Москва, помойка (рассказ)

Подойдя к огромному мусорному контейнеру, стоящему на задворках нашего дома, я увидела, что в нем копается, забравшись по приставленным друг на друга ящикам, какая-то женщина. Стоя ко мне спиной, она старательно рылась в хламе и отбросах. Я обычно не выбрасываю пустые бутылки из-под минералки и пива, которым приноровилась мыть голову, а складываю их в целлофановый мешок, который потом выставляю возле помойки или отдаю какому-нибудь собирателю посуды. Не видя лица женщины, не зная ее возраста и затрудняясь, как к ней обратиться, окликаю:

– Дама! Дама!

Она, не прореагировавшая на мой первый оклик, при втором замерла в наклоне, затем медленно распрямилась и повернула ко мне лицо, на котором застыли настороженность и страх.

– Дама, вы здесь бутылки собираете?

Женщина молчала, но к страху и настороженности добавилось еще и недоумение. Она, видимо, промышляла не на своей территории и испугалась, что застигнута на месте хозяйкой участка. Глядя на меня, она не могла понять, как ей себя вести и что отвечать.

– Да нет, ничего я здесь не собираю… Я тут кое-что выронила, потеряла. И вот ищу просто. Свое ищу.

– Может, вы возьмете у меня бутылки? Если минуты две еще здесь пробудете, я вынесу.

– Конечно, конечно! – она суетливо стала пробираться по проваливающемуся под ногами мусору к краю, чтобы выбраться.

Я, честно говоря, опасалась, что она пойдет со мной, и мне неловко будет оставить ее у подъезда, придется пойти с ней до квартиры:

– Не торопитесь, сейчас прямо сюда принесу.

Почти бегом, чтобы меня не догнала моя собеседница, направляюсь к дому.

Женщина, наверное, заметила, куда я ушла, и когда я вышла из подъезда, она стояла около и очень обрадовалась, увидев меня.

– Вот! – протянула ей пакет.

– Благодарю вас! – Она взяла и замялась.

Я рассмотрела ее: грязная, оборванная, с заплывшим лицом, она, однако, позаботилась о своей внешности: накрашенные морковной помадой губы и подведенные брови.

– Сразу видно, что вы в людях разбираетесь, – ей явно хотелось поговорить, и она, стоя в своем рубище, держа рваную сумку, набитую чем-то, и мой пакет с пустой посудой, стараясь соблюдать чувство собственного достоинства, продолжала:

– Я ведь медсестрой работала, так меня все больные уважали, по имени-отчеству «Татьяна Ермолаевна» обращались. Когда это было… Вот как Мишка Горбач, Райкин подкаблучник, с перестройкой своей нагрянули, то, спасайся, кто может, от этой переделки, в которую он нас загнал. Я за мужем из Москвы в Баку уехала, не женаты еще были, невестой отправилась. А он – молодой инженер, послали его. В горячие-то цеха не больно местные шли. Поженились, и сынок через год родился. Квартиру дали. Маленькая, но своя. Закрепляли жильем специалистов, чтобы не уезжали обратно. Чего хорошего в неродном краю да в горячем цеху? А тут – квартира! В Москву с ребенком и ехать некуда: мои мама с папой да братишка в комнате на общей кухне; у мужа тоже в двух комнатах и отец с матерью, и бабушка, и брат. Да и меня там не то, что не любили, но как бы ниже ставили, чем сына: у меня только училище, а у него – институт в дипломе. Переберись мы к ним, так любую нашу размолвку они бы моей малой образованностью объясняли. В гости и мы к ним, и они к нам часто бывали, и все хорошо. Но вот чуть у нас спор какой, даже чем ребенка кормить, мне мать его сразу: «Таня, Коля образованней тебя, он дипломированный специалист, он в этом деле лучше понимает». Моя собеседница хрипло смеется:

– Инженер горячего цеха больше медсестры понимает, как дитя кормить, специалист… Так что жили там, где квартиру дали. Задерживаю Вас? – спохватилась женщина, которой, похоже, хочется выговориться, оправдать свое нынешнее положение. Мне и впрямь было не до нее, но неловко прерывать такой вот разговор:

– Нет, нет, не задерживаете!

Женщина открыла мой пакет, увидела содержимое, обрадовалась.

– Да ведь тут рублей на семь бутылок! – Она смотрит на меня, и радостное выражение лица меняется на смущенное, ее что-то волнует. – Сами бы пошли да сдали, тут прямо за углом принимают, и идти-то столько же, что и до мусорки, честное слово. Неловко, может, вам посуду сдавать? Так я сбегаю. Вы постойте! Два рубля себе возьму, пять вам принесу, а? Постойте, я быстро, – она загорелась идеей поделиться со мной выручкой от моих бутылок.

