В индустриально-педагогическом техникуме существовала традиция: раз в год там проводили диспуты. Собственно, это не были диспуты в полном смысле слова; актовый зал заполняли юноши и девушки с молоточками на петлицах форменных курток, в президиуме рассаживались гости — человек шесть профессоров и доцентов; ученые высказывали свое кредо, по нескольку минут каждый, а затем распределяли между собой переданные из зала записки и отвечали на вопросы. Этим «диспут» обычно и заканчивался.
      На сей раз Плотников нарушил привычный ритуал, сыграв роль возмутителя спокойствия.
      В одной из записок спрашивалось:
      «Продолжается ли эволюция человека?»
      Ответить взялся профессор-биолог из педагогического института, степенный, холеный мужчина в модном костюме, с шелковым шарфиком вместо галстука.
      — Да, продолжается, — молвил он звучным баритоном («ему бы в оперу», — неприязненно подумал Плотников). — Об этом свидетельствует наблюдаемая повсеместно акселерация. Известно, что доспехи средневекового рыцаря сегодня впору лишь подростку…
      Плотников не стерпел и нарушил профессиональную этику.
      — Помилуйте, коллега, — сказал он, нарочито гнусавя, — средневековье сравнительно близкая к нашему времени эпоха. Какого же, по вашему просвещенному мнению, роста был человек, отделенный от нас не веками, а тысячелетиями? С мой мизинец?
      — Здесь не место для научных дискуссий! — негодующе запротестовал биолог.
      — Это диспут, коллега, — напомнил Плотников. — Антрополог Бунак свидетельствует, что средний рост мужчин за сорок лет стал больше на три сантиметра. Проделаем простой арифметический расчет… Вы позволите?
      Биолог оскорбленно молчал.
      — Итак, за двести лет мы подросли… на пятнадцать сантиметров. Ну да, в пять раз! А за две тысячи лет сделались выше на…
      — Полтора метра, — подсказали из зала.
      — Правильно. А ведь история человечества продолжается не менее шестисот тысячелетий! Выходит, наши пращуры были ростом с нынешних муравьев…
      — А муравьи тоже продолжают эволю-ци… эволюционизировать? — крикнул паренек в синем халате, видимо, пришедший на диспут прямо из мастерской.
      — Насчет муравьев не уверен, — продолжал Алексей Федорович, — а вот мы с вами уже перестали. Я нарочно привел абсурдный пример, чтобы стало ясно: акселерация — процесс временный, микроэволюционный, не более того. И опасаться, что наши потомки станут гигантами, не следует.
      — Значит, по-вашему, эволюция закончилась?
      — Применительно к человеку, да. Что поделаешь, природа уже давно сняла спецовку и, умыв руки, предоставила человека самому себе. Но не будем путать понятия «человек» и «человечество». Если эволюция человека, как высшей ступени живых организмов на Земле, завершилась, то развитие человечества, напротив, все убыстряет темпы. Я, кажется, увлекся?
      — Продолжайте, товарищ профессор!
      — Рассказывайте дальше, — зашумела аудитария.
      — Тогда представьте себе перегруженный самолет. Он долго бежит по земле, затем, с трудом оторвавшись, продолжает движение над самой ее поверхностью, не в силах начать взлет, пока не наберет достаточную для этого скорость, и только потом круто уходит ввысь. Так и человечество. Оно медленно, по крупицам, накапливало знания, но несколько десятилетий назад началась научно-техническая революция, и за эти десятилетия добыто столько же знаний, сколько за все предшествующие тысячелетия. Человечество пошло на взлет!
      — Но как же так, — растерянно воскликнул паренек в синей спецовке, — человечество взлетает все выше, а я остаюсь на месте?!
      Сидящие в зале засмеялись, зашумели. Улыбнулся и Плотников, но тотчас согнал улыбку. Аудитория притихла.
