Три обещания

В начале было много болтовни. Цикл вводных лекций капитана Мазьеро – тридцать шесть часов аудиторных занятий, в ходе которых солдатам рассказали все самое важное про средневековую историю, сообщили подробности стратегических последствий конфликта, описали (разумеется, со всеми полагающимися заезженными остротами) бескрайние плантации марихуаны в Западном Афганистане, но главное – они слушали рассказы товарищей, тех, кому уже довелось там служить и кто теперь со снисходительным видом раздавал советы отбывающим.

Лежа вниз головой на наклонной скамье, только что закончив четвертую серию упражнений на пресс, старший капрал Йетри с растущим интересом слушает беседу двух ветеранов. Речь идет о некоей Марике, которая служит на базе в Герате. В конце концов любопытство берет верх, и Йетри встревает в разговор:

– А что, там и правда служат все эти девчонки?

Ребята заговорщицки переглядываются – они ждали, что он не вытерпит и откроет рот.

– Девчонок там завались, – говорит один, – и они совсем не похожи на здешних.

– О да, им там вообще на все плевать.

– Там они далеко от дома и до того изнывают от скуки, что готовы на все.

– На все, я не шучу.

– Столько, сколько там, не трахаются ни в одном долбаном летнем лагере.

– А еще там американочки.

– Ууу, американочки!

И они рассказывают о секретарше одного полковника, которая привела к себе в палатку трех младших офицеров, а выставила их на рассвете, еле живых от усталости, – да нет, не нас, парней из другой роты, но на базе все об этом знали. Йетри глядит то на одного, то на другого, кровь, опьяняя, приливает к голове. Когда он выходит из спортзала в бархатный летний вечер, его голова захвачена самыми смелыми фантазиями.

Наверное, это сам Йетри и распускает слухи среди ребят третьего взвода, а слухи, пройдя по широкому кругу, возвращаются обратно, и он начинает верить в них больше других. К страху смерти и скептическому к ней отношению примешивается жажда приключений, она-то и одерживает верх. Йетри воображает себе женщин, с которыми он встретится в Афганистане, лукавые улыбки во время утреннего построения, голос с иностранным акцентом, зовущий его по имени.

Во время лекций капитана Мазьеро он только и занимается тем, что беспрерывно их раздевает и одевает.

– Старший капрал Йетри!

Про себя он называет всех их “Дженнифер”, хотя и не знает, откуда ему в голову пришло это имя. Дженнифер, о, Дженнифер…

– Старший капрал Йетри!

– Есть!

– Вы не могли бы повторить то, что я сейчас сказал?

– Конечно, капитан! Вы говорили… о племенах… если я не ошибаюсь.

– Вы имеете в виду народности?

– Да, синьор!

– И о каких именно народностях шла речь?

– По-моему, о… не знаю, синьор!

– Старший капрал, немедленно покиньте аудиторию!

Постыдная правда заключается в том, что Йетри еще ни разу не был с женщиной – по крайней мере, не был, как он сам говорит, “до конца”. Никто из взвода об этом не знает, а если узнает, Йетри пропал. В курсе только Чедерна: однажды вечером, сидя в пабе, Йетри сам ему признался, когда они выпили и разоткровенничались.

– До конца? То есть ты никогда не трахался?

– Да не ори ты!

– Плохо твое дело, старик! Совсем плохо, блин!

– Знаю.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Твою мать! Лучшие годы прошли. Послушай-ка меня, я скажу тебе кое-что важное! Эта штука у тебя в штанах – как винтовка. Калибр пять пятьдесят шесть, с металлическим прикладом и лазерным прицелом. – Чедерна берет в руки невидимое оружие и целится в друга. – Если периодически не смазывать ствол, винтовка начнет давать осечку.

Йетри опускает глаза на бокал с пивом. Делает чересчур большой глоток, закашливается. Осечка. Он – парень, дающий осечку.

– Даже Митрано иногда удается кого-нибудь трахнуть, – говорит Чедерна.

– За деньги.

– Так и ты заплати!

Йетри качает головой. Ему не хочется платить женщинам.

– Итак, закрепим пройденное! – Чедерна подражает интонации капитана Мазьеро. – Это вовсе не трудно, старший капрал. Слушайте меня внимательно! Вы встречаете женскую особь, которая вам нравится, оцениваете величину сисек и задницы – например, нижеподписавшемуся нравятся большие, однако отдельные извращенцы предпочитают баб тощих, как спичка, – после чего вы к ней приближаетесь, начинаете нести чепуху, а в конце вежливо спрашиваете, не желает ли она с вами уединиться.

– Не желает ли уединиться?

– Ну, можно выразиться иначе. Смотря по обстоятельствам.

– Понимаешь, я знаю, что надо делать. Только я еще не встретил ту самую.

Чедерна бьет кулаком по столу. На пустых тарелках, где лежала жареная картошка, подскакивают ножи и вилки, посетители за соседними столиками оглядываются.

– В этом-то все и дело! Не бывает ее, той самой! Все они – те самые. Потому что у всех есть… – Он рисует в воздухе ромб. – И вообще, когда ты попробуешь, поймешь, насколько все просто.

Тон Чедерны его коробит. Йетри не хочется, чтобы его жалели, но в то же время слова друга его успокаивают. Йетри испытывает смесь раздражения и признательности. Так и подмывает спросить, когда у Чедерны это было в первый раз, но Йетри боится услышать ответ: Чедерна такой шустрый, а еще такой красавчик – широкий лоб, белозубая, лихая улыбка.

– Ты же здоровый, как динозавр, а телок боишься. С ума сойти!

– Не ори!

– Наверняка во всем виновата твоя мамаша.

– При чем тут мама? – Йетри сжимает салфетку в кулаке. Незамеченный под салфеткой пакетик майонеза лопается у него в руке.

Чедерна щебечет фальцетом:

– Мамочка, мамочка, что нужно от меня этим тетенькам?

– Прекрати, тебя все слышат! – Попросить у друга салфетку он не решается. Вытирает руку о край стула. Пальцем нащупывает что-то прилипшее снизу к сиденью.

Чедерна с довольным видом скрещивает руки на груди, а Йетри еще больше мрачнеет. Мокрым донышком стакана он рисует на скатерти круги.

– Не надо сидеть с такой физиономией!

– С какой физиономией?

– Вот увидишь, ты еще встретишь дурочку, которая раздвинет перед тобой коленки. Рано или поздно.

– Ладно, проехали!

– Скоро нам в командировку. Говорят, там с этим здорово. Американки просто оторвы…

Перед отъездом ребят отпускают в увольнительную на выходные, почти все проводят их со своими девушками, которым приходят в голову самые дикие идеи: устроить пикник на берегу озера или круглые сутки смотреть кино про любовь, хотя солдатам важно одно – натрахаться так, чтобы хватило на долгие месяцы воздержания.

Мама Йетри приезжает в Беллуно из Торремаджоре ночным поездом. Сделав вместе кое-какие дела в центре, они отправляются в казарму – Йетри ночует в спальне на восьмерых, где царят жара и беспорядок. Маме непременно нужно заметить:

– Все из-за твоей профессии. А ведь с твоей головой можно было выбрать столько других занятий!

Старший капрал так нервничает, что приходится срочно выйти на воздух: найдя отговорку, он направляется в угол плаца покурить. Вернувшись в казарму, Йетри видит, что мама сидит, прижав к сердцу фотографию, сделанную в день присяги.

– Слушай, я еще не умер! – говорит он.

Она глядит на него, выпучив глаза. Потом отвешивает звонкую оплеуху.

– Не смей так говорить! Мерзавец!

Мама намерена во что бы то ни стало сама сложить ему вещи (“Мама знает, что ты все забудешь!”). В полудреме Йетри наблюдает за тем, как она с религиозным поклонением раскладывает на постели его одежду. Он то и дело отвлекается и начинает мечтать об американках. Возбуждающие грезы настолько захватывают, что на подушку начинает капать слюна.

– В боковом кармане увлажняющий крем и два кусочка мыла: одно – лавандовое, другое – нейтральное. Лицо мой нейтральным – у тебя чувствительная кожа. Еще я положила жвачку – вдруг не получится почистить зубы.

Ночью они спят вместе на двуспальной кровати в безлюдном пансионе, и Йетри с удивлением замечает, что не испытывает неловкости, деля постель с мамой, хотя он уже взрослый мужчина и давно покинул родительский дом. Его не удивляет и то, что мама прижимает его голову к своей обмякшей груди, спрятанной под ночной рубашкой, и долго, пока не заснет, не отпускает, чтобы он слышал, как громко стучит ее сердце.

Комната то и дело освещается вспышками света – после ужина началась гроза, от удара грома мамино тело вздрагивает, словно она пугается во сне. Когда Йетри выскальзывает из-под одеяла, уже идет двенадцатый час. В темноте он опустошает карман рюкзака и выбрасывает все в мусорную корзину – на самое дно, чтобы никто ничего не заметил. Набивает карман презервативами, которые были спрятаны у него в куртке и в запасных ботинках, – презервативов столько, что всему взводу хватит на месяц оргий.

Йетри ложится обратно в постель, но сразу же передумывает. Снова встает, засовывает руки в мусорное ведро и пытается нащупать жвачку: может, жвачка и пригодится, когда он окажется рядом с жадным ртом американки, а зубы почистить будет некогда.

Дженнифер, о, Дженнифер!

В это самое время Чедерна и его девушка входят в квартиру, которую вместе снимают уже почти год. Гроза застигла их на улице, но им было так весело, что они даже не пытались укрыться. Так и шли под дождем – пошатываясь, то и дело останавливаясь и целуясь взасос.

Вечер закончился хорошо, хотя начался не очень. Аньезе недавно увлеклась экзотической кухней, и как раз сегодня, когда Чедерне хотелось развлечься и отметить отъезд, вкусно поев, она решила отправиться в японский ресторан, куда уже ходили ее однокурсницы.

– Это будет особенный вечер, – сказала она.

Но Чедерне не хотелось ничего особенного.

– Не люблю я эту восточную жратву.

– Ты же ее никогда не пробовал!

– Пробовал. Один раз.

– Неправда! Что ты капризничаешь, как ребенок!

– Эй, последи-ка за словами!

Поняв, что сейчас они и правда поссорятся, Чедерна решил сдаться: ладно, пошли в этот проклятый суши-бар, все равно вечер наполовину испорчен.

В ресторане он ничего не ел и все время подкалывал официантку, которая беспрерывно кланялась и вообще расхаживала в махровых носках и шлепанцах. Аньезе пыталась объяснить ему, как держать палочки, – было заметно, что ей нравится строить из себя училку. Он попробовал есть палочками, но скоро засунул их себе в ноздри и принялся изображать шизика.

– Может, ты хоть попытаешься? – не выдержала Аньезе.

– Попытаюсь что?

– Вести себя как воспитанный человек.

Чедерна нагнулся к ней.

– Я очень воспитанный человек. А вот они ошиблись местом. Ну-ка погляди в окно! Мы разве в Японии?

Они не проронили ни слова до конца ужина – ужина, во время которого он упорно отказывался что-нибудь попробовать, даже овощные пельмени, хотя на вид они были вполне ничего, а Аньезе мучилась, стараясь все съесть – показать ему, какая она смелая и продвинутая. Но худшее случилось потом, когда принесли счет.

– Сейчас я им устрою, – сказал Чедерна, выпучив глаза.

– Я сама заплачу. А ты прекрати кривляться!

Чедерна отрезал:

– Моя женщина за меня платить не будет! – И швырнул кредиткой в официантку, которая в очередной раз поклонилась, чтобы ее подобрать. – Ну и заведение! – заявил он, когда они вышли на улицу. – Испоганила мне последний свободный вечер, спасибо тебе большое!

И тут Аньезе, закрыв руками глаза, тихо заплакала. Увидев это, Чедерна чуть не умер. Попытался ее обнять, но она его оттолкнула.

– Ты просто животное!

– Тихо, малыш! Не надо!

– Не трогай меня! – истерично завопила Аньезе.

Но долго она не продержалась. Вскоре Чедерна уже покусывал ей ухо, шепча:

– Что за дрянь нам принесли? Ядори? Юдори?

Наконец она рассмеялась, а потом призналась:

– Еда и правда была так себе. Прости меня, милый! Прости, пожалуйста!

– Ююююююдори! Ююююююююююдори!

Они принялись хохотать и не могли остановиться, даже когда полил дождь.

Сейчас оба, до нитки промокшие, сидят на полу в тесной прихожей и продолжают смеяться, хотя уже не так заразительно. Чедерна чувствует, как подступают душераздирающая пустота и тоска, накатывающие после долгого смеха. В горле встает ком – теперь он увидит Аньезе только через много недель.

Аньезе прижимается и кладет ему голову на колени.

– Ты уж там постарайся не умереть, о’кей?

– Постараюсь.

– И давай без ранений. По крайней мере, тяжелых. Никаких ампутированных конечностей или заметных шрамов.

– Только царапины – обещаю!

– И не наставляй мне рога!

– Не буду.

– Если ты меня предашь, я отомщу.

– Уууу!

– Никаких уууу! Я серьезно.

– Уу-ууу!

– Ты вернешься к моей защите?

– Вернусь, я же говорил. Рене обещал увольнительную. Это значит, что потом мы с тобой долго не увидимся.

– Стану молодой выпускницей университета, ожидающей мужа с фронта.

– Я тебе не муж.

– Это я так.

– Решила сделать мне предложение?

– Типа того.

– Главное, чтобы тем временем молодая безработная не нашла утешения в объятиях другого.

– Я останусь безутешной.

– Ну тогда ладно.

– Да-да, безутешной. Клянусь!

В квартире попросторнее, с выходящей на парковку раздвижной дверью, сержант Рене не спит и смотрит на улицу, в ночь. После грозы от асфальта поднимается горячий воздух, в городе пахнет тухлыми яйцами.

Сержанту нетрудно найти женщину, с которой он проведет последнюю ночь на дружеской территории, но вообще-то женщина ему особо и не нужна. В конце концов, для него они просто клиентки. Он уверен, что они не станут выслушивать рассказы о том, что тревожит его за полсуток до вылета. Когда он слишком много болтает, женщинам хочется повернуться к нему спиной и сделать что-нибудь – закурить, одеться, пойти в душ. Они не виноваты. Ни одна из них не знает, каково быть командиром, ни одна не знает, каково это – распоряжаться судьбой двадцати семи человек. Ни одна не влюблена в него.

Он снимает фуболку и задумчиво проводит пальцами по коже: срединная линия грудной клетки, брелок с датой рождения и группой крови (А+), три ряда накачанных мышц пресса. Наверное, по возвращении из Афганистана он перестанет встречаться с этими женщинами. Не то чтобы это занятие не доставляло ему удовольствия или не на что было потратить деньги (в прошлом месяце он купил боковые кофры для “Хонды” – вон она стоит в чехле, Рене с гордостью глядит на нее в стеклянную дверь), – это вопрос нравственности. Когда он только перевелся в Беллуно, без стриптиза было не обойтись, но теперь, когда он стал кадровым военным, он прекрасно может от него отказаться и заняться чем-нибудь посерьезнее. Чем именно, он пока не знает. Трудно придумать для себя новую жизнь.

