Но, несмотря на все восторги, строительство продвигалось довольно медленно, а тем временем приближалась тринадцатая годовщина Октябрьской революции и крайний срок окончания строительства. По призыву парткома мастера организовали “ночные штурмы”, и рабочие соревновались в сопровождении духового оркестра.

Рабочие и руководство завода быстро увлеклись этой идеей, а пресса по всей стране без устали сообщала об удивительных (и все более превышавших человеческие возможности) подвигах. Одним из мотивов бесконечных статей “Правды” было стремление поразить иностранцев и опрокинуть их прогнозы. Не желая отставать, вскоре и ХТЗ поставил свои собственные рекорды.

“Рабочие опровергли расчеты иностранных специалистов относительно производительности бетономешалки “Кайзер”, – с гордостью пишет историк завода. – В частности, профессор Зайлигер утверждает, что эта машина за восьмичасовую смену может выдать максимум 240 порций бетона. Но коммунисты тракторного завода решили увеличить эту норму”. На смену вышли 400 человек и героически выдали 250 порций. “Иностранные специалисты и их расчеты для нас не закон”, – хвастливо заявил передовой рабочий Г. Б. Марсунин корреспонденту газеты “Темп”.

Теперь заводской оркестр играл целыми ночами, правда, грохот шести кайзеровских бетономешалок заглушал музыку. Бригадиры носились взад-вперед, подстегивая рабочих. За несколько следующих месяцев были поставлены новые рекорды: 360, а затем и 452 порции смеси. В Харьков со всего Союза съехались разливщики бетона, чтобы отпраздновать поразительные рекорды ХТЗ. Из Австрии прибыл главный специалист по бетонным смесям, сам таинственный профессор Зайлигер и с изумлением наблюдал за работой. “Да, вы работаете, это факт!” – приводит “Темп” его слова.

Кроме того, были поразительные достижения при укладке кирпича. Аркадий Микунис, молодой энтузиаст-комсомолец, оставался после своей смены, чтобы посмотреть, как работают старые опытные каменщики, и в свободное время читал специальные журналы; в результате он быстро перегнал своих учителей с их нормой 800 кирпичей в смену. В одну из специально организованных “ночей штурма” Микунис уложил 4700 кирпичей – больше, чем американцы, горделиво писала “Темп”. Когда он был в отпуске в Киеве, его попросили продемонстрировать свое мастерство местным каменщикам, и он уложил 6800 штук. Об этом стало широко известно, и из Гамбурга приехал рекордсмен Германии по укладке кирпичей: проработав полсмены, он отказался продолжать соревнование с Микунисом. Но Микунис не остановился и поднял свой рекорд до немыслимой цифры – 11 780 кирпичей за день, то есть в три раза больше предыдущего мирового рекорда. За свое выдающееся мастерство – один кирпич за четыре секунды при двенадцатичасовой работе без перерыва – Микунис был награжден орденом Ленина.

И словно этих рекордов было недостаточно, Бибиков еще организовал вечерние занятия, стремясь “повысить уровень социалистической сознательности и квалификацию” рабочих завода. К весне 1931 года большинство из тех, кто всего год назад были безграмотными голодными крестьянами, способными только копать землю под котлован, стали охотно посещать вечернюю школу, чтобы приобрести профессию машиниста или инженера. По окончании смены в столовой начиналось настоящее столпотворение – все торопились к началу занятий. Пятистам энтузиастам особенно повезло – их командировали на заводы Сталинграда и Ленинграда, где они должны были освоить работу на новом, специальном оборудовании.

Постоянные задержки на заводе Бибиков объяснял своей многострадальной жене тем, что он преподает марксизм-ленинизм особо развитым бригадирам и управляющим, а также проводит собрания и читает лекции по политической экономии для руководства завода и рядовых рабочих. Легко представить себе такую картину: наголо бритый, энергичный человек в матросской тельняшке обращается к сидящим на скамейках людям, жаждущим знаний и просто любопытствующим, а те как губка впитывают новые знания. Маркс и Ленин постепенно вытесняли из их душ и умов ревнивого православного Бога, с которым они выросли.

Тридцать первого мая 1931 года прибыл председатель ВСНХ, нарком тяжелой промышленности, член политбюро ЦК ВКП(б) Серго Орджоникидзе, и его почтительно провели по почти полностью возведенному зданию завода. Орджоникидзе приказал закончить строительство к 15 июля, а затем немедленно приступить к установке оборудования. Памятуя о невысказанных вслух карах, неудивительно, что работу сдали в срок.

К 25 августа 1931 года с конвейера сошли первые опытные образцы тракторов. 25 сентября директор завода отправил в ЦК телеграмму с рапортом, что ХТЗ выйдет на полную мощность к 1 октября, как и запланировано, – всего через год и 3 месяца после начала земляных работ.