      — Это вопрос, который серьезно тревожит ученых. Техника резко взвинтила темп жизни, увеличила силу и число раздражителей, воздействующих на нервную систему человека. Его привычки, обычаи, пристрастия инерционны, психика хронически не поспевает за временем. Знаете, что писал в «Правде» лауреат Ленинской и Нобелевской премий академик Басов? Я запомнил, слушайте: «Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие человека так, как в наш век». Могу лишь присоединиться к этим словам.
      — «Решительно не согласен с таким подходом! Нужно сохранять исторический оптимизм! — пришел наконец в себя после нокдауна профессор-биолог.
      — Дорогие наши гости-ученые! — счел за благо вмешаться в спор председательствовавший на диспуте директор техникума. — Позвольте от лица присутствующих горячо поблагодарить вас за участие в сегодняшней встрече. Будем рады встретиться с вами в следующем году!
      …Придя домой, Плотников мысленно продолжил дискуссию. Он как бы играл в шахматы сам с собой, делая ходы то за себя, то, перейдя по другую сторону доски, за противника.
      «Допустим, эволюция продолжается. Ну и что?»
      «Как это — ну и что? Человек будет совершенствоваться и далее».
      «Или совершенствовать себя сам?»
      «То есть сам продолжит свою эволюцию? Пожалуйста!»
      «А к чему это приведет?»
      «К росту нашего биологического могущества!»
      «А если наоборот?»
      «Как это — наоборот?»
      «Да вот так…»
      И Плотников, словно заправский шахматный композитор, придумал этюд, в котором человечество, играя за белых, начинает и… проигрывает.

* * *

      — Говорите, — нарушил молчание Исповедник.
      — А стоит ли? — с усилием произнес Ивари. — Это всего лишь формальность. Ну что изменится, если я вытряхну перед вами душу? Легче мне станет? Возможно… Но дело ведь не в минутном настроении!
      — Вот именно. Уйти никогда не поздно. Однако вспомните, скольких уставших, изверившихся, опустошенных вернула к жизни исповедь. Значит, это не такая уж формальность, как считаете вы. После вашего возникновения еще не ушел никто. Ведь вас синтезировали двадцать четыре года назад?
      — Да, 6 марта 20019 года, — кивнул Ивари. — Тогда последний раз образовались вакансии за счет добровольно ушедших…
      — Вот видите, — мягко сказал Исповедник. — Их было трое. И, между прочим, младшему перевалило за триста. Да и то они ушли не от жизненной усталости, а от неудовлетворенности творческим потенциалом, исчерпав все резервы его развития. С тех пор человечество пополняется сверхнормативно. А вы собираетесь уйти. Уйти в двадцать четыре года!
      Ивари горько усмехнулся.
      — С меня хватит и двадцати четырех. Жизнь не принесла мне ничего, кроме боли. Боль невыносима. Не могу и не хочу дольше терпеть. Отпустите меня…
      — Я не собираюсь препятствовать вам. Да и как бы я мог это сделать? Прошу лишь уделить мне немного времени. И попробуем вместе разобраться, что же с вами произошло. Согласны?
      — Пусть будет по-вашему, — склонил голову Ивари.
      — Итак, ваш генетический код?
      — Регулярная триада.
      — Мужчина и две женщины?
      — Наоборот, двое мужчин и женщина: триада не просто регулярная, но и перевернутая.
      Исповедник задумался.
      — И кто ваши доноры?
      — Мыслелетчик Дженд, астральный поэт Никунаджис и абстрактная женщина…
      — Конкурсный вариант? А кто абстрагировал женщину?
      — Генный абстрактор Гударс.
      — Не знаете, ее уравнение было трансцендентным или нашелся гарант?
      — Ни то и ни другое.
      — Значит, прототип? И какой же?
      — Обобщение трех женщин, изображенных на одноименной картине Ле Корбюзье.
      — Но ведь это…
      — Чудовищно? Я тоже так думаю, — с горечью проговорил Ивари.
