пол был из бетона с мраморной крошкой, как когда-то давно, в детстве, а на стенах – как же этого он сразу не заметил-то – горели сдвоенные канделябры с лампами накаливания и стеклянными абажурами в форме шишек. Может, это и было сразу замечено, но осталось без внимания: в конце концов, какая разница, как сейчас оформляют вокзалы! За годы реформ кто только не подался в дизайнеры по интерьеру…

«Черт, да я же сплю!» Виктор бросился тереть глаза, несколько раз себя ущипнул, но ничто не менялось. Зал был теплым, очень теплым и странно пустым. Ну да, он спит, он видит этот вокзал таким, как было когда-то, в очень далеком детстве, это воспоминания… Возможно, он вообще еще никуда не ходил, он все еще спит, ему кажется, что он пытается проснуться… Так, однако, можно и опоздать в кассу. Надо что-то делать. Надо выйти из вокзала. Во сне наверняка память покажет ему что-то странное, искаженное…

Он потянул на себя ручку – бронзовую большую ручку, рубчатый цилиндр с шариками на концах на большой дубовой двустворчатой двери со вставными стеклами – и выскочил на перрон. В лицо ему полетели снежинки.

Слякоти не было. Вокруг было морозно, сыпал снег, практически метель, ветер гнал белую сухую поземку по платформам, кружил в свете шаров-фонарей, что появились на пешеходном мостике. Виктор машинально застегнул ворот и подумал, что надо бы и уши шапки опустить – задувает. Бывало ли во сне холодно? Он не помнил. Он заглянул за угол и вместо сероватой силикатной пятиэтажки увидел под светом фонаря, качавшегося на деревянном столбе, деревянные частные домики, уходящие в темноту, в сторону Ново-Советской. Платформу от привокзальной площади отгораживал забор. Сзади, где-то со стороны Молодежной, раздался стон паровозного гудка. Паровозного – этого Виктор не мог с чем-то спутать. Он обернулся: со стороны базара на путях стоял товарняк, где среди четырехосных вагонов и платформ – с буксами не на роликовых подшипниках, а на простых, с крышками для смазки – затесались двухосные. Слишком много деталей, мелочей, будто кто-то специально пытался восстановить все как лет сорок назад, или даже больше, в деталях, иногда совпадавших, иногда не очень. Бетонные урны-колокольчики – это было. Большие часы на башне вокзала – нет, таких не было, он помнил стандартные электромеханические, а эти прямо настоящие башенные… Да, это не настоящее. Наверное.

Становилось зябко. Виктор вновь повернулся и вошел внутрь вокзала. Там было все так же тихо, такая же песочно-желтая окраска стен с белой лепниной, такой же пол, на котором таял прилипший к его ботинкам снег, оставляя лужицы. Легкие шаги гулко отдавались под высоким потолком, и где-то в невидимой отдушине приглушенно завывал ветер.

И тут до Виктора вдруг дошло, что он в одну секунду потерял всех родных, близких, знакомых – и вдобавок ко всему очутился в непонятном месте без паспорта и денег. Потому что если это действительно прошлое, то ни Российской Федерации, ни тем более современных купюр здесь быть не может.

Глава 2

Полет белой вороны

Виктор почувствовал, как его внезапно охватывает какое-то глубокое, инстинктивное отчаяние. Он не понимал, что делать и куда ему идти; он опять выскочил на улицу; там была все та же метель и поземка, и из глубины станции послышались два свистка паровоза. Он вновь бросился обратно, попробовал выйти и войти в зал через другие двери. Все безрезультатно.

– Потерял небось чего-нибудь?

Его окликнула уборщица со стороны проема в зал ожидания, полная тетка лет сорока в синей рабочей теплой спецодежде и черном фартуке. Она прислонила к стене деревянную швабру и держала в руках большую бурую тряпку из мешковины, которую только что выполоскала в десятилитровом оцинкованном ведре.

«Надо делать вид, что ничего не произошло. А то за дурака примут или хуже».

– Да… авторучку где-то посеял… вот…

– Батюшки… небось с золотым пером?

– Да нет, простая… да ну, ерунда, может, просто забыл.

– Ну а перепугался-то… думаю, документы посеял или гроши… А то народ, знаешь, разный бывает: у нас давеча чемодан сперли… и милиция протокол писала, и свидетелев искали… вот вроде потом чемодан-то нашли, так что если что пропало…

– Нет, все нормально. Это я просто думал, когда ручки не нашел, что и кошелек выронил, а потом вспомнил – он в другом кармане. Растерялся. Спасибо.