На церемонию торжественного открытия в гигантском цеху собрались двадцать тысяч человек. Прибыли высокопоставленные руководители из Москвы, а также пролетарский поэт Демьян Бедный, чтобы воспеть это великое событие в стихах. Над территорией завода летал биплан, разбрасывая листовки с приветствиями “гиганту пятилетки”. Присутствовали и иностранные журналисты в ботинках на желтой каучуковой подошве, “такие же надменные, но менее самоуверенные”. Варвара, та самая крестьянка, над которой когда-то насмехались, посещала заводские курсы и стала квалифицированной работницей прессовочного цеха.

Председатель Всеукраинского ЦИК Григорий Иванович Петровский перерезал красную ленточку, скрылся в цеху и затем выехал на украшенном гвоздиками, сверкающем свежей красной краской тракторе, который вела победительница соревнования Маруся Бугаева, а заводской духовой оркестр играл “Интернационал”. За ним с грохотом выкатились десятки других тракторов. В специальном выпуске заводской многотиражки “Темп” приводятся слова одного колхозника: “Товарищи! Да это же чудо!”

Сатирический журнал “Крокодил” поместил телеграмму, полученную от руководства завода: “Первого октября пуск Харьковского тракторного завода приглашаем представителя редакции церемонию открытия. Директор завода Свистун. Партсекретарь Потапенко. Председатель заводского комитета Бибиков”. Специально в честь этого события журнал напечатал стихи “Строителям Харьковского тракторного завода”.

Но на фоне всеобщего ликования в регионе назревала тяжелейшая катастрофа. Харьковские трактора появились слишком поздно, чтобы убрать урожай 1931 года, который после опустошительной коллективизации оказался очень скудным. Так называемые “фабрики по производству зерна” поставили немногим больше половины того количества зерна, что на тех же полях собрали пять лет назад. У крестьян оставался единственный способ протеста – забить скот и съесть как можно больше запасенных продуктов, пока не пришли комиссары, чтобы отнять их. Свидетели из Красного Креста сообщали, что видели людей, “опьяневших от еды”, с остекленевшими от переедания глазами и с ужасом сознающих последствия содеянного.

Неудивительно, что крестьяне неохотно работали в колхозах. Однако государство забирало зерно не только для городского населения, но и на экспорт, чтобы за валюту приобретать иностранное оборудование для заводов, подобных ХТЗ. В США и Германию для закупки паровых молотов, прокатных станов и прессов были командированы советские инженеры, а с ними отправлены сундуки советского золота, вырученного за зерно, проданное по демпинговым ценам. Установленный на ХТЗ американской паровой молот – за его поломку Бибикова позднее обвинили в саботаже – стоил 40 000 золотых рублей, на них можно было купить примерно тысячу тонн пшеницы, которой хватило бы миллиону человек на три дня.

В октябре 1931 года из скудного урожая в 18 миллионов тонн советское правительство реквизировало 7,7 миллиона. Большая часть зерна пошла на продовольствие для городов, поддержку советской власти, а 2 миллиона были отправлены на Запад. В результате в стране начался страшный голод.

Во время экспроприации 1929–1930 годов от голода вымирали целые деревни, если их жители сопротивлялись комиссарам, которые в качестве карательной меры отбирали все продукты, какие только могли найти. Когда же началась жестокая зима 1931 года, голод охватил всю Украину и юг России. Миллионы крестьян хлынули из деревни в города, сотнями умирали на улицах Киева, Харькова, Львова и Одессы. Поезда, проходящие по охваченным голодом областям, сопровождала вооруженная охрана, не давая населению взять их штурмом. Один из самых душераздирающих образов России этого времени – фотография отощавшего крестьянина, пойманного на украинском базаре, когда он продавал мясо расчлененных детей.

Новые обширные поля колхозов обнесли по периметру сторожевыми вышками, как в ГУЛАГе, чтобы уберечь урожай от воров. Появился закон, по которому за кражу нескольких колосков присуждали до десяти лет лишения свободы и даже расстрел; так в Харькове за год только один районный суд приговорил к смертной казни 1500 воров. Сторожили поля на башнях юные пионеры – дети от десяти до пятнадцати лет. В 1932 году пятнадцатилетний Павлик Морозов стал национальным героем – он выдал властям собственного отца-кулака. За это легендарный Павлик был убит, возможно, его дедом. История этого юного революционного мученика появилась в передовицах “Правды”, после чего стали появляться книги и песни о его героическом поступке.

“То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания”, – писал Борис Пастернак после поездки по Украине. Молодой журналист Артур Кёстлер нашел “громадные опустевшие пространства, окутанные тишиной”. Английский социалист Малкольм Маггридж отправился на поезде в Киев, где видел собственными глазами голодающий народ. “Я говорю именно о голоде в его буквальном смысле, а не просто о недоедании”, – писал он. Более того, Маггридж выяснил, что имеющиеся запасы хлеба раздавали воинским частям, которые ввели на Украину, чтобы препятствовать бунту голодающих крестьян. Пораженный Маггридж покинул Советский Союз, убедившись, что он стал “свидетелем одного из самых страшных преступлений в истории, настолько ужасающего, что в будущем люди едва поверят, что так было”.

