Что скажут коллеги? Терехов свихнулся, изменил жанру, возомнил себя Сартром, Кафкой или, на худой конец, Коэльо с Пересом-Реверте.

Это будут слова завистников, потому что никто из них не способен написать ничего подобного «Вторжению в Элинор». И Терехов не способен тоже, но так уж получилось, такое выдалось стечение обстоятельств. Пусть это чья-то дьявольская задумка, но, черт возьми, если литературный скандал сам идет в руки, если все подстроено именно так, а не иначе, почему он должен сопротивляться и мучить себя вопросами, на которые все равно не найдет ответов?

И самое главное – не возвращать же Хрунову аванс, на самом деле! «Процесс пошел», – как говорил по иному, конечно, поводу бывший генеральный секретарь и первый президент бывшего Союза. Пошел издательский процесс, ну и пусть себе идет, не все в природе можно остановить. И не нужно.

Когда Терехов обтерся полотенцем и почувствовал, что перестал дрожать, он услышал, что в гостиной надрывается телефон. Надрывается по-особому – будто звук утомился звучать, и аппарат хрипел уже скорее по инерции, а на самом деле абонент на другом конце линии давно уже перестал надеяться на то, что его услышат.

– Да! – воскликнул Терехов, схватив трубку влажной ладонью.

Тишина. Ему послышалось чье-то легкое дыхание, но это, скорее всего, были помехи. Почему-то Терехову показалось, что звонит похититель-шантажист, тот самый, что слупил с него кусок и подсунул чужой текст.

– Эй, – сказал Терехов, переложив трубку от одного уха к другому, – зачем вы это сделали? Чего вам от меня на самом деле надо? Кто вы, в конце-то концов?

– Володенька, – сказал смущенный голос Маргариты, – ты извини, что я звоню так поздно, но у тебя весь вечер какие-то странные гудки, будто трубка неправильно лежит, и я беспокоилась…

Терехов бросил взгляд на часы, висевшие на стене над компьютером – десять минут второго. Ночи, Господи ты боже мой! Маргарита никогда не звонила ему так поздно – собственно, для нее это было еще не позднее время, но она прекрасно знала, что Терехов ложится не позднее полуночи.

– Все в порядке, Рита, – раздраженно сказал Терехов. – Я сплю.

– А… У меня такое ощущение…

Услышав его голос и поняв, что волновалась напрасно, Маргарита не знала, что сказать. Действительно, и чего это она забеспокоилась? Ну, трубка лежала неправильно, все время сигналы «занято». Разве это повод?

– Спи, дорогой, – сказала Маргарита, но в голосе ее все-таки звучало сомнение: неужели напрасно женская интуиция заставляла ее раз за разом набирать номер? Что-то происходило с ее Володей, говорить он не хочет, и это совсем плохо…

– Спокойной ночи, – сказал Терехов и положил трубку. Он не хотел больше слышать голос Маргариты. Он не хотел ее больше видеть. Он больше не смог бы прикоснуться к ее матовой коже, к ее пухлой мягкой груди, к ее широким бедрам. Он уже давно не любил Риту, и они оба это понимали, но сейчас он ее и не хотел. Будто эта женщина из Элинора, эта Левия Гардена заняла в его мыслях, в его сердце место, принадлежавшее Маргарите по тому простому праву, что она была живой, а Левия – придуманной, да еще не им, а кем-то, и навязанной ему в героини, любовницы, оживленной его воображением и теперь казавшейся единственной живой женщиной в его окружении.

– Черт, черт, черт! – пробормотал Терехов.

Он едва доплелся до кровати и уснул прежде, чем сумел откинуть покрывало. И снилась ему ночь, какой не могло существовать в природе, ночь придуманного им Элинора. Во сне он почему-то не сомневался в собственном авторстве, помнил о нем, и с этой мыслью проснулся, когда солнце поливало своим светом стены – один из лучей рикошетом попал ему на лицо, и когда Терехов открыл глаза, ему показалось сначала, что он не у себя дома, а в Элиноре.

«В моем Элиноре», – подумал он.

Почему он вчера сомневался в том, что способен написать такой роман?

