Прослышав о том, что в Костроме живет автор, печатавшийся в петербургском журнале, к удачливому сочинителю потянулись местные романисты и поэты. Он даже не подозревал до этого, что в губернии столько утонченной публики. Многие дамы просили Алексея Феофилактовича поспособствовать публикации их произведений, отставные майоры слали воспоминания в стихах.
      Но вообще его литературная известность была микроскопической до самого выхода "Тюфяка". Рассказ "Нина", опубликованный в "Сыне Отечества", Писемский и сам не любил вспоминать, а на чтениях романа "Виновата ли она?" бывало совсем немного народу.
      Переломным оказался 1850 год.
      Алексей Феофилактович ждал, что в то лето наконец напечатается в "Отечественных записках" его первая, дважды перелицованная вещь. Но цензура так и не дала разрешения на публикацию, и уставший ждать автор совсем приуныл. Однако решил попробовать пристроить новое свое сочинение (оно покамест именовалось "Семейные драмы"). Писемский был уже рад самой мизерной плате, какую давали переводчикам, - 7 рублей за лист, и на любое название соглашался. Упреждая цензурные придирки, он писал: "Главная моя мысль была та, чтобы в обыденной и весьма обыкновенной жизни обыкновенных людей раскрыть драмы, которые каждое лицо переживает по-своему. Ничего общественного я не касался и ограничивался только одними семейными отношениями". Это слова из письма А.Н.Островскому. О старом московском приятеле Алексей Феофилактович вспомнил, прочитав в "Москвитянине" когда-то слышанную в авторском чтении пьесу "Свои люди - сочтемся". Он обратился к Александру Николаевичу в надежде, что тот пристроит повесть о провинциальном рохле Бешметеве.
      Алексей Феофилактович жаловался на "убийственную жизнь провинциального чиновника", сетовал, что пишет по большей части в стол и оттого-де опускаются руки. Посему он посылал Островскому только первую часть своих "Семейных драм", а вторую, еще не до конца отделанную, даже не мог заставить себя довести до нужного глянца. Вот если бы редакция приняла начало повести, у него б крылья выросли... Ах, как хотелось, наконец, напечататься! Устные похвалы слушателей убеждали его, что он пишет не хуже многих, даже тех, кто заполняет своими сочинениями страницы самых почтенных журналов. "В произведении моем, опять повторяю, Вы можете изменить, выпустить все, что найдете нужным по требованию цензуры. В практическом отношении, я прошу Вас, если возможно, продать его и тоже за сколько возможно".
      В начале сентября 1850 года издатель "Москвитянина" Погодин получил от своего молодого сотрудника рукопись Писемского. И уже через два месяца повесть появилась в журнале. Первый гонорар был назначен по 20 рублей за лист. Не очень-то расщедрился прижимистый Михайло Петрович. Но автор и тому был рад - помилуйте, отхватить зараз 250 целковых! Да иной чиновник два года будет за такие деньги горбиться. Это потом, лет через восемь, когда ему станут платить по две сотни и больше за лист, Алексей Феофилактович себе настоящую цену узнает...
      "Тюфяк" - вот какое название из нескольких предложенных автором выбрал Погодин. И пошла гулять эта повесть по широкой Руси. Много дал бы, наверное, автор ее, чтобы заглянуть в души русских юношей, до черноты зачитывавших те номера "Москвитянина", где была помещена история неудачной женитьбы Бешметева. Успех превзошел самые смелые ожидания Алексея Феофилактовича.
      Критика дружным хором произносила хвалы новому дарованию.
      Самые солидные издания поместили рецензии на "Тюфяка". Рдея от гордости, Алексей Феофилактович прочел в "Библиотеке для чтения": "Писемский с первого шага попал на настоящую дорогу, и потому мы вправе ожидать многого от его таланта. Писемский высказался не в тесной рамке какого-нибудь быта, но в воспроизведении самых разнообразных и противоположных явлений общественной жизни... В произведении г.Писемского нет пристрастия к тому или другому лицу; он не увлекается нравственными преимуществами одного лица перед другими, не возвышает одних в ущерб другим, но с беспристрастием художника, поставившего себе целью быть верным природе, воспроизводит каждое из них со всею искренностью и чистотою таланта..." "Современник" выразился не менее благожелательно: "В повести г.Писемского на первом плане характеры. И посмотрите, что это за живые лица! Каждое из них мы видели, кажется, где-то; о каждом из них слышали где-то, и с большею частью из них был знаком каждый читатель в своей жизни... Написана повесть языком бойким и живым, полна наблюдательности и отличается светлым взглядом автора на предметы. Во взгляде этом столько ума, столько неподдельного, практического здравого смысла, что автору безусловно во всем веришь и желаешь только одного - чтобы он писал больше и больше..."
