Капитан вернулся к себе, звонил полчаса коридорному, тот не пришел. Капитан в сердцах обозвал всех туземцев "здулями" и лег, изнывая от духоты и мучаясь мыслью, что выдал себя с головой.
      - Вот чертова страна! - сказал он и, огорченный, уснул.
      Утром он понял с необычайной ясностью, что дело проиграно. Вместо ловкого шахматного хода он пошел на нелепое уличное столкновение. Батурин и Берг так не сделали бы. Они были хитрее и тоньше.
      Капитан ругал себя последними словами. Бревно! Ведь надо же было разыграть грубого и неуклюжего шпика. "Позвольте прикурить", потом чушь с иконой Романовых и, наконец, угроза: "Ты у меня доходишься".
      Он решил разузнать об американце все, что возможно, вызвать Батурина и тогда уже действовать. Два дня он посвятил осторожным расспросам и узнал, что американец бывает в Сухуме очень часто. Жены у него нет. Живет он в Тифлисе. Примерно раз в месяц приезжает в Сухум для погрузки табака. Значит, время терпит.
      Тогда у капитана созрел сравнительно ясный план. Сначала надо найти Нелидову, если же дневник не у нее, а у американца (в чем капитан был уверен), то выудить дневник при помощи Нелидовой, поручив это дело Батурину. За Виттолем же неотступно следить. Этот план казался простым и приемлемым, капитан гнал от себя мысль, что Нелидову, может быть, найти не удастся.
      - Мои парнишки найдут, - говорил он, улыбаясь, будто похлопывал невидимых парнишек по плечу.
      На капитана действовало, как и на всех, блистательное и густое сухумское лето. Зной дрожал дымчатой влагой. Все вокруг - и море, и горы, и город - сливалось в хрустальную чашу, полную искр, блеска, теней и ветра.
      Цвели мандаринники. Их запах изнурял капитана, железные нервы ослабли. По собственным его словам, он дал "слабину". Потом зацвели магнолии и принесли белую и сумрачную бессонницу.
      Капитан слушал по ночам голос моря и с досадой думал о наступлении утра. Оно кричало сотнями красок, было похоже на фруктовый базар, полно жестикуляции, шипения шашлычного сала и клекочущих звуков. Он сравнивал и думал, что в тропиках лучше: там краски шире, громаднее, там тишина... девственный воздух наполнен исполинским медлительным солнцем, подчеркивающим эту тишину. Там солнце не мешало думать, а в Сухуме оно казалось таким же суетливым, как весь этот гомозящийся, дико вращающий белками народ.
      "Театральщина, - думал капитан. - Вертят буркалами, а никому не страшно!"
      Капитан пристрастился к духану Харчилавы. На жестяной подставке были разложены помидоры. Внизу горкой лежали раскаленные угли. Помидоры лопались и выпускали ароматный сок. От углей тянуло синеватым угаром. Качич попахивал бурдюком, но изумительно прояснял голову. И помидоры, и угли, и качич были пурпурного цвета, как и лицо Харчилавы. Красный бараний жир плавал островами во всех кушаниях - в харчо, в лоби, в гоми, - есть их, не запивая вином, было немыслимо.
      Капитан успокоился, особенно когда узнал совершенно точно, что Виттоль-Пиррисон уехал в Гудауты и вернется через неделю. Он написал об этом Батурину в Керчь и Бергу в Севастополь и решил ждать. Дни напролет он просиживал у Харчилавы, китель его пропах вином. Капитан предавался воспоминаниям. Завсегдатаи слушали его с большой охотой и каждого нового посетителя встречали шиканьем.
      Капитан курил крученые папиросы из красного, дерущего горло самсуна и рассказывал о запахе табачного дыма. Даже Харчилава переставал щелкать на счетах и неохотно выходил в заднюю комнату за вином.
