Все довольны, всем довольно, только попу Сиволдаю все мало. Надобно ему все захватить себе одному.
      -- Это дело и я могу,-- кричит Сиволдай,-- картошки у меня много с чужих огородов, мне старухи кучу наносили и на отбор мелкой.
      Сиволдай насыпал картошки и к дверям, и к окошкам, и в избу, и в горницу, и на поветь; гуси не мешкали и по картофельным дорожкам через двери да в окошки полон дом набились.
      Поп обрадел, двери затворил, окошки захлопнул. Поймал гусей. Гуси крылами замахали, поповский дом подняли. В доме-то попадья спяща была, громко храпела, проснуться не успела. Сиволдай за гусями жадно бросился. Про попадью вспомнил и заподскакивал.
      -- Да что это тако! Да покричите всем миром, чтобы гуси воротились, чтобы дом мне отдали и попадью вернули. Скажите гусям: я их отпущу. Вам, мужикам, гуси поверят. Кричите всем деревенским сходом. Мы Сиволдаю проверку сделали.
      -- А ты, поп, гусей-то отпустишь, ежели дом с попадьей вернут тебе гуси?
      -- Да дурак я, что ли, чтобы столько добра мимо рук пустить? Вы только мне дом с гусями воротите!
      Мы в поповски дела вмешиваться не стали. Мы-то разговоры говорим, а гуси в поповском дому летят да летят, их криком уже не остановишь. Сиволдаю и дома жалко, и попадью жалко -- кого жальче, и сам не знат. Запричитал поп, возгудел:
      Последняя жона у попа, И ту гуси с домом унесли. Унесли-то в светлой горнице С избой да еще с поветью. Остался я без эконы один, Заместо дому у меня баня да овин. А и улетела моя попадья В теплу сторону. Как домой она воротится, Да как начнет она бахвалиться:
      "Я там-то была, то-то видела, На гусях в дому перва ехала, Ни с кем еще не бывало экого!" Мне и дому жаль, И жальче же всего,
      Что побыват попадья дальше мово. Снаряжусь-ко я за жоной в поход. Ты гляди, удивляйся, честной народ,
      Что задумал поп, с тем скоро справился. Выбрал место видное, просторное. Сел, приманкой для гусей приладил себя. В широки полы мелку картошку насыпал кучами, в руки взял четвертну с самогоном. Под парами самогонными легче лететь будет! Тетка Бутеня на голову попу самоварну трубу поставила, не пожалела для общего веселья и сказала: -- Это от всего моего усердья!
      Сидит поп Сиволдай взаболыпным летным самогонным пароходом.
      Спутья недолго ждал поп. Гуси картошку увидали, Сиволдая не приметили, за картофельну кучу посчитали, погоготали и порешили взять с собой запас кормовой. Ухватились гуси за длинны поповски полы и полетели.
      Поп Сиволдай на гусях летит, самогон пьет. Гуси -- народ тверезый, пьяного духу не любят, особливо самогонного, гуси Сиволдая бросили.
      Поп шлепнулся в болото, там чавкнуло, брызги в стороны выкинуло. Поп сидит и шелохнуться боится, кабы в болото не угрузнуть. Сидит, завыват, людей со-зыват:
      -- Люди! Тащите меня из болота, покудова я глубоко не просел. Тащите скоре, пока у вас гуси не все съедены, я вам ись помогу, а которы не початы, тех себе про запас приберу, вас от хлопот ослобожу. Наши бабы как причет затянули:
      Ты бы, поп Сиволдай, На чужо не зарился,
      Мы бы тогда бы Тебя бы, попа бы, Вызволили. Мы бы тогда бы Тебя бы, попа бы, Скоро вытащили, А теперь, Сиволдай, Ты в болото попал подходяще. Кабы не твоя толщина, ширина, Ты бы в болото ушел с головой. Мы бы тогда бы За тебя бы, попа бы, В ответе не были. Мы бы тогда бы Тебя, бы попа бы, Тут и оставили!
      Вечером, близко к потемни, мужики выволокли Сиволдая на суху землю, чтобы за попа в ответе не быть.
      Попадья и далеко бы, пожалуй, улетела, да во снах ись захотела. Глаза протерла, гусей увидала и ну их ловить. Разом кучу гусей ощипала, в печке жарить, варить стала.