– А, растерялся… а на вокзале теряться не надо, тут потеряться легко…

«Не хватало еще, чтобы милиция документы проверила», – всплыло вдруг в голове. Вывеска линейного отделения маячила у двери между расписанием и питьевым фонтанчиком. Надо было куда-то идти отсюда; на улицу не хотелось, и Виктор прошел в зал ожидания, полуудивленно увидев там деревянные диваны с высокими спинками и надписью «МПС», деревянный газетный киоск в одном углу и деревянный же книжный ларек в другом; оба были закрыты. Он тяжело опустился на скамью и закрыл глаза; потом вновь открыл, в тайной надежде увидеть мир измененным; потом закрыл опять.

Спокойно, думал он. Это, скорее всего, бред, галлюцинация, просто такой связный бред, наверное, бывает. Значит, медицина поможет, хотя на это уйдет какое-то время. Однако для больного странно понимать, что он бредит, – обычно бред принимают за истину. Ну ладно, это детали, надо как-то продержаться, за что-то уцепиться или как там.

Предположим худшее: это не бред. Так. Значит, с семьей и родными все в порядке, не надо себя изводить, это я потерялся, потерялся только я. Как они там без меня… впрочем, может быть, и не без меня, может, пока я тут, там не прошло и мгновенья. Может, там такой же ходит и ничего не произошло…

Как же возвращаться? Надо сначала понять, где это. Перенос во времени? Какой сейчас год?

За стеклянными закрытыми ставнями газетного киоска Виктор разглядел обложку «Огонька», и это его почему-то обрадовало. Хоть к чему-то привязаться, как к точке отсчета. Он не спеша встал и, стараясь сохранять непринужденность, прогулялся взад и вперед, изображая ожидающего, и вроде как от скуки подошел поближе к торговой точке, чем-то напоминавшей иконостас. «Огонек»… дальше Виктор опять похолодел. Номер был за январь одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.

«Значит, все-таки во времени…»

То, что он увидел на самой обложке, удивило еще больше – это был снимок встречи на аэродроме, в центре стоял полноватый и лысоватый человек со знакомыми по книгам и документальным фильмам чертами лица… это был Берия. Берия Лаврентий Павлович, только постарше, седее и не в пенсне, а в фасонистых очках, как у Кио-старшего, и широкополой шляпе, как в американских послевоенных фильмах. Виктор прекрасно помнил, что Берию расстреляли в пятьдесят третьем году.

«Опаньки! Да у них и история, оказывается, по-другому идет!»

Он с еще большим интересом впялился в снимок. На заднем плане виднелись американский и советский флаг и почетный караул, судя по всему, тоже американский. Надо полагать, Берия нанес визит в США. Хрущев тоже там был, когда же, когда же… ах да, в пятьдесят девятом, год разница-то. Ну и какой у них тут период? Культ личности, оттепель, а может… как его… волна репрессий очередная?..

Про Берию Виктор слышал разное.

С детства (при Хрущеве) слышал, будто Берия вроде как виновник репрессий, и даже получается, что Сталина обманывал.

Потом (при Брежневе) про Берию вообще говорить избегали. Вроде как не к ночи будь помянут.

В перестройку – оторвались по полной. «Палач», «злодей», «маньяк» и прочее. И мастера искусств вроде как убедительно это подкрепили. И в «Покаянии», и в «Холодном лете пятьдесят третьего». Хотя (после расстрела Чаушеску) Виктору начало казаться странным, что суд над Берией был закрытым и в свою защиту ему публично сказать не дали.

Наконец, в новом веке Виктору стали попадаться книги, где доказывалось, что Берия вовсе не злодей, а очень хороший управленец и порядочный человек, и именно он боролся с репрессиями. А его, как умного, и унасекомили.

Оно, конечно, хорошо, если последнее окажется верным. А если нет? А если все-таки палач? А если истина посредине, то есть палач, но не слишком?.. Тьфу, какая ерунда получается. Потом, допустим, человек он хороший – а система? А дураки в ней? Вот чего стоит какому-то дураку – его, Виктора, поймать: паспорт не наш, а с двуглавым орлом, деньги не советские – значит, готовил переворот. Да еще и с миниатюрной шпионской рацией в кармане. И что докажешь? И если даже докажешь – все это очень странно, а там сроки передавать дело, стало быть, добиться стандартного признания – и под вышку, вопросы сняты. Очень логично даже получается.