      - Мы, европейцы, потеряли нюх, - говорил капитан и с торжеством осматривал немногочисленную свою аудиторию. - Почему? Во-первых, насморки; во-вторых, сложнейшее смешение паршивых запахов. Вот, например, я курю. Как вы думаете, на какое расстояние распространяется дым табака? На две сажени? А я вам говорю - на десять верст. Я вам докажу! Я жил в Австралии, в Брисбене. А на севере Австралии, где еще не вымерли дикари, жил русский врач, старик. Мы, австралийцы, прозвали его Львом Толстым. Он был нашим советчиком. У него был в лесу участок земли, он с сыновьями обрабатывал его и жил фермерством. Кругом леса: не леса, а стены-не продерешься. От моря к усадьбе была прорублена дорога, так в сажень, не шире, чтобы проехать повозке. На берегу, у начала дороги, стоял шест и трепался флаг, потерявший всяческий цвет.
      Погодите, - это как раз история о табачном дыме, слушайте дальше.
      Да, так вот... Я поехал к этому врачу, были дела от русской колонии. Меня высадил на берег почтовый пароход, и я пошел по дороге через лес. Я шел и, заметьте, курил трубку. Табак был черный, он называется "би-би". Курят его матросы, у сухопутных от него моментально начинается астма. И вот в версте от фермы меня встречает врач; он вышел ко мне навстречу. Я смотрю на него, как бык в зеркало: я ничего ему не писал, по дороге меня никто не видел. Там на десятки верст, кроме птиц, никого не встретите. Оказывается, к врачу прибежал туземец и сказал ему: "К тебе идет белый, моряк, он высадился с парохода и прошел уже половину дороги".
      - Я никого не видел, - сказал я врачу.
      - Дело в том, что и туземец вас не видел; он живет в трех километрах к западу от дороги. Когда вы шли, был ветер?
      - Да, сильный восточный ветер.
      - Ну, вот...- Доктор засмеялся.- Туземец узнал о вас по запаху табака. Он прибежал и говорит:
      "В лесу пахнет табаком, такой сильный табак курят только моряки, запах идет от Кенгуровой Ямы на полдороге, должно быть, к тебе приехал белый человек".
      Вот и все. Просто? Вот это нюх! По запаху трубки тебя вынюхают издалека и кокнут за милую душу.
      Капитан вспомнил, что запах "вирджинии" помог ему найти Пиррисона, и удовлетворенно ухмыльнулся.
      Среди слушателей капитана был некий Плотников, комсомолец, тихий курносый юноша, родом из Корчевы, Тверской губернии. Работал он в кооперативе. В Сухуме, среди магнолий, пальм и ультрамаринового неба, он был как-то не к месту. Звали его Аполлинарий Фролович, был он веснушчат, говорил, спотыкаясь на каждом слове, и жил с мамашей Настасьей Кирияковной на горе Чернявского, в маленьком деревянном домишке.
      О том, как он попал в Сухум, Плотников рассказывал, сокрушенно вздыхая и очень невнятно: выходило так, что, собственно, он не приехал, а его привезли, и не совсем привезли, а подбили товарищи. Ехали, мол, из Царицына, не то от голода, не то по поручению райкома - понять было трудно, а потом он с великим трудом выписал в Сухум свою мамашу.
      Он уступил капитану крошечную комнату. Сквозь дырявый ее пол в изобилии лезли в комнату жуки, скорпионы, стоножки и прочая пакость и производили ночью такой шум, будто в комнате работал мотор.
      Капитан погрузился в неторопливое благодушие. Утром тихо шумели сады. Их обдувал теплый черноморский ветер. Листва, покрытая слоем воска, блестела, как после обильного дождя, и пахла камфарой. В бамбуковой заросли мяукал котенок, заблудившийся в необъятных этих джунглях. Медвежонок Плотникова - Степа - лазил по войлочным пальмовым стволам. Капитан умывался во дворе водой из цистерны, поглядывал на море и пел. Пел он старинные украинские песни о хлопцах-запорожцах и сивой зозуле.
      Потом вместе с Плотниковыми он пил чай из кривенького самовара. Стол ставили под громадный банановый лист. Настасья Кирияковна покрывала его грубой скатертью.
      На эту идиллию сердито поглядывала из окошка хозяйка дачи, швейцарская гражданка Викторина Герман, глубоко ущемленная революцией и вздорная старушонка. Наколка ее тряслась от негодования, когда "свиньи-русские" сосали чай с блюдечка со звуком, похожим на хрюканье, и крошили зубами сахар. И еще медвежонок - подлый и хитрый зверь! Он утробно ревел, качался на пальмах и спал на крышке цистерны. Когда он спал, старушка оставалась без воды, - медвежонка она боялась и думала, что Плотников завел его нарочно, чтобы отравить ей существование.