К полуночи, так и не решив, как убить время, Рене окончательно расстается с надеждой нормально поужинать: он сгрыз две пачки крекеров и есть больше не хочется. Скромновато для торжественного ужина. Лучше бы разрешил родителям приехать к нему в гости из Сенигаллии. Внезапно наваливается печаль. Шнур телевизора выдернут из розетки, сам телевизор, чтобы не запылился, покрыт белой тканью. Газ перекрыт, мусор собран в мешок. Дом готов к тому, чтобы остаться необитаемым.

Он ложится на диван и уже почти засыпает, когда приходит сообщение от Розанны Витале: “Хочешь скрыться, не попрощавшись? Приезжай, надо поговорить”. Через несколько секунд приходит еще одно сообщение: “Принеси выпить”.

Рене не торопится. Стоя под душем, он бреется и медленно мастурбирует, чтобы потом не кончить сразу. Покупает в автогриле сухое шампанское. Выйдя из магазина, разворачивается и возвращается обратно – взять еще бутылку водки и две плитки горького шоколада. Он признателен Розанне: из-за нее в последнюю ночь не обошлось без сюрпризов, и он намерен отблагодарить ее как полагается. Обычно он спит с женщинами помоложе – чаще всего с девчонками, которым хочется обзавестись героическим прошлым, прежде чем превратиться в добродетельных жен. Розанне уже за сорок, но есть в ней что-то, что ему нравится. Она опытна и невероятно раскованна в постели. Иногда, когда все позади, Рене остается у нее поужинать или посмотреть вместе кино – он на диване, она на стуле. Иногда они снова занимаются любовью, в таких случаях второй раз – за его счет. Но если он хочет уйти, она не пытается его удержать.

– Ты что, заблудился? – Розанна ждет на пороге.

Рене протискивается мимо Розанны, целуя ее в щеку. Запах духов не похож на обычный, а может, обычный запах наложился на что-то еще – Рене ничего не говорит.

Женщина разглядывает бутылки. Убирает шампанское в холодильник, открывает водку. Стаканы уже на столе.

– Хочешь, включу музыку? Сегодня тишина меня раздражает.

Рене ничего не имеет против. К музыке, как и ко всем прочим человеческим радостям, он равнодушен. Он усаживается за стол на кухне. Рене уже бывал в командировках – два раза в Ливане, потом в Косово – и знает, как неловко чувствуют себя в такие минуты гражданские.

– Значит, завтра ты уезжаешь.

– Да.

– Надолго?

– Полгода. Плюс-минус.

Розанна кивает. Она уже опустошила первый стакан. Наливает еще. Рене пьет маленьким глоточками – надо держать себя в руках.

– Ты рад?

– Я же не развлекаться еду.

– Конечно. Но ты рад?

Рене барабанит пальцами по столу.

– Да, наверное, да.

– Хорошо. Это самое главное.

Из-за музыки приходится повышать голос, Рене это раздражает. Лучше бы Розанне сделать потише. Другие обычно не замечают того, что замечает Рене, – из-за этого он часто разочаровывается в людях. А сегодня Розанна совсем рассеянная и, похоже, намерена здорово набраться, прежде чем они лягут в постель. У пьяных женщин тело обмякшее, а движения однообразные: приходится из кожи вон лезть, чтобы они кончили. Он не может сдержаться и говорит, указывая на стакан:

– Не части!

Она сердито глядит на него. Пусть Рене со своими солдатами так разговаривает! Пока ничего не изменилось, платит она, а значит, и решает она. Но потом она опускает голову, словно прося прощения. Рене думает, что Розанна нервничает, потому что боится за него. Он растроган.

– Ничего со мной не случится, – говорит он.

– Я знаю.

– Будем просто охранять территорию.

– Ага.

– Если взглянуть на цифры, количество погибших в этой операции ничтожно. Сильнее рискуешь, переходя дорогу перед домом. Я не шучу. По крайней мере, для нас, итальянцев, это так. Некоторые воюют всерьез, но это уже другая история. Например, у американцев…

– Я беременна.

Комната легко плывет вокруг сверкающей бутылки.

– Что ты сказала?

– Что слышал.

Рене проводит рукой по лицу. Но не потому, что вспотел.

– Нет. Наверное, я не расслышал.

– Я беременна.

– Пожалуйста, выключи музыку! Мне трудно сосредоточиться.

Розанна быстро подходит к аудиосистеме и выключает. Усаживается на прежнее место. Теперь слышны другие шумы: в ванной жужжит титан, в квартире сверху, фальшивя, играют на гитаре, Розанна в третий раз наливает себе водки, хотя Рене просил не частить.

– Но ведь ты ясно сказала, что… – говорит Рене, изо всех сил пытаясь держать себя в руках.

– Знаю. Этого не должно было произойти. Один шанс на не знаю сколько. Наверное, на миллион.

– Ты же говорила, что у тебя менопауза. – В голосе Рене нет агрессии, сам он выглядит спокойным, разве что побледнел.

– Так у меня на самом деле менопауза, понимаешь? Но я забеременела. Вот что случилось.

– Ты говорила, что это невозможно.

– Так оно и есть. То, что произошло, почти чудо. О’кей?

Рене размышляет, стоит ли удостовериться, что ребенок его, – нет, наверное, это лишнее. Он думает о слове “чудо” и не понимает, при чем здесь чудо.

– Давай сразу проясним: во всем виновата я, – продолжает она, – на сто процентов. Так что решать, наверное, тебе. Ведь это ты попался в ловушку. Как решишь, так и будет. Время еще есть – месяца полтора или чуть меньше. Ты уезжай, все спокойно обдумай, а потом дай мне знать, что решил. Остальное – моя забота.

Она выпаливает все на едином дыхании и подносит стакан ко рту. Но не пьет, а просто прижимает к губам. Задумчиво трется о край стакана. В уголках глаз у нее морщинки, впрочем, они ее не портят. За свою тайную карьеру Рене узнал, что прежде чем окончательно увянуть, зрелые женщины расцветают в последний раз, и в это время они невероятно красивы. Он больше не чувствует своего тела, и это ощущение его бесит.

– Раз ты беременна, не надо пить.

– Капля водки – последнее, что должно нас сейчас беспокоить.

– Все равно не надо пить.

Они умолкают. Рене слово за словом прокручивает в голове их разговор. Остальное – моя забота. Что стоит за этими словами, ему трудно вообразить.

– Хочешь, мы все равно можем…

Розанна спрашивает его так, словно это не запрещено. Сама беременна, а пьет и собирается лечь с ним в постель. Рене растерян. Ему хочется крикнуть ей в лицо, что она свихнулась, но он понимает, что так вечер закончится, как полагается: они потрахаются, а потом он уйдет с таким чувством, будто сделал то, чего от него ожидали, и не более.

– А что, давай! – соглашается он.

Они перемещаются в спальню и, повернувшись друг к другу спиной, раздеваются. Начинают они медленно, нежно, потом Рене уступает желанию уложить Розанну на живот. Для него это означает небольшое наказание. Розанна бурно кончает, он – спокойнее. За секунду до того, как кончить, он выскальзывает из нее, словно это может что-нибудь изменить, но она не сердится.

– Хочешь – переночуй у меня, – предлагает она. – Мне завтра на работу не идти. Провожу тебя домой забрать вещи, а потом – в аэропорт.

– Не надо.

– Можем побыть вместе несколько часов.

– Мне пора.

Розанна встает и спешно набрасывает на себя халат. Находит в сумочке кошелек и протягивает деньги Рене.

Он смотрит на руку, держащую банкноты. Он не может взять деньги у женщины, которая носит его ребенка, но Розанна не отводит руку и ничего не говорит. Сделать ей скидку? Нет, это было бы полным лицемерием. Она всего лишь его клиентка – такая же, как и все остальные. Он не виноват в том, что возникли непредвиденные обстоятельства.

Рене берет деньги, и не проходит и десяти минут, как он уже готов уйти.

– Тогда дашь мне знать, – говорит ему Розанна в дверях.

– Хорошо, я дам знать.

Утром стоит невыносимая жара, небо словно покрыто светло-серой эмалью: от такой погоды болит голова. Гражданские бродят по залу аэропорта, привлеченные необычным скоплением военных. Пепельницы на улице переполнены окурками. Йетри с мамой приехали на автобусе. Он ищет глазами товарищей – некоторые здороваются с ним издалека. У Митрано самая многочисленная семья, и единственный из его свиты, кто не галдит, – бабушка в инвалидной коляске: отвернулась от внука и смотрит прямо перед собой, словно увидела что-то страшное, но скорее всего, думает Йетри, она просто выжила из ума. Родители Анфосси то и дело поглядывают на часы. Чедерна целуется со своей девушкой, бесстыдно положив ей ладони на ягодицы. Дзампьери держит на руках малыша, который забавляется тем, что тянет ее за волосы и то пристегивает, то отстегивает застежку-липучку на форме, – поначалу она не возражает, но потом резко опускает малыша на пол, и тот принимается хныкать. Рене, сидя со склоненной головой, разговаривает по телефону.

Йетри чувствует, что его хватают за правую руку. Не успевает он возразить, как мама уже выдавливает ему на тыльную сторону ладони целый тюбик крема.

– Что ты делаешь?

– Молчи! Гляди, какие потрескавшиеся! А это что такое? – Она хватает ладонь Йетри и подносит к его глазам.

– Что-то не так?

– Пойдем в туалет, я подстригу тебе ногти! К счастью, я захватила ножницы.

– Мама!

– Если сейчас не подстричь, к вечеру ногти будут черные.

После долгих препирательств Йетри сдается, но по крайней мере добивается того, что ногти он подстрижет сам. С понурым видом бредет к туалету.

Только он закончил с первой рукой, как в одной из кабинок раздаются громкие звуки.

– Будьте здоровы! – говорит старший капрал. В ответ – глухое ворчание.

Немного погодя из кабинки появляется полковник Баллезио. Застегивая ширинку, он направляется к зеркалу, за ним тянется шлейф вони.

Йетри встает по стойке “смирно”, полковник польщенно улыбается. Замечает в раковине обрезанные ногти, и выражение лица у него меняется.

– Этим занимаются дома, солдат.

– Вы правы, командир. Извините, командир!

Йетри открывает кран. Ногти скатываются к краям стока и застревают. Он приподнимает затычку и пальцем проталкивает их вниз. Баллезио холодно наблюдает за ним.

– Первая командировка, сынок?

– Да, синьор.

– Когда вернешься, этот туалет покажется тебе другим. Чистым, как в больнице. И кран тоже. Когда ты снова увидишь такой кран, тебе захочется его вылизать.

Йетри кивает. Сердце колотится как сумасшедшее.

– Ничего, это скоро пройдет. После возвращения поначалу все кажется волшебным, а потом опять видишь все таким, как есть. Обман зрения.

Баллезио тянет на себя полотенце, но рулон заело. Выругавшись, он вытирает мокрые руки о брюки. Кивает в сторону старшего капрала.

– Я ножницами не умею, – говорит он, – жена купила кусачки. Но углы остаются острые.

Йетри возвращается в зал вне себя от злости. Так осрамиться перед полковником, а во всем виновата мама.

Она вытягивает шею, чтобы проверить его ногти.

– Ты что, подстриг только на одной руке? Я же тебе говорила, что сама подстригу, а ты уперся. Левой ты стричь не умеешь. Ну-ка пошли!

Йетри отталкивает ее:

– Оставь меня в покое!

Мама строго глядит на него и качает головой, потом начинает рыться в сумке.

– Держи! Скушай, а то у тебя изо рта плохо пахнет!

– Блин, да когда ты оставишь меня в покое? – огрызается старший капрал. Ударяет ее по руке. Конфета падает на пол, Йетри яростно топчет ее ботинком. Зеленая сладость разлетается на кусочки. – Ну что, теперь ты довольна?

Ди Сальво вместе со всем семейством поворачивается взглянуть, что у них происходит. Краем глаза Йетри замечает, что Чедерна тоже глядит в его сторону.

Что на него нашло, он и сам не знает.

У мамы на глаза наворачиваются слезы. Рот приоткрыт, верхняя губа чуть подрагивает, между губами нитью тянется слюна.

– Прости меня! – шепчет она.

Никогда в жизни она не просила у него прощения. Йетри разрывается между желанием заорать ей в лицо, что она полная дура, и противоположным желанием наклониться, собрать все кусочки конфеты и сложить их, как было. Он чувствует на себе осуждающие взгляды товарищей.

Я уже взрослый мужчина и ухожу на войну.

Потом он и не вспомнит, сказал ли он это на самом деле или только подумал. Он хватает рюкзак и закидывает на плечо. Целует мать в щеку, всего один раз, недолго.

– Я скоро вернусь, – обещает он.

В безопасной зоне

В шкафчике у лейтенанта Эджитто, запертые на ключ, хотя тот все время торчит в замке, хранятся его личные лекарства – единственные лекарства в медпункте, о которых нет записи в книге учета. Помимо ходовых препаратов против легких недомоганий и кремов, совершенно не спасающих кожу от шелушения, там стоят три флакона с кишечнорастворимыми капсулами желтого и синего цветов. Флаконы без этикетки, один почти пуст. Вечером, перед тем как пойти в столовую, Эджитто принимает шестьдесят миллиграммов дулоксетина – эта привычка появилась у него в первые недели службы, несколько месяцев тому назад: он полагал, что так большинство неприятных побочных эффектов пройдет, пока он спит, и первым побочным эффектом являлся сам сон, наваливавшийся на него грудой камней и редко позволявший оставаться на ногах после десяти вечера. В первые дни у Эджитто проявились почти все побочные эффекты, обычно перечисляемые в инструкциях к антидепрессантам, – от острых приступов головной боли и отсутствия аппетита до вздутия живота и периодического подташнивания. Самый забавный побочный эффект – когда сводит нижнюю челюсть, так бывает, если широко зевнуть. Ничего, со временем все прошло. Да и сам лейтенант больше не испытывает неловкости, глотая капсулы, а поначалу он чувствовал себя неудачником и наркоманом: поэтому он и выдавил капсулы из блистеров и пересыпал в баночки без этикетки. Эджито уже давно смирился со своим поражением. Он обнаружил, что за поражением таится огромное, безграничное наслаждение.

Серотонинергетики прекрасно справляются с задачей, для которой созданы, – не подпускать близко тревогу и переживания. Подавленное настроение, охватившее лейтенанта после смерти отца, – со всеми подобающими психосоматическими реакциями и навязчивыми мрачными мыслями, которые в описании препаратов обычно именуют “склонностью к суициду”, – осталось где-то далеко, словно искусственное озеро, перекрытое прочной плотиной. Лейтенант гордится достигнутым покоем. Мир в душе он ни на что не променяет. Иногда он чувствует сухость во рту, в ушах внезапно раздается резкий свист, переходящий в медленно затихающий гул. Естественно, есть и другое неудобство: уже несколько месяцев у него очень слабая эрекция, а когда встает, он даже сам не может довести себя до оргазма. Впрочем, какой уж тут секс, если он очутился посреди пустыни, на военной базе, населенной почти исключительно особями мужского пола?

