Очень медленно все она делает: переиздание первых трех альбомов, мини-тур, и кто не попал на него, хотели прощаться с жизнью, но предпочли гневаться.

Барочный звук она с некоторых пор считает утомительным, патетику отталкивающей, как покровительственный конферанс политиков, а сложную метафизику плохой наукой.

Ничего не попишешь, у нас зритель и слушатель наделен моторикой незатейливой: он любит «Небо Лондона», листая газету, где написано Зёма нюхает много и успешно.

Но нам-то с вами наряду с… интересно, что голос Земфиры на 50 процентов состоит из бархата, на десять – из сигарет, на десять – из нервических междометий, а все остальное – это религия.

Земфира – насквозь концертный человек. Ее успех объясняется тем, что идеально резонирует ее послание миру с томлением неуемных ироничных интеллектуалов, предпочитающих общаться с глазу на глаз.

Музыкант, царящий среди музыкантов. Потому что завладевающих нашим вниманием много, способных завоевать наши сердца – наперечет.

Сколько лет Земфира состоит при музах, столько гнет свою линию, внушаемую соображениями мало кем из тупиц, да никем, понимаемой жизненной тактики, сущность которой в качественном, вкусном проживании лет, дней, минут, вздохов и поцелуев.

Диана Арбенина после рождения чудесной двойни сделалась совершеннейшим антиподом себе прежней – то есть улыбчивой и сдержанной (если, натурально, дело не касается сцены, где она – воплощение огня). Доброжелательной. Говорит, и говорит красиво, без патетики. Например, о том, как приобрела Дом.

После многолетней череды съемных квартир, доведших до ручки.

Поклонники подарили ДА сенбернара, она про такое милое существо спела раз, а раз спела, верные адепты положили: отчего не сделать кумиру приятное? Сделали.

ДА нарекла сенбернара Робеспьером. А сенбернар, надо заметить, растет быстрее, чем вы моргаете, и только ДА опомнилась после эйфории, как ее попросили из съемного угла.

Сенбернар ссал и какал все время. Потом попросили еще и еще. Вот из-за этого милого, но неразумного аспида ДА и пошла в банк брать кредит. Так что непонятно, ругать атомного песика или выдать премию за то, что помог мобилизоваться. «И покончить с мраком».

Последняя формулировка меня насторожила, но ДА отрезала: «Даже говорить об этом не хочу». По всему, до детей замаячила пред нею пропастью.

Пред такою же пропастью оказался Антон Макарский («Призрак Оперы»). От клинической смерти его спасла супруга, Виктория Морозова. Но и израильские эскулапы, конечно. Полгода концертной жизни пропали втуне, потому что полгода жизнь вообще была на волосок от небытия.

А я ведь, старый пень, все время талдычу, что если нас что и спасет, то только Love.

Ирина Отиева, одна из самых недооцененных эстрадных див, любит всё возвышенное, от Моцарта до Джойса, денег не имеет вовсе, с отцом ребенка не общается, хотя ничего худого о нем говорить не будет (кроме того, что он мудила), боготворит Кобзона, не подтверждает, но и не исключает версию о том, что ее карьере помешала Алла, сетует на хворую спину.

И она, и Александр Иванов, «Рондо», встретившиеся мне на съемках, упрекнули журналюг в безыдейности и в любви к халяве.

Свежая история, правда?

Однажды, когда АИ разводился, мы залились с ним в аэропорту до бровей, и он сказал мне, что после всех этих лет, исполненных его трудоголизма и трепетной любви, настропаленная матерью дочь не разговаривает с ним; уехала в США делать карьеру.

Звезда НТВ Леонид Закошанский, в программах которого я снимаюсь чаще, чем С. Михайлов произносит слово «Боженька», искусился вести вербальный спарринг. Я хотел подначить его и на всю студию саркастично произнес: «Сразу видно – по манерам наглым, по походке развязной, по костюмчикам – что гонорары у Лени-то в поднебесье взлетели!» Леня тут же: «Да, посмотрите, что с человеком делают двести долларов!» И сановно, для пущего комического эффекта, наморщил лоб и выдул пузо.

Гарик Сукачев на мою реплику о шикарном визуальном ряде, не соответствующем реноме забулдыги, ответствовал: «Не время пить». Активно гастролируя и готовя в качестве режиссера премьеру в «Современнике», ГС не имеет возможности налакаться. Однако на вопрос, когда же он отдохнет, он знаменито ухмыльнулся: «Скоро».