      По ночам вокруг дома выли шакалы, и медвежонок глядел из комнаты в темноту зелеными хитрыми главами, поахивал и скреб затылок, точно говорил:
      "Эх, только дайте мне их, я им покажу".
      Ночью с гор свежей водой лился ветер. Капитан иногда просыпался, швырял через окно в шакалов припасенными днем камнями, и странные мысли приходили ему в голову. Например, он думал, что в этом старинном домике, тонувшем в зарослях лавровишни, может быть, жили во времена покорения Кавказа Лермонтов или Бестужев-Марлинский. В путеводителе он вычитал, что Лермонтов и Марлинский были в Сухуме и мучились здесь малярией.
      На базаре капитан встречал белокурых горцев с прозрачными лицами и очень светлыми глазами. Ему рассказали, что это - чистые потомки крестоносцев, флорентийцы, отступавшие из Палестины через Колхиду и застрявшие на тысячи лет на этих благословенных берегах.
      Своеобразие страны затягивало капитана медленно и крепко. Он ходил с Плотниковым на Новый Афон в горы и нашел там остатки гранитных римских маяков и мраморные плиты с непонятными надписями. Впервые при виде этих сероватых, как бы восковых плит капитан почувствовал волнение, - неведомая ему история говорила тысячелетним каменным языком.
      Пахло нагретым лесом, под плитами шуршали ящерицы. В сумрачных маяках густо разрастались горы маленьких лиловых цветов. Капитан говорил шепотом. Ему чудилось, что он в древней Колхиде, небо сверкало над головой, с моря в лес проникали синие, радостные ветры.
      По берегам ледяных и шумливых рек песок блестел крупинками золота. Плотников говорил, что это серный колчедан, но капитану нравилось думать, что это чистое золото. Он намыл горсть золотых крупинок, но через день они почернели, и капитан с сожалением их выбросил.
      Сидя с Плотниковым в густых зарослях терновника, капитан курил, смотрел, как в лиловый дым табака влетали, гудя, шмели, и слушал рассказ Плотникова. Плотников, спотыкаясь, говорил:
      - Вы знаете, я читал... вот в этих, значит, местах... через Колхиду проходила великая дорога в Индию... это ее остатки... Она шла через Нахарский перевал на Дербент, потом через Персию... Здесь богатые города были... Золото добывали. Сюда ссылали лучших римских людей... Вот под этим камнем, понимаете, может быть, лежит Спартак какой-нибудь или полководец, изменивший Цезарю... чувствуете...сюда Одиссей приезжал за золотом... золотое руно называется... Я читал, - это, знаете, они так делали... брали баранью шкуру, клали ее вот в такую речонку, например Келасуру, вода в шерсть наносила золотой песок... Отсюда и название - золотое руно.
      - Слушай, Плотников, - сказал капитан. - Вот перейдем к настоящему мирному строительству, тогда двинем, брат, с тобой по этому римскому пути, обследуем. Академии наук рапорт напишем. Как думаешь, не стыдно будет таким делом заняться?
      - Чего ж стыдно, товарищ Кравченко? Дело научное, чистое.
      - Так смотри, значит, двинем?
      - Двинем!
      Капитан подумал, что сейчас не хватает Батурина или Берга: они рассказали бы об этом римском пути так, что мурашки забегали бы по коже. Он вспомнил слова Берга: "Что бы вы ни делали, делайте с пафосом, иначе у вас ни черта не получится".
      "Что ж, верно, - подумал капитан. - Славные ребята!"
      Дома после экскурсии в горы капитан застал письмо Батурина, запоздалый ответ на телеграмму.
      "Я пережил жестокое потрясение, - писал Батурин, - говорить о нем не буду, издали вы не поймете. На Нелидовой жениться не собираюсь, бросьте ваши шуточки. Я, прежде всего, ее не нашел. Берг бездействует. Уже июль, а мы ни черта не сделали. Нажимайте, иначе мы сядем".