Обычно после сдачи готовой рукописи в издательство Терехов позволял себе не больше двух-трех дней отдыха от литературной деятельности. Не то чтобы он был приверженцем известного изречения Юрия Олеши «Ни для без строчки!» (Терехов был уверен, что придумано и сказано это было для красного словца, наверняка в жизни Олеши были дни и даже недели, когда он не сочинял ничего и даже подумать не мог о том, чтобы записать на бумагу какую-нибудь осмысленную строчку), просто он полагал, что после каждого цикла рабочей активности организму требуется отдых – и не все ли равно, чем именно организм занимался: валил деревья, перебирал картошку на базе или стучал пальцами по клавиатуре? Каждый вид рабочей деятельности требует своего отдохновения. Повалил дерево – сыграй в карты и выпей чекушку. Написал роман – поезжай на природу, походи по лесу, посети знакомых, которые уже и думать перестали, что ты о них помнишь, а ты – вот он, живой и вполне пригодный к общению.

Отдых, безусловно, был необходим, но длительный отдых расхолаживает, приводит к результатам, прямо противоположным тем, которые ты ожидаешь. Знакомый физик-теоретик говорил как-то, что отдых, превышающий неделю, выбивает его из колеи на целый месяц – приходится заново вводить себя в то состояние мыслительной активности, без которого невозможно придумать ничего вразумительного. Писательство, по мнению Терехова, от работы физика отличалось разве только способом интерпретации фактов. Научная логика не совпадает с логикой житейской, вот и вся разница. А так одно и то же – физические эксперименты аналогичны жизненным, наблюдения за метеорами и какими-то там квантовыми частицами сродни наблюдениям за характерами и поступками, и обобщать писателю приходится практически так же, как и физику, создающему единую теорию из разрозненных сведений.

Три дня отдыха – и следующий роман ждал, когда Терехов приложит наконец к нему свою руку.

Сейчас все было иначе. Третью неделю Терехов не находил себе места, по утрам занимался совершенно никчемной деятельностью – перечитывал написанное прежде, днем бродил по окрестным улицам, не уходя от дома слишком далеко – почему-то ему казалось, что он вдруг потеряется в городе, знакомом с молодости, улицы, по которым он тысячи раз ходил в обеих направлениях, вдруг казались ему чужими, он замечал то, что не бросалось в глаза прежде, и удивлялся этим открытиям – на Вавилова, где, по идее, ему был известен каждый камень и каждая выбоина в асфальте, Терехов обнаружил вдруг небольшой садик во дворе за мрачно-зелеными металлическими воротами. Садик был чахлым, состоял из трех поникших лип и пыльного куста, но между деревьями стояла скамья с наполовину выломанным сиденьем, и здесь можно было приземлиться, смотреть на слепые стены окружавших двор домов и думать о чем-нибудь, может, даже о том, что раньше здесь была настоящая волшебная страна, та самая, описанная Уэллсом в рассказе «Дверь в стене», а потом мир наш изменился, и соответственно изменились все его волшебные отражения, и маленькая зеленая дверь стала огромными темно-зелеными воротами, прекрасный сад обратился в куцую липовую аллею из трех деревьев, а запах волшебства выветрился вовсе, перебитый запахом гари, уличного смрада и обычного человеческого неверия.

Терехов сидел на раскачивавшейся от малейшего движения скамье и размышлял о том, что станет делать, когда «Вторжение в Элинор» выйдет из печати и придется не только отвечать на недоуменные вопросы знакомых, коллег и прочих поклонников, но еще и писать нечто новое, соответствующее, потому что другими станут не только чужие ожидания, но и его собственные.

Разве он сможет? Нет. Исключено. И не станет ли публикация «Элинора» концом его литературной карьеры?

По вечерам Терехов приезжал к Маргарите, проводил с ней час-другой будто по обязанности, оба тяготились происходившим, понимали, что не осталось между ними ничего, кроме физического желания, простой природной потребности, да и это желание угасало стремительно, сменялось усталостью, и дней через десять после памятного ночного звонка Маргарита сама вдруг заявила, никто ее за язык не тянул, Терехов готов был сохранять натужные эти отношения, ему очень не хотелось именно сейчас что бы то ни было менять в своей жизни:

– Володя, – сказала она, провожая Терехова до двери, – может, ты не будешь больше приходить?

Он остановился на пороге, удивленно поднял брови, в груди заныло от ощущения новых перемен. Да, ему постыла Маргарита, себе он в этом признавался охотно и даже представлял, как скажет ей последнее «прости», но почему-то не мог признать за ней права сказать это «прости» первой.

– Но я… – Терехов не нашелся, что сказать. «Хорошо?» Обидится, это ясно. А возражать не хотелось.

– Не надо, – Маргарита закрыла ему губы ладонью, развернула вокруг оси и вытолкнула на лестничную площадку, хотя – Терехов это почему-то отчетливо чувствовал по движениям ее мягких рук – больше всего ей хотелось совсем противоположного.