– Что вы, не нужно!

– Ну, смотрите… А то мне неудобно даже. Вы такая милая женщина, а я будто вас обманываю, такое у меня чувство. Тут приемка недалеко. Шуба у вас красивая. Я тоже в мутоне хаживала, и на моих плечиках мех красовался, было время. Да-а… Было время, теперь другое. Я вот будто и не живу. Как будто уснула и страшный сон вижу. Да все просыпу нет. Нет и нет… Да давайте я сбегаю, принесу вам денег-то! Не хотите пять рублей, поровну поделим: вам 3,50 и мне 3,50. А то еще тара у приемщика кончится. Уж не сдашь тогда здесь, далеко идти придется. У меня и свои три найденные есть.

– Хорошо, идите, я подожду.

– Обязательно подождите. Я сумку свою возле вас оставлю, вы ее постерегите, – женщина опять смеется, – и на такое добро нынче охотники имеются. Она заговорщицки понижает голос. – Я мужу ботинки в вашем контейнере отыскала, новые почти. Порадую, с подарком нагряну. Он приболел. Все время болеет. Горячий цех здоровья не прибавляет. Он хворый, а я ему – подарок, как маленькому. Мне баловать некого, кроме него. И ему некого, кроме меня. Он мне то цветочков нарвет, то листьев кленовых по осени… такой красивый букет принес, залюбуешься! А как он мне цветочки первый раз принес, я вдруг себя опять женщиной почувствовала. Помаду купила. Хотя и дошли мы уж до черты, а удерживать себя у нее надо, не переступать. Люди мы ведь все-таки! Ну, ждите, я мигом, – Татьяна Ермолаевна засеменила, смешно размахивая свободной рукой.

Не прошло и пяти минут, как моя новая знакомая снова появилась.

– Вот ваши 3,50… Под расчет!

– Не нужно. Пойдемте ко мне, попьем чаю. Женщина стояла остолбенело и смотрела на меня, думая, вероятно, что ослышалась.

– Пойдемте, у меня есть немного времени, вы согреетесь, а потом пойдете.

Она оглядывает себя, потом с виноватой улыбкой смотрит на меня:

– Сама-то я мытая, а вот одежда давно не стирана, и руки испачкала уж за сегодня.

– Ничего, ничего, пойдемте. Руки у меня помоете, – я открыла дверь подъезда и пропускаю ее вперед. Она медленно, опустив голову, заходит, оборачивается:

– Дома-то вас не заругают за такую гостью?

– Не заругают, не стесняйтесь, я дома одна.

Пока моя новая знакомая мылась в душе (я ей предложила), я накрыла в гостиной стол для чаепития, достав гостевой сервиз, красиво свернув салфетки.

– Ой, как в кино! – раскрасневшаяся гостья выходит из ванной, с детской восхищенностью смотрит на стол. – Как королеву принимаете! Зачем вы хлопочете? Давно я, честно скажу, чаю за столом не пила… В своей квартире, в Баку когда жили, почти каждое воскресенье к чаю пекла что-нибудь, как и у мамы было заведено: то печенье, то пирожки, а то и торт. Если сама в доме хозяйка, то как чаю захочешь, так садись да пей. А коль без дома живешь, то и не знаешь, где и когда горячего хлебнешь. Нету у меня дома давно и не будет уж никогда! В гробок и то в казенный положат (на глазах собеседницы появляются слезы). Да если еще в гроб положат… А то, говорят, нас бездомных, в общую яму закапывают – вот и вся честь. И там вповалку лежи. Пока живший хоть как-то волен: встал да пошел, отдохнул от тесноты. А там придавят сверху, и снизу, и сбоку – не рыпнешься: лежи, как уложили, да помалкивай! Да-а… Думала с сынком рядом лягу, придет срок. Место в оградке для нас с мужем было… А сейчас и армию перестроили, вон, говорят, ужас, что там творится. Боже сохрани сына потерять, да еще и забыту быть. О нас не забывали. До последних времен, как началось все это, писали из части. Ну, а начался этот конец жизни-то, так и не то что других – себя люди позабывали.