      Да и было отчего прийти в возбуждение - оказывается, в его лице нежданно-негаданно объявился вполне зрелый мастер с каким-то совсем небывалым взглядом на вещи. Правда, Писемскому казалось, что критика не сумела определить вполне точно его замысел, но правильно почувствовала его отрицательное отношение ко всяким формам идеальничанья. Смущало Алексея Феофилактовича и то, что его поспешили зачислить в отрицатели, в партизаны натуральной школы. А он вовсе не сходился с ними, ибо отрицатели, показывая несправедливость, тем самым вопияли против нее, романтически оплакивали ее действительных или мнимых жертв.
      Десяток лет спустя в критике еще не окончится борьба за свое, по мнению каждого, единственно правильное прочтение повести, и большая часть толкователей по-прежнему будет видеть в "Тюфяке" протест против невыносимого порядка вещей, хотя уловить идейную направленность самого автора было не так-то легко - "его воззрений и отношений к идеалу вы нигде не встретите, они даже и не просвечивают нигде. Он никому не сочувствует, никем и ничем не увлекается, ни от чего не приходит в негодование, никого не осуждает и не оправдывает. Грязь жизни остается грязью; сырой факт так и бьет в глаза; берите его как он есть, осмысливайте, осуждайте, оправдывайте - это ваше дело; голос автора не поддержит вас в вашем критическом процессе и не заспорит с вами" (Писарев). Но - "критический процесс" спровоцирован, а посему угадана как будто и сверхзадача писателя.
      "Крестный отец" повести А.Н.Островский напечатал через полгода после ее появления рецензию в том же "Москвитянине" на отдельное издание "Тюфяка". В соответствии с собственными взглядами на задачу искусства согласно с журнальной позицией в пору складывания нового руководства "Москвитянина" (так называемой "молодой редакции") драматург не усматривал в разбираемом сочинении никакой особой тенденции. "Что же сказал автор своей повестью? Что за мысль вынесли нам из его души созданные им образы? Не то ли, читатели, что для жизни нужны известные житейские способности, которых нельзя заменить ни благородством сердца, ни классическим образованием, и людям, лишенным этих способностей, по малой мере приходится завидовать какому-нибудь Бахтиарову и досадовать на его успехи в обществе?" Не будучи критиком-профессионалом, добродушный Островский не сумел с достаточной ясностью определить новизну художественного метода Писемского, но все-таки верно указал на существенные черты его прозы: "Эта повесть так хороша, что жаль от нее оторваться. Прежде всего поражает в этом произведении необыкновенная свежесть и искренность таланта. Искренностью таланта мы назовем чистоту представления и воспроизведения жизни во всей ее непосредственной простоте, чистоту, так сказать, не балованную частыми и ослабляющими художественную способность рассуждениями и сомнениями, ни вмешательством личности и чисто личных ощущений. В этом произведении вы не увидите ни любимых автором идеалов, не увидите его личных воззрений на жизнь, не увидите его привычек и капризов, о которых другие считают долгом довести до сведения публики. Все это только путает художественность и хорошо только тогда, когда личность автора так высока, что сама становится художественною".
      Исключая отдельные недоброжелательные выпады, критика в целом благосклонно отозвалась на явление Писемского. Ободренный успехом, он словно одержимый каждый день мчался со службы прямо домой и садился к письменному столу. Еще в пору деревенского затворничества Алексей Феофилактович набросал сцены тогда никак не названной повести и на живую нитку скрепил их в сюжетной последовательности. Теперь писатель с огромным увлечением работал над этой вещью, и она легко, изящно выстраивалась день ото дня. Едва в "Москвитянине" закончилось печатание "Тюфяка", новое сочинение, уже совсем готовое, села переписывать Кита - почерк у нее, считал писатель, был не чета его собственному.