      - На черта мне сдалось нажимать! - пробормотал капитан. - Погоди, получишь второе письмо, тогда запоешь иначе.
      Но все же он решил посвятить Плотникова в тайну поисков. Плотиков подумал, поплевал на папироску и ответил:
      - Ну, что ж. Помогу. Дело, по-моему, почти государственное.
      Он действительно помог. Через несколько дней он рассказал капитану, что Виттоль опять в Сухуме и сейчас уехал в Очемчиры за табаком.
      - Надо ехать вслед,- забеспокоился капитан.- Черт его знает, что у него там в Очемчирах.
      Плотников отпросился с работы на два дня, и они уехали. В Очемчирах Виттоля не застали, - час назад он выехал на лошадях обратно в Сухум. Капитан побагровел и стукнул кулаком по столу. Они сидели в духане.
      - Сукин кот!- Он хмуро посмотрел по сторонам.- Опять я зеванул. Надо сейчас же жарить в Сухум.
      Духанщик посоветовал сговориться со шкипером Абакяном. Шкипер собирался вечером отойти в Сухум.
      Нашли Абакяна. Он сидел на палубе паршивенькой моторной фелюги со странным названием "Ошибка революции" и ел кефаль. Абакян был суетлив, предупредителен, видимо побаивался капитана.
      - Что за название такое -"Ошибка революции", а? - грозно спросил капитан.- Что это значит!
      - Ницего не знацит. Цестное слово, ницего,- залопотал Абакян и объяснил, что фелюгу построили после революции, фелюга вышла дрянная, вот и назвали ее "Ошибкой".
      - Вот здули! Что за народ, ей-богу, черт его знает!
      Абакян виновато заморгал глазками и подтянул широченные коричневые штаны. Из-под синей его каскетки стекал пот. Пассажиры были страшные,- как бы чего не вышло (у Абакяна в трюме был запрятан безакцизный табак). Он пошел к духанщику и долго с ним совещался. Духанщик подумал, высморкался в полу бешмета и таинственно поднес Абакяпу ошеломляющую новость.
      - Чекисты! Тебя доведут до Сухума, и там ты пропал. Сделай так, чтобы не попасть в Сухум. Понимаешь?
      Абакян поплевал, поцокал и пошел на берег.
      - Ай, ошибка, ай, ошибка слуцилась!- бормотал он, вытирая рукавом пот. Руки его дрожали от скорби. Конечно, он пропал. Уныние плоских и грязных Очемчир усугубляло тоскливое настроение. Он решил удрать раньше срока, но на палубе "Ошибки" заметил страшных пассажиров.
      - Сидят, собаки,- прошептал он,- сидят, шакалы, чертовы дети, холера на их головы!
      Приходилось подчиниться судьбе.
      Вечером в редком тумане снялись с якоря и пошли. Ветра не было. Работал мотор; он сопел и брызгал нефтью. Стук его быстро усыпил капитана и Плотникова. Абакян сидел на руле. Скупые огни Очемчир отодвигались, меняли места, гасли на пустой малярийной равнине. Горы ушли в глубь страны.
      Капитан повертелся на палубе, пробормотал, что "у пиндосов и в море блохи", и уснул. Волны шуршали о борта, как разрезанный шелк: "Ошибка революции" шла полным ходом.
      На рассвете капитан проснулся и растолкал Плотникова. Подходили к Сухуму; в рассветной мути, полной снов, горели редкие огни.
      Капитан потянулся, посмотрел на Абакяна. Абакян спал, обняв штурвальное колесо. Голова его ездила по ободу, каскетка свалилась.
      - Ну и дрянной шкиперишка!- Капитан тряхнул Абакяна за плечо.- Что же ты спишь, зараза, на штурвале! Суда не нюхал, арестант?
      Абакян помотал головой, замычал и свалился на палубу. Капитан отодвинул его ногой, стал к штурвалу и сказал вниз мотористу:
      - Ты хоть не спи, черт вас знает! Вот скажу начальнику порта, какие вы моряки.
      Из трюма раздалось недовольное бормотанье: моторист не спал.
      Капитан взглянул на берег, прищурился и потряс головой, будто сбрасывал сон. Потом снова взглянул на берег.
