Немногим позже двух часов пополудни следующего дня на пост дежурного в доме Ипатьева заступил охранник Анатолий Якимов. Он вспоминал позднее: «Дверь, что вела из прихожей в комнаты, которые занимала семья императора, была как и ранее закрыта, но в тех комнатах никого не было. Это было очевидно. Ни одного звука не доносилось оттуда. Раньше, когда там проживало императорское семейство, из их комнат всегда доносились какие-то звуки, свидетельствующие, что комнаты обитаемы – были слышны голоса, шаги. Но в этот раз там не было признаков жизни. Только их маленькая собачка, она стояла в прихожей у двери, ведущей в комнаты, где жила семья императора, и ждала, чтобы ее впустили внутрь. Я хорошо помню, что я подумал тогда: “Напрасно ты ждешь, собачка”» {51}.

Якимов сказал «напрасно», потому что ему уже сообщили, что всего двенадцатью часами раньше семья императора была казнена в подвале дома Ипатьева. Тем же вечером Уралсовет отдал приказ о казни нескольких Романовых, которые в качестве заключенных содержались в уральском городе Алапаевске. Сестра императрицы Александры, великая княгиня Елизавета Федоровна, которую звали Элла и которая в 1905 году после покушения на ее мужа, великого князя Сергея Александровича, основала орден сестер милосердия, а также пять других членов семейства Романовых были отвезены в лес и сброшены живыми в колодец выработанной шахты. Но как это иронично ни звучит, те же большевики, которые находили, что смерть Романовых целесообразна в силу политических соображений, они же несли ответственность за появление мифа об их спасении.

Всего через три дня после распространения слухов о массовом убийстве в Екатеринбурге, с той же издевательской иронией, которой достойна их последующая канонизация Русской православной церковью, Романовы восстали из мертвых, воскрешенные заявлениями советских официальных лиц, рассчитанных на то, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение. Большевики признались в совершении казни только Николая II, утверждая, что императрица и Алексей были высланы из Екатеринбурга, а о великих княжнах не упоминалось вовсе. Советское правительство стояло на этой позиции вплоть до 1920-х годов, целью такой политики было не только спутать планы Белой армии, но и защитить репутацию советской власти. Ленин слишком хорошо представлял себе, какой будет реакция мирового общественного мнения на кровавое убийство императрицы и ее ни в чем неповинных детей.

Екатеринбург пал под натиском частей наступающей Белой армии и Чехословацкого корпуса 25 июля, спустя всего восемь дней после предполагаемой казни. Бросившись к дому Ипатьева, пришедшие обнаружили, что все его бывшие обитатели исчезли, на полу разбросаны жалкие остатки одежды и каких-то еще вещей, а стены комнаты в подвале изъязвлены пулями и забрызганы кровью. Единственный намек на то, что здесь могло произойти, содержался в извещении большевиков о том, что был убит Николай II. Используя в качестве исходного это предположение, следователи военной и гражданской прокуратуры приступили к поиску пропавшего царского семейства. В январе 1919 года, для того чтобы точно установить, какая судьба постигла семью Романовых, был назначен следователь Николай Соколов – третий и последний из числа следователей, официально назначенных командованием Белой армии. Соколов, основываясь на данных, собранных его предшественниками, создал построенную на косвенных доказательствах версию, согласно которой погибли все. Результатом его работы стали выводы, которые в течение большей части двадцатого столетия история считала достоверным описанием гибели семьи Романовых. Однако это было не более чем теоретическое построение, изобилующее изъянами и полное домыслов, зачастую противоречащих науке и фактам, данное обстоятельство вынудило многих усомниться в заключении, сделанном Соколовым, и дало пищу мифам о возможных вариантах спасения семейства.