В Афганистане он сто девяносто один день, из них почти четыре месяца – на передовой оперативной базе “Айс”, расположенной на северной оконечности долины Гулистан, неподалеку от провинции Гильменд, где американцы каждый день ведут военные действия, пытаясь выгнать повстанцев из деревень. Морпехи считают, что в Гулистане вся работа уже сделана: они ведь построили передовой пост площадью почти четыре гектара в стратегически важном районе и наладили жизнь в окрестных деревнях, в том числе в Калайи-Кухна, где есть базар. На самом деле, как и все операции, проводившиеся с начала конфликта, зачистка территории не закончена: безопасная зона охватывает лишь пару километров вокруг базы, но и внутри этой зоны еще сохраняются точки, в которых засели повстанцы, а снаружи – вообще сущий ад.

Какое-то время базу занимали грузины, потом территория перешла под контроль итальянцев. В середине мая конвой из девяноста машин выехал из Герата, прошел по Ринг-Роуд по направлению к югу, до уровня Фараха, а потом повернул на восток – за ним безуспешно гнались застигнутые врасплох талибы. Лейтенант Эджитто участвовал в операции в качестве ответственного за медчасть и ее единственного сотрудника.

Когда они прибыли на базу, та находилась в ужасном состоянии: несколько бараков, полных щелей, какие-то глубокие ямы не вполне ясного назначения, повсюду мусор, мотки колючей проволоки и детали машин, вместо душевых – ряд нейлоновых мешков с дырками, висящих на крючках, на открытом воздухе, безо всяких перегородок. Ни малейшего намека на туалеты. Единственное помещение, выглядевшее пристойно, – оружейный склад, из чего была понятна расстановка приоритетов у их предшественников. Полк, где служил Эджитто, решил разместить там командный пункт. В первые недели важно было обеспечить минимальные удобства и усилить оборону главных ворот, выстроив длинный извилистый ряд укреплений.

Эджитто занялся обустройством медпункта в палатке недалеко от командования. На одной половине он разместил столик и койку, за ней – два шкафа и маленький переносной холодильник для хранения скоропортящихся медикаментов. За клеенчатой камуфляжной занавеской было его личное пространство. Комната ожидания – на улице: металлическая сетка, согнутая так, что получилась лавочка.

После того как, по мнению Эджитто, палатка приобрела приличный вид, он фактически закончил с обустройством. Теперь, когда он может многое усовершенствовать – развесить на стенах анатомические рисунки, сделать так, чтобы ожидающие приема пациенты сидели в тени, разобрать оставшиеся коробки и определить подходящее место для инструментов, – ему неохота этим заниматься, хотя он постоянно себя за это грызет. Ну и ладно, скоро возвращаться домой. Полгода командировки закончились, остальные члены его бригады уже покинули базу. Некоторые даже успели добраться до Италии, спешат насладиться тремя с половиной неделями отпуска и восстановить отношения с любимыми: из-за расстояния со временем начинает казаться, что эти отношения – плод чистой фантазии. Последним отбыл полковник Караччоло. Садясь в вертолет, он взглянул на голый пейзаж и произнес фразу, которой суждено было войти в историю: “Еще одна поганая дыра, по которой я не буду скучать”. База перешла в руки свежих, лихих ребят полковника Баллезио, и прошло немало дней, прежде чем жизнь вошла в обычную колею. Случилось это как раз перед тем, как Эджитто настала пора уезжать.

Эджитто дремлет, сидя за столом (с недавнего времени дремать у него получается лучше всего), но тут в медпункт заглядывает солдат.

– Доктор!

Эджитто подскакивает:

– Слушаю.

– Полковник просил сообщить, что сотрудник медслужбы прибудет послезавтра. Вертолет доставит вас в Герат.

Парень так и стоит – наполовину внутри, наполовину снаружи, в полутьме лица не разглядеть.

– Сержант Ансельмо поправился?

– Кто?

– Сержант Ансельмо. Он должен был меня сменить.

Насколько ему известно, сержант подхватил простуду, давшую осложнение со стороны дыхательных путей, и еще несколько дней тому назад лежал в полевом госпитале в Герате с физиономией, стиснутой кислородной маской.

Оробев, солдат поднимает руки.

– Не знаю, синьор. Мне только велели сообщить вам, что прибудет сотрудник мед службы, а вертолет…

– Доставит меня в Герат, да, я понял.

– Так точно, синьор. Послезавтра.

– Спасибо.

Солдат топчется на пороге.

– Что-то еще?

– Поздравляю вас, лейтенант!

– С чем?

– Домой возвращаетесь.

Он исчезает, несколько секунд дверца палатки колышется, то открывая, то закрывая путь яркому уличному свету. Эджитто опускает голову на скрещенные руки и пытается снова уснуть. Меньше чем через неделю, если ничего не случится, он будет в Турине. При мысли об этом ему вдруг начинает не хватать воздуха.

Теперь уже не уснуть – он решает встать и выйти на улицу. Шагает вдоль восточной ограды, пересекает зону, где расположились артиллеристы, – палатки стоят тесно, чтобы протиснуться между ними, приходится сжимать плечи. Забирается по лестнице, приставленной к укреплению. Часовой здоровается и отступает в сторону, чтобы освободить место.

– Вы доктор?

– Да, доктор.

Эджитто подносит руку ко лбу, заслоняясь от света.

– Хотите, дам свой бинокль?

– Ничего, и так нормально.

– Да нет, возьмите бинокль, с ним лучше видно. – Паренек снимает бинокль с шеи. Совсем молоденький, хочет чувствовать себя полезным другим. – Наводка ручная. Покрутите колесико! Погодите, я вам помогу!

Эджитто дает ему настроить бинокль и принимается медленно разглядывать равнину, залитую полуденным солнцем. Вдалеке возникают миражи – кажется, будто видишь блестящие лужи. Раскаленная гора выглядит безопасной: с трудом верится, что в ней спрятаны сотни гротов и ущелий, из которых враг постоянно следит за базой, за каждым человеком, за каждым движением, в том числе и в данный момент. Но Эджитто это прекрасно известно, поэтому он не может позволить себе обмануться или забыться.

Он наводит бинокль на лагерь афганцев – водителей грузовиков. Те сидят в тени клеенчатых занавесок, кое-как натянутых между грузовиками, привалившись спиной к колесам и поджав колени к груди. В этой позе они могут сидеть часами, попивая горячий чай. Вместе с военными они привезли материалы для базы из Герата, а теперь не хотят возвращаться – боятся мести. Запертые на пятачке, который кажется им безопасным, они не могут уехать, как не могут и оставаться здесь вечно. Насколько известно лейтенанту, они ни разу не мылись. Им хватает нескольких канистр воды в день – столько, сколько нужно, чтобы утолить жажду. Из столовой им приносят еду – они берут ее, не говоря спасибо, но и ничего не требуя.

– Пейзаж не очень, верно, док?

– Довольно однообразный, – говорит Эджитто, хотя он так не считает. Гора ежесекундно меняет очертания, да и у желтого бесчисленное множество оттенков, надо только научиться их различать. Враждебный пейзаж, к которому он быстро привык.

– Я и не думал, что здесь так, – говорит паренек. Вид у него невеселый.

Спустившись с укрепления, Эджитто направляется к телефонам, хотя звонить ему особенно некому, да и сообщать о скором возвращении никому не надо и не хочется. Он решает позвонить Марианне. Набирает цифры, указанные на телефонной карте, механический голос сообщает, сколько осталось денег на счету, и просит подождать.

– Слушаю!

Марианна всегда отвечает по телефону резко, словно ее оторвали от занятия, требующего невероятной сосредоточенности. Но, узнав его голос, она смягчается, кажется, что нервное начало разговора обусловлено тем, что они далеко друг от друга.

– Это Алессандро.

– Ну наконец-то!

– Как дела?

– Голова болит и никак не проходит. А у тебя? Окончательно бросили тебя в одиночестве?

– Прибыл новый полк. Смотрят на меня как на умудренного жизнью старика. Забавно.

– Даже не подозревают, насколько они далеки от истины.

– Да уж. Но скоро поймут.

Пауза. Эджитто слушает слегка учащенное дыхание сестры.

– Вчера я ходила домой.

В последний раз они ходили туда вдвоем. После смерти Эрнесто прошло всего несколько дней, а они уже бродили по комнатам, разглядывая все вокруг так, словно выбирали, какую мебель забрать себе. Стоя перед большим зеркалом у входа, сестра заявила, что готова его увезти. Бери все, что хочешь, ответил он, мне ничего не нужно. Марианна вспылила: зачем ты так говоришь! А? Хочешь, чтобы я чувствовала себя виноватой, и потому говоришь “бери все, что хочешь”, словно тебе ничего не нужно, а я – сволочь, во всем ищущая свою выгоду.

– Ну и как? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? Пустой дом, везде полно пыли. Тоскливо. Даже не верится, что я там жила. Представляешь, стиральная машина была загружена. Они даже не удосужились посмотреть. Все вещи слиплись. Пришлось взять мешок для мусора и все выбросить. А потом я открыла платяной шкаф и выбросила все остальное. Все, что попалось под руку.

– Зря.

– Почему зря?

Эджитто и сам не знает. Знает, что не надо было этого делать, по крайней мере пока.

– Может, и пригодилось бы, – говорит он.

– Кому пригодилось? Тебе? Одежда – просто жуть. И потом учти, я здесь одна. Так что будь по крайней мере любезен не указывать, что мне надо и чего не надо делать.

– Ты права. Извини!

– Я связалась с парой агентств недвижимости. Говорят, квартира требует ремонта – много за нее не выручишь. Главное нам с тобой как можно скорее от нее избавиться.

Эджитто хочется сказать Марианне, что с продажей тоже можно подождать, но он молчит.

Она настаивает:

– Так когда же ты возвращаешься?

– Скоро. Вроде бы.

– Дату не сообщили?

– Нет. Пока нет.

– Может, мне все-таки позвонить? Я уверена, кто-нибудь откликнется и поможет.

Марианна всегда пыталась вмешиваться в его жизнь, словно оставляя за собой право оспаривать его выбор. В последнее время она неоднократно угрожала подать жалобу, и не куда-нибудь, а в Генеральный штаб. Пока что Эджитто удавалось ее отговорить.

– Это мне только навредит. Я же тебе объяснял.

– Не понимаю, как ты можешь так жить, не зная, что с тобой произойдет через неделю, через месяц. Постоянно зависеть от чьих-то капризов.

– Такая у меня работа.

– Дурацкая работа, ты сам знаешь.

– Наверное.

– Оказаться в месте, к которому ты не имеешь никакого, ни малейшего отношения. Смешаться с бандой фанатиков. И не надо мне говорить, что на самом деле я не такая, потому что мне прекрасно известно, какая я на самом деле.

– Марианна…

– До чего же все это глупо!

– Марианна, нам пора прощаться.

– Ну конечно, я так и знала. Слушай, Алессандро, квартиру действительно надо продать как можно скорее. Динамика цен в этом районе пугает. Только им могло казаться, что в нем есть что-то особенное. Эрнесто считал себя специалистом по инвестициям, помнишь? Он считал себя специалистом во всем. А теперь квартира ничего не стоит. Я правда очень обеспокоена.

– Я же сказал тебе, что сам этим займусь.

– Алессандро, действовать надо быстро.

– Хорошо. Пока, Марианна!

Эджитто не знает, означает ли задумчивый вид полковника Баллезио то, что он умный человек. Вряд ли, решает он. Зато Эджитто уверен в другом: полковник страдает разными маниями. Например, он увешал всю палатку пахнущими жвачкой ароматизаторами в форме деревца.

– Лейтенант Марокко! Располагайтесь!

– Эджитто, синьор полковник.

Баллезио наклоняется вперед, чтобы прочитать фамилию на куртке.

– Ой, да, ну ведь разница небольшая? Вольно, лейтенант, вольно! Садитесь вон там! Как видите, в этой палатке не так много удобств. Караччоло – спартанец. Просто он еще молод, все дело в этом. Зато я все больше ценю комфорт, – говорит он, любовно поглаживая живот. – Кстати, мне бы где-нибудь достать холодильник – для пива. Я видел холодильник у вас в медпункте. Он вам действительно нужен?

– Там хранится вакцина. И адреналин.

– Ну да, адреналин. Это важно. Но я мог бы хранить его у себя. Глядишь, и для пива место найдется. Все равно моя палатка открыта для всех, добро пожаловать в любой час дня и ночи. Особых тайн у меня нет. Да и вам вроде бы скоро домой?

Эджитто опускает глаза.

– В общем, подумайте! Может, и не стоит перетаскивать холодильник. Не знаю, как вы, а я всю жизнь мог пить теплое пиво. – Кивая в пустоту, полковник стискивает губы большим и указательным пальцами. – Ладно, ладно, – говорит он. Повторяет: – Ладно, ладно.

На столе у него лежит “Маленький принц”. Полковник и лейтенант разглядывают нарисованного на обложке тощего мальчугана.

– Это жена всучила, – объясняет Баллезио, словно оправдываясь. – Говорит, я должен найти общий язык с нашими детьми. А я не очень понимаю, что значит “найти общий язык”. Читали?

– Давно.

– По-моему, это чтиво для гомиков. Дважды над ней засыпал.

Эджитто растерянно кивает. Он уже забыл, зачем пришел к командиру. В зеленоватом свете, проникающем сквозь ткань палатки, Маленький принц кажется еще беззащитнее.

– Вы собирались о чем-то со мной поговорить, лейтенант?

– Полковник, я хотел бы остаться на базе. – Смысл фразы остается не вполне ясным и для него самого, пока он не договаривает ее до конца.

Баллезио поднимает брови:

– Вы серьезно?

– Да, синьор.

– Вообще в Афганистане или в этой заднице – Гулистане?

– На базе, синьор.

– Знаете, а вот я, наоборот, уехал бы хоть сегодня. Через три месяца откроется лыжный сезон. Лейтенант, вы не хотите вернуться домой – покататься на лыжах? Только не надо мне говорить, что вы один из тех южан, что ни разу не вставали на лыжи.

– Нет. Я умею кататься на лыжах.

– Ну вот и хорошо. Знаете, вообще-то я ничего не имею против южан. Среди них встречаются хорошие люди. Хотя называть их альпийскими стрелками – это все-таки слишком. Для них такая поганая пустыня, как эта, очень даже подходит. Им не привыкать. А вот я бы руку дал на отсечение, лишь бы вернуться в горы и кататься всю зиму на лыжах. Эх! Всякий раз обещаю себе, что в этом году займусь лыжами, а потом что-то не складывается. В прошлом году жена шла по тротуару и споткнулась, пришлось мне быть при ней сиделкой. Врагу не пожелаешь! Я смотрел в окно на покрытую снегом Тофану и, ей-богу, был готов пешком на нее взобраться, только бы потом скатиться вниз! Хоть на собственной заднице! А в этом году я снега вообще не увижу. Здесь только тратишь впустую время и жизнь. Особенно в вашем возрасте. Ну ладно. Вы точно хотите остаться?