Я как раз перед пенсией была, муж на пенсии по горячему стажу, но работал, просили его, специалист редкий. А тут и завод встал, и пенсию не платят, и меня из больницы поперли. «Убирайтесь в свою Россию, занимаете наши места, хватит, попили нашей крови!» Это мы-то крови попили? Муж из цеха своего не вылазил, я на полторы ставки в больнице, не хватало персонала. Хирургической сестрой была, а перед пенсией в процедурном работала, так все ко мне уколы ходили делать. Внутривенные никто лучше меня не ставил: рука твердая, глаз острый, сердце к больным лежало. И не то, что весь дом, чуть не весь район ко мне и домой на уколы ходил и к себе звал. Я – без отказу… Бывало, устану, сил никаких нет до стула подняться, а отказать не могу: думала, решат еще про русских, что в помощи не спорые. Денег не брала. Да и не предлагал никто. Так, помидорок парочку или рыбку дадут, и на том спасибо! И вот – крови у них, вишь, попили, убирайтесь… Никогда не узнаешь, что у них на уме. Говорит, улыбается, «сестра», «дорогая», и вдруг – раз! Не угадаешь, чего и дождешься за улыбкой да после улыбки ихней.

Я пошла на кухню и принесла солонку, подумав, что надо досолить салат. Увидев ее, моя гостья ойкнула, потом уголки ее губ задрожали:

– Солонка-то такая точно, как у нас дома была! Это ведь набор такой: перечница еще и для горчицы, да? Надо же, солонку свою встретила… Нам свекровь в подарок на обзаведенье привезла. Обзаводились, было время. Обзаводились, планы на жизнь строили. А сейчас один план – дожить бы поскорей до смерти. Ну и сейчас, пока живы, обзаводимся: где клеенку подберешь, отмоешь, где ложку отроешь. Ваза у нас даже есть, край отбитый, а так – очень красивая ваза! В нее и ставлю цветочки, если муж приносит. Вазе что? Главное, чтобы красивая была и воду держала. Ну, а край отбитый – что за беда? Воду до краев в вазу и не наливают, это же не рюмка. Я отколотую сторону от глаз в сторону ставлю. Ну и не видно, красоты не портит. На Новый год веточки еловые туда поставили – вот и у нас елки, вот и мы с праздником. Как народ на улицу вышел после курантов, как стали салюты пускать, я своего потащила к общему веселью. Он стеснялся сначала: «Да нет, не пойду… Там все наряженные, а мы что?» А я ему: «Они наряженные, а мы – ряженые. Будто мы понарошку в лохмотьях, маскарад, вроде». Ничего, вышли, от общего веселья и у нас улыбки. Молодежь какая-то кричит: «Айдате, бабуля, дедуля, выпейте с нами!» Да и шампанское нам наливают! Ни капельки не вру: почти до краев пластмассовые стаканчики налили, по конфетке дали закусить… Мой прослезился, что нас не отогнали от праздника, а пригласили вместе радоваться… Подумать только, солонка ну точь-в-точь как у нас была! А от дома ничего, ни одной вещицы не осталось. Так мы из Баку этого выбирались, так горемычно до Москвы добирались – не передать! С двумя сумочками в бег пустились, и те по дороге отняли. А там фотографии, сыночек на них. Не уберегли! Ладно, сообразила я, что у мужнина брата должны быть, посылали мы ему. Две фотографии отыскались. Не спохватились вовремя, а как спохватились, то размытую бумагу только и спасли. А одна у меня в кармане отлежалась, цела. Женщина достает из-за пазухи фотографию, завернутую в целлофановый пакет.

– Вот… Глядите! Вся семья. – Она гордо протягивает карточку. На ней трое счастливых людей: очень красивая Татьяна Ермолаевна, похожий на актера Столярова мужчина и хорошенький мальчик лет пяти в бескозырке… Все трое улыбаются.

– Вот тоже была и молодая, и красивая, и сынок еще при мне. Сейчас нет сынка! И ни здоровья, ни красоты… Я, вроде, как я. А ничего от меня и нет, название одно только. Так вот в жизни бывает. У самой деточки-то есть?

– Нету.