Он вернулся домой и ждал звонка, Маргарита не позвонила и тогда часа в два ночи он позвонил сам, но сразу бросил трубку – возникла вдруг странная мысль о том, что за эти часы она привела к себе кого-нибудь другого, и он своим поздним звонком помешает им быть вместе.

Глупая была мысль и не очень порядочная по отношению к Маргарите, но она почему-то окончательно успокоила Терехова, и несколько следующих дней он ходил по вечерам в гости к знакомым и даже возобновил если не дружбу, то нормальные отношения с дальними родственниками в Черемушках – совсем вроде бы рядом с его домом, но не виделись они уже лет пять после какого-то нелепого и давно забытого инцидента. Приняли его хорошо, много было разговоров, и Терехов тоже много рассказывал о своей писательской – богемной, как полагали родственники, – жизни.

На вопросы о том, когда выйдет его новая книга, Терехов отвечал коротко: «Скоро», и нежелание автора говорить о своем неопубликованном еще романе выглядело нормальной скромностью, а порой даже многозначительным намеком на некую ожидаемую сенсацию.

Три недели Терехов, садясь за компьютер, не открывал директорию «Романы» – отдых его затянулся, и впервые он не ощущал по этому поводу никаких неудобств.

Варвара не звонила, и он не звонил в издательство, будто производственный процесс его не интересовал совершенно – да так оно и было на самом деле, в отличие от прежних лет, когда он старался «держать руку на пульсе» и о выходе сигнального экземпляра узнавал за сутки до того, как книга попадала на стол редактора.

Сухая пора бабьего лета закончилась в тот самый день, когда «Вторжение в Элинор» появилось на прилавках книжных магазинов и на лотках у станций метро. С раннего утра зарядил нудный осенний дождь, тучи висели над крышами, будто придавленные собственной тяжестью, выходить из дома в такую погоду Терехов не собирался, лежал на диване и читал Акунина. Он хорошо относился к этому незаурядному писателю, хотя и считал, что сюжеты тот сочинять не умеет, передирает их из западной детективной классики, но стиль у него неординарный, а эпоха, которую он описывает – во всяком случае, в первых романах о Фандорине, – действительно самая интересная и загадочная в российской истории.

Терехов как раз дошел до момента, когда на преступницу в романе «Левиафан» свалился тяжелый корабельный буфет (Господи, разве должно быть такое в классическом детективе?). Звонок телефона оторвал его от размышлений о недопустимости слепой игры случая в раскрытии преступления, и Терехов потянулся к трубке, сожалея о том, что не может высказать автору свои критические замечания. С Чхартишвили он знаком не был, поскольку, как и автор «Левиафана», не очень-то любил посещать публичные писательские сборища.

– Послушай, Володька, ты гений, понимаешь, это совсем новое у тебя, ну просто класс, – забубнил в трубку голос Алексея Гнедина, бывшего коллеги по институту, где Терехов работал до ухода на вольные писательские хлеба. Гнедин звонил обычно два-три раза в году – в дни, когда выходил очередной Тереховский опус. По дороге на работу Алексей покупал книгу в «Библиоглобусе» и час спустя уже искал приятеля, чтобы поздравить с новым успехом.

– Я на одном дыхании прочитал, – продолжал Гнедин. – Ты слышишь, до сих пор вздохнуть не могу?

– А что, – спросил Терехов, – книга уже в продаже?

Дурацкий вопрос, – подумал он. – Где же ее еще мог взять Алексей?

– В продаже, – сообщил Гнедин. – Но наверняка скоро исчезнет. Раскупят. Послушай, а эта Левия – у нее есть какой-то реальный прототип? Очень она похожа на Таньку… ну, ты ее должен помнить… Случайно не с нее списывал?

Терехов не помнил никакой Таньки и продолжать разговор не хотел. Книга вышла.

И что теперь?

Ничего особенного. Позвонила Варвара и сообщила то, что Терехов уже знал. Были и другие звонки, стандартные, как почтовая поздравительная открытка, отвечал Терехов тоже стандартно, не вкладывая никаких эмоций: да, не совсем для меня обычная книга, да, долго думал, конечно, там много фантастики, точнее – фантазии, гротеска, согласен, именно гротеск, преувеличение парадоксальным образом приближают в наши дни литературу к реальности.