      - Что за лавочка?- пробормотал он и вдруг крикнул Плотникову:- Гляди на берег, видишь?
      Впереди были огни, унылый и плоский берег, горы отступили в глубь страны, и капитан узнал вчерашний духан, где ему посоветовали сговориться с прохвостом Абакяном.
      - Очемчиры!- проревел он и толкнул Абакяна. Тот вскочил.- Очемчиры, бей тебя гробовой доской! Что у тебя, руль заклинило, паскуда?
      - Заснул немнозко,- залопотал Абакян.- Руль взял на борт, ай, какая ошибка вышла, ай, ошибка!
      Пока капитан и Плотников спали, "Ошибка революции" сделала гигантский круг по морю и снова подходила к Очемчирам. Капитан, зная себя, сдержал бешенство, подступившее к горлу.
      - Ну, погоди,- сказал он глухо Абакяну.- Недолго ты проплаваешь на своей "Ошибке", барахольщик. Я заявлю начальнику порта.
      - Цто я могу делать,- ответил Абакян.- Я тоже целовек.
      Он перехитрил капитана. Капитан и Плотников нашли извозчика и уехали. Абакян сидел в духане и повизгивал от хохота. Безакцизный табак мирно лежал за обшивкой.
      В Сухуме капитан узнал, что Виттоль уехал в Батум вечерним пароходом. Он выругался, замолк, а через день уехал вслед за Виттолем на "Рылееве". Море было свежее. Шла серая пенистая волна, и это успокоило капитана. Но все же, прощаясь с Плотниковым, он сказал:
      - Ну и чертова страна! Ты плюнь, уезжай отсюда.
      В жарком камбузе он достал чашку крепкого кофе, вдохнул запах машинного масла, угля и просмоленной палубы, поглядел, как волна моет черные грязные борта, и почувствовал себя дома.
      СЛУЧАЙ В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ "ЗАНТЭ"
      Жизнь черноморского грека слагается из несложных вещей: четок, фаршированного перца, торговли рыбой и лимонами, тучной жены и гамливых детей.
      Сиригос, содержатель меблированных комнат "Зантэ", керченский грек, ел фаршированный перец, торговал рыбой и с хвастливостью парфянина называл свою гостиницу не "Зантэ", а "Гран-Отел" (без мягкого знака),
      Сиригос был легкомыслен и кипуч. По вечерам он ходил в кино со знакомыми работницами с табачной фабрики, бывшей Месаксуди. Батурину, жившему в "Зантэ", это было хорошо известно, так как мадам Сиригос - еврейка из Геническа - неоднократно кричала внизу, в кухмистерской, служанкам;
      - Слушайте, девушки! Разве же можно честной женщине жить с пиндосом? Это не люди, а вылитые жулики. Вот мой, несмотря что имеет четырех детей, гуляет с барышнями, как последний. Тьфу!
      Она плевала под стол, колыхая на могучем животе засаленный капот. Она вспоминала шелковые чулки, подаренные Сиригосом какой-то Глаше, и говорила злорадно:
      - Ну ничего. Когда-нибудь таманские хлопцы налупят ему морду и отучат от этих паскудств!
      Пыльные сумерки Керчи, тот час, когда в номере Батурина сама по себе зажигалась электрическая лампочка, были наполнены грохотом этих речей. Во дворе худые татарские лошади с хрупом жевали овес. Батурин, обливаясь теплой водой из крана, думал, что лучшее время в Керчи - ранний вечер.
      Есть города, похожие на сон. Такова была Керчь. Тысячелетняя пыль лежала на ее мостовых. Дули ветры, шелуша сухие акации на бульваре. Ночи были так же пустынны и печальны, как дни.
      Батурин быстро слабел. Часами он лежал на скрипучей кровати, глядя на лысую, как могила, гору Митридат, и думал о Вале. Сизый степной вечер опускался на город тяжело и тихо.
      По ночам Батурин просыпался и плакал. Казалось, нет в мире ничего тяжелее и удушливее этих слез. Он чувствовал, что у него ржавеет сердце. Мысли его были сплошным безмолвным воплем о нелепости смерти.