Верхний край обложки «Огонька» с надписью (интересно, что там? – хоть какая-ориентировка на политическую ситуацию, а то с первым встречным в разговоре влипнешь) прикрывала съехавшая обложка «Крокодила» с карикатурой. То, что на ней увидел Виктор, поразило еще больше. На левой половине рисунка тощий корявый человечек в мундире, со слегка одутловатым лицом, на котором виднелись ну очень знакомые усики и челка, размахивал, словно дубиной, большой черной ракетой, в которой было нетрудно узнать «Фау-2». На верхней части ракеты стояла буква «А». В правой части рисунка атлетические юноши и девушки, взявшись за руки, заслоняли снежно-белые новостройки и небеса с голубями. Сюжет был знаком и понятен – за исключением физиономии поджигателя войны.

«Блин! Да у них тут еще и Гитлер живой!»

Факт существования фюрера в пятьдесят восьмом году показался Виктору более неприятной новостью, нежели известие о пребывании Лаврентия Павловича у руля страны. Американцы, конечно, тоже бомбой грозили, но одно дело расчетливый Эйзенхауэр и другое – этот безбашенный, который коврики грыз. И раз он еще живой, значит, что – войны еще не было? Во всяком случае, не такой? И выходит, она еще в будущем? В июне, без всякого объявления, массированный ракетно-ядерный? На наши мирные города? А может, вообще в этом месяце? Или завтра? Или сегодня, на рассвете?

От этих мыслей Виктору стало как-то совсем неуютно.

«Как же они вообще живут-то здесь?.. А впрочем, не осознают, наверное, всей опасности, да и СМИ успокаивают».

Между тем небо за высокими сводчатыми окнами начало окрашиваться синевой, предвещавшей поздний рассвет, а в вокзал стали поодиночке заходить люди, видимо спешившие на пригородный. Первой появилась дама лет тридцати или моложе в серо-голубом длинном, слегка расширенном книзу пальто с потайными пуговицами (как это называлось, Виктор не помнил, ибо не слишком разбирался в винтажной моде); пальто это было с небольшим округлым воротником пепельного цвета, похожим на лисий хвост; на шее женщины был повязан красный шарф, а голову венчала таблеткообразная шляпка в тон пальто, плохо прикрывавшая короткие темные волосы. «Модничает, – понял Виктор. – И как она в этом берете менингит не схватила…» Его внимание привлекли непривычно тонкие, высоко подведенные брови, придававшее лицу удивленно-кокетливое выражение, ярко-красные круглые серьги в ушах и накрашенные непривычно яркой помадой губы. Эта дама вообще-то была не первым аборигеном, которого увидел здесь Виктор, – первой была уборщица, но уборщицы, видимо, за прошедшие полвека изменились меньше; здесь же чувствовалось что-то непривычное, знакомое лишь по фильмам. Следом за дамой в зал ввалился мужчина лет сорока в настоящих бурках, до ужаса напоминавший одеждой и своим видом Бывалого из «Самогонщиков», с маленькими короткими усиками под самым носом. За ним появился молодой худощавый парень – длинное черное двубортное пальто, ношеное, с широким серым каракулевым воротником, и в черной шапке с опущенными, но не завязанными ушами, на ногах тупоносые кожаные ботинки. Судя по всему, разные группы населения здесь стремились к моде по-разному, но в первых рядах, естественно, оказались женщины.

Виктор вдруг понял, что он, в своей китайской синтетической бурой куртке под замшу и ботинках с квадратными носами, скоро будет выглядеть здесь белой вороной, однозначно. «Надо рвать когти, – мелькнуло в голове, – хорошо, хоть шапки-ушанки мало изменились». В движении, на улице, отличие его одежды могло меньше бросаться в глаза. Стараясь выглядеть безразлично, он прошел к ближнему выходу – ах, как они все-таки когда-то выглядели классно, эти дубовые двери, как шли они этому залу с классической лепниной, – и направился навстречу неизвестности.

Снаружи метель стихала, и все кругом, словно постель свежевыстиранной и накрахмаленной простыней, было покрыто незапятнанным белым снегом, перераставшим в казалось столь же заснеженное небо, сквозь которое прорастали решетчатые скелеты опор переходного мостика, сваренные из старых рельсов, – их еще долго не заменят на бетонные. Белая ворона полетит над белым снегом, усмехнулся Виктор. Ну что же, так оно и к лучшему.