Под вечер он неожиданно для себя сочинил замечательную завязку для нового триллера – сыграла какая-то фраза из разговора, он даже не помнил с кем: так с ним часто происходило, что-то цеплялось в мозгу, что-то всплывало, а что-то погружалось. В общем, нормальная игра воображения. Терехов сел к компьютеру и записал пришедшую идею в новый файл. Вот, подумал он, хорошо-то как, утром вышла книга, а к вечеру я уже готов начать следующую, и теперь-то уж, конечно, со мной подобного казуса не случится. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Каждый день переносить написанное на дискеты. На две. И хранить в разных коробочках. Каждый день проверять жесткий диск на вирусы – вообще-то поставленная Сергеем новая программа делает это сама при включении компьютера и всякий раз, когда получает электронную почту, но все равно – доверяя, проверяй, электроника уже подвела один раз, теперь он сам будет следить, чтобы ничто не помешало ему работать так, как он может, и писать то, что хочет.

Почему-то захотелось увидеть Маргариту, он знал, что это будет тягостное свидание, но сегодня можно, последний раз, на самом деле последний – он ведь обещал ей еще полгода назад, что она будет первой, кому он подарит свою новую книгу. И напишет романтическое посвящение. Обещания нужно выполнять, даже если изменились обстоятельства.

К тому же, Терехову просто хотелось подержать книгу в руках. Элинор. Почувствовать, как это бывает, когда женщине приносят ребенка, которого она не рожала, и говорят: «Вот ваш сын», и она знает, что другого не будет, так уж произошло, нужно принять случившееся, прижать сыночка к груди… а если он не похож, ну просто ни на кого – чужое существо, как же ей с ним… И не скажешь, не отдашь, даже самым близким придется теперь лгать всю жизнь.

В магазине «Книжный червь» Терехов подошел к полкам с детективами и триллерами, «Вторжение в Элинор» он узнал издалека, хотя и не видел даже макета обложки – книга выделялась среди других, вместо грудастых баб с пистолетами или воинственных мужиков с огромными кулаками изображено было на обложке странное лицо, вроде бы даже не человеческое, но точно женское, узкие глаза, пухлые губы, и взгляд неземной. Книгу брали – на полке стояло всего два экземпляра, хотя обычно выставляли по десять.

Терехов подержал книгу в руках, перелистал, женщина с обложки улыбнулась ему с какой-то наигранной печалью, губы ее чуть раздвинулись, будто она хотела сказать автору что-то одной ей известное, но стеснялась сделать это при всех, кто-то толкнул Терехова в плечо, забрал с полки последний экземпляр книги, и тогда Терехов очнулся, пошел к кассе, кассирша сегодня была новой, молоденькая девушка, чем-то (челкой, наверное) похожа на Варвару, она отбила Терехову чек, даже не подняв на него взгляда, а ведь обычно кассирши в «Черве» его узнавали, улыбались приветливо, поздравляли с новой книгой, а Нина Анатольевна, работавшая в книготорговле лет уже тридцать с хвостиком, непременно сообщала, сколько экземпляров было привезено со склада, сколько выставлено на продажу и сколько осталось – оставалось обычно не много, книги Терехова шли хорошо.

Он вышел на улицу и остановился в задумчивости. Все еще хотелось к Маргарите – вот уже и книга в дипломате, остается только написать что-нибудь на память, и все в их отношениях вернется на круги своя, она ведь наверняка сейчас дома, мается от одиночества и ждет, когда Терехов поймет, что прогнала она его, поддавшись минутной хандре, а на самом деле эти три недели и для нее растянулись на целый год жизни, который она сама у себя отняла.

Думая о Маргарите, Терехов, тем не менее, почему-то шел домой, аккуратно обходя лужицы, которых не было всего полчаса назад – неужели, пока он был в магазине, успел пройти еще один короткий осенний ливень?

Телефонный звонок он услышал еще на лестничной площадке. Пока он отпирал дверь, звонок прекратился, но секунд через десять аппарат опять подал голос, и Терехов, не представляя, что будет потом очень долго проклинать эту минуту, поднял трубку.

– Слушаю, – сказал он.

В трубке дышали громко, напряженно и – почему-то Терехов сразу ощутил это – враждебно.

– Я слушаю, – повторил он. – Говорите.

– Ты… – выдохнул тяжелый голос, лишенный всех интонаций, кроме единственной, которую Терехов не сразу даже и определил, потому что не ожидал, не думал, не хотел. – Ты! Ты взял у меня жизнь!

– Что? Не понимаю… – пролепетал Терехов, ощущая себя раздавленным этой обрушившейся на него глыбой ненависти. Сердце бешено заколотилось между ребрами, и Терехову пришлось сесть.