      Город - простой и маленький - представлялся ему сложнейшим узлом кривых переулков, лестниц и дворов. Часто он не находил дорогу к Сиригосу, путался по базару и по нескольку раз проходил через один и тот же перекресток, вызывая недоумение у чистильщика сапог.
      Старость тяготела над Керчью, стоявшей на скифских могилах. Портовые склады, сожженные деникинцами, глядели на пролив гигантскими черепами. В них жили бродячие псы и беспризорные, а по ночам уныло подвывал норд-ост.
      Батурин выходил по ночам и шел к складам. Против них о выщербленную набережную билось море. Он сидел до утра на камнях; мысли дрожали в голове, как вода, и Батурин с горечью думал, что это - начало психической болезни.
      Черный пролив монотонно гудел; город помаргивал в ночь желтыми огнями. Изредка с юга доносился неясный, простой запах соли и свежей ночи.
      Батурин дрожащими пальцами закуривал папиросу за папиросой. Беспризорные быстро привыкли к нему, выползали из складов и выпрашивали "бычки". Ночью они были суровы и печальны, днем же, на базаре, Батурин их не узнавал. Ночью они молчали, поеживаясь; иногда сидели рядом с Батуриным серой кучей тряпья и шептались. Он улавливал в этом шепоте неясные мечты о Крыме, о солнце, водке и женщинах. Его они не трогали,- казалось, понимали, что с ним происходит.
      Только один раз беспризорный, по прозвищу "Червонец", сказал ему:
      - Вы, дядя, бросьте убиваться. Хотите, я вам марафету достану?
      Батурин отказался и дал ему три рубля. С тех пор Червонец каждую ночь выходил и сидел рядом с Батуриным. Днем на улицах он прятался от Батурина и издали виновато улыбался. Волосы его торчали ежом, и улыбка казалась ослепительной на сером от грязи, сморщенном лице.
      В одну из ночей у склада Батурин вспомнил о Пиррисоне. Он давно бросил поиски. Они казались нелепыми после того, что случилось. В эту ночь к нему пришла та же мысль, что в Бердянске.
      - Я убью Пиррисона,- сказал он и вздрогнул.- Я найду его во что бы то ни стало. Их надо уничтожать.
      Под словом "их" он понимал практичных, насвистывающих мужчин, самомнительных и наглых маклаков, делающих деньги, толкающихся на улицах, берущих на ночь женщин и комкающих их, как дрянную бумажонку. С этой ночи Батурин заледенел, мысли стали четкими, твердыми. Утром он написал письмо капитану и начал действовать.
      Он был уверен, что Нелидова в Керчи. Часто у него бывало такое чувство, что вот только что она прошла до улице, и, не опоздай он на секунду, он бы встретил ее.
      Были дни шторма. Казалось, над городом прошел серный ливень: так он был сожжен и печален. Глаза воспалялись от известковой пыли. С плеском накатывался мутный исполинский пролив; ржавые флюгера визжали и согласно показывали на норд-ост. По утрам на игрушечном базаре Батурин пил молоко и смотрел на генеральских вдов. Они продавали простые и душистые букеты. Батурин ни разу не видел, чтобы эти букеты кто-нибудь покупал. Старухи страдали, очевидно, тихим безумием. Они сидели молча, покачивая под слюдяным небом пыльный стеклярус старомодных шляп, и кропили букеты - астры, левкои и желтые розы -теплой водицей из граненых стаканов.
      Батурин изучил весь город, особенно улицы около порта. Тучные голуби, переваливаясь, как старые гречанки, клевали на мостовой ячмень. Он исходил окраины, залитые помоями,- вентиляторы ситцевого тряпья и матросских роб.
      В минуты отчаянья он уходил к горам, где солнце бельмом томилось над землей и звенел от ветра сухой чертополох.
      Он завел дружбу с рестораторами, с торговками, поившими его молоком, с папиросниками. Это были люди, с которыми должен был встретиться каждый, кто живет в Керчи. Он выдумал новую трогательную историю о пропавшей жене. Он передавал им приметы Нелидовой, говорил о легкой походке, темных глазах, низком голосе, серебряном браслете на руке и всячески подстегивал их память, медлительную, как грузные барки.