      В январе нового, 1851 года Писемский объявляется в Москве с рукописью "Брака по страсти". В доме Погодина на Девичьем поле его ждал восторженный прием. Тут собралась вся "молодая редакция" "Москвитянина". Первым подошел к Алексею Феофилактовичу стройный молодой человек в простонародной поддевке и в смазных сапогах. Удлиненное лицо обрамляла небольшая бородка. Серые глаза смотрели серьезно, пытливо.
      - Наш главный мыслитель - Аполлон Александрович Григорьев, - с улыбкой представил Погодин.
      - А я вас давно читаю, - сказал Писемский. - Еще со студенчества ваши рецензии в "Репертуаре и пантеоне" помню - завзятый я был театрал... Но, позвольте, сколько же вам лет тогда было? - вы ведь, на мои глаза, моложе меня.
      - Я как критик с двадцати двух лет печатаюсь.
      - А у меня в "Москвитянине" и того раньше начал, - заметил Погодин.
      - Да, это в сорок третьем было, за год до "Пантеона" - вы, Михайла Петрович, вирши мои тиснению предали.
      Подошли еще двое - тщедушный, с миниатюрными чертами лица Борис Алмазов и лощеный, одетый в отличие от других членов кружка по новейшей парижской моде, Евгений Эдельсон.
      - Вишь ты, все критики на Писемского слетелись - чуют пчелы, где медом пахнет, - добродушно усмехнулся Михаил Петрович.
      - Так ведь действительно для нас сочинения Алексей Феофилактовича поживу дают немалую, - вполне серьезно ответствовал Эдельсон. - У кого еще из современных писателей найдешь столь обильную пищу для мысли?
      - Полноте, господа, какой уж я мыслитель? - запротестовал Писемский. Даром что на философском факультете учился, а к этой ученой сухотке невыразимое отвращение питаю... Впрочем, разрешите от всей души поблагодарить вас, Аполлон Александрович и Евгений Николаевич, за прекрасные разборы моего несовершенного творения.
      - Кстати, Алексей Феофилактович привез с собой нечто новенькое, заметил Островский, сидевший все это время над каким-то старинным фолиантом - ими был завален весь кабинет Погодина.
      - О, приятно узнать об этом, - проговорил молчавший доселе Алмазов, самый молодой из всей компании.
      - Еще приятней услышать это сочинение в исполнении автора - смею вас уверить, что Алексей Феофилактович выдающийся чтец, - сказал Островский.
      - В чем же главная мысль вашей новой работы? - поинтересовался Эдельсон.
      - Насмешка над мелкими натурами, претендующими на любовь, - ответил Писемский, доставая из портфеля рукопись "Брака по страсти".
      ...Задавленный долгами франтик Хозаров, чем-то смахивающий на Хлестакова, соблазненный рассказами о мнимо огромном приданом, женится на пустой, инфантильной кукле - Мари Ступицыной. А когда выясняется, что мечтаемое богатство существовало только в воображении лживого папаши Ступицына, "любовь" как дым улетучивается.
      Сюжет не бог весть какой занимательный. И, однако, повесть имела успех, может быть, больший, чем "Тюфяк". Разумеется, главная причина читательского внимания к "Браку по страсти" в том, как написано это небольшое произведение. Хотя проза Писемского и носила следы гоголевского влияния, мастерство молодого литератора было вполне зрелым. Привлекала опять-таки новизна, незаемность отношений к Вечной Теме. В ту пору усмешки над любовью могли показаться просто бестактными, будь "Брак по страсти" исполнен менее тонко. Но прозаик виртуозно балансировал на грани пародии и натурализма, так что в разговорах героев повести авторское отношение к романтическому словоблудию едва брезжило.
      Все тут есть: и расхожий жоржзандизм в духе времени, и позерство, и отголоски читанных многоречивыми героями повести Марлинского, Чуровского, Поль де Кока. Словесная щекотка друг друга. Но можно поручиться, что именно так и вели любовную охоту хозаровы и их партнерши по игре.
      Позднее в Костроме Писемский не раз возвращался мыслью к спорам в погодинском доме, как бы вновь переживая бурную дискуссию, вызванную прочитанной им повестью о похождениях Хозарова. Затронутые им вопросы стояли в центре внимания читающего общества. Вышедший в 1847 году роман Герцена "Кто виноват?" стал одним из самых заметных явлений в тогдашней словесности. Не улеглись еще и страсти, разбуженные "Выбранными местами из переписки с друзьями" Гоголя - там тоже немало места посвящено было "женскому вопросу". Жорж Санд находилась в зените своей славы, вызывая безусловное поклонение у одних и столь же безусловное отрицание у других. Писемский вполне разделял оценку Белинского, считавшего ее провозвестницей великого будущего царства Любви. С тем большим вниманием отнесся он к высказываниям Аполлона Григорьева, высоко ценившего недавно умершего критика, хотя и несогласного с некоторыми его оценками.