– Совершенно точно, командир.

– Надеюсь, что вы не ощущаете себя кем-то вроде миссионера. Знаете, мне рассказали про то, как вы спасли ребенка. Ну, того, накачанного опиумом. Молодец! Очень трогательно. – Он беззвучно шевелит губами, словно жуя. – Помните только, что мы не миссионеры. У нас горячие головы. Мы любим играть с оружием, а еще больше – пускать его в ход.

– Это я из-за денег, – врет Эджитто.

Полковник с задумчивым видом яростно чешет нижнюю челюсть.

– Деньги – это веская причина.

Ароматизаторы в форме зеленых деревьев, как безумные, мотаются в потоке вылетающего из кондиционера воздуха, распространяя сладковатый запах. Эджитто чувствует, что его начинает подташнивать.

Баллезио показывает на него пальцем.

– А эта штука у вас на лице… Это пройдет?

Эджитто выпрямляет спину. Вспоминает рисунок из пятен у себя на лице. Рисунок меняется каждый день, как карта погоды, а он следит за ним, словно метеоролог. Он уже знает, что происходит в каждой части его лица: на щеках все скоро исчезнет, вокруг губ – побаливает, шелушение кожи под бровями пугает людей, уши – полный кошмар.

– Иногда проходит. Немного. На солнце, например.

– Я бы не сказал. Из-за пятен видок у вас так себе. Не обижайтесь!

Эджитто хватается руками за ремень. Внезапно ему становится жарко.

– У меня тоже раздражение, – говорит Баллезио. Расстегивает воротник куртки. – Подойдите! Вот, взгляните! Видите прыщики, да? Жутко чешутся. А у вас тоже чешутся?

Эджитто обходит вокруг стола, чтобы взглянуть на шею полковника. Вдоль края воротника заметно небольшое высыпание. Мелкие пузырьки, словно нарисованные карандашом точки.

– Обычная эритрема. У меня есть мазь с календулой.

– Календула? Это что за хрень? А кортизона нет?

– Кортизон вам не нужен.

– Мне от него сразу лучше. Принесите кортизон! И сами попробуйте им помазать, лейтенант!

– Благодарю за совет, командир.

Эджитто усаживается на прежнее место, положив руки на колени. Полковник застегивает куртку.

– Значит, останетесь с нами, – говорит он. – Чтобы заставить меня остаться здесь, мне должны отвалить кучу денег. Ладно. Дело ваше. Настоящий врач нам пригодится. Ваш коллега Ансельмо едва умеет швы накладывать. Сегодня же сообщу о вашем решении, лейтенант.

Эджитто просит разрешения уйти.

– Доктор, я еще кое о чем хотел вас спросить.

– Да, синьор.

– То, что рассказывают про розы… это правда?

– Что рассказывают?

– Что весной вся долина покрыта розами.

– Полковник, я ни разу не видел здесь роз.

Баллезио вздыхает:

– Я так и думал. Ну конечно. Разве в такой дыре растут розы?

Пыль

Все новое вызывает у Йетри любопытство. Из вертолета он рассматривает чужую страну, каменистые равнины, перемежаемые изумрудными лугами. Посреди склона стоит верблюд – как он по-научному называется, Йетри не помнит, вроде бы “дромадер”. Он и не знал, что бывают дикие верблюды: думал, все верблюды живут в зоопарке. Йетри решает показать верблюда сидящему рядом Чедерне, но того пейзаж, похоже, не интересует. Взгляд из-за темных очков направлен на вертолет, а может, он просто спит.

Йетри снимает наушники. На смену мрачному вою гитар “Cradle of Filth” приходит мало чем отличающийся рев пропеллера.

– Интересно, на базе есть бар? – спрашивает он у друга. Приходится орать.

– Нет.

– А спортзал?

– Тоже нет.

– Ну хоть пинг-понг?

– Ты так и не понял. Там, куда мы летим, ни черта нет.

Он прав. На базе “Айс” нет ничего, кроме пыли. Желтой липкой пыли – в ботинках проваливаешься в нее по лодыжки. Отряхиваешь пыль с формы – она кружится в воздухе, а потом садится на прежнее место. В первый вечер в Гулистане, когда Йетри высморкался, на платке остались черные полосы. На следующий день из носа пошла кровь, смешанная с землей, и так в течение недели, а потом все прошло. Тело привыкло, молодое тело ко всему привыкает.

Взвод расположился на северо-западе базы, рядом с железобетонной коробкой – одним из немногих оставшихся от морпехов строений. Просторное голое помещение, кое-где со следами побелки. На стенах – граффити: звездно-полосатый флаг, несколько похабных рисунков, оскалившийся бульдог в ошейнике с шипами. Десятки пулевых отверстий – стреляли изнутри.

– Ну и развалина! – говорит Симончелли, когда они входят туда в первый раз, и название приклеивается. Развалина. Здесь у них будет генеральный штаб.

Вскоре обнаруживается, что в Развалине полно тараканов. Они прячутся по углам и щелям, но то и дело какой-нибудь любопытный таракан вылезает и появляется на полу. У тараканов блестящий коричневый панцирь, который хрустит, когда наступаешь на него ботинком, капли крови разлетаются на полметра.

К счастью, у Пассалакуа есть порошок от тараканов, он рассыпает его по внешнему периметру здания и по углам.

– Знаете, как это работает? – спрашивает он, стуча по донышку банки, чтобы высыпались последние крупинки. Если порошка не хватит, они пропали: придется истреблять всех тараканов, одного за другим. – Порошок издает запах, от которого тараканы возбуждаются. Называется “феромон”.

– “Ферормон”, дурак! – поправляет его Чедерна.

– Ладно, пусть будет “ферормон”. Такой же запах издают самки тараканов, когда они готовы к размножению. Тараканы распаляются, ищут самок, а вместо этого находят яд.

– Круто!

– Когда тараканы попадают на яд, они сразу же дохнут и сами начинают издавать другой запах, от которого остальных глючит.

– Глючит?

– Да, глючит. Они жрут друг друга.

Йетри представляет себе, как таракан вылезает из Развалины, пробирается в палатку, вскарабкивается по ножке раскладушки и, пока Йетри спит, разгуливает у него по лицу.

– Прикиньте, если бы талибы сделали то же самое, – говорит Чедерна, – вместо того чтобы обстреливать базу, распылили бы на базе порошок, пахнущий, как у бабы между ног. Мы бы все друг друга поубивали.

– У нас от Дзампьери пахнет ферормоном, – говорит Ровере.

– Ты чего, у нее только под мышками воняет.

Все ржут. Один Йетри стоит, нахмурившись.

– Ты думаешь, мы похожи на тараканов? – спрашивает он.

– Чего?

– Ты сказал, что если талибы распылят порошок, от которого пахнет бабой, мы друг друга поубиваем. Как тараканы.

Чедерна скривляет рот в подобие улыбки.

– Может, ты и спасешься, целочка. Тебе же этот запах еще не знаком.

Первое задание, которое поручают третьему взводу роты “Чарли” (с тех пор как шестьдесят шестая рота вступила на иностранную территорию, ее название изменилось на боевое), – построить каменное помещение для стиральных машин. Из-за песка две машины уже сломались и теперь валяются вместе с прочим мусором в одном из углов базы, баки набиты банками из-под пива и прочими железяками.

Уже часа два Йетри работает вместе с Ди Сальво и четырьмя деревенскими каменщиками. Вообще-то военные просто следят за тем, чтобы афганцы все делали правильно. У кого больше опыта в строительстве – неясно. План здания – приблизительный, размеры сторон не указаны, они просто обозначили периметр, измерив его ладонями и подсчитав количество кирпичей. Только что пробило полдень, солнце падает прямо на голые плечи.

– Пивка бы, – говорит Йетри.

– Ага, холодненького.

– С лимоном на соломинке.

– А я люблю сперва выпить пиво, а потом пососать лимон.

Стена получается ровная, по крайней мере на вид, но все-таки что-то не так. Уже пошел восьмой ряд кирпичей, скоро понадобится лестница, Йетри надеется, что ему не придется сопровождать афганцев на склад за лестницей.

Внезапно афганцы прекращают работу, бросают инструменты за землю, берут сложенные в углу циновки и расстилают их в единственном треугольнике, где есть тень. Опускаются на колени.

– Блин, чего это они?

– А ты как думаешь?

– Им что, прямо сейчас приспичило помолиться?

Ди Сальво пожимает плечами:

– Мусульмане всегда молятся. Они фундаменталисты. Йетри набирает в ведре цемента и швыряет на стену.

Размазывает мастерком. Сумасшедший дом, думает он и поворачивается к афганцам. Они словно занимаются гимнастикой: склоняются до земли, поднимаются, потом снова склоняются, беспрерывно что-то завывая. На мгновение его охватывает желание сделать, как они.

– Да пошло оно все! – говорит Ди Сальво.

– Пошло! – соглашается Йетри.

Военные бросают винтовки. Раз афганцы решили устроить перерыв, им тоже можно передохнуть. Ди Сальво находит в боковом кармане брюк пачку сигарет и угощает Йетри. Они прислоняются к стенке, раствор еще не подсох.

– Послали нас в такую даль строить прачечную, – говорит Йетри, – это нормально?

– Ничего нормального.

Йетри никак не может успокоиться. Ему обещали американок, а ими здесь и не пахнет, его просто подкалывали (“Ууу, американочки!”). Конечно, он мельком видел американок в Герате, где они простояли несколько дней: женщины-военные с волосами, собранным в конский хвост, круглым грудями и таким видом, будто они сейчас повалят тебя на койку и съедят живьем, а потом его отправили в Гулистан строить эту дурацкую стенку. Вернее, наблюдать за тем, как ее строят другие. Вряд ли в мире есть место, где плотских искушений еще меньше.

– Нет, ты прикинь: наши предки приезжали сюда курить травку, – говорит Ди Сальво.

– Какую травку?

– Ты что, не помнишь? В шестидесятые. Всякие дебильные хиппи.

– А, ну да, – говорит Йетри. Вообще-то он не помнит. На секунду задумывается. – А мои сюда не приезжали. Они вообще никогда никуда не ездили. – Мать уж точно. Отец, насколько ему известно, мог и ездить в Афганистан. Вдруг он присоединился к отряду талибов и сейчас занимается тем, что ходит и закапывает под дорогами мины? От него всегда можно было ожидать чего угодно.

– Это я так сказал. Мои тоже никуда не ездили. Но их поколение – да. Обкуривались, а потом все со всеми подряд трахались с утра до ночи.

– Вот житуха! – говорит Йетри.

– Да уж, житуха что надо. Не то что сегодня. Сегодня все девчонки типа “нет-я-не-пью, нет-я-не-курю, нет-я-никому-не-даю”.

Йетри смеется. Ди Сальво прав, сегодня девчонки коленки раздвигать не спешат.

– На некоторых, прежде чем уложить их в постель, сперва надо жениться. А вообще-то где как.

– В каком смысле где как?

– Например, в Венето дают сразу. – Ди Сальво щелкает пальцами. – Хотя в Беллуно – нет. Надо ехать южнее – туда, где много студенток. Студентки – настоящие оторвы. Однажды я был в Падуе, за неделю трех перетрахал.

Йетри запоминает в уме места и цифры. Падуя. Трое. Вернется домой – обязательно туда смотает.

– А ты знал, что все студентки бреются?

– Зачем?

Ди Сальво сплевывает, засыпает плевок песком.

– Мода такая. И потом так гигиеничнее.

Йетри охватывают сомнения. Он ни разу не видел женщины с бритым лобком, разве что на видео в Интернете, ну и маленьких девочек на море. Он не уверен, что, увидев такое, не растеряется.

Афганцы бьются лбом о пыль, словно пытаясь зарыться в нее с головой. Йетри снова хочется встать на колени, проделать все вместе с ними и понять, что они чувствуют. Ди Сальво выгибает спину, крутит шеей, зевает. Солнце нещадно жарит. У Йетри в рюкзаке есть защитный крем, но он не умеет им мазаться, а просить помощи у товарища не хочет. Солдаты не мажут друг другу спину кремом.

– Ты только прикинь! Приехать бы сюда, когда не будет войны, и прокатиться по всей стране вместе с какой-нибудь девчонкой! – мечтает Ди Сальво. – Курить листья марихуаны, сорванные прямо с куста!

– Здорово!

– Куда уж лучше!

Он подходит к Йетри.

– А сам-то ты куришь?

Тот растерянно глядит на сигарету у себя в руке.

– Да я не про это, тормоз! Я про траву.

Йетри кивает:

– Пробовал пару раз.

Ди Сальво обнимает его за голые плечи. Кожа у него на удивление прохладная.

– Абиба помнишь?

– Переводчика?

– Ага.

– У него есть трава.

– А ты откуда знаешь?

– Неважно. Хочешь – пошли со мной. Заплатим пополам. На десять евро тебе дадут вот такой мешок! – Ди Сальво рисует руками огромный шар.

– Ты сбрендил? Если нас застукают, нам каюк.

– Да кто нас застукает? Капитан Мазьеро разве нюхает, чем пахнет у тебя изо рта?

– Нет, – соглашается Йетри.

– Здесь трава не такая, как у нас. Здесь настоящая, она просто вау! – Ди Сальво еще сильнее стискивает ему шею, прижимаясь губами к уху, его дыхание не намного горячее воздуха. – Послушай! У Абиба в палатке стоит маленькая деревянная статуэтка, божок, которому молится его племя, видал такие? Квадратная башка и тело, выпученные глаза. Это местная древность, Абибу ее дед подарил. Он мне рассказывал про нее, но я тогда накурился и ничего не запомнил. Ну вот. Эта статуя глядит на тебя нарисованными желтым глазищами. В последний раз, когда я курил траву у Абиба и смотрел на статую, а она смотрела на меня, меня вдруг – бам! – пробрало, и я понял, что эта статуя и есть смерть. Я глядел в лицо смерти!

– Смерти?

– Ну да, смерти. Но она не такая, как мы ее себе представляем. Не злая. Спокойная, так что тебе не страшно. Ну, равнодушная, что ли… Ей было на меня наплевать. Просто глядела и все.

– А почему ты решил, что это смерть? Тебе Абиб сказал?

– Да нет, я это знал. Вернее, до меня потом дошло, когда я уже вышел из палатки. Во мне было столько силы, но только какой-то особенной силы. Совсем не похоже на то, как бывает, когда накуришься и потом чувствуешь себя разбитым. Голова ясная, сосредоточенная. Я взглянул в лицо смерти, а чувствовал себя прекрасно. А потом, слушай, знаешь, что было? Прохожу я мимо флага, ну, на главной башне, помнишь? Флаг развевался, потому что в тот день был ветер, и тут я… не знаю, как сказать. Я чувствовал, как развевается флаг, понятно? Не в том смысле, что я увидел флаг. Я это и правда чувствовал. Я был и ветром, и флагом.