      Батурин боялся, что Нелидова совсем не такая, какой он ее представлял. При разговорах о ней он часто ловил себя на мысли, что образ Нелидовой совсем не тот, каким был раньше, что Нелидова в его воображении все больше становится похожей на Валю. Это его пугало. Возможность найти Нелидову отодвигалась.
      По вечерам мадам Сиригос кричала своему блудному мужу:
      - Вот посмотри на жильца из пятого номера. Это настоящий человек, не то, что ты, бабник! Он два года ищет свою женщину. Таким людям я всегда делаю уважение.- И она присылала Батурину фаршированные кислые помидоры.
      Шторм прошел. Дни влеклись жаркой и донельзя тоскливой чередой. Не успевал уйти один, как в окна вползал вместе с запахом кухонного чада другой,- такой же бесплодный и белесый.
      В один из таких дней Батурина осенило: он выбежал на улицу, прыгая через пять ступеней, пошел в редакцию "Красной Керчи" и сдал объявление:
      "Всех знающих о судьбе американского киноартиста Гаррисона (сначала Батурин написал Пиррисона, потом зачеркнул и написал "Гаррисона"), приехавшего в Россию в 1923 г., прошу сообщить по адресу: меблированные комнаты "Зантэ", комната 5, от 7 до 8 час. вечера".
      Принимал у него объявление маленький человечек с серыми веселыми глазами.
      Ночью Батурин пошел в подозрительное "заведение Мурабова", пил коньяк, пахнувший клопами, и ждал рассвета. Тоска его достигла небывалой остроты. Он ощущал ее, как физическую боль, как астму - ему трудно было дышать. Пьяная и некрасивая девушка поцеловала его в щеку, испачкав губной помадой. Батурин не вытер щеку.
      Глаза его сузились, стук бутылок и ветер за окнами вызывали ощущение быстроты, приближения чуда,- он оглянулся. Он ждал, что откроется дверь, войдет Валя, как в пивной в Ростове, и скажет грозно и нежно: "Вот вы какой".
      Батурин быстро встал и вышел. Одна из девушек, цыганка, вышла за ним и, прижимаясь к нему, дыша чесноком и наигранной страстью, шептала:
      - Почему ты никого не взял? Такой красивый, иди со мной, жалеть не будешь.
      - Уйди...- тихо сказал Батурин и остановился.- Уйди - убью...
      Цыганка отскочила и скверно выругалась. Из домов сочился затхлый запах сна. Воздух облипал лицо жидким клеем. Батурин прошел по выветренной лестнице на гору Митридат и лег на камнях.
      Над Таманью синели туман и заря. Казалось, там шел ливень. Звезды горели, как фонари, погруженные в воду,- вода текла, и свет звезд колебался в этой небесной реке.
      В диких горах облаками нагромождался предрассветный дым.
      Батурин привстал: холодная медь первых лучей ударила наискось в глаза, на портал храма, на желтые керченские камни.
      Внезапно он ощутил тоску, которую был не в силах даже осознать,- скорбь о бронзовых героях и мраморных богинях, о городах, высеченных из розового камня, о радости, простой, как крик птицы, как утренняя вода из колодца. Батурин, качаясь, пошел вниз.
      Догорали маяки. Он представил себе, как мимо них проходят ржавые пароходы, скрывая в трюмах ром и красный табак, копру и апельсины, канадскую пшеницу и какао. Идут из морей в моря, от вязких тропиков к белым стекляшкам северных звезд, от болотистых вод Азова в ночь Африки - блестящую черным лаком, непроглядную ночь, замкнутую в кольцо жары. Идут, шумя винтами, и исчезают в дикой зелени вод, в странах, иссушающих русые волосы и сгущающих северную лимонадную кровь.
      "Она должна была видеть все,- подумал он и вспомнил Соловейчика и Маню.- Если не найду Пиррисона, вернусь к ним... там будет видно..."
      Днем он уснул; во сне болела голова. В сумерки его разбудили вопли мадам Сиригос. Глаша пришла в кухмистерскую пить пиво с матросами, и мадам Сиригос сводила старые счеты.
      - Бросьте, мамаша,- успокоительно гудел матросский голос,- не заводитесь с девочкой, она вас все одно переплюет.
      - Вон, мерзавка!- гремела мадам Сиригос.- Вон с заведенья, паскуда!