      — Вы меня неверно поняли, — смутился Исповедник. — Я потрясен смелостью замысла.
      — Жюри было такого же мнения. Золотая медаль и лавровый венок — вершина успехов Гударса. А я… С детства мне известно, что чувственные отношения между мужчиной и женщиной порочны, безнравственны, а главное, лишены смысла. От беспорядочного размножения давно отказались, оно вело к деградации и вырождению человечества. Единственно оправданный способ воспроизводства — это генный синтез. И все же… Помните всеобщую дискуссию, стоит ли сохранять деление человечества на два пола? Я был уверен, что оно скорее традиция, чем необходимость, и высказался за слияние полов. А на следующий день…
      — Вы встретили женщину и поняли, что дело не в традициях, — перебил Исповедник. — Кто она?
      — Велена, созерцательный палеоритмолог. Мы обсуждали проблемы космоэнергетики, делились впечатлениями о нашумевшей сверхзвуковой симфонии Лапидуса. «Хотите сделаться моим постоянным раутпартнером?» — спросила она. Не находя слов, я несколько раз кивнул. «Тогда запросите Эль-матрицу и закодируйте согласование интересов…»
      — И что было дальше?
      — Я взял ее руку и почувствовал… Нет, не могу. Стыдно!
      — А потом?
      — Вероятно, я потерял рассудок…
      — Вы ее… поцеловали?
      — Да… Кажется, так называли это древние…
      — А Велена?
      — Сказала, что я первобытный человек или даже маньяк. И вот я больше для нее не существую. Зато она… Она здесь, — Ивари стукнул себя в грудь, — ни на миг не покидает, душит своим презрением. Я ничтожество, правда ведь?
      — О нет, совсем нет… — ответил Исповедник, не пытаясь скрыть замешательство.
      — Что означает слово «Исповедник»? — спросила Дамура.
      — Это сокращенное название «Исследователь поведения нейронно-импульсный компьютерный», — расшифровал Булиш.
      — Ясно… Так что с ним случилось, с этим… Исповедником?
      — Не могу понять: ни с того, ни с сего сгорел!
      — Вы же консультант-регулировщик мыслящих компьютеров!
      — А вы, насколько мне известно, интеллектолог? — обиделся Булиш. — И, конечно, знаете, почему одновременно с самоуничтожением Исповедника, да-да, самоуничтожением, ушел Ивари?
      — Я не занимаюсь патологическими состояниями, — сухо ответила Дамура. — Сантименты не мое амплуа, это по части машин. Коэффициент интеллектуальности Ивари превышал норму. Ненамного, но превышал. Остальное меня не касается.
      — Еще бы… Копаться в человеческих душах способны только компьютеры. Их терпение безгранично. Не так ли?
      — А в памяти Исповедника что-нибудь сохранилось?
      — Не думаю. Тайна исповеди соблюдается строго.
      — Предки передали компьютерам свои предрассудки. И все же проверьте блок памяти.
      — Хорошо, — согласился Булиш. — Гм-м, странно… На сей раз компьютер стер не все. И думаю, сделал это сознательно.
      — Скажите еще, в назидание нам с вами!
      — Возможно.
      — Ерунда! Ну-ка, дайте взглянуть! Поцелуй… Любовь… Странные слова, никогда не слышала. Видимо, архаизмы, язык отторгает все отжившее!
      — Сейчас включу энциклодешифратор.
      Бросив взгляд на дисплей, Дамура отшатнулась.
      — Какой ужас! Наверное, это очень противно…
      Странная мысль пришла в голову Булиша.
      — Вы так думаете? — сказал он, растягивая слоги. — Давайте убедимся!
      Он шагнул к Дамуре, привлек ее к себе и неумело, но очень старательно, словно исполняя урок, поцеловал в губы. Дамура не шелохнулась.