Магистр света, адепт Лукавого Прихотливого Искусства, Белый маг – Роман Виктюк!

Я его называл и маэстро, и художником; он всегда находится одновременно на пике признания и на грани исчезновения: дозирует свое участие в культурной жизни.

Спасибо Мастеру за то, что, с его дозволения, я некоторое время по-хорошему развлекал публику на нашем сайте; в первую голову ту молодежь, которую, как ни прискорбно, отличает преждевременная старость души. И стеклянные глаза.

Мне он нравится, даже когда картинно витийствует, пригубляя виски; во всем должна быть режиссура, не так ли?

Даже в разговорах о математике, в контексте каковых Маэстро вовсе не смотрится отрезанным ломтем.

Не забывайте, он еще и руководит Театром, а поскольку все, что вне искусства, он считает бредятиной, можно представить, что он переживает, когда контактирует с бытом.

Он, РВ, знает, что есть такая данность – ирония жизни: это когда комедия рождается из настоящей боли. После некоторых его спектаклей, являющих сплав иронии и драмы, эйфории и боли, мир сотрясался до основания, мир звучно полемизировал.

Он любит поэзию и прозу, он запойный читатель (а то, что он запойный собеседник, мы же оценили?). Временами его стиль – открытая реминисцентность.

Полемизировать с ним можно хоть и звучно, но, по сути, имитационно: Художник всегда прав.

Я беседовал с ним не из праздного любопытства. Видите ли, я люблю учиться; диктанты я уже не пишу, но по-прежнему хочу забивать сваи в фундамент своей интеллектуальности.

Он достаточно страдал, поэтому – парадоксальным образом – легок в общении, являя миру, когда надо, крутой, но по большей части жизнелюбивый искрометный нрав нестареющего следопыта. Жадного до жизни, открытого миру.

Спасибо, Роман Григорьевич!

По устройству мыслительной оптики, по ощущению мира РВ – человек игры. Игры, иногда плюющей на принципы невмешательства, неполиткорректной до неприличия.

Он живет с почти сверхзвуковой скоростью, но формирует медленно. Он заложил основы чувственной мифологии в нашем, бесспорно, спортивном искусстве.

Послушайте его.

Ван Гог сказал, а я подписываюсь: «О Боге нельзя судить по созданном им миру: это всего лишь неудачный этюд».

Бергман велик. Но при всей своей великости слишком претенциозен. Нельзя показывать молчание в 30 минут, подразумевая при этом грандиозную философскую проблему.

Я не пасовал перед химически чистыми ублюдками, но я переигрывал их, зная их вредоносность.

Я видел немало странных созданий, но при этом понимаю, что любой может подойти ко мне и сказать: «Вы самое странное создание из тех, что видели мои глаза». Все мы – странные.

Я часто запивал обиду вином. Заливая, кусательно обличал обидчиков. Как без этого в искусстве? Я в этом чемпион.

Периодически я умею летать на малых высотах, чтоб ни один радар меня не поймал.

Когда идет дождь, я делаюсь спокоен и величав. Все старые актеры – чистые помыслами человеки. Такую жизнь прожить и сохраниться. Уму непостижимо.

Мало кто умеет – практически никто – выразить правду о своей внутренней жизни. Я – умею. У молодых актеров часть мозга, отвечающая за гениальность, поглотила часть мозга, отвечающую за манеры.

Замечено: чем проще актер, чем тише в обыденной жизни, тем он неистовее на сцене. Исключения бывают, но в основном кто действует наоборот, тот морская свинка. Я никогда не утверждал приоритет сисек…уя, попы как общечеловеческой ценности. Для меня нет голого гомоэротизма, не существует порно, есть только – любовь!

Я всегда боялся впасть в грех осуждения, но грешок – сарказм – мой любимый грешок. Со мной все то же самое, что с любым нормальным творческим человеком: миг на вершине сменяется личной преисподней. Я знаю многих забытых всеми старых актеров, которые делают честь человеческой расе, а расе на них плевать. Я не умею и не хочу разговаривать с людьми, которые не верят в абсолютную силу Искусства. ТВ – главный фактор нравственной катастрофы.

«У подавляющего большинства актеров нет чичирки» (детородного органа. – О.К.).

Я всегда одет лучше всех.