Можно не сомневаться, что в подвале дома Ипатьева действительно было помещение, забрызганное кровью и иссеченное пулями, и это несомненно указывает на какое-то насилие, совершенное в нем, особенно если учесть факт исчезновения семьи Романовых. Однако данное обстоятельство не может служить несомненным доказательством постигшей их судьбы. Более убедительной оказалась посланная большевиками телеграмма, в которой Уралсовет информировал Москву, что всю семью «постигла та же участь, что и Николая II». Поскольку к этому времени советские власти уже признали открыто факт казни бывшего императора, данное обстоятельство тоже позволяло прийти к заключению о наихудшем варианте развития событий. Однако первое действительное свидетельство того, что произошло в той печально известной комнате в подвале ранним утром 17 июля, появилось тогда, когда несколько бывших охранников дома Ипатьева рассказали подробно, что семья императора была убита. Всего показания дали четыре человека, однако только один заявлял, что он действительно видел тела убитых.

Сделанное в 1920 году обнародование этих заявлений позволило миру впервые взглянуть на то, что, как утверждалось, произошло с семьей императора. Согласно этим показаниям спустя некоторое время после полуночи комендант Юровский разбудил заключенных, заявив, что, поскольку Белая армия подходит к Екатеринбургу, все подлежат немедленной эвакуации. Заключенные быстро оделись, и Юровский провел их через дом и далее вниз по лестнице, ведущей в подвал. Николай шел первым, и он нес Алексея на руках; следом за ним шли императрица, четыре великие княжны, Боткин, Харитонов, Трупп и последней шла Демидова, которая несла подушку со спрятанной в ней коробкой с драгоценностями {52}. В южном конце подвального помещения Юровский ввел всех в комнату, она находилась точно под той комнатой, которой пользовались великие княжны. Для Николая, Александры и больного цесаревича были поставлены стулья, и комендант приказал всем ждать {53}. Когда Юровский вышел к ним вновь, он шел в сопровождении расстрельной команды, вооруженной револьверами и пистолетами. «Николай Александрович, – сказал он императору, – ваши родственники пытаются спасти вас, поэтому мы вынуждены вас расстрелять!» {54}.

«Что?» – спросил Николай.

«Вот что!» – ответил на это Юровский, дав команду своему сопровождению открыть огонь {55}. Загремели выстрелы, раздались «громкие крики» {56}. Как сообщал Роберт Уилтон, для Николая, Александры и трех великих княжон старшего возраста, а также для Боткина, Харитонова и Труппа «смерть была мгновенной» {57}. Алексей, по словам охранника Павла Медведева, «все еще был жив, и он стонал. Юровский подошел к нему и выстрелил в него еще два или три раза. Наследник замолк» {58}. Анастасия, все еще живая, «металась по помещению и пронзительно кричала, – писал Уилтон, – и когда один из убийц подошел к ней, она стала отчаянно драться с ним, до тех пор, пока он не убил ее» {59}. В конце концов она упала, «пронзенная штыками» {60}. Демидова умерла последней. Солдаты принесли из коридора винтовки и стали гонять ее из угла в угол той комнаты, раз за разом втыкая в нее штыки своих винтовок, в то время как она тщетно молила о пощаде {61}. Все члены семьи Романовых, вспоминает Медведев, «лежали на полу со множеством ран на теле. Кровь текла потоками» {62}.

Получив сведения о расположении на дорогах контрольно-пропускных постов большевиков и о маршрутах движения солдат, приезжавших и выезжавших из леса у деревни Коптяки сразу после расстрела Романовых, следователи обыскали этой район. На вырубке, что носит название «Четыре брата», в выработанных шахтах и поблизости от них следователи нашли изделия, принадлежность которых было легко установить. Жильяр, Гиббс Теглева и другие лица, которые много лет находились в услужении у семьи Романовых и которые смогли спастись от большевиков, легко опознали эти вещи как принадлежавшие семье Романовых. Это были драгоценности – большие бриллианты, изумрудный крест, подаренный Александре ее свекровью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной, жемчужины, осколки сапфиров, рубинов и других драгоценных камней, у которых нетрудно было заметить, что они несли на себе следы сильных ударов. Были также обнаружены обгоревшие обрывки ткани, пряжки от поясов, пуговицы, крючки и петли для крючков, что изначально принадлежали одежде и пальто, которые носило семейство императора, и обуглившиеся корсетные кости из китового уса, застежки и арматура шести корсетов, о которых можно было полагать, что они принадлежали Александре, ее четырем дочерям и Анне Демидовой. Здесь были найдены также три небольшие иконы и разбитые стеклянные флаконы для нюхательных солей, их носили с собой великие княжны. Здесь удалось также найти золотую оправу пенсне доктора Боткина и его верхнюю вставную челюсть, юбилейный значок личного императрицы Александры полка и труп спаниеля Джемми, одной из трех собак, которые Романовы взяли с собой в Сибирь {63}.