      — Простите меня, — опомнившись, пробормотал Булиш. — Сам не знаю, как это получилось…
      — Машинные штучки… — с неожиданной нежностью проговорила Дамура. — Ах вы, негодник этакий, научились у своих компьютеров!
      — Простите…
      — Знаете, что? Попробуем еще раз. Только не торопитесь, должна же я как следует разобраться. Возможно, я вас и прощу…

      В вестибюле института висит плакат: «Поздравляем аспиранта Иванчика с успешной защитой кандидатской диссертации!»
      Алексей Федорович остановился, прочитал, поморщился. Почему — и сам не смог бы сказать.
      Защита прошла как по заранее проложенным рельсам. Сухонький профессор-механик был первым оппонентом — его пригласил Иванчик, несмотря на вялое сопротивление шефа («Ну какой он оппонент, ведь ничего не смыслит в вашей тематике…»). Прочитанный им с подвыванием отзыв напомнил Алексею Федоровичу здравицу.
      Выступавшие больше говорили о заслугах Плотникова и его школы, чем о достоинствах диссертации. Один так и сказал:
      — Мы все знаем Алексея Федоровича, он не выпустит на защиту слабого диссертанта!
      «Ой ли…» — подумал Плотников с ощущением неловкости, даже какого-то странного недовольства собой, словно именно им затеян весь этот ненужный спектакль.
      Он отчего-то вспомнил Стрельцова.
      «Интересно, как там «Перпетуум-мобиле» со своими возвратно-временными перемещениями? Ишь на что замахнулся! А теперь небось забросил науку: непросто подняться после такого удара. Впрочем, я-то поднялся, а удар был посильнее…»
      Тернист был его путь в большую науку, хотя многим представлялось обратное.
      Плотникову не исполнилось и двадцати пяти, а одно из центральных издательств уже выпустило его книгу. История ее возникновения такова. В лаборатории научно-исследовательского института, где началась деятельность будущего профессора, работал старшим инженером некий специалист с образованием в объеме начальной школы — Зиновий Эммануилович Херец (такие парадоксы в то время были еще возможны).
      Мастер — золотые руки, шлифовщик кварцевых пластин высшей квалификации, Зяма (так все его называли за глаза) отличался нетерпимостью к молодым инженерам. В лаборатории установил жесткую монополию на изготовление кварцев, да и кто мог с ним соревноваться в этом деле? Сам Николай Михайлович Ковалев, начальник лаборатории, был вынужден считаться с его капризами: Зяма умел и за горло взять, сказавшись больным, когда позарез требовалось изготовить что-то уникальное.
      У него накопилось множество секретов, хитрых приемов, которые он тщательно оберегал от постороннего глаза.
      Внешне Зиновий Эммануилович вылитый рубаха-парень. Лицо простецкое, ухмылка во весь рот, глаза с хитрецой, на лбу жировик размером с грецкий орех. Но Плотникову доводилось видеть его и другим: взгляд колючий, глаза-щелочки чуть ли не выше бровей, брови в гармошке лба, шишка подпирает макушку…
      Любимое развлечение Зямы — ставить на колени инженеров с дипломами, в основном неоперившихся выпускников. Выбрав жертву, он не спешит насладиться, обхаживает:
      — Как ваше мнение, коллега? Не подскажете ли…
      Положит в корпус резонатора вместо кварцевой пластинки ломтик сырой картошки и — созрела жертва — подкатывается, лучась доброжелательностью:
      — Выручайте, дружище. Срочное дело, а я, сами знаете, в электронике ни бум-бум! Там ждут, — показывает пальцем вверх.
      И трудится с утра до вечера начинающий инженер, оправдывает доверие. А генератор с Зяминым «кварцем» не возбуждается. Но радиотехника тем и хороша, что, если постараться, рано или поздно обязательно получится.
      Смотрит на экран осциллографа инженер, любуется синусоидой, радуется: заработала схема! Бежит он за Зямой. Тот приходит, смотрит, хвалит:
      — Ай, молодец! Вот что значит образование.