Глава 3

В родном чужом городе

Толстые доски настила пешеходного мостика слегка прогибались при ходьбе, и Виктор вдруг ощутил отголосок давнего детского страха – когда-то, еще ребенком, он опасался этой высоты, этих прогибающихся досок со щелями между ними, да еще, подтверждая эти страхи, некоторые доски трескались, и от них отлетали куски, а от перил отваливались плохо приваренные прутья до тех пор, пока на настил вместо досок не уложили бетонные плиты и не залили сверху асфальтом. Удивительно, но это неприятное чувство внушило ему некоторую надежду, что, идя по мосту, он опять вернется в тот обжитый, давно покинутый мир, полный безмятежности, надежд и ложных беспокойств и в целом весьма уютный. Даже гудки паровоза, казалось, чем-то его подбадривали. Он узнал – или ему показалось, что узнал, – деревянный забор, отгораживающий пути, заснеженные деревья парка, двухэтажный довоенный дом, возле которого еще не вырос серый параллелепипед общежития БМЗ, а вместо этого росли деревья, скрывавшие маленькую голубую деревянную церковь Петра и Павла, – верно, она еще не была снесена!

Слева Виктор узнал знакомое длинное здание хлебозавода и ближе – одноэтажный домик с большой надписью «Автостанция». Несколько автобусов, которые стояли на расчищенной площади, тоже на первый взгляд были знакомы, во всяком случае, похожи своими округлыми обводами и желто-красной раскраской. Отличие было в том, что из «колокольчика», который висел на черном деревянном столбе, видимо, для объявления рейсов, лилась музыка. Осторожно спускаясь по заметенным за ночь ступеням и смотря себе под ноги, Виктор вслушивался в звуки этого немного неожиданного здесь и даже кажущегося бессмысленным сервиса. Вдруг его что-то словно толкнуло: мелодия была одновременно слишком знакомой, но необычной. Да, он вспомнил эту мелодию: это был шлягер «I wanna be loved by you» из комедии «В джазе только девушки», ключевой номер Мэрилин Монро; но здесь исполнение было в несколько медленном темпе, и певица другая, с каким-то необычным, словно мяукающим голосом, хотя и пела тоже по-английски. Это сочетание вечного хита, ассоциаций с секс-бомбой Мэрилин, детской отечественной послевоенной реальности и взрослого осознания того, что через пять минут здесь может упасть ядерная ракета, создавало впечатление какого-то сюра.

Виктор пересек площадь автостанции, ожидая найти за углом рынок; тем временем песня закончилась, и диктор начал рассказывать новости спорта – оказывается, это была трансляция по радио. Мимо него по Ульянова проехали сани, запряженные серой в яблоках лошадью; правил ими весьма живописный мужчина с бородой. Колхозник, наверное… Впрочем, а эта улица действительно здесь Ульянова? Виктор помнил, что на автостанции, пока ее не снесли, сохранилась табличка со старым названием. Удивительно, но она и здесь оказалась на том же месте. Так и есть: «Улица Ленина».

Рынок оказался на старом месте, и даже два павильона его к этому году были достроены и покрашены в песочно-желтый цвет; но только были они более спартанского вида, без лепнины, торцевые стены их поверху были сложены не по дуге, а треугольником, что делало их похожими на фабричные корпуса; за ними проглядывался силуэт водокачки, которая здесь еще не была снесена. Но больше всего Виктора удивило то, что вместо троллейбусной линии, которой в пятьдесят восьмом еще здесь быть не полагалось, на белом снегу перед рынком чернели геометрически ровные кривые трамвайных рельсов!

Впрочем, он знал, что вначале в Брянске собирались строить трамвай и отказались от этого во многом из-за пристрастий Никиты Сергеевича к троллейбусу. Раз в этом варианте наверху другое руководство, значит, трамвай и построили, заключил Виктор. Вполне логично. Вон, даже двухпутку сразу сделали на выделенной линии.

Трамвайный сюрприз как-то сразу поднял Виктору настроение. Рельсовый общественный транспорт всегда казался ему более основательным и солидным: автобус – он в любой деревне есть, а вот метро или трамвай говорят о том, что город большой или хотя бы с давней историей. «Интересно бы посмотреть, что тут у них по этим рельсам ходит», – мелькнуло в голове.