– Ты был ветром?

Ди Сальво снимает руку с его плеч.

– Ты думаешь, я несу чушь, как какой-нибудь дебильный хиппи?

– Да нет, я так не думаю, – говорит Йетри, хотя он уже ничего не понимает.

– В общем, не то чтобы мне было весело или грустно. Это все… детали. А не полная картина. А я чувствовал все, все сразу. Флаг, ветер – все.

– А при чем тут статуя и смерть?

– Очень даже при чем. – Ди Сальво почесывает бородку. – Ты так на меня смотришь, будто я несу чушь, как какой-то дебильный хиппи.

– Да нет, рассказывай!

– Я закончил. Вот что произошло, понимаешь? Внутри меня что-то открылось.

– Откровение, – говорит Йетри.

– Ну, не знаю, откровение или нет.

– Думаю, откровение.

– Говорю тебе, я не знаю, что это за чертовщина. Что было, то было. Я просто пытаюсь тебе объяснить, что у Абиба трава другая. Чувствуешь себя другим. Чувствуешь все вокруг. – Внезапно он мрачнеет. – Ну что, пойдешь со мной?

Йетри не очень интересует наркота, но разочаровывать приятеля не хочется.

– Наверное.

Тем временем афганцы уже сложили коврики и вновь принялись за работу. Друг с другом они почти не разговаривают, а когда разговаривают, Йетри кажется, что они ссорятся. Он глядит на часы: без двадцати час. Если поторопиться, может, удастся не стоять в очереди в столовую.

Когда через три дня настает время высунуть нос с базы, Йетри не берут.

– Сегодня съездим оглядимся, – говорит Рене утром, – со мной идут Чедерна, Кампорези, Пеконе и Торсу.

Все смотрят, как названные солдаты одеваются, стоя у раскладушек. Церемонно, словно античные герои, хотя им предстоит обычный патрульный выезд на деревенский базар.

Чедерна задирает нос больше других, правда, он и умеет больше. Будь в третьем взводе роты “Чарли” Ахилл, это был бы Чедерна – неслучайно на спине, чуть выше пояса, у него даже вытатуирована первая строка “Илиады”. Написано по-гречески, татуировщик почти без ошибок скопировал текст из лицейского учебника Аньезе – лежа в постели, Чедерна часто просит, чтобы ему этот стих читали снова и снова.

В штанах и футболке он вырастает у койки Митрано, который уже понял, что его ждет, и теперь нехотя поднимается, во взгляде сквозит тоска.

– У твоих родителей есть еще дети?

– Так точно, синьор!

– Наверняка они жалеют, что произвели тебя на свет! Ты такой урод, что мог бы стать шедевром современного искусства! Как тебя зовут, толстяк?

– Винченцо Митрано, синьор!

– Имя, как у дворян, ты что, королевских кровей?

– Никак нет, синьор!

– А хуй ты сосать умеешь?

– Никак нет, синьор!

– Не ври! Спорим, ты можешь высосать мяч для гольфа через поливочный шланг!

– Никак нет, синьор!

– Мне не нравится фамилия Митрано! Только педиков и морячков зовут Митрано! Теперь тебя зовут Гомер Куча!

– Так точно, синьор!

– Солдат Куча, я тебе нравлюсь? Тебе смешно?

– Никак нет, синьор!

– Тогда убери эту отвратительную ухмылку со своей рожи!

И далее в том же духе, пока Митрано не опускается на колени и не подставляет шею Чедерне, который делает вид, что хочет его придушить, – он и правда слегка его душит, пока у того не синеет лицо. Маттиоли подзадоривает Чедерну, остальные ржут, как ненормальные, хотя видели эту сцену десятки раз. Чедена способен воспроизвести по памяти первые сорок минут “Цельнометаллической оболочки”, одна реплика за другой: Митрано – его Гомер Куча, любимая жертва, и, как и Гомеру Куче в фильме, ему вовсе не весело. Когда представление заканчивается, Митрано ложится обратно на койку и отворачивается. Если он отказывается участвовать в игре, Маттиоли дает ему подзатыльники, пока у Митрано не сведет шею.

Насладившись всеобщим вниманием, Чедерна может продолжить одеваться. Снаряжение гвардии старшего капрала включает боевую рубашку Tru-Spec, тактический жилет Defcon 5 камуфляжного цвета итальянских ВС с амуницией в тон, кевларовый шлем, защитные баллистические очки ESS Profile TurboFan, брюки Vertx с сетчатой вставкой на промежности и защищенными коленями (сидят на порядок лучше, чем другие тактические брюки, потому и стоят дорого), носки и трусы Quechua, кварцевые часы Nite MX10 с подсветкой GTLS, благодаря которой риски и стрелки даже днем отсвечивают зеленым, водоотталкивающие перчатки Ottegear, кефию, бинокль 12x25, ремень Т&Т, налокотники и наколенники той же марки, нож ONTOS Extrema Ratio со стальным лезвием длиной 165 миллиметров, гранатомет GLX, флягу Camelbak, пистолет Beretta 92FS в набедренной кобуре, штурмовую винтовку Beretta SC70/90, ботинки-амфибии Lowa модель Taskforce Zephyr GTX HI TF Desert, монокуляр ночного видения с усилителем яркости изображения, семь магазинов с патронами. Кроме огнестрельного оружия и шлема, все куплено через Интернет. Во внутреннем кармане куртки лежит фотография, которую Аньезе тайком засунула ему в рюкзак (она сняла себя в три четверти, поставив на автоспуск) – на ней одни трусики-перизома, грудь неловко прикрыта рукой, – увидишь такое, и глаза полезут на лоб. Шестнадцать килограммов одежды и оборудования на две тысячи евро: с оружием Чедерна ощущает себя кем-то другим – тем, кто ясно соображает и действует четко. Умелым. Решительным.

– Куплю вам орешков, – обещает он товарищам, уходя. Проходит мимо койки, на которой в трусах валяется Йетри, красный от зависти (а также из-за того, что у него сгорели нос, уши и плечи), шлепает того по бедру. – Будь паинькой, целочка! – В ответ Йетри поднимает средний палец.

Чедерна сидит в “Линче” спереди справа, контролирует связь. Кампорези – за рулем. Сзади – Пеконе и Рене, между ними, в башне, стоит Торсу. Командует конвоем из трех бронеавтомобилей Мазьеро. Капитан и сержант недолюбливают друг друга, Чедерна это знает и иногда поддразнивает Рене.

Чедерне не страшно. Ничуть. Он возбужден. Если они попадут в засаду, он знает, что менее чем за две секунды зарядит винтовку или вытащит пистолет и наведет на цель, и знает, что “менее чем за две секунды” может оказаться слишком долго, но какой смысл думать об этом – он гонит от себя эти мысли и старается настроиться на хорошее.

Никаких внештатных ситуаций. Патрульный выезд проходит спокойно, словно прогулка. Бронетехника останавливается у казармы афганской полиции, возвышающейся над ведущей к рынку улицей, солдаты заходят внутрь – на экскурсию, разведать, что это за место: начиная со следующей недели, им придется приезжать сюда каждый день – тренировать “мао-мао”, местных полицейских. По тому, как афганцы держат оружие, Чедерне сразу ясно, что случай безнадежный: реши политики вывести войска и доверить этим молодцам ведение войны, талибы мгновенно вернутся к власти – Чедерна готов дать руку на отсечение. Политиков он на дух не переносит: он считает, что у них одна забота – поплотнее набить карманы деньгами.

За воротами форта атмосфера менее напряженная, и солдаты решают пройтись по улице. Бронемашины ползут за ними, словно дрессированные зверюшки. Афганцы глядят на военных из своих грязных каморок. Чедерна берет их по очереди на прицел винтовки, представляя, как попадает в голову, в сердце, в колени. На курсах переподготовки его научили дышать животом, чтобы плечо, на котором лежит приклад, не дрожало, – обычно так поступают штурмовики, а Чедерна мечтает стать штурмовиком. Когда командировка закончится, он подаст заявление о зачислении в отряд особого назначения.

А пока что ему приходится заниматься совсем другим: капитан Мазьеро раздал солдатам конфеты, и к ним, как пчелы на мед, слетаются дети. Рене пытается растолкать их, размахивая руками.

– Спокойно, сержант! Они ничего вам не сделают, – издевается Мазьеро.

– Нельзя, чтобы они подходили одновременно, – отвечает Рене. – Так написано в уставе.

– Вы думаете, в такой чудесный день кто-нибудь бросит бомбу? Будете так себя вести, придется запретить вам покидать базу. – Капитан склоняется к одному из мальчишек и взъерошивает ему волосы. – Боюсь, сержант, вы еще не поняли, зачем нас сюда послали.

Чедерна видит, что командиру приходится все молча глотать. Он тоже терпеть не может Мазьеро и охотно дал бы ему коленом под дых. Чтобы утешить Рене, он похлопывает его по плечу и начинает раздавать конфеты.

Самый маленький мальчуган, в рваном халатике, чуть не попадает им под ноги. Чедерна поднимает его в воздух, малыш не сопротивляется, глядит на него выпученными водянистыми глазками, под носом засохли сопли.

– Малыш, тебя мама вообще не купает?

В ответ – беззубая улыбка.

– Ты не понимаешь, что я говорю, да? Ничего ты не понимаешь. Тогда я могу тебе сказать все, что хочется. Например, что ты блохастый. Грязный. Вонючий. Смешно? Правда? Вонючий, вонючий. Гадкий. Ну что ты смеешься? Тебе хочется конфетку, как у других? Правда? Вот, держи! Эй, эй, спокойно! Обещай только, что, когда вырастешь, не станешь талибом, договорились? А то придется мне взять вот это и всадить тебе пулю в лоб. – Он размахивает перед малышом винтовкой, тот следит за ней. – Торсу, эй, Торсу, поди сюда!

Торсу быстро подбегает к Чедерне, за ним следует рой мальчишек.

– Ну-ка сними меня!

Одной рукой Чедерна держит ребенка (тот попытался развернуть конфету, а потом засунул ее в рот прямо в обертке), а другой поднимает вверх винтовку, держась за магазин. Выглядит он круто – выложит фотографию в Сети.

– Хорошо получилось? Давай сними еще раз!

Он опускает мальчишку на землю, достает из кармана последние конфеты и бросает их в пыль.

– Вон там. Идите собирайте!

Запасы продовольствия

Продовольствие падает с неба – не очень регулярно и часто без предупреждения. Хотя на базе всегда подробно расписывают, что им нужно, сидящие в Герате чиновники обычно решают сами и шлют то, чего у них на складе навалом: туалетную бумагу вместо боеприпасов или сок, в то время как солдатам не хватает воды. Из-за плохой видимости уже шесть дней вертолеты в их район не летают. Еще немного и придется перейти на сухой паек. К счастью, за последние часы метеоусловия улучшились, небо вновь голубое, и ребята из “Чарли” высыпали на площадку перед базой в ожидании самолета.

Самолет появляется между холмом и горой – маленький, бесшумный, как насекомое. Глаза всех ребят, защищенные зеркальными линзами, обращены к черной точке, но никто не делает шаг вперед и не опускает скрещенные на груди руки. Самолет снижается, теперь можно различить круги, которые выписывают крутящиеся пропеллеры. Ничего не поделать: сколь бы часто ты ни видел, как С-130 подлетает с открытой задней дверью, сколько бы часов ты ни просидел неподвижно в его брюхе, все равно всякий раз замечаешь, что он похож на птицу с дыркой вместо задницы.

Паллеты быстро вылетают одна за другой, стропы парашютов, а их около десятка, натягиваются, белые полотнища раскрываются на фоне кобальтового неба. Самолет выполняет вираж и через несколько секунд исчезает из виду. Сброшенные на парашютах грузы покачиваются в воздухе, словно гигантские медузы. Но что-то идет не так. Резким порывом ветра один парашют почти складывает, он наклоняется и касается строп соседнего парашюта, словно пытаясь прижаться к нему. Затем и вовсе оборачивается вокруг соседа, стропы пойманного парашюта тоже закручиваются. Получившаяся спираль набирает скорость, стропы спутываются снизу и до самого верха, стискивая куполы. Превратившиеся в сиамских близнецов парашюты ударяются в два парашюта, летящие ниже, и все вместе образуют огромный клубок.

Солдаты стоят, не дыша, некоторые инстинктивно закрывают лицо руками, в то время как грузы, спутавшиеся друг с другом и ничем не поддерживаемые в воздухе, стремительно падают вниз, приобретая неслыханное ускорение, с которым летят к земле тяжелые предметы.

На месте падения поднимается облако пыли, висящее в воздухе несколько секунд. Ребята не знают, как быть. Понемногу, прижимая к носу кефии, они продвигаются вперед.

– Ну и дела! – говорит Торсу.

– Все из-за этих уродов из ВВС, – заключает Симончелли.

Они окружают вырытый паллетами кратер. Продукты питания – вот что там было. Сотня банок с очищенными помидорами взорвалась, забрызгав все вокруг красным, развалились упаковки с замороженной индеикои – разбросанные на песке красные ошметки блестят на солнце, а еще там были банки с пюре и молоко, которое теперь хлещет из продырявленных пластмассовых канистр.

Ди Сальво набирает горсть поломанного печенья.

– Позавтракать не желаете? Можно в молоке размочить.

– Ну и дела! – повторяет Торсу.

– Да уж, дела, – соглашается с ним Митрано.

Молочная лужа расплывается вокруг кучи еды, лижет ботинки солдат, смешивается с мякотью помидоров. Хищные птицы, выписывающие над ними все более сужающиеся круги, принимают помидоры за манящую лужу крови. Сухая почва впитывает алую жидкость, на несколько секунд темнеет, а потом становится как прежде, словно ничего не случилось.

Почти все мясо пропало. Индейки, которую удалось спасти, едва хватит на четвертую часть людей, а резать куски повара отказываются, потому что тогда получатся детские порции. Из-за опоздания и нестыковок солдаты уже больше недели не едят мясо, и когда они приходят в столовую и снова видят поддоны с макаронами, приготовленными с подсолнечным маслом, в воздухе пахнет бунтом. Чтобы успокоить людей (а еще потому, что и сам он соскучился по бифштексу), полковник Баллезио впервые соглашается нарушить устав и разрешает отправить две бронемашины на деревенский рынок – купить мяса у афганцев. Через три часа участники экспедиции возвращаются на базу с победным видом, под свист и аплодисменты – к крыше машины привязана лежащая на боку корова.