      Гуси со страху крыльями махать перестали. Дом лететь перестал, в город опустился да на ту улицу по которой архиерея на обед везли. Архиерейски лошади вздыбились, архиерейска карета опрокинулась, архиерея из кареты вытряхнуло. Архиерей на четвереньки стал, животом в землю уперся, ему самому и не вызняться. Попы и монахи думали: так и им стать надо, стали целым стадом кверху задом и запели монастырским распевом:
      Что оно еси Прилетело с небеси? Спереду окошки, Сбоку крыльцо, Сзади поветь -- Машины нигде не углядеть!
      Архиерей сердито вопросил: -- Что за чудеса без нашего дозволенья? Кто в дому
      по небу летат, моих коней, моих прихлебателей стадо пугат?
      Сиволдаиха в самолучше платье вынарядилась, на голову чепчик с бантом налепила, морду кирпичом натерла-нарумянила, с жареным гусем выскочила и тонким голоском, скорым говорком да с приседаньицем слова сыпать принялась:
      -- Ах, ваше архиерейство, ах, как я торопилась, ах, к тебе на поклон, как знаю я, что ты, ваше архиерейство, берешь и тестяным и печеным, ах, запасла гусей жареных, гусей вареных и живых не ощипанных полный дом. Полна и изба, и горница, и поветь -- изволь сам поглядеть!
      Архиерея на ноги поставили, и все стадо подняло головы.
      -- Ты, Сиволдаиха, забыла, что мне нельзя мясного вкушать?
      -- А ты, ваше архиерейство, ешь, как рыбку. Ах, и хлопочу-то я не за себя, а за попа Сиволдая, чтобы дал ты ему како ни на есть повышение да доходу прибавление.
      Архиерей носом засопел и услыхал -- жареным пахнет, дал согласье на Сиволдаихино прошение.
      -- Дозволяю твоему Сиволдаю с крестьян больше драть. От евонного доходу мне половина идет.
      Попадья гусей припрятала, окошки занавесками задернула, архиерею дала одного жареного, одного вареного и пару живых. Двери замком закрыла. Сама Сиволдаиха к дому привязалась, вожжами по стенам захлопала, по повети ременкой стегонула. Гуси подняли дом и понесли.
      Вернулась-таки попадья в нашу деревню. Ладилась приспособиться нам на головы сесть, да мы палками отмахались, прогнали на прежни стойки, на старо место. Робята дернули попадью за подол, попадья ногами лягнула и повернулась не в ту сторону, и сел поповский дом на старо место, передом в задню сторону, задом на улицу. По ею пору так стоит. Коли хошь, поди погляди.
      А гусями поп с попадьей не пользовались. Нашим робятам до всего надо дознаться. Отворили окна да двери поглядеть, кака сила попадью в город носила. Гуси и улетели.
      Моя отлетная изба всей Уйме на пользу была. Уемски хозяйки свои печки не топили, дров не изводили. Топили одну мою печку в моей отлетной избе, топили в оче редь. Тепло охапками таскали по избам, в печке варили, жарили, парили, пекли кому что надобно -- всем жару хватало.
      Артельный горшок наварне кипит, артельна печка жарче грет.
      В артельной печке тепло тако прочно было, что в холодну пору мы теплом обвертывались и ходили в одних рубахах на удивленье проезжающим.
      Попробовал я теплом-жаром торговать. Привез на рынок жару-пару. Не успел остановить Карьку -- налетели полицейски, чиновники у чужого добра руки погреть
      -- Что за товар, как продавать, отмеривашь, отве-шивашь али считать, да каку цену берешь?
      Вы, ваши полицейства, чиновничества, на теплых местах сидите, руки у чужого тепла нагреваете. Мой товар в самый раз про вас. Попробуйте нашего деревенского жару.
      Развернул я воз с теплом из нашей общественной согласной печки и так "огрел" полицейских, чиновников, что они долго безвредными сидели. А мы, деревенск и городской простой народ в те поры отдохнули, штрафов не платили, денег накопили, обнов накупили
      ПЕРЕПИЛИХА
      -- Глянь-ко на улицу. Вишь, Перепилиха идет? Сама перестарок, а идет фасонисто, как таракан по горячей печи. Голос у нее такой пронзительной силы, что страсть!
      И с чего взялось? С медведя.