Ужаснулся даже такой закаленный революционер, как Николай Бухарин. “Во время революции мне довелось видеть такое, чего я не пожелал бы даже своему врагу. И все-таки 1919 год невозможно сравнить с тем, что происходило в период между 1930 и 1932 годами”, – коротко писал Бухарин незадолго до своего расстрела в феврале 1938 года. “В 1919-м мы дрались за свою жизнь… но в этот более поздний период мы проводили массовое уничтожение совершенно беззащитных мужчин с их женами и детьми”.

Голод был не просто следствием природной катастрофы, он был оружием, намеренно направленным против крестьянства государством. “Оно воспользовалось голодом, чтобы показать им, кто здесь хозяин, – сказал один из руководящих партийных чиновников Виктору Кравченко, начальнику Управления военного снабжения Совнаркома РСФСР, который в 1944 году, будучи командирован в США, остался в Америке. – Это стоило жизни миллионам людей… но мы выиграли войну”.

Бибиков тоже должен был видеть голод – высохшие лица, раздутые животы и пустые глаза. Ему приходилось часто разъезжать по делам партии и завода в черном “паккарде” или в вагонах первого класса с часовыми в коридоре. Он не мог не знать, что в соответствии с секретным приказом городских властей ночью по улицам украинских городов ездили специальные грузовики, подбиравшие трупы крестьян, бежавших из деревни. Множество голодающих добирались до опутанной колючей проволокой территории ХТЗ. К утру для тех, что предпочитал ничего не замечать, не оставалось и следа разыгравшейся вокруг трагедии. Джордж Бернард Шоу – после старательно организованной властями поездки по Украине в 1932 году – заявил, что он “не видел в России ни одного голодающего человека”. Уолтер Дюранти, лауреат Пулитцеровской премии, корреспондент “Нью-Йорк таймс”, считал разговоры о голоде антисоветской пропагандой. Для партии умирающие от голода крестьяне были всего-навсего расходным материалом революции, на них не стоит обращать внимания, пока они не умрут, после чего можно окончательно забыть. Руководители партии хотели, чтобы мир видел лишь блестящие достижения, а не цену, которой за них заплачено. Бибиков старался, чтобы его семья ничего не знала о голоде. В памяти Ленины Харьков тех лет запомнился базаром, полным овощей и фруктов; колбасой и коробками конфет, которые ее папа приносил из заводской столовой. Она не помнит, чтобы в чем-то нуждалась. О чем думал Бибиков, укладывая в портфель бумажные пакеты с сосисками и колбасой, когда на город опускалась ночь с ее жутким урожаем голодных и отчаявшихся беженцев из деревень? Я уверен, что он думал: “Слава богу, это не мы, а они”.

От трагедии коллективизации, происходившей два года назад, можно было отмахнуться, как от войны против классового врага революции, против кулаков. Но теперь эти враги были ликвидированы, созданы колхозы будущего. Однако даже ослепленные идеологией люди видели, что рабоче-крестьянское государство не способно накормить свое население. Более того, при всех безусловных достижениях коллективизации было также ясно, что продолжающееся построение социалистического общества держится лишь на все возрастающем насилии. Уже в октябре 1930 года вышел закон, запрещающий свободное перемещение рабочей силы, привязав крестьян к их земле, а рабочих к заводам, как во времена крепостного права. В декабре 1932-го были введены паспорта для ограничения притока голодающих крестьян в города.

Превратила ли Бибикова в циника его непреклонная преданность партии перед лицом все растущих свидетельств того, что мечта становится кошмаром? Трудно сказать, прежде всего потому, что у него не было иного выхода, как следовать линии партии. Иначе пришлось бы оказаться среди голодающих или того хуже. Однако, несомненно, он был достаточно умен и понимал, что в фундаменте того светлого будущего, за которое он боролся всю свою сознательную жизнь, появились серьезные трещины.

Возможно, как и многие другие люди его поколения, он убедил себя в величайшей ереси двадцатого века: буржуазной сентиментальности нет места в сердце поборника высшей гуманности. Возможно, он верил, что в конце концов из всего этого хаоса партия сумеет создать новый светлый мир. Или, может быть, он просто считал своим долгом победить темноту и невежество России с вечно голодным и нищим населением, участвовать в превращении ее в современную индустриальную страну. Скорее всего, существует более понятное объяснение: гораздо проще жить, создав собственный миф, и продолжать верить в бесконечную мудрость партии, чем высказаться и попасть в опалу.

Вместе с тем опустошенная голодом страна, которую видел Бибиков зимой 1931–1932 года, кажется, глубоко потрясла его. Да, партия всегда права, но тактику партии по меньшей мере следовало изменить. Подобно многим партийным функционерам, жившим на Украине и видевшим ужасы, порожденные жестокой линией Сталина, Бибиков понимал, что во избежание катастрофы сталинскую политику необходимо смягчить. Его шанс высказаться появился через полтора года, незадолго до рождения второй дочери, Людмилы Борисовны Бибиковой, моей будущей матери.