Однако здесь не было тел. Настойчивые поиски на вырубке, что носит название «Четыре брата», позволили найти только отрезанный палец, два кусочка кожи и примерно сорок фрагментов раздробленных и обгоревших костей, которые нельзя было даже хотя бы идентифицировать как принадлежавшие человеку {64}. Предположительно в доме Ипатьева было казнено одиннадцать человек, однако их тела просто исчезли. Факт отсутствия останков не давал покоя даже Соколову, и он заявил: «Судя по всему, они где-то скрыты» {65}. Он, и вместе с ним вся история двадцатого столетия, нашел ответ, установив, что вслед за казнью в лес у деревни Коптяки было доставлено большое количество серной кислоты и бензина. На основании этого факта и исходя из того, что ювелирные изделия и одежда были раздроблены, разрезаны на куски и сожжены, Соколов создал следующую версию. Общественное мнение информировали, что тела убитых были вывезены в лес, и здесь их расчленили, облили бензином и сожгли. Такой была версия, что родилась в Сибири, впервые ее опубликовала газета Times в Лондоне в 1919 году, и оттуда ее растиражировали по всему миру как совершившийся факт {66}. «Не было, – как заявлял Уилтон, – даже тени сомнения относительно того, что случилось на самом деле» {67}.

Однако сомнения были, и они заявили о себе еще даже до завершения официального расследования. Противоречивые слухи и отсутствие трупов послужили причиной возникновения сказок о побеге и спасении, которые начали хождение сперва по Сибири, а затем и по всему свету. Николай II, говорилось в них, был закован в цепи и куда-то вывезен на каком-то таинственном поезде. Высказывались предположения, что Алексей умер от страха после взрыва бомбы в доме Ипатьева. Если верить рассказам, оказывалось, что все семейство спаслось, бежав в Японию; что то ли кайзер Вильгельм II, то ли король Георг V заставили советское правительство передать им своих коронованных двоюродных братьев. Утверждалось, что даже папа Бенедикт XV принял участие в освобождении заключенных и предоставил им политическое убежище в Ватикане. Журналисты из разных стран мира, военные советники, главы миссий стран-союзниц, агенты разведывательных служб и дипломаты – все они с готовностью хватались и распространяли любые новые слухи, создавая непроницаемую сеть недоразумений и недоговоренностей, которые лишь намекали на некую гигантскую и никому не известную тайну.

Слухи поддерживались на плаву не только благодаря допущению, что один или несколько членов семьи Романовых могли спастись, и не только благодаря безрезультатному поиску тел убитых, но также из-за того, что в этом деле появились первые истцы. С одной из первых претенденток встретилась княгиня сербская Елена, муж которой был одним из тех Романовых, кто был живым сброшен в шахту в Алапаевске. Осенью 1918 года большевики спросили ее мнение по поводу некой молодой женщины, о которой говорилось, что она – спасшаяся Анастасия. Елена разоблачила ее как обманщицу, но это была лишь только первая из множества мнимых Романовых {68}. Спустя всего шесть месяцев после предполагаемой казни в Екатеринбурге женщина, которая скрывалась в одном из сибирских монастырей, распустила слух, что на самом деле она является императрицей Александрой, а подросток и девушка, которые сопровождали ее, являлись, по ее словам, Алексеем и Анастасией. В тех местах она привлекла к себе достаточно много внимания, но затем большевики разоблачили ее как самозванку {69}.