Корову разделывают на пленке, расстеленной позади казарм сто тридцать первого взвода, дают мясу ночь отлежаться, не убирая в холодильник, а на обед жарят. Из-за встречного ветра в столовой висит дым, однако запах горелого не раздражает солдат, а, наоборот, возбуждает и подстегивает аппетит. Они кричат, что хотят мяса с кровью, и повара рады им услужить. На столы подают толстые, красные внутри бифштексы: воткнешь в такой вилку – и на дно пластмассовой тарелки струйками льет прозрачная кровь. Мясо жесткое и не очень вкусное, но все равно оно лучше, чем замороженная индейка, гниющая в мусорных баках. Ребята наедаются до отвала. Все аплодируют полковнику Баллезио, который взбирается на лавку, поднимает стакан и произносит слова, которые все надолго запомнят:

– Говорю вам как полковник: ничего вкуснее в этом чертовом Афганистане вам не съесть!

После обеда ребята из третьего взвода идут в палатки поспать. Торсу и кое-кто еще направляются к Развалине. Они постарались навести уют: теперь здесь стоят столы, которые они смастерили из того, что было, над ними висят кабели Этернета и омерзительные рулоны липкой ленты, покрытые дохлыми мухами. Микелоцци, которого отец научил работать по дереву, соорудил барную стойку, сколотив вместе доски нескольких лавочек. Этого вполне достаточно, чтобы в Развалину стягивался народ, особенно к вечеру, хотя обычно выпивки на всех не хватает.

Как и почти у всех, у первого старшего капрала Анджело Торсу в двойном дне рюкзака спрятаны порножурналы, но пока что они не потребовались: с тех пор как у Торсу завелась виртуальная подружка, у него есть кое-то получше. Ради нее он подписался на спутниковую связь, которая стоит кучу денег и вызывает зависть товарищей по оружию, но дело того стоит: можно болтать с ней, когда захочется.

Он усаживается в уголке и подсоединяет к компьютеру модем. Ждет, пока огонек рядом с ником Tersicore89 в списке контактов переключится с красного на зеленый.

Одна из вещей, которые ему безумно нравятся в новой девушке: она здоровается с ним так, что по спине мурашки бегут.

У Торсу от ревности начинает ныть в животе. Внутри что-то медленно шевелится.

Ему хочется закрыть, захлопнуть экран ноутбука. Не нравятся ему эти игры. “Дура”, – пишет он.

Благодаря Tersicore89 Торсу обнаружил, что чистая фантазия обладает неоспоримыми преимуществами. Во-первых, секс через Интернет длится столько, сколько хочется, главное – сдерживать собственные руки. Сдерживаясь и не кончая, он испытывает ранее незнакомое, почти болезненное возбуждение, порой ему кажется, что он вот-вот взорвется. Во-вторых, так он может вообразить себе невероятно красивую, сексуальную, рослую девушку, намного более красивую-сексуальную-и-рослую, чем он заслуживает (пока что он не пытался представить себе Tersicore89 целиком, проще воображать отдельные части тела, детали). В-третьих, в Сети ему легче признаться в том, о чем сказать вслух он не осмелится. Когда рядом живое, манящее тело женщины, он тушуется.

Тем не менее с некоторых пор ему не терпится увидеть Tersicore89. Не во плоти и крови, это еще рано, а хотя бы по пояс через веб-камеру. Это желание возникло у него перед командировкой. Она не согласна, но он настаивает, даже сейчас.

Он лжет и знает, что лжет, и она это чувствует. Его последняя история – с Сабриной Кантон – закончилась из-за бородавки у нее на подбородке. Торсу не мог глаз оторвать от темного пятнышка. За последние недели бородавка выросла до огромных размеров и поглотила Сабрину.

Если честно, то, как она говорит, вернее пишет, и подкупило его. Он и представить себе не мог, что в женщине его могут интересовать подобные вещи. Да, Торсу нравится болтать с Tersicore89. За несколько месяцев они друг другу поведали столько тайн, сколько никогда никому не раскрывали. Например, только она знает, что у его матери недавно было плохо с сердцем и теперь, когда мама жует, у нее изо рта подтекает слюна. А Торсу, по крайней мере Tersicore89 его в этом заверила, – единственный, кто читал стихи, которые она записывает по ночам в тетрадку в кожаном переплете. В стихах он мало что понял, хотя местами они его тронули.

– По-моему, это мужик.

Голос раздается у самого уха Торсу, который от испуга вскрикивает и резко захлопывает монитор. За спиной у него стоит Дзампьери.

– Какого хрена? Ты давно здесь стоишь?

– Ты уверен, что это не мужик?

– Да пошла ты!

– Имя Tersicore больше подходит мужчине.

– Это не мужчина!

– А ты откуда знаешь?

Дзампьери присаживается на краешек стола и скрещивает руки на груди с таким видом, будто собирается вступить в долгую дискуссию. У Торсу уже начал вставать, а перед экраном его ждет Tersicore89.

– Уйди, а? – говорит он, пытаясь сдержаться.

Дзампьери не обращает на него внимания.

– В Сети полно людей, которые из самых низменных побуждений выдают себя за других. К примеру, мужчин, притворяющихся женщинами.

– Чего тебе от меня надо?

– Я пытаюсь тебя защитить. Мы же друзья.

– Не нужно меня защищать!

Дзампьери склоняет голову. Разглядывает свои ногти, выбирает один палец и начинает грызть.

Торсу говорит:

– Мужчина бы такое писать не стал. – Он и сам не знает, зачем он пытается ее переубедить.

– Я при желании могу писать, как мужчина, – ехидно возражает Дзампьери.

– В этом никто не сомневается.

– И вообще, раз она не хочет показываться, значит, что-то не так.

– Блин, так ты все прочитала?

– Кое-что. Большая и крепкая грудь… Ммм…

– Заткнись! Вообще-то я и сам не хочу ее видеть.

– Почему?

– Потому.

Дзампьери гладит ему волосы и шею так, что его пробирает дрожь.

– Торсу, Торсу… что с тобой? Боишься настоящих женщин?

Он с силой отталкивает ее руку, Дзампьери хохочет.

– Передай женишку от меня привет! – говорит она и уходит. Сейчас наверняка пойдет и растреплет остальным. Ну и ладно. Торсу снова открывает экран.

Они с трудом возвращаются к тому месту, на котором остановились. Беседа быстро сводится к обмену короткими репликами из серии ты-мне-делаешь-так-а-я-тебе-так, но настроение у первого старшего капрала безнадежно испорчено. Он все время оборачивается – проверить, не подглядывает ли кто. Периодически в его голове возникает образ юноши, сидящего на месте Tersicore89, и Торсу становится дурно. Он пишет и читает, а самого тошнит, прихватывает живот. Больше нет сил терпеть. Приходится спешно прощаться. Он обещает Tersicore89, что вскоре выйдет на связь.

Быстро шагая по базе, он старается не встречаться взглядом с другими солдатами и не отвлекаться на мелких хищных птиц, кружащих над сторожевой башней. Он хочет, чтобы возбуждение не прошло окончательно, пока он не дойдет до туалета.

На полпути у него начинает плыть перед глазами. Головокружение быстро перетекает из головы в тело и превращается в дрожь, сосредоточенную внизу живота. Через несколько секунд ему настолько приспичивает, что приходится пуститься бегом.

Он добегает до биотуалета, дергает первую ручку, но дверь заперта изнутри, влетает во вторую кабинку, но от того, что он там видит, ему становится плохо, влетает в третью, едва успевает закрыть задвижку и спустить штаны, садится на корточки над алюминиевым сортиром в полу и за один раз опустошает кишечник.

– Уфффф!

Он еле слышно выдыхает, в ушах громко стучит. Внезапно кишечник повторно опустошается – неожиданно и сильнее, чем в первый раз, при этом в животе жутко режет. В пищеварительном тракте началась революция. Торсу прищуривается и крепко хватается за ручку двери, ему чудится, что его вот-вот засосет в слив. Он старается не обращать внимания на капли жидкого кала на голых ляжках и внизу на штанинах.

Когда резь проходит, он опускает голову на вытянутую руку и сидит неподвижно целую минуту – обессиленный и расстроенный всем, что с ним произошло. По телу разливается покой, страшно тянет спать. На несколько секунд он засыпает в этом неестественном положении.

Симптомы отравления могли проявиться у Анджело Торсу раньше, чем у других, из-за того, что он дважды брал добавку мяса, или из-за того, что никогда не отличался крепким здоровьем. Впрочем, пока он сидит, скрючившись, в грязном сортире, еще двое солдат вбегают в соседние кабинки, и Торсу узнает звуки, очень похожие на те, что только что издавал сам. За несколько часов базу завоевывает золотистый стафилококк, начинается хаос. Кабинок туалетов – восемнадцать, зараженных солдат не меньше сотни, раз в двадцать минут приступы повторяются.

К четырем часам вечера около туалетов собирается толпа дрожащих ребят с зелеными лицами. В руках они сжимают рулоны туалетной бумаги и орут тем, кто занимает кабинки, чтобы те ради всего святого поторапливались.

Перед старшим капралом Энрико Ди Сальво стоят четыре человека, включая Чедерну. Ди Сальво размышляет, стоит ли просить приятеля уступить ему очередь, потому что боится не дотерпеть, но Чедерна точно откажет. Он отличный солдат, хохмач, но все-таки редкостный козел.

Ди Сальво пытается вспомнить, было ли ему когда-нибудь настолько худо. В тринадцать лет ему вырезали аппендицит, перед этим он несколько месяцев просыпался по ночам – живот болел так, что до спальни родитилей он доходил, согнувшись в три погибели. Мама с подозрением относилась к лекарствам, отец – к гонорарам врачей, поэтому лечили его лимонадом. Боль не утихала, мама ложилась обратно в постель с обиженным видом: “Я тебе велела пить горячий, а ты тянешь кота за хвост. Так от лимонада никакого толку”. Когда за ним приехала “скорая помощь”, воспаление перешло в перитонит. Но, наверное, даже тогда живот не болел, как сейчас.

– Чедерна, пропусти меня! – просит он.

– Еще чего.

– Ну пожалуйста, я больше не могу!

– Тогда возьми мешок и сходи в него!

– Не хочу я срать в мешок. Да и до палатки мне не дойти.

– Твое дело. Здесь всем хреново.

Ди Сальво ему не верит. Чедерна совсем не бледный, он ни разу не застонал и не поморщился. Остальные ребята еле дышат от боли. Тот, что стоит в очереди первым, дергает ручку кабинки, из которой долго никто не выходит. Слышно ругательство, в ответ парень пинает железную дверь.

Нет, так плохо ему никогда не было. Селезенку и печень словно режут ножом, знобит, кружится голова. Если через несколько минут он не усядется над очком, его вырвет или еще что похуже. Может, грохнется в обморок. Они нажрались чистого яда.

В довершение ко всему после обеда он заглянул к Абибу, вместе они курили гашиш – всего один грамм, подмешанный в табак одной “Дианы”. У Абиба необычная манера готовить курево: он не греет его зажигалкой, а долго растирает пальцами, потом мочит слюной. Гадость какая, сказал ему Ди Сальво, увидев это в первый раз. What? Гадость! Абиб посмотрел на него с хитрой усмешкой. Уже несколько месяцев живет на базе с итальянцами, мог бы выучить несколько слов, а он продолжает говорить по-английски. Italians don’t know smoke, ответил он.

Наверное, из-за Абибовой слюны ему теперь хуже остальных. Кто знает, какой дрянью тот его заразил. Абиб живет в палатке с двумя другими переводчиками, они спят на коврах, от которых воняет грязными ногами. Невыносимая вонь – словно засовываешь нос в пропитанный потом носок. Поначалу Ди Сальво не хотел сидеть на полу, а теперь почти привык. Он только старается не класть на пол голову, даже когда все начинает плыть.

Ди Сальво чувствует себя потерянным и несчастным. Он обливается холодным потом. Дыхание перехватывает. К Абибу он больше ни ногой. До конца командировки траву в руки не возьмет. Он мысленно дает Богу обет: если ты поможешь мне дойти до туалета, если спасешь от этой дряни, клянусь, что к Абибу я больше никогда не пойду. Он готов на большее – пообещать, что и дома курить не будет, но потом вспоминает, как приятно сидеть на террасе в Рикади, задрав ноги на перила, любоваться маслянистым морем, медленно вдыхая дым, и останавливается. Полгода без наркотиков – вполне достаточно для обета.

Новый сильный спазм вызывает приступ кашля и заставляется его склонить голову На секунду он теряет контроль над сфинктером и чувствует, как тот расслабляется. Запачкал трусы – он почти уверен. Дотрагивается до плеча Чедерны.

– Пропустишь – дам десять евро.

Гвардии старший капрал едва поворачивает голову:

– Полтинник.

– Ты козел, Чедерна! Значит, тебе и правда не так плохо, как остальным.

– Пятьдесят евро.

– Да пошел ты! Двадцать.

– Сорок и не меньше.

– Тридцать. Ну ты и мерзавец!

– Я сказал, не меньше сорока.

Ди Сальво чувствует, что зверь, сидящий у него в кишках, зашевелился. Анус ритмично сжимается сам по себе. Внутри кто-то сидит, и у него бьется сердце – собственное сердце.

– О’кей, идет, идет, – говорит он, – а теперь исчезни.

Чедерна взмахивает рукой, словно говоря “проходите, пожалуйста”. Ухмыляется. Наверное, с ним все в порядке, а в очередь он встал, чтобы портить жизнь другим. Первый в очереди уже вошел, теперь перед Ди Сальво остались двое. Еще недолго. Он глядит на наручные часы, три минуты проходят медленно, секунда за секундой, потом перед ним распахивается дверь туалета, словно приглашение в рай.

Чтобы попасть в коридор, вдоль которого расположены кабинки, надо подняться по одной из лесенок слева или справа от туалетов. Ди Сальво бросается вперед, но прежде чем он успевает войти, артиллерийский офицер, поднявшийся по другой лестнице, уводит кабинку у него из-под носа.

– Выметайся! – орет Ди Сальво.

Младший лейтенант указывает на знаки различия у себя на куртке, но Ди Сальво забыл про иерархию. Он выстоял очередь, подарил сорок евро мерзавцу Чедерне, и теперь никто не займет его место, даже сам генерал Петреус.

– Выходи оттуда! – кричит он. – Нам всем хреново!

Вид у младшего лейтенанта не злой, а скорее жалобный, словно и он только что напустил немного в штаны. Паренек с квадратной головой не намного выше Ди Сальво, но покрепче. На груди имя: Пульизи. Ди Сальво инстинктивно отмечает все детали. Оценивает параметры, которые борцу нужно знать, прежде чем схватиться с соперником: рост, окружность бицепсов, вес. Мозг подтверждает мускулам, что есть смысл начать драку.

– Пожалуйста! – умоляет артиллерист и тянет на себя дверцу, чтобы закрыться в кабинке. Ди Сальво просовывает ногу между косяком и дверцей и с силой распахивает ее.

– И не подумаю! Сейчас моя очередь. – Он вытаскивает младшего лейтенанта за воротник куртки.

– Убери руки, солдат!

– А не то что?

– Не зли меня! Знаешь, я из Катании, – говорит офицер, словно это имеет значение.

– Неужели? А я из Ламеции, и сейчас я нассу тебе на башку!