      Пошла это Перепилиха (товды ее другомя звали) за ягодами. Ягода брусника спела, крупна. Перепилиха торопится, ягоды собират грабилкой.
      Ты грабилку-то знашь? Така деревянна, сходна с ковшом, только долговата, с узорами по краям. У Пе-репилихи было бабкино придано.
      Ну, ладно, собират Перепилиха ягоды и слышит: что-то трещит, кто-то пыхтит.
      Голову подняла, а перед ней медведь, и тоже ягоды собират, и тоже торопится, рот набиват.
      Перепилиха со всего голосу взвизгнула! И столь пронзительно, что медведя наскрозь проткнула и наповал убила голосом!
      Над медведем еще долго визжала, верещала, боялась, кабы не ожил.
      Взяла медведя за лапу и поволокла домой. И всю дорогу голосом верещала. И от того самого места, где медведя убила, и до самой Уймы просека стала. Больши и малы дерева и кусты порубленными пали от Перепили-хиного голосу.
      Дома за мужа взялась и пилила, и пилила! Зачем одну в лес пустил? Зачем в эку опасность толко-нул? Зачем не помог медведя волокчи? Муж Перепилихин и рта открыть не успел. Перепилиха его перепилила. В мужике сквозна дыра засветилась.
      Доктор осмотрел и сказал: "Кабы в сторону на вершок, и сердце прошибла бы!"
      Жить доктор дозволил, только велел сделать деревян-ну пробку. Пробку сделали. Так с пробкой и ходи.т мужик. Пробку вынет, через дырку дух пойдет сквозной и заиграт музыкой приятной. Перепилихин муж изловчился: пробку открыват да закрыват -- плясова музыка выходит. Его на свадьбы зовут заместо гармониста.
      А Перепилиха с той поры в силу вошла. Ей перечить никто не моги.
      Она перво-наперво ум отобьет, опосля того голосом всего исщиплет, прицарапат.
      Мы выторапливались уши заткнуть. Коли ухом не воймуем, на нас голос Перепилихи и силы не имет.
      Одиновы видим: куры, собаки, кошки всполошились, кто куда удират. Ну, нам понятно -- это значит, Пере-пилиха истошным голосом заверещала.
      Перепилиху, вишь, кто-то в деревне Жаровихе обругал, али в гостях не назвали самолучшей гостьюшкой.
      Перепилиха отругиваться собралась, а для проми-нанья голоса у нас в Уйме силу пробует.
      Мы еенну повадку вызнали. Сейчас уши закрыли кто чем попало. Кто сковородками, кто горшком, а моей жоны бабка ушатом накрылась. Попадья перину на голову вздыбила, одеялом повязалась и мимо Перепилихи павой проплыла, подолом пыль пустила. Уши затворены -- и вся ересь голосова нипочем. Перепилиха со всей злостью крутнулась на Жаровиху. А жаровихинцы уж приготовились. Двери, окошки затворили накрепко, уши позатыкали. Дома, которы не крашены, наскоро мелом вымазали -- на крашено Перепилихин голос силы не имет.
      Вот Перепилиха по деревне скется, изводится, а все безо всякого толку.
      Жаровихински жонки из окошек всяки ругательны рожи корчат.
      Увидала Перепилиха один дом некрашеной, к тому дому подскочила -- от дома враз щепки полетели!
      Жил в том дому мужичонко по прозвищу Опара. Житьишко у Опары маловытно, домишко чуть на ногах стоит. Опара придумал на крышу ушат с водой затащить, водой и чохнул на Перепилиху цельным ушатом. Перепилиха смокла и силу голосову потеряла. Жаровихински жонки выскочили, а в ругани они порато наторели. И взялись Перепилиху отругивать и за старо, и за ново, и за сколько лет вперед!
      Про воду мы в соображенье взяли. Стали Перепилиху водой утихомиривать, а коли в гости придет -- мы ковшик с водой перед носом поставим, чтобы голосу своему меру знала.
      Перепилиху мы и на общественну пользу приспо-соблям: как чищемину задумам, Перепилиху посылам дерева да кусты голосом рубить.
      ПИРОГ С ЗУБАТКОЙ
      Послушай, кака оказия с Перепилихой приключилась. Завела Перепилиха стряпню, растворила квашню, да разбухала больше меры.