Через год после казни Романовых в Сибири появился молодой человек, которого звали Алексей Пуцято и который утверждал, что он является цесаревичем Алексеем. На первых порах командование Белой армии не придало значения данному событию, но узнав, что толпы поклонников ведут от его имени сборы пожертвований, оно распорядилось доставить этого человека в Омск, и сделали так, чтобы Пьер Жильяр мог видеть его. «Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, – вспоминал Жильяр, – и я незаметно для него мог видеть более высокого и физически более развитого, чем цесаревич молодого человека, которому я мог бы дать пятнадцать или шестнадцать лет. Матросский костюм, цвет его волос и то, как они были уложены, – все это до некоторой степени напоминало Алексея Николаевича, но на этом сходство кончалось… Юношу представили мне, и я задал ему несколько вопросов на французском языке, но он хранил молчание. Когда же от него потребовали, чтобы он отвечал на вопрос, он заявил, что ему было понятно все, что я сказал, но у него есть свои причины пользоваться только русским языком. Тогда я обратился к нему на этом языке. Это тоже не дало никакого результата» {70}. В конце концов Пуцято признался, что он не является цесаревичем, что, впрочем, никого не удивило.

Помимо всего прочего ходили слухи, что большевики вывезли императрицу и ее дочерей в уральский город Пермь. Рудольф Гайда, который командовал чехословацкими частями, теми, что в июле 1918 года вместе с белыми брали Екатеринбург, начал свое собственное расследование по делу Романовых. Это расследование помогло вскрыть ложь, зачастую придуманную самими большевиками, согласно которой «свидетели» якобы встречались с императрицей и ее дочерьми, при свете свечей ловили брошенные мельком взгляды предполагаемых великих княжон, и даже встречались с доктором, который лечил избитую Анастасию, пойманную после неудачной попытки побега {71}. Ничто из всего изложенного не было убедительно для вождей Белой армии – ведь они в конечном счете предполагали использовать убитых Романовых в целях антибольшевистской пропаганды – но тем не менее данное обстоятельство немало способствовало появлению новых сказок и мифов, которыми обрастала судьба императорской семьи.

Эти первые претенденты в наследники, а также постоянно циркулирующие слухи, неразбериха в газетных публикациях и неточность сведений в дипломатических отчетах – все, вместе взятое, внесло свой вклад в атмосферу неопределенности, которой была окутана судьба семьи Романовых. В июне 1920 года граф Павел фон Бенкендорф, бывший гофмаршал при дворе императора, записал в своем дневнике: «Я до сих пор не имею никаких достоверных сведений относительно судьбы императора, императрицы и их детей» {72}. Несколькими неделями позже, пометив это как «легенды и смутные слухи», он записал, что, по последним данным, семья Романовых нашла убежище в Ватикане {73}. В 1922 году подруга императрицы, Лили Ден, написала в своих мемуарах: «Время от времени до нас доходили вести о том, что семья императора находится безопасности, но в следующую минуту мы оказываемся поставленными перед свидетельствами того, что вся она погибла. Только Богу известно, что здесь правда, а что нет, но я по-прежнему не позволяю себе отчаиваться» {74}. Годом позже похожие мысли высказала в своих мемуарах Анна Вырубова: «Не может быть сомнения, что Николая II и его семью поглотила одна из величайших и самых трагических тайн мира. Вместе с ними исчезли вся свита и те из слуг, которым было разрешено сопровождать их в Екатеринбург. Рассудок говорит, что вероятно все они были подло убиты, что они мертвы и что они навсегда освободились от земной юдоли. Но рассудок не всегда слушается нас. Среди нас, как в России, так и в изгнании, есть много тех, кто, имея представление о просторах гигантской империи и об обусловленной этим трудности связи с окружающим миром, вполне отдают себе отчет о возможном заточении в монастырях, в шахтах, в непроходимых лесах, из которых никаких вестей получить невозможно. Так что мы надеемся» {75}.

Двадцать пятого июля 1918 года, спустя всего неделю после предполагаемой казни, король Георг V в Лондоне посетил церковную службу по своему двоюродному брату Николаю II. «Из России мне стало известно, – написал король в своем дневнике, – что вероятнее всего Алики (Александра), ее четыре дочери и малолетний сын были убиты одновременно с Ники. Это невыносимо ужасно и свидетельствует о том, какие изверги эти большевики. Возможно, что для бедной Алики это даже к лучшему. Но чем виноваты бедные дети!» {76} В то время никто не знал, чему верить. «Что случилось с этой несчастной, наделавшей так много ошибок Аликс, которая столько раз была причиной всех ваших несчастий? – спрашивала той осенью королева Румынии Мария в своем письме к сестре Николая II, великой княжне Ксении Александровне. – А маленький Алексей, он как, жив? Как себя чувствуют все девочки и где они?» {77}.