Раньше, чем можно было ожидать, Пульизи бьет его кулаком – не очень сильно, зато прямо в челюсть, слышен треск. Ди Сальво замирает в растерянности.

Несколько секунд, и под крики стоящих в очереди ребят (очереди как таковой больше нет) они уже сцепились в коридорчике шириной не более сорока сантиметров, закрыв выход и вход в две кабинки. Ди Сальво оказывается на полу, лицо прижато к решетке, под которой что-то течет, что именно – лучше не думать. Силы кончились. Он продолжает бессмысленно бить коленом по икре младшего лейтенанта, ничего больше он сделать не может, потому что лейтенант сидит на нем сверху, крепко ухватив за свободную руку. Вторая рука прижата к полу его собственным телом. Пульизи отвечает на удары, ударяя его кулаком по ребрам, – несильно, но беспрерывно, в одно и то же место, как опытный участник драк.

Пока Ди Сальво бьют, до него медленно доходит, что он только что совершил нападение на офицера. Или офицер напал на него? Неважно. Главное – он сцепился со старшим по званию. За подобное поведение ему грозят суровые последствия. Изолятор. Увольнение. Трибунал. Тюрьма.

Внезапный удар по голове, и Ди Сальво что-то выплевывает. А вдруг это зуб? Он еле дышит. В кабинку должен был войти он. Он отстегнул сорок евро Чедерне, жадному мерзавцу Чедерне, который сейчас что-то ему орет, а он не слышит, потому что одно его ухо прижато к решетке, на другом – рука Пульизи. Резь в животе то ли затихла, то ли смешалась с болью от ударов. Надо выбираться отсюда, он уже хрипит. Рывком он выгибает спину и высвобождает зажатую руку. Зажимает ладонью лицо артиллериста.

– Сейчас ты у меня попляшешь, скотина!

Он заведен и готов отвесить артиллеристу столько же ударов, сколько получил, да еще и с процентами, но младший лейтенант встает и убирает руки у него со спины. Отступает назад. Ди Сальво, оглушенный, глядит на него снизу вверх.

– Трус! – яростно кричит он. С радостью отмечает, что расквасил лейтенанту нос и поцарапал бровь. – Иди сюда!

Но соперник глядит в другую сторону. Все солдаты повернулись туда. Ди Сальво делает то же самое и видит полковника Баллезио, который, держась за живот, расталкивает толпу.

– Разойдитесь, разойдитесь, пропустите!

За мгновение до того, как потерять сознание, Ди Сальво видит над собой короткие ляжки полковника, запирающегося в кабинке, из-за которой они только что подрались. Он успевает услышать доносящийся из кабинки звериный рев, а потом наступает тишина.

Вот так, в атмосфере всеобщего смятения, Эджитто впервые познакомился с ребятами из третьего взвода роты “Чарли”. Из-за отравления он проработал весь день до самого вечера, назначал всем по две таблетки имодиума и лошадиные дозы антибиотиков, теперь антибиотики кончаются, приходится делить дозу пополам. Он неоднократно проверял состояние туалетов, из чего было ясно, что с каждой минутой положение ухудшается: три кабинки вышли из строя по гигиеническим причинам, один туалет засорился, потому что в него спустили кучу влажных салфеток, в другом в сливе застрял фонарик (при этом фонарик чудом продолжал гореть, подсвечивая мигающим светом металлические стены кабинки и рукомойник).

Воздух в палатке третьего взвода горячий, стоит вонь, но лейтенант не обращает на это внимания, как не обращает внимания на неестественную тишину Войдя сюда, он не увидел ничего нового по сравнению с палатками, в которых уже побывал: все военные лагеря похожи друг на друга, и солдаты похожи друг на друга, их этому специально учат, а теперь у всех одинаковая резь в животе и обезвоживание. Ничто не подсказывает лейтенанту Эджитто, что скоро его судьба окажется связана с этим взводом. Когда, много времени спустя, он об этом задумается, отсутствие предзнаменований покажется ему пугающим.

– Кто здесь главный? – спрашивает он.

Голый по пояс и мокрый от пота солдат садится на раскладушке.

– Сержант Рене. В вашем распоряжении.

– Лежите! – приказывает лейтенант. Он просит поднять руки тех, у кого есть симптомы заражения стафиллококом, пересчитывает. Потом обращается к единственному здоровому солдату: – Ваше имя?

– Сальваторе Кампорези.

– Вы не ели мясо?

Кампорези пожимает плечами:

– Ел, а как же. Две огромные порции.

Лейтенант приказывает ему явиться к командованию, нужно понять, кто ночью пойдет в караул.

– Так ведь я же вчера дежурил! – возмущается Кампорези.

Лейтенант в ответ пожимает плечами:

– Не знаю, что вам сказать. Чрезвычайные обстоятельства.

– Спокойной ночи, Кампо! – издевается один из солдат. – Увидишь падающую звезду – загадай за меня желание, лапушка!

Кампорези громко выражает желание, чтобы товарищ утонул в собственных испражнениях, потом надевает ботинки и бредет к выходу В него летят скомканные футболки, грязные платки и пластмассовые чайные ложки.

Эджитто готовит шприцы, ребята раздеваются, ложатся на бок, спустив трусы до середины ягодиц. Кто-то пускает газы – нечаянно или нарочно, ему аплодируют. Между ребятами царит полная, почти непристойная свобода, каждый знает чужое тело почти так же хорошо, как свое, включая единственную женщину, которая без стеснения подставляет голый бок.

Одному из солдат особенно плохо. Эджитто записывает его имя в блокноте, чтобы доложить потом командиру: Анджело Торсу, первый старший капрал. Он лежит в спальном мешке, под четырьмя одеялами и стучит зубами. Эджитто измеряет ему температуру. Тридцать восемь и девять.

– До этого было сорок, – сообщает Рене.

Эджитто чувствует на себе взгляд сержанта. У взвода заботливый и бдительный командир – у сержанта это написано на лице. Он поставил раскладушку на середине палатки, чтобы видеть, что происходит с каждым.

– Он больше не может ходить. В последний раз ему пришлось оправляться прямо здесь.

Сержант рассказывает об этом, не осуждая, остальные ничего не говорят. Заболевшее тело принадлежит им всем, и они относятся к нему с уважением. Эджитто думает, что, наверное, кто-то без лишних разговоров встал и помог солдату сходить в пакет, потом завязал его и выбросил на помойку. Когда Эджитто оказался в такой же ситуации с собственным отцом, он позвал медсестру. Что же он за врач, если страдающий человек вызывает у него брезгливость? И что за сын, если отказывается обслуживать тело собственного отца?

– Сколько раз? – спрашивает он у солдата. Обессиленный и смущенный, Торсу глядит на лейтенанта.

– Чего? – бормочет он.

– Сколько раз у тебя был стул?

– Не знаю… раз десять. Или больше. – Дыхание зловонное, сухие губы склеились. – Доктор, что со мной?

Эджитто меряет ему пульс на шее – пульс слабый, но оснований для беспокойства нет.

– Ничего страшного, – успокаивает он.

– Док, они все смотрят на меня с небес, – говорит Торсу, и глаза у него закатываются.

– Что?

– Он бредит, – вмешивается Рене.

Эджитто вручает сержанту лекарства для Торсу и флаконы с молочными ферментами – раздать остальным. Он велит постоянно промокать губы Торсу влажной губкой, каждый час измерять ему температуру и, если больному станет хуже, немедленно вызвать его. Обещает вернуться утром – то же самое он обещал всем подразделениями, но обойти всех он, конечно, не сможет.

– Док, можно вас на минуточку? – спрашивает Рене.

– Конечно.

– Давайте выйдем!

Эджитто застегивает рюкзак с лекарствами и вслед за сержантом выходит наружу. Рене закуривает, на полсекунды его лицо освещается огоньком зажигалки.

– Хочу поговорить об одном из моих парней, – говорит он, – он тут вляпался в одну историю. – Голос у него немного дрожит – от холода, боли или чего-то еще. – С женщиной, понимаете?

– Подхватил чего-нибудь? – пытается угадать лейтенант.

– Да нет, дело в другом.

– Инфекция?

– Она залетела. Хотя она даже не виновата.

– Простите, в каком смысле?

– Она уже не молода. Этого уже не могло произойти… теоретически.

Кончик сигареты Рене светится в темноте. Эджитто следит за этой единственной яркой точкой, потому что больше смотреть не на что. Думает, что в темноте голос звучит выразительнее, что он не скоро забудет голос сержанта. Так и случится, он его никогда не забудет.

– Понимаю, – говорит он. – Как вам известно, проблему можно решить.

– Я так ему и сказал. Что проблему можно решить. Но он хочет точно знать, что с ним сделают. С ребенком.

– Вы имеете в виду прерывание беременности?

– Аборт.

– Обычно плод высасывают через тоненькую трубочку.

– А потом?

– Потом все.

Рене глубоко затягивается.

– И куда его девают?

– Перерабатывают… полагаю. Плод настолько мал, что практически не существует.

– Не существует?

– Он очень маленький. Как комар. – Лейтенант рассказывает только часть правды.

– По-вашему, это больно?

– Для матери или для плода?

– Для ребенка.

– Думаю, нет.

– Вы так думаете, или вы в этом уверены?

Эджитто начинает терять терпение.

– Уверен, – говорит он, чтобы побыстрее закончить разговор.

– Знаете, док, я – католик, – признается Рене. Он даже не заметил, как выдал себя.

– Это может все усложнить. Или, наоборот, значительно облегчить.

– Католик не в смысле, что хожу в церковь. Конечно, я верю в Бога, но верю по-своему. У меня собственная вера. Ведь священники – такие же люди, как мы с вами, верно? Они не могут все знать.

– Наверное.

– По-моему, каждый верит в то, что он чувствует.

– Сержант, об этом лучше говорить не со мной. Может, вам побеседовать с капелланом?

Сигарета выкурена наполовину, но сержант гасит ее, сминая пальцами. Пепел падает на землю, продолжая светиться. Огонек слабеет, потом сливается с темнотой. Рене выбрасывает окурок в мусорный бак. Этот человек любит во всем порядок, как и полагается солдату, думает Эджитто.

– Сколько нужно на это времени?

– На что, сержант?

– На то, чтобы высосать ребенка через трубочку.

– Это еще не ребенок.

– Так сколько нужно времени?

– Мало. Минут пять. И того меньше.

– В общем, ему не больно.

– Думаю, нет.

Даже в темноте Эджитто понимает, что сержанту хочется снова спросить его, точно ли он это знает. Как можно принимать решения, если не знаешь условия проведения операции, логистику, координаты? Для солдата важно, чтобы все было ясно, солдат должен все спланировать.

– Доктор, а как бы вы поступили на месте этого парня?

– Не знаю, сержант. Извините!

После, в одиночестве шагая через плац и освещая себе путь голубоватым светом фонарика, Эджитто спрашивает себя, не нужно ли было попытаться повлиять на сержанта, подсказать ему правильное решение. Но откуда ему самому знать, какое решение правильное? Он привык не вмешиваться в чужую жизнь. Лучше всего Алессандро Эджитто умеет держаться в стороне.

Некоторые люди рождены для того, чтобы действовать, быть главными героями, а он всего лишь зритель, осторожный и ненавязчивый: всю жизнь он будет помнить, что в их семье не он первым появился на свет.

Вздох

В любимчиках всю жизнь ходила она. Я это понял рано – когда был еще совсем маленьким и родители даже не сомневались, что ловко разыграют комедию и никто не догадается, что их любовь распределена вовсе не поровну. Они инстинктивно направляли взгляд на Марианну и только потом, как бывает, когда замечаешь, что что-то не так, переводили глаза на нижеподписавшегося, награждая меня неестественно широкой улыбкой. Дело не в том, что они слепо повиновались приказу, который отдала им судьба, определив порядок нашего появления на свет, и уж тем паче не в лени и не в рассеянности. И неправда, что они замечали Марианну первой, потому что она была выше ростом, как говорили мне одно время. Само присутствие за обеденным столом девочки с прижатой ободком челкой, девочки, окутанной пеной в ванне или склонившейся над тетрадками, зачаровывало их, будто они видели ее в первый раз. Родители одновременно широко раскрывали глаза, зрачки вспыхивали от радости и смятения – наверное, тот же свет загорелся в их глазах, когда они с трепетом наблюдали чудо ее рождения.

– Вот она! – восклицали они хором, когда Марианна к ним подбегала, и опускались на колени, чтобы оказаться одного роста с ней. Потом, заметив меня, договаривали фразу: – И Алессандро, – на последнем слоге их голоса совсем затихали.

Все, что было предначертано мне, родившемуся через три года после сестры и появившемуся на свет в результате срочного кесарева сечения (Нини спала, Эрнесто находился в операционной и следил за действиями коллеги), оказалось не более чем неполным и небрежным повтором проявлений заботы, которую моя сестра получила сполна.

Например, я знал, что для Марианны у отцовской машины было имя – Ворчунья – и что каждое утро, отвозя сестру в школу, Ворчунья с ней разговаривала. В потоке машин, пока пятнистые стволы платанов то и дело закрывали яркий утренний свет, Ворчунья оживала и приобретала звериный облик: боковые стекла превращались в уши, руль – в пупок, колеса – в мощные лапы. Эрнесто изображал ее голос – пищал фальцетом, стараясь говорить в нос. Закрыв лицо воротником плаща, он выдавал торжественные фразы:

– Куда вас сегодня сопроводить, синьорина?

– В школу, пожалуйста! – отвечала Марианна с видом королевы.

– А не направиться ли нам в луна-парк?

– Да что ты, Ворчунья! Мне надо в школу!

– О, но ведь в школе так скучно!

Годы спустя я по крохам собирал свидетельства славного прошлого – того, что было до моего рождения, поскольку Эрнесто, надеясь хоть ненадолго вернуть любовь дочери, в которой он прежде не сомневался и которая затем куда-то исчезла, охотно вспоминал истории из ее детства. Слова Эрнесто были проникнуты такой горечью, что я мог легко вообразить, насколько полное, неповторимое счастье он испытал, но это счастье таинственно испарилось после моего появления на свет. А иногда мне казалось, что это всего лишь одна из бесчисленного множества уловок, к которым отец прибегает, чтобы похвастаться неуемной фантазией: создавалось впечатление, что он не столько пытается пробудить в сестре угасшую радость, сколько хочет, чтобы его родительские подвиги не были забыты.

– Ну-ка посмотрим, помнит ли Марианна, как звали нашу машину? – говорил он.

– Ворчунья… – Марианна тянула гласные и медленно опускала веки, эта игра давно ей наскучила.

– Ворчунья! – восклицал довольный Эрнесто.

– Точно, Ворчунья, – тихо вторила ему Нини с теплой улыбкой.