– Не понимаешь? – голос в трубке не имел материальной составляющей, это была ненависть в ее чистом виде, направленная мысль, а не сотрясение воздуха или движение электронов по телефонному проводу. – Мне незачем жить! Я писал эту книгу двадцать три года. Элинор. Левия – женщина, которую…

– Но послушайте, – попытался Терехов вклиниться в непрерывный поток слов, ни одно из которых не имело смысла, – послушайте же…

– И жить ты будешь, потому что умру я, – жестко сказал голос чьей-то ненависти, а затем трубку, должно быть, бросили на стол, судя по сухому стуку, но отбойных гудков, которых ожидал Терехов, не было, и он слышал, как кто-то обо что-то споткнулся, где-то что-то упало, он хотел сказать этому человеку, что ему самому ужасно неприятно, и с самого начала это все было странно, ужасно и…

Громкий щелчок ударил Терехова по барабанной перепонке, он инстинктивно отодвинул трубку подальше от уха, и потому гудки отбоя показались ему далекими, как пунктир инверсионного следа пролетающего на большой высоте самолета.

Что это было? Похоже на выстрел. Чепуха. Если даже кто-то стрелял, то наверняка не в себя – иначе кто положил трубку на рычаг?

Почему-то эта мысль – простенькая с точки зрения дедуктивного анализа – полностью овладела сознанием Терехова. Если тот положил трубку, значит, не стрелял, а просто громко хлопнул чем-то обо что-то. Напугать хотел. Значит, все несерьезно. Значит, это чей-то дурацкий, просто совершенно идиотский розыгрыш. Чей-то, кто знал о случившемся с рукописью.

Кто знал-то? Варвара? Хрунов? Сергей? Нет, Сергей знать не мог. Варвара хоть и не очень умная девушка, но ведь и глупа не настолько, чтобы в день выхода книги устраивать такое с автором, с которым ей еще работать и работать. А Хрунов вовсе на подобное не способен – как это только в голову пришло: подумать о главреде издательства?

Розыгрыш, – думал Терехов, отмеряя себе на кухне десять капель корвалола: сердце колотилось, будто ему дали пинка, и еще боль возникла, правда не под лопаткой, а почему-то справа, между ребрами.

Розыгрыш, дурацкий розыгрыш, – думал Терехов, лежа на диване и глядя в потолок. Боль прошла, и сердце больше не колотилось, но все равно он чувствовал себя отвратительно, и к Маргарите идти расхотелось, что он ей скажет, что напишет на книге, какие слова? «Я писал эту книгу двадцать три года»… «Мне незачем жить!»

И точка в конце – громкий стук, будто молоток вбил гвоздь в крышку гроба.

Телефон зазвонил, но Терехов точно знал, что сегодня – а может, вообще никогда больше! – не прикоснется к трубке.

Телефон звонить перестал, но начал наигрывать марш тореадора мобильник, лежавший в кармане куртки. Кто-то упорно добивался разговора, но на мобильнике можно было увидеть номер, откуда сделан звонок…

Звонила Маргарита, и Терехов с облегчением, давно им не испытанным, вернулся к жизни.

– Рита! – закричал он. – Риточка, я как раз к тебе собирался! Я так по тебе соскучился!

– Да? – голос Риты показался Терехову незнакомым, никогда прежде в нем не было такого откровенного равнодушия. – А мне нормально. Я, собственно, почему звоню… Да, а чего это ты на телефон не отвечаешь? Ты не дома?

– Дома я, – пробормотал Терехов, поняв вдруг, что с Маргаритой все действительно кончено.

– Неважно, – продолжала Маргарита. – Я тебе как-то плейер одалживала, ты мне его можешь вернуть, если он тебе не нужен?

– Конечно, – сказал Терехов, – прямо сейчас занесу.

– Нет, – прервала Маргарита. – Заверни в пакет и по почте, хорошо? У тебя же почта за углом… Молодец. Спасибо. Пока.

Все.

Теперь уже действительно все. Терехов швырнул мобильник через всю комнату, но инстинктивно метил правильно, и аппарат попал в подушку дивана, подпрыгнул и упал на пол рядом с книгой «Вторжение в Элинор».

Женщина с обложки смотрела на Терехова с неприкрытой ненавистью, во взгляде ее читалась мысль, которую она не собиралась скрывать: «Убийца! Вор и убийца!»

Терехов подошел и ногой отшвырнул книгу к двери в спальню. Поднял мобильник и набрал номер Андрея Глухова.

– Как-то раз ты предлагал напиться…