Нет ничего удивительного в том, что некоторые из родственников не хотели расставаться с надеждой, даже несмотря на то что косвенных свидетельств массовой казни становилось все больше и больше. Как в двадцатые годы написал великий князь Александр Михайлович, муж Ксении Александровны, ему пришлось потратить уйму времени, «напрягая всю свою логику и терпение в разговорах с женой, с тещей и с невесткой, которые со всем пылом по-настоящему родственных чувств утверждали, что их брату и сыну Ники удалось спастись» {78}. И в самом деле вдовствующая императрица Мария Федоровна убежденно держалась того мнения, что ее сын Николай II и вся его семья спаслись от казни в Екатеринбурге, и с этим своим убеждением она не расставалась до самой смерти {79}.

Для Ирэны, принцессы Прусской, весть о предполагаемой казни оказалась особенно тяжелой. В письме к Элеоноре, второй жене своего брата, великого герцога Людвига Гессенского, Ирэна отметила противоречия в поступающих сведениях, но вместе с тем создается впечатление, что она была готова покорно принять самые худшие вести. «Мне остается только надеяться, что дети и Аликс умерли вместе и без лишних мучений, ведь они были такими красивыми» {80}. Однако в родной семье императрицы никто не был в большей степени потрясен событиями 1918 года, чем сам великий герцог Людвиг Гессенский. Тонко чувствующий и наделенный артистической натурой, он уже получил тяжелые душевные раны из-за преждевременной смерти брата, страдавшего гемофилией, а также своей матери. Его первый брак, устроенный против его воли королевой Викторией, оказался в высшей степени неудачным и окончился скандальным разводом; единственная дочь Эрнста-Людвига умерла от брюшного тифа в возрасте восьми лет, отдыхая на каникулах вместе с Николаем II и его семьей. Счастливый второй брак подарил ему двух сыновей, но сам великий герцог потерял свой трон в ходе революции, которая отправила его двоюродного брата кайзера Вильгельма II в изгнание. Мятеж в России обернулся для Эрни, как звали его в семье, не только предполагаемой гибелью Александры и ее детей, но также и гибелью их сестры Эллы, великой княгини Елизаветы Федоровны. Тяжесть этого удара делили с герцогом оставшиеся в живых сестры, но в его случае удар поразил человека, дух которого уже был надломлен трагическими событиями. Семья великого герцога была до такой степени встревожена возможными последствиями трагедий, что Элеонора уговорила прислугу и его родственников намеренно скрывать от него губительные новости из России настолько долго, насколько это будет в их силах {81}.

Впрочем, другие находили силы смириться с трагедией. В Англии Виктория, маркиза Милфорд Хэйвен и старшая сестра Александры, не теряла надежды в течение всего лета 1918 года. Ее сын, принц Луис, будущий лорд Маунтбэттен, вспоминал: «В какое сильное волнение приходила моя мать при возникновении малейшей надежды, что хоть кому-то из них удалось выжить во время того убийства в Екатеринбурге» {82}. Однако после того как король Георг V сказал ей, что, по предварительным данным, погибли все, Виктория со всей чистосердечностью написала о своей сестре Александре: «Хотя для меня утрата сестры – это боль и горе, все же я благодарна тому, что она теперь покоится в мире. Теперь она, ее дорогой муж и дети навсегда избавлены от дальнейших страданий» {83}. Согласно Маунтбэттену, эти новости, если рассматривать их в ретроспективе, казались неизбежными: «Мы ожидали, что это произойдет, у нас не было оснований подвергать что-либо сомнению, и хотя в те дни могло и не быть каких-либо доказательств, но сведения тех дней и не требовали доказательств. Во что еще оставалось верить, кроме как в худшее?» {84}