Чтобы окончательно убедиться в том, что Марианна занимала в сердце родителей главное место, достаточно было заглянуть в чулан нашей старой квартиры, зажечь слабенькую лампочку, которую Эрнесто все никак не мог починить (хилая лампешка до сих пор болтается на проводе), и пересчитать коробки, на которых написано “Марианна”, а потом те, на которых написано “Алессандро”, то есть мои. Семь к трем. Семь битком набитых ларцов с сокровищами, напоминающими о счастливом детстве моей старшей сестры, – тетрадки, рисунки гуашью и акварелью, школьные дневники с блестящими отметками, сборники стихов, которые она могла бы прочесть наизусть и сегодня. А на самой нижней полке всего три коробки с моим старым хламом, дурацкие сувениры да поломанные игрушки, которые я не выбросил из скупердяйства. Семь к трем: в такой пропорции, более или менее, распределялась любовь в доме Эджитто.

Вообще-то я не жаловался. Я научился принимать неравномерное распределение любви как нечто неизбежное и даже справедливое. И если порой я втайне себя жалел (со мной неодушевленные предметы никогда не разговаривали), я быстро избавился от ревности, потому что, как и родители, больше всех на свете я любил и обожал Марианну.

Прежде всего, она была красивая, с узкими плечами, смешно морщила носик, улыбаясь своей самой лукавой улыбкой, со светлыми волосами (с возрастом они потемнеют) и россыпью забавных веснушек, покрывавших лицо с мая по сентябрь. Стоя на коленях у себя в комнате, на середине ковра, в окружении Барби-балерины, Барби – посла мира и трех мини-пони “Хасбро” с разноцветными гривами (все расставлено так, как хочется ей), сестра казалась не только хозяйкой самой себе, но и хозяйкой всего вокруг. Наблюдая за ней, я научился бережно обращаться с предметами: то, как она смотрела на них, как, всего лишь погладив, наделяла душой и значением ту или иную вещь, окружающий ее пьянящий розовый цвет убедили меня в том, что мир женщин намного увлекательнее, богаче и полнее нашего. Вот из-за этого я на самом деле сгорал от зависти.

И вообще Марианна была чем-то невероятным. Гибкая и крепкая, как тростник, на уроках балета, пока Эрнесто не заставил ее бросить танцы, потому что пуанты могли навсегда испортить ей ноги и привести к артрозу, хроническому тендиниту и прочим повреждениям опорно-двигательного аппарата; блестящая собеседница, приводившая в восторг интеллигентных друзей наших родителей (на обеде после конфирмации она удостоилась похвалы главврача больницы, в которой служил Эрнесто, за то, что к месту употребила слово “велеречивый”), но главное – чудо-школьница, до такой степени поражавшая всех своими успехами, что, когда она училась в средней школе, Нини устала отбиваться от комплиментов, сыпавшихся на нее со всех сторон – от учителей, завистливых родителей и просто знакомых, от которых Нини ничего подобного не ожидала и до которых долетала весть о потрясающих успехах девочки. У Марианны были способности ко всем без исключения предметам, и ко всем ним она относилась одинаково – серьезно, прилежно и бесстрастно.

Еще она играла на рояле. В пять часов по вторникам и четвергам к нам домой приходила ее учительница музыки Дороти. Дородная женщина с круглыми грудями и животом, одевавшаяся старомодно и во всем стремившаяся подчеркнуть, что по отцу она англичанка. Моей обязанностью было встречать ее в прихожей, а потом, спустя полтора часа, провожать.

– Добрый день, синьора Дороти!

– Милый, можешь называть меня просто Дороти!

А потом:

– До свидания, Дороти!

– Пока, солнышко!

Она стала первой жертвой тайного гнева Марианны. Союз с сестрой, который я долгое время ошибочно считал нерушимым, основывался на жестокой шутке. Как-то раз, ожидая появления учительницы музыки, Марианна сказала:

– Ты знаешь, что у Дороти дочка заика?

– То есть как?

– То есть она ра-ра-ра-разговаривает во-во-вот так. А слова, которые начинаются с “м”, вообще не произносит. Когда она обращается ко мне, говорит: “Ммм-ммм-мм-арианна”.

Она вытянула губы и принялась громко мычать. Изображала она здорово, похоже, с беспощадным весельем. Нини бы этого не одобрила: большую часть времени она волновалась, как бы ненароком кого не обидеть, в разговорах тщательно избегала упоминания о детях, чтобы никто, не дай бог, не подумал (ведь это было бы неправдой, совершенной неправдой!), что она хвастается или сравнивает нас с другими. Если Марианна говорила об однокласснике: “Он намного слабее меня, получает только ‘удовлеворительно’”, – мама пугалась: “Марианна! Не надо никого ни с кем сравнивать!” Представьте себе, что бы с ней стало, увидь она, как Марианна передразнивает заикающуюся дочку Дороти Берни, скосив глаза и скривив рот!

Поскольку в восемь лет я невольно подражал во всем маме, услышав, как Марианна мычит и повторяет согласные, я поначалу расстроился. Но потом я почувствовал, как мои губы постепенно растягиваются. И почти с ужасом понял, что улыбаюсь. Вернее, не так: я улыбался во весь рот, словно внезапно увидел что-то очень смешное. Марианна еще разок промычала, а потом тоже расхохоталась.

– А-а-а еще… погляди на подмышки у Дороти… там темные пятна… и так воняет!

Мы не могли остановиться, заражая друг друга смехом. Как только мы начинали успокаиваться, Марианна едва заметно скривляла рот, и все начиналось снова. До этого у нас с ней не было ничего общего. Дружбу или простое чувство товарищества перечеркивали разница в возрасте и гордое смирение, с которым Марианна переносила мое присутствие. Беспощадная карикатура на дочку Дороти была первым, что связало нас напрямую, нашей первой общей тайной. За ужином, когда Эрнесто задерживался в больнице, а Нини поворачивалась к нам спиной, чтобы в последний раз помешать не вызывавшее аппетита картофельное пюре, Марианна принималась кривляться, а я рисковал подавиться едой. У нас вошло в привычку высмеивать знакомых, находить нечто нелепое в нашей упорядоченной жизни и хохотать что есть сил, заражая друг друга смехом и уже не помня, что же нас так развеселило.

В тот день, когда Дороти появилась в дверях в длинном платье цвета морской волны с плиссированным рукавами, глаза у нас были мокрыми от слез. Я сразу же заметил пятна на подмышках, и хотя уже умел сдерживаться, у меня не хватило сил поздороваться с Дороти, не засмеявшись ей в лицо и не обрызгав ее слюной.

– Рада видеть вас такими веселыми, – раздраженно буркнула учительница. Положив сумочку на диван, она решительно направилась к инструменту.

Тут я, как обычно, оставил их наедине. Удостоверившись, что на хрустальном столике стоят кувшин с водой и два бокала, я выходил в коридор, закрывал дверь и отправлялся к себе. Несколько мгновений тишины – и до меня долетал стук метронома.

Полчаса они разогревались: хроматические гаммы, гаммы терциями и квартами, чтение с листа, упражнения Поццоли и рвущие связки упражнения Ганона. Потом исполнялся репертуар. Некоторые вещи мне особенно нравились: “Doctor Gradus ad Parnassum” Дебюсси, “Лунная соната” Бетховена, менуэт Баха, из которого мне запомнились только повторяющиеся такты, Прелюдия № 4 Шопена, в первой части которой мелодия мягко опускалась вниз, наполняя душу горькой печалью. Но больше всего я любил “Вздох” Ференца Листа – в его исполнении Марианна достигла наивысшего технического мастерства и выразительности. Ей уже исполнилось четырнадцать, и она готовилась к концерту, первому настоящему концерту после долгих лет занятий в домашних стенах. Дороти устроила выступление своих учениц в маленькой барочной церкви в центре.

Марианна до тошноты твердила эту вещь, в которой были технически трудные места – например, при исполнении начального арпеджио нужно было перекрестить руки: пробежав по двум октавам, левая рука стремительно пролетала над правой и заканчивала мелодию на верхних нотах. Видеть это было даже интереснее, чем слышать, и порой, когда Марианна занималась, я приоткрывал дверь и глядел в щелку, как ловко двигаются ее пальцы, как они ласкают клавиши под внимательным взглядом живых глаз. Руки перемещались настолько стремительно, что с трудом верилось, будто пальцы нажимают на клавиши, и когда мизинец вытягивался, я боялся, что он вот-вот оторвется от ладони.

Но самое трудное было впереди, когда перед languendo нужно было стремительно спуститься вниз. В этом месте Марианна спотыкалась, маленькие мускулы ее пальцев не выдерживали подобной скорости, и она останавливалась, раздавались только сухие удары метронома. С бесстрастным видом сестра возвращалась на несколько тактов назад и вновь исполняла этот отрывок – один, два, десять раз, пока, по ее мнению, он не выходил достаточно гладко. Однако на следующий день она нередко спотыкалась на том же месте, злилась, принималась лупить по клавишам, раздавался жуткий грохот.

За неделю до концерта она исполняла эту вещь свободно, и пришло время подумать о наряде. Нини отвела сестру в магазин в центре, вместе они выбрали прямое платье без рукавов, к которому подобрали балетки. Мне предстояло надеть темно-синие брюки и рубашку кораллового цвета – этот цвет преобладал в моем гардеробе, прежде чем окончательно исчезнуть, чтобы не привлекать внимание к покраснениям на лице и шее. Стоя на цыпочках и пытаясь разглядеть себя целиком в зеркале в ванной, я волновался не меньше сестры, а скорее всего, как я теперь понимаю, намного больше.

В церкви было холодно, зрители, которых набралось с полсотни, не стали снимать куртки, отчего весь концерт казался минутным делом: того и гляди все вскочат и помчатся на улицу. Дороти была как никогда элегантна, ее встретили горячие аплодисменты, хотя с сентября она повысила плату за частные уроки с тридцати до тридцати пяти тысяч лир. Ее дочка сидела в первом ряду, чуть в сторонке, не раскрывая неумелого рта.

Марианна выступала одной из последних, ведь она была старшей и опытной ученицей. Я еле сдерживал нетерпение, пытаясь сосредоточиться на музыке. Я узнал многие вещи, которые исполняли выступавшие перед сестрой девочки, – когда-то и она их разучивала. Мне казалось, что никто не играл так хорошо, как она, или, по крайней мере, ни у кого не было столь рано проявившегося таланта. Всякий раз, когда на сцену поднималась новая девочка, я задерживал дыхание, боясь, что она одареннее Марианны или исполнит более эффектную вещь. Однако никто не мог поспорить в даровании с моей сестрой, никто не исполнил ничего эффектнее “Вздоха” Ференца Листа.

Сидевшая рядом со мной Нини то и дело брала меня за руку и сжимала ее. Она тоже нервничала. Молча оценивала платья юных пианисток, думая, не слишком ли кричащий наряд она выбрала для Марианны. Вежливо отвечала на улыбки мам, искавших в ней сообщницу, но словно прибавляла: конечно, все это замечательно, но поскорее бы закончилось! Ей хотелось, чтобы дочка вернулась к обычным занятиям дома, в гостиной, в безопасности, потому что присутствие на концерте требовало от мамы такого напряжения душевных сил, на которое она не была способна. Мне не терпелось сказать ей, что Марианна – самая лучшая, хотя я знал, что за этим последует. Нини с ужасом оглянется по сторонам, а потом строго скажет: “Алессандро, ради бога! Не надо никого ни с кем сравнивать!”

Чуть поодаль сидел Эрнесто, лицо его почти целиком было закрыто шарфом. На голове – теплая шерстяная шапка с ушами, под курткой – несколько слоев одежды. Он второй день голодал (только пил литрами воду комнатной температуры) из-за очищающей организм диеты, на которую сам себя посадил, чтобы избавиться от загадочных токсинов, присутствующих во всякой пище. Во время лечебной голодовки, которую он будет устраивать себе раз в полгода в течение ближайших трех лет, Эрнесто брал отпуск и целыми днями, хрипло постанывая, лежал на диване, окруженном полупустыми пластиковыми бутылками. В последний, третий день голодания у него начиналось помрачение рассудка. Он спрашивал “Который час?” у всякого, кто проходил мимо (голодовка оканчивалась в двадцать два часа), а Нини промокала ему лоб влажной салфеткой. В день концерта он еще был вполне ничего, однако в церкви, по которой гуляли сквозняки, мерз больше других. Перед тем как выйти из дома, Нини умоляла его проглотить хотя бы несколько ложек бульона:

– Это просто вода, Эрнесто! Тебе сразу полегчает.

– Ну да, вода, обогащенная животными жирами. И солью. Своеобразное у тебя представление о том, что такое “просто вода”.

Потеряй он сознание, рухни на стоявшие перед ним стулья, Нини сразу бы нашла оправдание, сославшись на многочисленные ночные дежурства (шесть и даже семь в месяц – действительно много, но как откажешь, если просят?).

Впрочем, Эрнесто не потерял сознания и просидел весь вечер, скрестив руки на груди и от голода еле дыша под шарфом. Когда Марианна встала со своего места в первом ряду и подошла к роялю, он первым захлопал, чтобы подбодрить ее. Распрямил плечи и прочистил горло, словно подчеркивая: это моя дочь, поднявшаяся на сцену прекрасная девушка – моя дочь. Я думал о пассаже, с которым Марианна так мучилась на занятиях, и твердил про себя: только бы она не сбилась, только бы не сбилась.

Мои мольбы были услышаны. Марианна сыграла этот пассаж без ошибок. Но произошло нечто намного худшее. Ее исполнение с самых первых нот оказалось провалом. Не то чтобы она играла неточно – уж я бы услышал фальшивую ноту, поскольку знал эту вещь наизусть, – она играла натужно, без чувства, так, что музыка раздражала слушателя, особенно начальное арпеджио, исполнение которого требовало легкости и непринужденности. Пальцы Марианны внезапно одеревенели и начали издавать не связанные друг с другом звуки, походившие на стоны. Из-за напряжения плечи сжались, она сгорбилась над роялем, словно сражаясь с ним, словно пытаясь справиться с болью в запястьях. Нини и Эрнесто не шевелились, они, как и я, боялись вдохнуть, и теперь мы все втроем мечтали, чтобы все это как можно скорее закончилось. “Вздох” превратился во “Всхлип”.

Закончив, Марианна поднялась с пунцовым лицом, слегка поклонилась и вернулась на свое место. Я видел, как Дороти подошла и что-то прошептала ей на ухо, гладя ее по спине, пока затихали аплодисменты, в которых звучала растерянность. Я еле сдерживался, чтобы не вскочить с места и не закричать: погодите! Она должна была играть совсем иначе, клянусь, она играет намного лучше, я слышал ее каждый день, эту вещь она исполняет бесподобно, поверьте мне, она переволновалась, позвольте ей сыграть еще раз, еще один раз… Но ее место за роялем уже заняла другая девочка, с беспардонной наглостью заигравшая рапсодию Брамса.

По дороге домой мы почти не раскрывали рта. Эрнесто говорил общие слова, хвалил – не столько выступление сестры, сколько весь концерт. Нини поставила точку, проговорив:

– Ох, как же я устала! Ну, теперь вернемся домой, в тепло, и с завтрашнего дня все будет, как прежде.