      Квашню на печку поставила, а сама возле печи спать повалилась. Спят: муж Перепилихи на полатях, Перепилиха на полу выхрапыват, вроде как носом сказку говорит.
      Слышит Перепилихин муж, ровно кто босыми ногами по избе шлепат. Глянул с полатей: квашня-то пошла, тесто через край да на Перепилиху валит. Перепилиха только во снах причмокиват да поворачиватся.
      Перепилихин муж обряжаться стал скорым делом: печку затопил, жону посолил, тестом обтяпал, маслом смазал да в печку. Испек-таки пирог!
      Нас, мужиков, скликать стал к себе в гости: -- Кумовье, сватовье, други-соседи! Покорно прошу ко мне в гости, моей стряпни, моего печенья ись! Испек я пирог с зубаткой, приходите скоро, пока горячность из пирога не ушла!
      Мы думам: кака така горячность? Ежели и простынет пирог малость, то горячим запьем. Сами поторапливаемся.
      Сам знашь, не в частом быванье мужикову стряпню ись доводится. В Перепилихину избу явились, как по приказу -- все сразу.
      Ну и пирожище! Отродясь такого не видывали! Со всех сторон шире стола, и толстяшшой, и румяняшшой, просто загляденье, а не пирог!
      Мы к нему и присватались. Бороды в сторону отворотили с помешки. И как следоват быть, по заведенному у нас обычаю, у рыбника верхню корку срезали, подняли.
      А в пироге -- Перепилиха! Запотягивалась и говорит: -- Ах, как я тепло выспалась! Что тут стало -- и говорить не стану! Опосля того разу я не только к большим пирогам, а к маленьким с опаской подходил!
      Мужа Перепилихиного мы через пять ден увидали. Висит на плетню, сохнет. Мы его не сразу и признали. Думали -- какой проходящей так измочен, так измочален! Это все Перепилиха: где бы с поклоном мужику благодаренье сказать за тепло спанье в пироге, а она его в горячей воде вымочила да им-то, мужикам-то своим, всю избу вымыла, вышоркала и приговаривала:
      -- После твоих гостей для моих гостей избу мою! День и ночь висел Перепилихин муж на плетне. На другой день Перепилиха его сняла, палками выкатала, утюгом горячим выгладила и послала нас потчевать корками от пирога.
      Мы попробовали, а ись не стали -- уж оченно Пере-пилихой пахло, и злость Перепилихина на зубах хрустела.
      НА ТРЕСКЕ ГУЛЯЛИ
      Был у нас капитан один, звали его Пуля. Рассказывал как-то Пуля:
      -- Иду мимо Мурмана. Лежу в каюте у себя. Машина постукиват исправно, как ей полагается, а чую, нет ходу. Вышел на мостик, глянул -- стоим! -- Что за оказия?
      Посмотрел на корму, а от винта широченным кругом треска глушенна вскидывается, взблескиват серебром. Винт колотит, рыбинами брызжет. А пароход -- на месте! Мы на треску наехали. Матросы пристали ко мне, канючат: -- Дозволь, капитан, рыбу взять. Столько, добра задаром пропадат! И трюмы у нас пусты!
      Ну, ладно, позволил. Пароход полнехонек набрали. Сами зиму ели да приятелям раздавали в угощенье.
      Да что Пуля! Я вот сам на лодчонке выскочил в океан (тоже на Мурмане дело было), от артели поотстал да вздремнул и сон такой ладный завидел, да лодка со всего ходу застопорила разом. Я чуть за борт не вытряхнулся!
      Протер глаза -- я со всего парусного да поветренного ходу на косяк трески налетел.
      В беспокойство не вошел: не к чему себя тревожить. Оглядел косяк, глазами смерил -- вышло на много кило
      метров длиной, палкой толщину узнал -- вышло двадцать пять метров. Дело подходяще: ехать можно.
      А на тресковой косяк лесу всякого нанесло. Смастерил избушку, развел огонь, сварил уху. Рыба тут. На рыбе еду, рыбу варю. Поел -- поспал, поел -- поспал. Меня треска и кормит и везет.
      Пора бы к дому сворачивать. А весь косяк хвостом мотнул да на север повернул. И понеслись мы мимо Новой Земли, в океан Ледовитой.
      На строчных льдинах знаки ставил алыми платочками, что жоне с Мурмана вез. Погулял и домой пора.