– Молодая еще, конечно… Родишь еще! Дане одного рожай. У нас вот был один – нарадоваться не могли. А не стало – наплакаться не можем. Все простить себе не могу, что гитару ему не купили, как он просил. Мечтал он о гитаре. Думали: будет с гитарой своей по подворотням бренькать, какая компания его там подберет? От беды берегли. Не купили. А он, может быть, и не по подворотням бы, а дома играл. Да через гитару в своей короткой жизни больше бы радости имел. А вот, видишь, родители лишили его радости, не дали мечте сбыться. Очень жалею об этом. Больно тоскливо оставаться одним на старости лет. Когда сыночка не стало, говорю как-то своему, мол, не старые еще, давай родим. Он после раздумья мне: «Нет, Танюша, родить-то родим, а на ноги поставить уже не поставим. В цеху своем здоровье потерял, нет надежды на долгие лета. Вот и получится: ребенок нас по молодости своей обиходить не сумеет, а мы его по старости нашей не обиходим». Ну а будь у нас двое деток, к примеру, один бы и остался. Мы на свалке когда обитали, так те, у кого дети при них, королями жили. Они же шустрые, дети-то, из-под носа у тебя утащат, если что присмотрел. Замахнешься иногда на него, а его и след простыл, да чем-нибудь в тебя еще кинет! Глаз у них молодой, в голову попадет, в другой раз не пойдешь с ним воевать. Я тут стояла у ларьков, дожидалась, когда мужики пиво допьют. И вот парень один поворачивается бутылку отдать, я и обомлела – вылитый сынок мой, как в отпуск из армии приезжал: молодой, но возмужалый уж. Стою, рот раскрыла… Он, наверное, подумал: чего уставилась на него, дура старая? Я бутылку беру и еле говорю: «Спасибо, сынок!» А ему, поди, неприятно, что бомжиха его сынком называет. Отошла, встала да издалека на него все смотрю. Друзья его заметили, смеются, ему чего-то говорят. Он обернулся да на меня уж сердито глянул. А я глаз оторвать не могу: вот сынок-то мой так же бы стоял с товарищами и пивка бы после работы выпил, почему не выпить после работы?

– Может, вы тоже пива выпьете?

– Ой, нет, спасибо! Разве что за компанию? Сами-то будете? – Нет, я не пью.

– А чего тогда держите, если не пьете?

– Да я голову им мою.

– Пивом? Голову? – изумляется собеседница. – Дорогое мытье! Ну да коли купил на свои деньги, так и делай с ним, что хочешь: кто в себя, а кто и на себя льет. Кому как нравится. Я в прежней жизни тоже совсем не пила. Хоть и при спирте всегда на работе, но никакого интереса к выпивке не было. А новая жизнь началась, так, честно скажу, выпиваю иногда. Да не выпиваю даже, а допиваю, если кто в бутылке пиво оставит. Оно сытное, голод тупит. Сытому и на морозе не так зябко. Ну, а если сами не будете, то и я не буду. И без того и тепло, и сытно. Сейчас вот хожу к ларькам, выглядываю парня того. Может, опять увижу… Или работает здесь неподалеку, или случайно шел да остановился. Все увидеть надеюсь. Да-а… Знаете, если бы не мужа брат, совсем бы беда. Дай, Бог, ему здоровья. У меня тоже брат есть. Уехал Ташкент после землетрясения восстанавливать, женился, остался. И тоже потерялись мы с ним в перестройку эту. Так все перестроили, что, если и уцелел кто живым, не отыщешь никого. Писала ему, писала… Ни ответа, ни привета. А сейчас и меня не разыщешь никак. Мне написать некуда. Нигде я не учтенная. Москва, помойка, Татьяне Ермолаевне Ярыгиной. Вот тебе и адрес…

А то, что я Татьяна Ермолаевна Ярыгина, даже подтвердить нечем. – Собеседница понижает голос. – Я без всяких документов живу. Ни у меня, ни у мужа и бумажки никакой нету о наших личностях… Отобрали. Из Баку как бежали, денег на билет не было. Проводнику ложки да вилки серебряные отдали, на черный день берегли. Он нас на третьей полке поместил с двумя нашими сумками – все, что за тридцать лет нажили, повезли в этих сумках. На границе заходят ихние в форме. Документы у нас взяли на проверку, ушли. Мы ждем… Нет и нет! Мы к проводнику. Он – не знаю ничего! Мы по вагонам искать – нету того, кто брал, исчез. И что думаете? Поезд трогается, ход набирает, а те, что с документами нашими, как в воду канули. Проводник нам: «Без документов не повезу. Ни билетов у вас, ни бумаг». Стоп-кран сорвал, дай выпихнули нас. Сумки наши отобрали. Не поверите: стоим без денег, без документов, что на нас надето, то и наше! И уж и от своих, и от них надо таиться, как преступники какие. До Москвы, до брата мужниного, где пешком, где бегом, где подсадит кто – Христа ради добирались. И подработать нигде нет никакой возможности: работы людям самим не хватает, а денег тем более.