Средство передвижения не заставило себя долго ждать. Из глубины улицы 3-го Интернационала послышался звонок, и мимо Виктора, скрежеща колесами в кривой, проплыли в сторону Стальзавода два вагончика – моторный и прицепной. Они были короткими, двухосными и чем-то напомнили Виктору те, что он когда-то видел в Евпатории. Маршрут оказался «тройкой», спереди у вагончиков висели большие буквы «УВЗ» (Уральский вагонзавод, что ли, подумал он), а на боках, над окнами, по-дореволюционному висели два рекламных транспаранта. Надпись на транспаранте на моторном вагоне категорически гласила: «Бога нет», – а на прицепном столь же категорически: «Покупайте сервелат».

«Да, если у них тут социализм, то не совсем такой, как наш…»

Виктор машинально двинулся в сторону, где раньше у рынка была остановка троллейбуса. Тротуар возле станционного забора был полностью занесен; стоянки такси тоже не было видно – то ли в этой реальности такси не существовало, то ли стоянка была на автостанции. Пришлось идти по краю проезжей части; но не успел Виктор проследовать и двух метров, как сзади послышался гудок. Мимо проехал грузовичок-фургон защитного цвета, похожий на послевоенный «Опель-Блитц», но с кабиной от «газона» и вертикальной решеткой радиатора. Сбоку на фургоне было крупными белыми буквами выведено «Хлеб». Грузовичок повернул к воротам хлебозавода и опять трубно засигналил.

До Виктора вдруг дошло, что он идет не туда: остановка трамвая была напротив входа в рынок, там, где сейчас (или теперь уже «тогда»?) останавливалась «десятка». Да и в карманах у него не было ни копейки здешних денег. Знать бы, как они вообще выглядят…

Четкого плана действий у него пока не появилось, он вернулся, перешел Ульянова-Ленина на другую сторону и двинулся по 3-го Интернационала к центру Бежицы, чтобы осмотреться и в надежде, что это подскажет какую-то идею. Несмотря на отсутствие денег, документов и надвигающуюся проблему с питанием, его глодало любопытство: как же это тут будет выглядеть?

С деревьев за церковной оградой комками осыпался налетевший снег. Радиорупор на автостанции закончил спортивные новости и замурлыкал беспечный фокстротик нэповских времен: «Не пробуждай ото сна, этого дивного сна…» По узкой тропинке, протоптанной средь сугробов, зашагалось свободно и легко.

Внезапно до слуха Виктора откуда-то со стороны Молодежной донесся приглушенный дальним расстоянием пистолетный выстрел; через непродолжительное время послышались еще два; он остановился в надежде уловить еще что-нибудь, но уже больше ничто не нарушало утреннего благолепия, и все так же мурлыкал все тот же фокстротик громкоговоритель.

Не так уж и спокоен был этот мир, каким казался.

Глава 4

Инфильтрация

Путь до улицы Куйбышева показался Виктору длинным до бесконечности.

Левая сторона улицы практически не изменилась, если не считать церкви. Разве что деревья меньше стали.

По правой, за длинным трехэтажным кирпичным зданием, что стояло у рынка, появилось четырехэтажное, из крупных блоков – во весь квартал и с арками во двор, – на месте силикатного послевоенного, но с похожими выступами эркеров, заменявших балконы. Фасад его был оштукатурен и выкрашен все в тот же песочный цвет, а весь нижний этаж, отделанный под коричневый руст, занимали магазины – «Культтовары», «Галантерея-парфюмерия», «Обувь» и «Канцтовары». Напротив, в знакомом довоенном доме на углу Комсомольской и 3-го Интернационала разместилась булочная и «Овощи-фрукты», а парикмахерская съехала в двухэтажный особнячок, где во время детства Виктора была «Обувь». Все эти заведения были закрыты – даже продуктовые начинали работу не раньше семи, а по часам Виктора была еще половина седьмого. Все теми же остались почта – на ней еще виднелись выложенные брусковым шрифтом надписи «Почта, радио, телеграф, телефон» – и дом напротив, в котором, к радости Виктора, вновь оказался знакомый «Кондитерский». Было ли это чистой случайностью или кондитерский тут был задуман, оставалось загадкой.