      Высмотрел вожака-рыбу -- накинул узду. И так ладно вышло! Правлю, куда надо, весь косяк вожжой поворачиваю. К дому свернул. Шибче парохода шел.
      В городе у рыбной пристани углом пристал. Пристал и почал торговать свежей треской: на что свеже -- жива в воде.
      Продавал дешевле богатеев-рыбаков. Покупатели ко мне валом валили.
      Смотрящи, лицезрящи на берегу столпились. Всем антиресно поглядеть на тресковый косяк.
      Я пущал гулять по треске. Малых робят с учительшами пущал задарма, а с других жителей по копейке брал.
      -- Да ты, гость разлюбезный, кушай, ешь треску-то! Из того самого стада, на котором я ехал, только уж не обессудь -посолена.
      БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ ПОЛЮСНОЙ
      Я тебе не все еще обсказал, что в море было. Знаки-то я поставил, ветер платки полощет. Платок алый, что огонь взблескиват, что голос громкий песню вскрикиват.
      ЧАЙКИ ОДОЛЕЛИ
      Вот чайки тоже одолевали меня, ковды я на треске ехал.
      Треска -- рыба деловитая, идет своим путем за своим делом, в сторону не вертит. А чайки на готово и рады.
      Ну, я чаек наловил столько, что в городу куча чаек на моем рыбном косяке выше домов была.
      В городу приезжим да чиновникам заместо гусей продавал. Жалованьишко чиновничье -- считана копейка. Форсу хоть отбавляй -- и норовили подешевле купить. Как назвал чаек гусями да пустил подешевле -- вмиг раскупили. А мне что? Кабы настоящи рабочи люди, совестно стало бы. Чиновникам надо было, чтобы на разговоре было важно да форсисто, а суть как хошь. Чаек, гусями названных, за гусей ели и гостей потчевали. У чиновников настояще пониманье форсом было загорожено.
      В прежние времена нам в согласьи жить не давали. Чтобы ладу не было, дак деревню на деревню науськи
      вали.
      Всяки прозвища смешны давали, а другоряд и срамно скажут.
      А коли деревня больша, то верхний с нижним концом стравливали, а потом и штрафовали.
      Ну, вот было одного разу. Шли мы на пароходе с Мур-мана, там весновали товды и летовали. Народ был разно-местной.
      Заговорили да заспорили -- чья сторона лучше. Одни кричат, что ихны девки голосистей всех. Ихных девок никаким не перевизжать. Други шумят, что ихны девки толще всех одеваются.
      Когда еще кто увидит его, а медведь заприметил -- да ко мне. А у меня не то что ружья, а и ружьишка завалящего нет никакого. Одначе, варю себе треску, ем и в ус не дую.
      Медведь наскочил на косяк, лапами хватат, а рыба в воде склизка. С краю за рыбий косяк ни в жизнь не ухватиться!
      Сам-то я сижу на середке: мне что, а ты достань! Медведь с ярости начал рыбу жрать, столько нажрал, что брюхо полнехонько и одна рыбина в зубах застряла.
      Я медведя веревкой достал и шкуру снял. Погодь, сейчас покажу, сам увидишь, что медведь полюсной, шкура большаща, шерсть длинняща. Жона из шерсти всяко вязанье наделала. И тако носко чем больше носишь, тем нове становится.
      Дакося привстану да шкуру достану, чтобы ты не думал, что все это я придумал.
      Ох, незадача кака! Ведь я запамятовал, что шкуру-то губернаторский чиновник отобрал. Увидел у меня. Я шкурой зимой дом закутывал: так и жили в теплой избе и топили саму малость, только для варева да для печенья. Теплынь была под шкурой! Пристал чиновник: -- Не отдашь -- в Сибирь!
      Взял я шкуру полюсного медведя, шерсть снял, вот тут-то моя баба и взялась за пряжу. Кожа была мягка, толста, я и ее содрал. Шкуру без шерсти да без кожи (что осталось --и сам не знаю) свернул и отдал чиновнику, сказал, что так сделал нарошно, чтобы везти было легче. Чиновники в ту пору понимания настоящего не имели, только грабить ловко умели.
      Сарафаны в подоле по восемнадцати аршин, а нижних
      юбок по двадцати насдевывают. Третьи орут, что у ихних хозяек шаньги мягче всех,
      колобы жирней, пироги скусней.