P.S. Для многих РВ – ролевая модель.

В минуты, когда Виктюк в раздумьях, лучше всего ходить на цыпочках. В такие моменты он вовсе не лучистый, а вовсе даже ершистый.

А времени мало, а небо коптить не хочется, а вопросов тьма: Радзинский, Кара, про Церковь, про квартиру, даже про Аллу Духову.

Случайно увидев афишу с Эд. Радзинским, я не преминул спросить, уважает ли РВ глыбу, сверяет ли с ним часы, согласен ли с его трактовками истории и персоналий; с тем, как он, жонглируя именами и словами, интерпретирует с пулеметной скоростью да с эффектным аффектированием все, что происходило. С учетом того, что размеры уважения к нему аудитории (о, рейтинги!!!) не поддаются описанию.

Вот такая, с минут пять, к моему вопросу была преамбула. Она заставила Маэстро сначала снять очки и долго на меня смотреть, потом надеть очки и отчетливо сказать:

– Уважать? Только за то, что он пишет толстые книги?

– Но ведь и пьесы! Что-то вроде «…замуж поздно, сдохнуть рано»?

– Мне тревожно за тебя, Отар.

Маэстро полагает, что хмельной воздух свободы, вольно реющий над нами, решительно всех склоняет к чрезвычайным эскападам.

Например, Юрия Кару, который – о, ужас! – и впрямь полагает себя режиссером. Ладно бы Тинто Брассом, нет же, деятелем мессианского разбора. Тогда как «Мастер и Маргарита» – наизауряднейшее кооперативное говнецо. И вообще, Юрий Кара – чемпион Бухареста по самоуверенности.

– А правда, что…

– Я не договорил. ЮК думает, что он просто отталкивается от грешной реальности, преобразуя ее в высокую метафизику, а на самом деле – в болото. Дальше!

– Правда, что на Тверской вы обретаетесь в квартире Василия Сталина, которая проклята, даром что стоит шесть миллионов?

Режиссер всплескивает руками:

– Ах ты сука! Вот вся твоя жизнь вот так и пройдет – будешь говорить уважаемым людям…

Я невозмутимо продолжаю:

– Я слышал, что в вашей квартире еженедельно случаются высокотелесные оргии, в самом-самом конце которых сжигаются чучела ваших коллег-режиссеров?

Пробурчав что-то вроде, что я из тех, кто хочет и на елку влезть, и зад не ободрать, Маэстро ответил:

– Про Сталина – правда. Я его дух выветриваю до сих пор. Про шесть миллионов – неправда, больше. Настолько больше, насколько Виктюк больше несчастного Васи. Про оргии – в этом обвинять меня нелепо: я не люблю принимать гостей. А ну как такие, как ты, вахлаки припрутся?!

Переполненный азартной предприимчивостью, я напоминаю Маэстро, что он обещал мне кое-что сказать о вере, о Церкви.

Я сказал ему, что «всеобщее воцерковление» доводит меня до зубовного скрежета, и я так же устал от рассказов о религии, облаченных в элегантные призы умеренного славословия, от которых хочется нырнуть в декаданс и грешить без конца.

Его Сиятельство, он мне неоднократно об этом говорил, относится к религии в высшей степени почтительно, но находит современную религию слишком чванливой, слишком постановочной, слишком умело придающей всему ореол угрюмой обреченности.

– Страдайте, страдайте без конца, жизнь для страданий дана… А после уже – воздаяние. А радоваться? А жить когда?! Если «Верховный Режиссер» велит находить смысл в непрекращающемся стоянии на коленях, тут что-то не так. Нельзя жить в гармонии с хаосом, это правда, но и в союзе с насильным порядком тоже.

Р.В. заметил, что большинство священников, коих он знавал, – скуловоротные резонеры, и в анатомических подробностях поведал мне про два знакомства из тех, что переворачивают жизнь.

Виктюк совершал визиты и в Русскую Православную Главную Резиденцию, к Алексию, и в Ватикан, к Папе (не нынешнему). Про первый визит он говорит совершенно упавшим голосом, про второй совершенно жизнеутверждающим.

Алексию было решительно не до визитеров, царствие Ему небесное. Он смотрел мимо и говорил о своем. А у Иоанна и взгляд лучился живейшим интересом, и манеры были…

– Какие?