      - Белинский понимал глубоко значение Гоголя в литературе, любил его с детским обожанием. - Григорьев на минуту задумался, остановившись перед большим портретом автора "Мертвых душ", украшавшим стену погодинского кабинета. - Представьте же себя на месте Белинского: человек страдал, болезненно воспитывал идеи в своей душе, мечтал разгадать пути гения сообразно с этими идеями, и вдруг мечта его разбита вдребезги; обоготворенное им предстало ему в совершенно ином виде, лучшая опора его сокрушена. "Не судите да не судимы будете": пожалейте об этой бедной, томившейся в узах страдания, мраке и скорби, но благородной, хотя и заблуждавшейся душе; не скажу - простите ее, ибо что такое человек, чтобы прощать?.. Негодование, злость и грусть, которые дышат в его письме к Гоголю, проистекали не из мутного источника; грех есть преступление закона, а не заблуждение в законе. Мир памяти страдавшего брата, слово мира и любви да произнесется над этим бедным прахом!
      - Я этого знаменитого письма к Гоголю, признаюсь, не читал, - не привелось, знаете, в губернской глуши. Опасаются у нас такие сочинения переписывать. Не дай бог узнает жандарм... Но что касается "Переписки с друзьями...", - на лице Писемского появилось такое выражение, будто он проглотил какое-то горькое снадобье. - Особенно эти его поучения - "чем может быть жена для мужа".
      - Не могу с вами согласиться, - горячо возразил Григорьев. - Гоголь возвел вопрос о месте женщины в нашем обществе к его высшему началу, возвратил красоте ее таинственное и небесное значение, и довольно! Еще больше: он указал на средства, которыми владеет женщина. Но, мне кажется только, что он забыл коснуться темной стороны вопроса. Вся современная литература есть не что иное, как, выражаясь ее языком, протест в пользу женщин, с одной стороны, и в пользу бедных, с другой; одним словом, в пользу слабейших.
      - Да я вовсе не о том печалюсь, что Гоголь позабыл похвалить Жорж Занда. Мне тон его генеральский претит, - объяснил Писемский. - Что же касается взгляда его... Я, знаете, в годы студенчества сам изрядным жоржзандистом слыл. Помню, спорили мы как-то до хрипоты с такими же, как я, желторотыми мыслителями. Я громче всех кричал: "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает в чем обвиняется!" Больше того - я Жорж Занда чуть не в религиозные учителя произвел: "Она добивается прав женщинам! Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!"
      - Вот-вот, - подал голос Погодин. - Но что-то пророчица ваша требования всех этих прав женских как-то весьма односторонне заявляет - в одном только пункте: по собственному усмотрению менять свои привязанности.
      - Никогда не соглашусь с вами, почтеннейший Михайло Петрович, - закипел Григорьев. - Чего хочет Занд, если действительно может что-либо определенно хотеться поэту, действительно носящему в себе страдания, страсти и стремления целой эпохи? Вероятно, не того, чего хотели бы для женщины фурьеристы, то есть четырех законных мужей и способности двадцать раз на день удовлетворять похотям тела.
      - Господа, не кажется ли вам, что спор завел нас далеко в сторону от Гоголя и его "Переписки"? - насмешливо заметил Алмазов.
      - Ничуть! - Григорьев раскраснелся, глаза его горели одушевлением - он явно настроился на долгий разговор. - Я как раз хотел вернуться к истоку беседы... Везде и повсюду женщина является тем, чем она должна быть в Христовом царстве: стихиею умягчающею, важною везде; и повсюду брак святыня. Не отвергнете вы и того также, что современный быт семейный и наш русский семейный быт в особенности куда как далеки от христианского идеала.