      Слов аж не хватат, криком берут. Силился я утихомирить старым словом: -- Полноте, робята, горланить. Всяка сосенка о своем
      боре шумит!
      Да где тут! Им как вожжа под хвост попала. -- У нас да у нас!.. -- У нас бороды гуще да длинней. У нас в старости
      ной бороде медведь ползимы спал, на него облаву делали!
      -- А наши жонки ядреней всех! -- А вашу деревню так-то прозывают... -- Ах, нашу деревню? Нашу деревню! А про вашу
      деревню... И пошло. До того доспорили, что в одном месте ехать
      не захотели. Кричат:
      -- Выворачивай каюты, поедем всяк своей деревней! Только трескоток пошел. Мы, уемски, трюм отцепили
      да в нем домой и приехали. Потом пароходски спохватились, по деревням ездили,
      каюты отбирали. К нам за трюмом сунулись. А мы трюм
      под обчественну пивоварню приспособили. Для незаметности трюм грязью да хламом залепили. В этом-то трюму мы сколько зим от баб спасались.
      И пьем и песни поем -- и хорошо.
      АРТЕЛЬЮ РАБОТАЛ, ОДИН ЗА СТОЛ САДИЛСЯ
      Вот я в двух гостях гостил, надвое разорвался. На двое -дело просто. Меня раз на артель расщепало! Ехал я на поезде, домой торопился. Стоял на площадке вагона и поезду помогал -ходу подбавлял: на месте подскакивал, ногами отталкивался.
      На крутом завороте меня из вагона .выкинуло. Вылетел я да за вагон пуговицей зацепился. Моя жопа крепко пуговицу пришила, еенно старанье хорошу службу сослужило.
      Я боялся, что меня за каку-нибудь железнодорож-ность зацепит и растянет, а вышло иначе. Начало меня подбрасывать да мной побрякивать. Где брякнет -- так и останусь, там и стою, остановки поезда дожидаюсь.
      Я по дороге у железной дороги частоколом стал. Сам стою, сам себя считаю, а сколько станций, полустанков, разъездов сам собой частой вехой обвешил -- и не сосчитал.
      Вот машина просвистела, попыхтела и остановилась. Дальше нашего края ехать некуда. Коли снизу добираться, то тут конец, коли от нас ехать, то начало.
      Я пуговицу от вагона отцепил. Домой пошел большой толпой, и все я, иду, песню хором пою.
      В Уйме думали: плотники новы дома ставить пришли али глинотопы на кирпичный завод. Я артельно ближе подошел. Люди с диву охнули. -- Охти, гляди ты! Сколько народу, и все -- как один Малина! Ну, исто капаны! И до чего схожи -- хоть с боку, хошь с рожи. И как теперича Малиниха мужа рас-познат? Эка орава -- и все на один лад: и ростом, и цветом, и выступью. Которой взаправдашней -- как выгнать? У моей жоны слова готовы:
      -- Который на работу ловче и на слово бойче, тот и муж мне. Мой-то Малина работник примерный!
      Я на жонино слово поддался и всеми частями за работу взялся. В поле и на огороде работаю, поветь починяю, огород горожу, мельницу чиню, дом "аново крашу, в лесу дрова запасаю, рыбу ловлю, бабе к новой юбке оподолье вышиваю, хлеб молочу, пряжу кручу, веревки вью. И все зараз, и на все горазд?
      За работу взялся в послеобеденно время, а кнаужне все сготовлено, все сроблено.
      Баба моя ходит и любуется, а не может вызнать, который я -- настоящий я. Я на всех работах в десять рук работаю.
      Вызнялась жона на поветь, будто на работу поглядеть, и метнула громким зовом:
      -- Малина, муженек! Поди за стол садись, пришла пора ись!
      Я к еде двинулся и весь в одного сдвинулся. В тех местах, где я стоял у железной дороги, там выросли малиновы кусты и по ею пору растут. Ягоды крупны, сочны, скусны.
      Я худого не выдумываю, а норовлю, чтобы хорошим людям всем хватило да любо было.
      КАБАТЧИХА НАРЯДИЛАСЬ
      Кабатчиха у нас в деревне была богаче всех и хвастунья больше всех. Нарядов у кабатчихи на пол-Уймы хватило бы.