– Божественные! Обнял, поцеловал, спросил. Говорил лично со мной; разговор был из редкого разряда тех, что я сохраню на холодные времена. Эти слова «на времена тревоги»… А наш, прости, Господи, бубнил про жертвоприношения. «Наши» люди от Церкви ведь убеждены, что все, что они делают и говорят, преисполнено метафизического смысла.

– И ездят на «Хаммерах», «Бентли».

– И даже на детях делают капитал… Вроде бы дети должны быть самыми мощными потребителями Любви на планете. Так нет же, Эти себя назначили… Грустно. Считай, обменяли богослужение на корысть. Наша Церковь требует от каждого смирения и стояния в углу; тогда как при общении с Церковью нужно излучать счастие! А не внушать себе, что перманентно виноват.

«Я не обещаю тебе того-то и того-то… Но обещаю, что не впущу в твою жизнь грусть и одиночество».

Роману Григорьевичу Виктюку очень нравится эта цитата из американского кино, а мне очень нравится Виктюк: он сумасшедший потому что. (Хотя сумасшедшим обзывают меня.)

РВ безоговорочно интересный человек, но если вы не готовы восхищаться им и его работами, даже то общение, которое случится, будет похоже на разговор испанца с китайцем.

Теоретически таким, как он, должен быть каждый художник, но в реальной жизни такие… экспонаты… встречаются не чаще, чем трюфель в кутаисском лесу. Он угадывает вектор общественных умонастроений, не забывая про их динамику.

И всё будто экспромт. Я, сраженный наповал, из-за этих экспромтов не давал никому отдыхать в самолете «Москва – Киев» ежесубботне три месяца сряду (мы были членами жюри видного танцевального ристалища).

Он убежден, что цена подлинного успеха и цена контракта не связаны зеркально. Я спрашиваю его, например, о всеобщих восторгах по поводу Евгения Миронова, он отвечает, что-де если всех устраивает пучеглазие как основной и единственный прием, тогда, конечно, ЕМ – большой актер.

Вообще главный критерий отношения к творческой единице – это наличие или отсутствие у единицы «чичирки» (детородный орган; всем, кто знаком с РВ, ведом этот его перл, стилистически, интонационно и морально очень характерный для маэстро).

Вот у Юрия Кары, снявшего – и испоганившего «Мастера и Маргариту», «чичирки» нет. Кара – он бесполый, ибо только андрогин мог снять такое кооперативное дерьмо; так что Кара рухнет в огонь вечной кары!

Формальность и дидактизм убивают церковь; Евтушенко уже не сможет быть изящным, потому что «в себя провалился»; Козаков был устроен так, что не мог без алкоголя; Бондарчук (который Федя) – обаятельный кадр, но слишком молод, чтобы вести себя, как папа; у коммунистов «чичирок» нет; Звягинцев, выверяющий кино до стерильности, имитационно глубок.

Вот! Вот главное слово – имитация. Во всем, везде и всегда.

P.S. После этих слов, надеюсь, Маэстро смерит меня неиспепеляющим взором.

Имяреку, тебе – теперь молчащему, когда-то семинаристу, пофигисту, поклоннику ЕЕ.

Позволь мне кратковременный сеанс астральной связи.

Я, патетичный нытик, оставшийся в живых, – я сверху взираю, но это на кладбище, а так, если шире, если глобально, сверху взираешь ты.

Мы так длительно дружили, что ты наверняка различаешь мой голос.

Да?

Что тебе рассказать? В двух словах? Развернуто? На эзоповой фене? Штилем пижонов? Даже на грузинском могу, коли этого хочешь.

Имяреку, тебе, сыну вдовой училки от того, чей порох еще сухой, ум полуясен, а дух полукрепок, тебе, губителю карманов и сердец, дельному бездельнику, златоусту, вралю, с головой не дружившему сентименталисту; превозносившему итальянское кино бонвивану; обожателю семечек; трамвайных звонков, бессловесных девчонок; детских ужимок; грандиозному парню данных негренадерских; с чертами лица блудливого черта; да лежится тебе, как в Раю (надо только чуток успокоиться-угомониться) в нашей бурой земле, пьяни, зазнайке; понимавшему жизнь, как пилот в турбулентности злой; кататонику с надеждой на загробную жизнь.

Может, когда клянем Уход мы, мы неправы?

Ты стоял – в последний раз, когда я тебя видел, – на мостовой и плакал.

Моя очередь.