      Инженер скромно млеет:
      — Ну, что вы… Это такие пустяки… Если надо…
      Брови Зиновия Эммануиловича озабоченно складываются в гармошку.
      — Постойте… Что-то мне не нравится осциллограмма. Синусоида какая-то не такая… Да не расстраивайтесь, ради бога, это не от вас зависит. Я, видать, обмишулился, плохой кварц вам подсунул!
      — Кварц хороший, — неуверенно возражает инженер.
      — Хороший, говорите? — глаза Зямы вожделенно сверкают. — А вот мы сейчас посмотрим, какой он!
      Зиновий Эммануилович ловко разбирает резонатор.
      — Ну и ну… Картошка! И как она сюда попала?
      Инженер стерт с лица земли.
      Плотников решил отучить Зяму от таких шуток и воспользовался его же приемом. Однажды он принес Херецу несколько заготовок из сегнетовой соли, по виду похожих на кварцевые, но в отличие от них растворимых в воде.
      — Выручайте, Зиновий Эммануилович! Кроме вас, никто не сделает. Правительственное задание. Заготовки особого среза, на вес золота.
      Польщенный Зяма наклеил, как обычно, заготовки на колодку и включил станок, Плотников поспешил уйти, чтобы не испортить дело. Когда он через полчаса вернулся, Херец, засучив рукава по локоть, рылся на ощупь в поддоне шлифовального станка, до краев заполненном перетертым абразивом.
      — Чертова мастика! — пояснил происходящее Зяма. — Слишком много канифоли, хрупкая. Отклеились заготовки. Да не бойтесь, все равно найду, ничего с ними не сделалось.
      — А я и не боюсь, — сказал Плотников. — Только не найдете вы заготовки, Зиновий Эммануилович. Они из сегнетки, имеют обыкновение таять в воде. Вот и растаяли…
      Так Алексей нажил первого врага.
      Вскоре Плотникову стало ясно, что бороться нужно по-иному. Он довольно-таки быстро распознал не такие уж мудреные секреты Хереца, предложил более эффективные способы. Попутно перелопатил множество разрозненных статей, патентов, докладов. Привел в систему всю эту массу информации. Тогда-то и возникла дерзкая мысль написать книгу, которая не оставила бы камня на камне от «монополии» Хереца и ему подобных.
      Была уже тогда у Алексея Федоровича привычка доводить начатое до конца. Тридцать лет спустя он поражался, как это в тот раз ему удалось. Мальчишка, даже не кандидат наук, явился в издательство с еще не написанной книгой. Заявку приняли, хотя логичнее было бы ее отвергнуть. Заключили договор. Неопытный, но самонадеянный автор не догадывался, как трудно рождаются книги, и, наверное, оттого написал объемистую монографию, что называется, на едином дыхании.
      Рукопись рецензировал Форов, тогда член-корреспондент Академии наук…
      Через год книгу напечатали, и она принялась множить число недругов Плотникова.
      — Наглец! — шептали за его спиной.
      А между тем монография имела успех, как ни одна из последующих, и со временем стала классикой. Недаром говорят, что новичок, впервые прикоснувшийся к рулетке, обязательно выигрывает. Впрочем, было ли это выигрышем?
      Ох, как ошибся Плотников с этой публикацией! Надо было тихонько работать над кандидатской (ну кто будет ставить палки в колеса никому не известному аспиранту!). Так нет, выставил себя на всеобщее обозрение!
      И расплата последовала.
      Плотникова (он уже сам заведовал лабораторией) привлекло необычное применение довольно распространенного синтетического кристалла. Такие кристаллы тоннами выращивали на одном из заводов. Алексей Федорович не без труда добыл там семьдесят пять граммов нужного ему сырья и добился нового, неизвестного ранее эффекта, исследованию которого и была посвящена его диссертация.