      - Господа, господа! - решил вмешаться Писемский. - Ни одна, вероятно, страна не представляет такого разнообразного столкновения в одной и той же общественной среде, как Россия; не говоря уж об общественных сборищах, как, например, театральная публика или общественные собрания - на одном и том же бале, составленном из известного кружка, в одной и той же гостиной, в одной и той же, наконец, семье вы постоянно можете встретить двух-трех человек, которые имеют только некоторую разницу в летах и уже, говоря между собою, не понимают друг друга! Вот мы с вами, единомыслящие, казалось бы, люди, а в главном - в идеале! - никак не сойдемся... Что же касается предмета нашего спора, то скажу только, что портрет Жорж Занда до сих пор висит у меня над рабочим столом, хотя ныне я далек от того, чтобы провозглашать ее апостолом небывалой веры. И наконец по поводу образца для наших барышень и дам. Не стану ссылаться на изобретения поэтической фантазии. Немало найдется достойных женщин, которые отвечают моему идеалу: несуетна, семьянинка, кротка, но не слабохарактерна, умна без педантства, великодушна без рисовки, несентиментальна, но способна к привязанности искренней и глубокой.
      - Вы да Александр Николаевич не даете нам заплутаться в эмпиреях, заметил Эдельсон. - Все время стаскиваете нас с книжных подмостков, тычете как кутят в живую жизнь. Что ни говори, а занятия критикой исподволь приводят к тому, что начинаешь все на свете поверять литературой, выдуманными персонажами и страстями.
      - Охотно подпишусь под вашими словами, дорогой Евгений Николаевич, - с обезоруживающей улыбкой заявил Григорьев. - Если б не трезвый, строгий взгляд автора "Тюфяка", мы бы так и не нашлись, что противопоставить правде Круциферской и Бельтова.
      - О, прошу вас, не надо меня никому противопоставлять, колотить моим "Тюфяком" почитаемого мною господина Герцена.
      - Что вы, Алексей Феофилактович, никто из нас и в мыслях не держал этого, - снова вступил в разговор Эдельсон. - Ведь это обсуждение сугубо келейное, не для журнальных страниц. Но уж позвольте мне как-нибудь печатно выразить вам нашу признательность за то, что вы тронули вопрос любви с такой оригинальной стороны. Я хочу, чтобы все увидели, что мысль, лежащая в основе повести, вынесена не из теоретического понимания, но из многосторонних наблюдений над жизнью, что, одним словом, сама жизнь натолкнула вас на эту мысль.
      Заметив, что собеседники изрядно утомились, Григорьев перебил друга:
      - Все, заканчиваем! Я только резюмирую, что Алексей Феофилактович покарал в своих повестях расхожее представление страстей и отношений. Насколько такая задача его таланта исторически необходима в нашей литературе, видно из самого беглого взгляда, кинутого на ее недавнее, предшествовавшее состояние. На одну повесть, где с правдивой и притом драматической стороны взяты совершенно законные требования и совершенно незаконное им противодействие, найдется куча вялых и безобразных по духу и по форме произведений, обязанных своим бытием напряжению эгоизма, желанию драпироваться плащом Ромео. Попомните мое слово, критика этой школы еще ополчится против беспощадного "Брака по страсти", который мы только что услышали...
      Предсказание Григорьева сбылось - критика раздраженно заворчала. Тот самый Галахов, которому Писемский предлагал "Брак по страсти" для "Отечественных записок", в неподписанной статье в этом самом журнале сурово отчитал автора повести как "необразованного таланта".
      Впрочем, и безотносительно задач, которые ставил перед собой писатель, и тех идей, что обнаруживала в его сочинениях пытливая критика, читающая публика, ищущая веселья, обретала в лице Писемского занимательного рассказчика. Павел Анненков вспоминал: "Хорошо помню впечатление, произведенное на меня, в глуши провинциального города, - который если и занимался политикой и литературой, то единственно сплетнической их историей, - первыми рассказами Писемского "Тюфяк" (1850) и "Брак по страсти" (1851) в "Москвитянине". Какой веселостью, каким обилием комических мотивов они отличались и притом без претензий на какой-либо скороспелый вывод из уморительных типов и характеров, этими рассказами выводимых... Смех Писемского ни на что не намекал, кроме забавной пошлости выводимых субъектов, и чувствовать в нем что-либо похожее на "затаенные слезы" не представлялось никакой возможности. Наоборот, это была веселость, так сказать, чисто физиологического свойства, т.е. самая редкая у новейших писателей, та, которой отличаются, например, древние комедии римлян, средневековые фарсы и наши простонародные переделки разных площадных шуток".