      В большой праздник это было. Вся деревня по улице гулянкой шла. Все наряжены, кто как смог, кто как сумел.
      И кабатчиха выдвинула себя. И так себя вырядила, что народ столбами становился: на кабатчиху глядит, глаза протирают, глаза проверяют, так ли видится, как есть?
      Такой нарядности мы до той поры не видывали. Напялила кабатчиха на себя платье само широко с .бантами, с лентами, с оборками, со вставками, с трах-малеными кружевами.
      Оделась широко. А кабатчихе все мало кажет. Нарядов много, охота всеми похвастать. Попробовала она комоду
      Собрали мужики деньги на построение сороковки, а потом и четвертной и начали великой празничной пропой.
      Главно гулянье было за рекой, мы туда на лодках переправились. Под кабатчика с избой заместо одежи все лодки были малы. Кабатчик с горы скатился, на воду плюхнулся, ножками заперебирал, как пароход колесной. Да дунул ветерок! И понесло кабатчика вниз по реки. Наши робята не опозднились, песню запели:
      Пароход идет на низ, Пароходу кланялись, Пароходски склянки с водкой Очень нам понравились!
      Кабатчик плывет, стаканчиками с бутылками назва-ниват, тарелками побрякиват, народ соблазнят, к себе подзыват, строчным лодкам выпеват:
      Ко мне, к кабаку пловучему, Подплывайте кучею, Водку выпивайте, Деньги давайте!
      Столько лодок к пловучему кабатчику причалило, что будь река поуже -- пароходам проходу не было бы. Река-то широка, да против города мель есть. Кабатчик со всеми лодками на мель и налетел. Кто в лодках ехал без денег, те на мели и осели. А кабатчик деньги собрал, мель пробежал, по глубокой воды дальше плывет, поет. С судоремонтного заводу его окликнули: -- Эй, бревенчато брюхо, приворачивай! Мы тебя железными обручами обобьем да водочки за твой счет попьем. Кабатчик свою линию ведет:
      Деньги принесите, Товда и водки просите, А 'задарма не взыщите!
      Кабатчик ручкой помахал и дальше промахал, его поветерью в море вынесло. В море воздух пользительной, кабатчика опять раздувать стало. Стены не выдержали их по бревнышку разнесло. Кабатчика разорвало, бутыл ки разбило вдребезги, раскидало во все стороны. Пьяна буря на неделю поднялась.
      А мы проспались, опамятовались, лишно пить перес тали, в себя приходить стали.
      ГРОМКА МОДА
      Сидел я на угоре над рекой, песню плел, река мимо бежала, журчала, мне помогала. Мы с рекой в ладу, в согласье живем. Песню плету, узоры песенны выплетаю.
      Вдруг вывернулся пароходишко прогулочный: городских гуляк возит для проветриванья. Пароходишко свистком скрипучим, визжачим меня с песни сбил, я на тот час песню потерял.
      Я рассердился, бечевкой размахнулся, свисток сорвал, тряпкой укутал, его и не слышно.
      Прихожу домой, а у нас франтиха-модница в гостях сидит. Из городу приперлась, чай пьет. Гостья локти расставила и с особенным модным фасоном чашку в двух перстах едва держит и чай выфыркиват.
      От своей нарядности вся приважничалась. И зовет меня:
      -- Присядь со мной рядышком, песенной выдумщик! -- От сижанки я на ногах постою. С ней, модницей-франтихой, рядом не очень сядешь така она широка. Кофта вся в оборках, рукава пузырями и с кружевами, кружева натопорщены, то ли на трахмале, то ли на густом клею держатся. А юбка двадцать три метра в подоле. Эка модность никудышна, не по моему ндраву. Я сзаду подошел и под кофтенны оборки, в юбошны складки свисток визжачий прицепил, тряпицу сдернул, сам отскочил. У модницы как засвистело.
      -- Извините, мне недосужно боле в гостях сидеть, у меня в середке како-то расстройство, я к фершалу побегу.
      Бежит франтиха по деревне, пыль разметат, кур пу-гат, а свисток на ходу еще звонче вывизгиват. Собаки за франтихой с лаем пустились, ее бежать подгоняют, мимо фершала прогнали.
      Модница-франтиха до самого городу юбкой по дороге шмыгала, пыль столбом вздымала!