По той стороне улицы, по которой шел Виктор, народу не появлялось, он заметил лишь несколько прохожих на противоположной, не успев их как следует рассмотреть. Фонари здесь горели на мачтах из стальных уголков, по две лампочки в стеклянных плафонах под тарелками-отражателями, так что освещение улицы особо ярким не было. В домах уже светились окна, – шторами и тюлевыми занавесками здесь особо не увлекались, и он разглядел в большинстве из них одинаковые простенькие конические абажуры из белого стекла, три или четыре красных шелковых абажура с кистями, одну рожковую люстру «с шишками» и пару модерновых, в виде плоского блина под потолком. Об уровне жизни населения это мало что говорило. Вот мебель, которую удавалось заметить в окнах, больше напомнила Виктору шестидесятые – угловатая, из плоских щитов.

Следующий за почтой дом, большой, выходящий на угол 3-го Интернационала и Куйбышева, опять доставил ему легкое потрясение. Прежде всего это был панельный дом. Но какой! С виду никак нельзя было признать его родственником хрущевской пятиэтажки. Высота этажей была где-то метра под три, что подчеркивали высокие светлые окна. Швы на панелях закрывали пилястры – выступы, изображающие колонны; они тянулись белыми полосами сверху вниз по фасаду, в параллель лентам остекленных балконов, так что монотонности сетки панелей вовсе не замечалось. Вместо плоской бесчердачной на доме имелась приличная четырехскатная крыша, обнесенная по краям перильцами; снизу не было видно, чем она крыта – железом или шифером. Первый этаж, как всегда, отделан имитацией руста, отформованной прямо в панелях, и сиял галереей сводчатых окон магазина с вывеской «Дежурный гастроном».

«Никак круглосуточный? Однако продвинулись…»

На другой стороне улицы Виктор заметил немного отодвинутое от «красной линии» улицы трехэтажное здание, которое он в первый момент принял за какой-то Дворец культуры из-за прямоугольных колонн практически во весь фасад, разделенных широкими лентами остекленных проемов. Однако на крыше его горели широко расставленные неоновые буквы все того же брускового шрифта, складываясь в надпись «Универмаг». Внутри было темно. «Верно, к десяти откроется», – решил Виктор и направился в сторону входа в дежурный гастроном. Во-первых, хотелось согреться – неизвестно, сколько тут еще шататься без еды, во-вторых, узнать здешний масштаб цен да и как у них вообще тут с продовольствием (а вдруг по карточкам или что-то вроде «только членам профсоюза»), и вообще привести в порядок наблюдения. Возможности что-то спереть и смыться он пока не рассматривал. Да и витрины были в основном украшены пирамидами из консервных банок и муляжами продуктов из папье-маше, что особого энтузиазма не вызывало.

Внутри гастроном оказался более привлекательным, чем снаружи. Виктор попал с бокового входа прямо в мясной отдел, к холодильному прилавку, на котором были разложены свинина и говядина из разных частей разделанных туш, почки, печень, и даже лежала свиная голова. Все это было с виду вполне свежим. На следующем прилавке красовалось сало, карбонат, сортов пять колбас – от ливерной до краковской – и по одному сорту сосисок и сарделек. Полуфабрикатов никаких не было, из консервов имелась свинина тушеная в жестяных трехсотграммовых банках с бело-бордовыми этикетками. Остальные отделы также не являли собой признаков дефицита чего-то нужного, хотя ассортимент был крайне прост и рассчитан на то, чтобы повозиться на кухне. Куры и утки – пожалуйста, но неразделанные, непотрошеные и с головами. Рыба – то же самое. Кстати, в рыбном стояли баночки с черной икрой. Молоко разливное и бутылочное, бутылочный кефир. Зато масло свободно, сливочное и шоколадное, целыми блоками лежит…

Побродив по отделам, он пришел к выводу, что курс местного рубля по отношению к советскому конца шестидесятых выходит примерно один к пяти. Буханка хлеба, например, сорок копеек и четко килограммовая. Колбаса дороже, тринадцать – семнадцать рублей, а рыба – дешево, семь-восемь и даже шесть. Видимо, спрос выравнивают.

Гастроном в это время был почти пустым, кроме Виктора человека три, причем женщины. Две тоже ходят, витрины рассматривают, одна в кассе что-то пробивает. В конце гастронома оказались винный и табачный отделы. При этом в табачном висел большой плакат: мужчина гламурного, как бы сейчас сказали, вида выкидывает большую пачку папирос в урну возле скамейки на улице – и надпись: «Самое время бросить». На каждой из пачек в витрине внизу была полоса чуть ли не в пятую часть пачки и надпись: «Курение сократит вашу жизнь».