      Вот в чем секрет - народная смеховая культура нашла в Писемском своего яркого выразителя, одного из первых в нашей новейшей словесности. То кучерявое слово, что прежде селилось в райке, в лубочных листах, вдруг обрело литературное гражданство. И губернско-уездный мир признал его, принял как родное.
      От народного недоверия ко всякой выспренности и суесловию берет исток отвращение Алексея Феофилактовича к тем, кто потрясал Любовью как видом на жительство в благовоспитанном обществе.
      Насмешливое отношение к любовному словоблудию видно во всех произведениях костромской поры. Даже в такой мрачной, совсем не комической вещи, как повесть "Виновата ли она?" (название заимствовано у ненапечатанного произведения, но сюжет совершенно иной).
      В антиромантических убеждениях Писемского укрепляли и его новые друзья по "Москвитянину", резонно видевшие во всей этой демонической вакханалии страстей, полыхавших на страницах беллетристики, дурную моду, чужебесие по образцам германским и французским. За свое недолгое пребывание в Москве в январе 1851 года Алексей Феофилактович успел только пригубить москвитянинского духа, но прививка явно не прошла даром.
      Теперь он часто задумывался над тем, что задача писателя не только в добросовестном изображении действительности, что его новые московские друзья, может быть, и правы - надо смелее вмешиваться в идейную борьбу, свергать ложных кумиров и выставлять свой идеал, воплощать его в положительных образах. Ему вспомнился еще один диспут в доме издателя "Москвитянина" на Девичьем поле.
      Развивая свою излюбленную мысль, он говорил тогда:
      - Воспроизводя жизнь в ее многообразной полноте, создавая идеалы добра и порока, великие писатели прошлого никогда к своим произведениям не приступали с каким-то наперед составленным правилом, а брали из души только то, что накопилось в ней и требовало излияния в ту или другую сторону. Поэт узнает жизнь, живя в ней сам, втянутый в ее коловорот за самый чувствительный нерв, а не посредством собирания писем и отбирания показаний от различных сведущих людей. Ему не для чего устраивать в душе своей суд присяжных, которые говорили б ему, виновен он или невиновен, а, освещая жизнь данным ему от природы светом таланта, он узнает и видит ее яснее всякого трудолюбивого собирателя фактов. Как пример приведу присутствующего здесь достопочтенного автора комедии "Свои люди - сочтемся". Он математически верен действительности, никого не стремится поучать, и оттого картина, им созданная, поражает своей убедительностью.
      - О нет, Александр Николаевич представил нам истинный идеал! - с горячностью возразил Григорьев.
      - Сколько же еще надо доказывать вам, господа, что искусство не может существовать само для себя. Не стану повторять своих писаний по поводу комедии, мне кажется, я вполне убедительно показал идеальное направление этого нового слова в нашей литературе. Но теперь, к досаде своей, я должен доказывать автору "Тюфяка", что он создал истинно учительное произведение. Ведь эта повесть - самое прямое и художественное противодействие натуральной школе; герой романа, то есть сам Тюфяк, с его любовью из-за угла, с его неясными и не уясненными ему самому благородными побуждениями пополам с самыми грубыми наклонностями, с самым диким эгоизмом, этот герой, несмотря на то, что вам его глубоко, болезненно жаль, тем не менее - Немезида всех этих героев замкнутых углов с их не понятыми никем и им самим не понятыми стремлениями, проводящих "белые ночи" в бреду о каких-то идеальных существах, к которым не смеют подойти в действительности, или страдающих в действительности от этих же самых идеальных существ; только вы, Алексей Феофилактович, может быть, и даже, вероятно, с душевною болью, отнеслись к этому герою как следует, комически.
      - Что это за "белые ночи"? - с подозрением спросил Эдельсон. - На кого вы намекаете - на беднягу Достоевского? Мне кажется, его повесть не стоит такого отношения, тем более что автор второй год гниет где-то в сибирской каторге.
      На лицо Григорьева как бы набежала тень, взгляд потух. Аполлон Александрович опустился на диван и, сцепив пальцы рук, уставился на "иконостас" Погодина, помещавшийся над бюро. Там висели фотографии писателей, репродукции известных картин, портреты виднейших славянофилов.
      - Да, вот мы тут толкуем все о литературе, а люди за свои сочинения не токмо что славы, отзыва не получают! Не могу себе представить, чтобы тот же Достоевский забросил перо - уж по крайней мере какие-то замыслы вынашивает. Только суждено ли им осуществиться?