Пока добрались, уж холод. Мы во что попало одеты, как французы под Москвой, честное слово! Брат приютил. До тепла у него жили, но приютить-то приютил, а навсегда поселиться мы у него не можем, там своя семья: он с женой да теща, да сын с невесткой, да двое внуков, а комнат всего три. Мы старались не мешать, уйдем чуть свет, придем поздно, но все равно обузой себя чувствовали. И с работой у нас никак не получается, и пенсию не оформишь без документов. Сунулись их восстанавливать. Брат с нами пошел в паспортный стол. Он подполковник в отставке, форму надел для солидности. Кто мы такие, откуда прибыли, как бумаг лишились – все подробно рассказали. Нам говорят, ждите, мол, ответа, запрос пошлем. А пока перебиваемся работой, где можем. Муж то мостовую мел, то сторожил в магазинах. Денег, правда, не давали, а так – из продуктов к продаже негодных что-нибудь… Я бы могла медсестрой в больницу или детсад. Но туда без паспорта кто же возьмет? Ходила уколы делала по квартирам. И тоже Христа ради делаешь: у кого деньги есть, ко мне не обратится, а кто ко мне обращается, так будь у меня деньги – сама бы им на бедность подала: старушечки больные да инвалиды беспомощные. Пошла было торговать на рынок, а там одни земляки бывшие. Как мне на них после пережитого смотреть? Думала, стерплюсь. Но хозяин и гнилье заставляет подсовывать, и весы подкрученные, фальшивые. Не могу я людей обманывать! Выгнали меня… И Слава Богу! Денег там тоже почти не платили, а грехов бы накопила. Ни к чему мне под старость лет обману учиться…

Вот как-то лежим с мужем ночью, не спим (в комнате тещиной были устроены, на полу спали), слышим, жена брата его ругает, что конца-краю нашему поселению нет. Он ей о том, что документы нам надо справить, статус беженцев, может, получим, время требуется. А она ворчит, что умрет скорее, чем этого дождется. Ну мы с Колей и решили на другой день подыскать себе местечко. А уж знали, где народ бездомный обустраивается. Тепло настало, все полегче. Шалашик соорудили да перебрались в него, чтобы не вносить раздор в семью брата. Сказали ему, мол, нашли местечко себе хорошее. Только, мол, будем заходить интересоваться, как с документами дела обстоят. Как-то приходим, а брат и сообщает, что муж мой в розыске за убийство и разбой. С документами его кто-то разбойничал, что ли? И приходили уже к брату с поисками (мы ведь у него официально объявились). И так все обставлено, что муж убил, ограбил, потому и сбежали мы из Баку. Ну, мы и вправду бежать от брата: докажешь разве кому, что мы невинные? Поди, и по моим бумагам такие дела делались. Добрые люди, что ли, у нас их отняли? Те месяцы, что до Москвы добирались, мы же все крадучись… В кино вон показывают допросы: где были такого-то числа во столько-то? А мы счет дням потеряли, где и когда были. И подтвердить некому нашу невинность, что мы в это время за кусок хлеба огород копали или через лес напрямки пробирались, а не душегубствовали. Так что надежды последней лишись документы справить, пенсию оформить, угол какой-нибудь беженский получить.

Вот вам убийцы и грабители! Нас самих ограбили да чуть не убили. В Баку как все завертелось, перебивались мы кое-как, думали, образуется все: там же могилка сына, как бросишь? Да и к кому ехать? А отношение уже было – лишний раз на улицу не высунешься! И соседи, главное, не то что помочь, а как с цепи сорвались. Однажды ночью спим с мужем на балконе, жарко. Вдруг слышим страшный крик. Петр Семенович, еще один русский у нас на пятом этаже жил, старик, ногу на производстве оторвало: «Ироды окаянные, чё делаете, ироды?!» Потом: а-а!!! И шмяк!.. Мимо балкона что-то пролетело и об асфальт. Я вскочила, вниз смотрю: на асфальте что-то лежит, а с балкона Петра Семеновича (он один жил) три головы свесились, тоже смотрят. Кинулась к телефону, в милицию звоню. Они по-русски говорить отказываются. Я по-азербайджански давно выучилась, но не чистый, конечно, разговор. А со мной все равно говорить не стали. Только утром приехала милиция. Ей соседи сообщают, старик, мол, из ума выжил, сам и выбросился. Дверь не вскрыта, никто, мол, к нему не входил. Я вышла и объясняю, что так и так: и кричал, и головы с балкона свешивались, и из подъезда потом никто не выбегал и по подъезду не топали, стало быть, свои, соседи, и скинули, своим и открыл. Как на меня накинулись: «Клеветники, сколько лет нашу кровь пили, теперь вот гадости говорите!» А квартиру убитого вскоре заняли соседи, у которых все документы на нее оказались доверительные.