      - Уймитесь вы! - кричал второй матрос и колотил бутылкой по столу.Уймитесь, бо я не знаю, што я с вами, с двумя, сделаю!
      На улице свистели, и, судя по крику мальчишек и гулу толпы, неумолимый милиционер Коста приближался к кухмистерской.
      Батурин встал, облился водой, долго рассматривал свои крепкие руки и усмехнулся:
      - Кому они нужны?
      Он сел на подоконник и смотрел на город. Как всегда, сама по себе зажглась электрическая лампочка. На рейде сиял огнями пассажирский пароход из Батума. Рыболовы зажгли на пристанях тусклые фонари. Подходила очередная ночь. Батурин разорвал на мелкие клочки полученную утром телеграмму капитана о "женитьбе на Нелидовой".
      - Старая дворняга,- обозвал он капитана, прислонился лбом к косяку и задумался. Задумчивость эта была, скорей, оцепенением,-он не услышал стука в дверь. Стук повторился.
      Батурин нехотя открыл. Тонкий силуэт женщины обрисовался на исписанной похабщиной стене. Она подняла глаза на Батурина, и он отступил. В темных этих глазах была брезгливая враждебность.
      - Простите,- Батурин узнал ее низкий голос,- это вы ищете артиста Гаррисона?
      - Да.
      Она снова взглянула на Батурина, и на этот раз он заметил в ее глазах легкое смятение, потом вопрос. Батурин закурил и стал спиной к свету.
      - В газете напутали. Я ищу не Гаррисона, а Пиррисона.
      Того, что случилось, Батурин не ожидал. Он услышал крик, бросился к женщине и поддержал за спину. Мертво и страшно она свалилась на край кровати, руки ее свисали вниз, на одной из них Батурин увидел примету серебряный браслет. Он поднял ее лицо и одну секунду пристально разглядывал: оно было холодное и белое, как у мраморных богинь, о которых он думал утром. Он налил в стакан желтоватой воды из графина. Из него перед этим, видимо, пили водку: вода пахла спиртом. Зубы женщины стучали. Батурин заставил ее выпить несколько глотков.
      - Прекратите бузу, граждане! - кричал внизу милиционер Коста.- Я тебе покажу хватать, идем в район!
      - Как душно.- Нелидова открыла глаза, в них стояли слезы.- Даже голова закружилась. Если вам все равно, пойдемте к морю.
      Они вышли. В кухмистерской было уже пусто, во дворе гармоника запутывала сложные лады. Шли молча. Молчанье было шумное от множества мыслей. Старухи протягивали букеты оживших к вечеру цветов и шептали:
      - Возьмите для красавицы, молодой человек.
      - Прежде всего скажите, кто вы и почему вы ищете Пиррисона?
      Этот вопрос прозвучал как приказ. Батурин молчал.
      - Ну, что же?
      - В древней Греции я был бы героем,- ответил он с плохо сдерживаемой злобой,- а здесь я никто. У меня нет профессии. Я даже не знаю, сколько разрядов в тарифной сетке. Сейчас я - самоубийца. Вам этого достаточно?
      Батурин услышал сдержанный смех.
      - Бросьте дурить. Вы не похожи на самоубийцу. Почему вы ищете Пиррисона?
      - Это занятие мне по душе. Я думал так, когда согласился его искать. Теперь я думаю иначе. Я ищу Пиррисона по поручению инженера Симбирцева.
      - Кроме Пиррисона, он никого не поручал вам искать?
      Батурин молчал. Он решил, что не надо скрываться, иначе провалится весь его план.
      - Вы слышите? - Она тронула его за рукав.- Что же, вы не хотите отвечать?
      - Я ищу Пиррисона и вас.
      - Это подло! - сказала она резко.
      Они остановились на пристани. Спазмы душили ее, она не могла говорить. Батурин насмешливо посмотрел на нее и заметил длинные ресницы.
      "Как у Вали",- подумал он и пристально вгляделся в ее лицо. Оно было измучено, неуемная боль стояла в глазах. Батурин подумал, что вот эта женщина - жена Пиррисона, и вздрогнул от отвращения, от жалости, от мысли, что ее ждет, может быть, судьба Вали.