      - А случай с Юрием Федоровичем Самариным вспомним - прочитал в узком кружке свои "Письма из Риги" против немецкого засилья в Остзейском крае - и на тебе, угодил в крепость... - зябко кутаясь в халат, проговорил Погодин. Ну ладно, Достоевский к Петрашевскому ходил, про какой-то там переворот они толковали. И его все-таки не за сочинения в кандалы забили. Но когда благомыслящего славянофила именно за благие мысли в каземат тащат...
      - Я слышал, что и у Петрашевского в кружке одни слова были, - заметил Алмазов. - Так что Достоевский в заговорщики тоже за здорово живешь угодил. Тем более не стоит сейчас над "белыми ночами" глумиться.
      - Да ведь я ничего личного не имел в виду, - заметно смутившись, ответил Григорьев.
      - Никто вас, Аполлон Александрович, в этом и не подозревал, - грубовато заметил Погодин, с неудовольствием взглянув на Алмазова. - В литературе нет неприкасаемых имен... Закончите, ради бога, вашу мысль о "Тюфяке".
      - Я хотел добавить только, что, изображая губернского Печорина-Бахтиарова, Алексей Феофилактович как будто давал подозревать, что других Печориных у нас нет и быть не может, что вот что такое наши Печорины в губернской действительности, а не в виду гор Кавказа и не в байронических мечтах поэта...
      Это последнее замечание вызвало решительное несогласие Писемского.
      - Вы утверждаете, милейший Аполлон Александрович, что Бахтиаров разоблаченная претензия на Печорина; это совсем неверно: Бахтиаров не претендует на разочарование, но он в самом деле пресыщен - это стареющий эпикуреец с небольшими деньгами: женщины его только раздражают, как больного обжору новинка; но другое дело сам герой нашего времени и его последователи - это народ еще очень молодой, немного даже поэты в душе, они очень любят женщин, общество и славу, но не показывают этого, потому что все это или не совсем им доступно, а если и есть что в руках, то в таких микроскопических размерах, что даже совестно признаться, что подобные мелочи их занимают и волнуют... Родственная черта героев нашего времени есть, я полагаю, гордость, выражающаяся отталкиванием от всего того, что хоть немного раздражает чувство самолюбия, большею наклонностью властвовать, неуважением ко многому, скрытностью всех нравственных движений, которые обнаруживают в них присущую смертным слабость и мягкость, и, наконец, жизненным образом они очень хорошо высказываются грубостью...
      Однако, возвращаясь в Кострому, Писемский то и дело воскрешал в памяти сказанное Григорьевым. И уже вскоре принялся за большое сочинение "Москвич в Гарольдовом плаще", главная мысль которого была так изложена в письме Погодину: "Великая личность Печорина, сведенная с ходуль на землю". Тогда же писался "Богатый жених", сырьем для него послужил отвергнутый цензурой первый роман Писемского. Эти два произведения 1851 года - своего рода пик антиромантической прозы писателя.
      Общение с "молодой редакцией" "Москвитянина" давало Писемскому не только ощущение своей причастности к духовной жизни столицы. После поездок в город своей студенческой юности Алексей Феофилактович чувствовал себя моложе, годы службы как бы теряли над ним свою власть. Далеко за полночь засиживались у него друзья, спорили о литературных новостях или, подогретые шампанским, распевали народные песни.
      Интерес к народному искусству также разбудили москвитянинцы. В кружке Островского особые пристрастия питали к пению. У многих членов редакции были недурные голоса, Аполлон Григорьев виртуозно играл на гитаре. Но Тертий Иванович Филиппов, писавший в журнале на темы церковной истории, обладатель сильного красивого тенора, затмевал всех. Когда он запевал, все умолкали и, погрузившись в задумчивость, переживали в образах немудреные слова песни так проникновенно и артистично звучал его голос.
      Тертий часто вспоминался Алексею Феофилактовичу, когда кто-нибудь из костромских друзей заводил песню. Мягкий овал лица, обрамленного светло-русыми волнистыми волосами, подстриженными в кружок, виделся Писемскому. Ему начинало казаться, что он вновь в гостеприимном погодинском доме, что, закончив петь, Филиппов подсядет к нему и заговорит на свою излюбленную тему: душа народа сказалась в песне...