      В городу шагу сбавила, ради важности двадцатитрехметровой юбкой вертит, а свисток враскачку да с дребезгом завизжал. Во всех домах отдалось! Городски франтихи-модницы в окна выпялились! -- Что оно тако? Откудова экой фасон! И как про-зыватся?
      Модница в свистячей-визжачей юбке идет вперевалку, губки бантиком сложила и чуть-чуть выговорила:
      -- Это сама нова загранична мода и прозывается "музыкально гулянье". Что тут в городу повелось!
      Модницы широки юбки напялили и под юбки гра-нофоны приладили, под юбки девчонок услужающих посадили. Девчонки гранофонны ручки вертят, пластинки гранофонны перевертывают, гранофоны все в разноголосицу. У которых под юбкой девчонки на гармони играют-нажаривают, а у которых в бубны бьют. У кого услужающей девчонки нету али гранофон не припасен, те взяли будильники, и на долгий звон завели, и под юбки дюжинами привесили.
      Протопопиха малой колокол с соборной колокольни стащила, подвесила под юбку, идет, каблуками вызваниват, пнет в колокол -- он и откликнется из-под подолу. Очень звонко, громко!
      Жители городски едва не оглохли от екого музыкального гулянья.
      Начальство скоропалительно собралось и особым указом, строгим приказом громку моду запретило.
      Все угомонились. Во всех концах стихло. Только у модницы-франтихи свистит и свистит без передыху! Модница и так и сяк старается свист унять: на тумбу сядет -- свистит, к забору прижмет себя -- свистит!
      Модница ко мне в Уйму рванулась. А по берегу нельзя -- в кутузку заберут, она в лодку скочила и во всей модной нарядности часов пять веслами шлепала. Ко мне добралась уж на ночь глядя. Добралась и давай упросом просить помочь ей против свисту. Как не помогчи, я завсегда помочь готов. -- Скидывай, кума, юбку, я перестрою на нову моду. Модница юбку сняла. Я свисток отцепил, в тряпку укутал, его опять не слышно. От юбки я двадцать два с половиной метра отхватил, на портянки нам, мужикам, франтихе оставил полметра.
      На другой день франтиха нову моду завела. По городу в узкой юбке молчком пошла, юбка вся как рукав, модница ногами чуть переставлят, щеки надула напоказ, мол, коли юбкой узка, так с лица широка.
      Городски модницы сейчас же увидали. Как им отстать?
      В узки юбки ноги кое-как втолкнули, ногами засеменили. А не знали, что щеки надо надуть -- полные рты воды набрали: им и тошно, и дых сперло, и перешепнуться нельзя, ведь рты-то водой полны.
      На модниц сам полицмейстер наскочил, саблей забренчал, ногами застучал:
      -- По какому случаю ходите да молчите, како дело умышляете?
      Модницы фыркнули на полицмейстера, его водой всего обмочили.
      -- Мы из-за тебя из себя воду выпустили, из-за тебя модный фасон потеряли! Коли громку моду нельзя носить, так тихомолком ходить нельзя запретить!
      Полицмейстера модницы оглушили,, ум отбили, а ума и было-то мало. Вышел новый приказ:
      -- Моду, окромя громкой, каку хошь одевайте, только ртов не открывайте.
      Ты думаешь, я все это выдумал, что такого и не было? Посмотри на старопрежних картинках, в прежних журналах, увидишь, каки широки юбки носили. Под юбками малы ребятишки хороводы водили. На других картинках юбки шириной с рукав, по ровному месту шли, а как приступка --и ни с места! На лестницы модниц на руках подымали.
      МОДНИЦА
      Приходит в магазин модница. Вся гнется, ковыляет-ся -нарядну походку выделыват. Руки раскинула, пальчики растопырила.
      Говорить почала, и голосок тоже вывертыват, то сквозь нос, то сквозь зубы, то голос как на каблуки вздынет.
      Модница хочет показать, что всегда по-иностранному разговариват, по-русскому только понимат, и то не в большу силу, и вся она почти иностранка. А сама модница только по-русскому выворачиват, а ежели ругаться хватится, так всяко носово и горлово придыханье в сторону кинет и своим настоящим голосом как в барабан ударит! Кого хошь переругат, да не то что одного -- весь рынок переругивала! Так вот пришла модница, фасонность и ногами, и