      Накануне защиты явилась с визитом Донникова, начальница заводской лаборатории.
      — С удовольствием прочитали ваш автореферат, Алексей Федорович, — улыбаясь, начала она. — Рады за вас! Это, знаете ли, такой вклад! Ну, показывайте, передавайте научный опыт!
      Раз в месяц эталон, с которым Плотников сверял прибор, отключали для профилактики. Донникова пришла именно в такой день, и, чтобы не обидеть ее, Алексей Федорович воспользовался подвернувшимся под руку лабораторным стандарт-сигнал-генератором.
      — Вы человек опытный, — сказал он, — получить представление сумеете. Конечно, погрешность велика, но что поделаешь… Если быстро изменять напряжение, — Плотников защелкал переключателем, — то генератор уйти не успеет и стабильность будет определяться моим прибором. Вот смотрите: сейчас фигура на экране осциллографа стоит. А теперь начинаю переключать — вращается. Стоит… Вращается… Но медленно, частота почти не зависит от режима.
      — Превосходно, поздравляю! — с чувством сказала Донникова.
      Наступил решающий день. Первым оппонентом был опять-таки Форов — крупнейший из специалистов по профилю работы. Он дал блестящий отзыв. Но как не походила эта защита на защиту Иванчика…
      Доклад, письменные отзывы, поступившие в совет, вопросы и ответы, выступления научного руководителя и оппонентов — все шло по накатанной колее.
      Профессор Волков, научный руководитель Плотникова, приехал на защиту с удочками для подледного лова рыбы: он был настолько уверен в благоприятном исходе, что собирался до банкета посвятить часок-другой любимому занятию. Теперь, уже выступив, профессор согласно положению мог только кивать, улыбаться или хмуриться, но не имел права произнести слово.
      Начались прения. Здесь-то и грянул гром.
      Выступил главный инженер завода Голубев. Он поднял над головой прозрачный, сияющий мягкими отблесками кристалл размером с большое яблоко, затем передал его председателю совета.
      — Вот такие кристаллы мы выращиваем.
      Затем вынул готовый резонатор.
      — А это наша продукция, не хуже, чем у «Филиппса»!
      Далее он извлек обломок кристалла чуть больше спичечной коробки.
      — Приблизительно такое количество сырья мы передали Алексею Федоровичу по его просьбе. Он кустарно, на самом низком технологическом уровне изготовил несколько резонаторов для своего прибора. Алексей Федорович не станет отрицать, что идея применить в генераторе наш кристалл, дешевый, легко обрабатываемый и высокоэффективный, в общем, висела в воздухе. Неужели товарищ Плотников всерьез думает, что мы не попытались ее осуществить? Так вот, у нас этим в течение года занималась заводская лаборатория. Результат — ноль, работы прекращены. А теперь сопоставьте: с одной стороны мощный коллектив, нацеленный руководством на решение важной народнохозяйственной задачи, а с другой, извините за прямоту, кустарь-одиночка. Мы убеждены, что данные Плотникова не соответствуют действительности. Хотя жаль, очень жаль. Это было бы выдающимся достижением в нашей области.
      Затем встала Донникова.
      — Раскрою секрет. Знаете, с помощью какой аппаратуры Алексей Федорович получил столь уникальный результат?
      И она назвала марку лабораторного стандарт-сигнал-генератора.
      Члены совета недоуменно переговаривались.
      Плотников подготовился ко всему, кроме обвинения в обмане. Теперь бы он сказал:
      «Уважаемые члены совета! Прошу прервать заседание и образовать комиссию для проверки моих результатов. Если ее выводы окажутся неблагоприятными, то возобновлять защиту не потребуется, и тем самым мне будет отказано в присуждении степени. Если же мои результаты подтвердятся, то вспомните слова товарища Голубева насчет выдающегося достижения!»
      Но тогда, не обладая еще бойцовским опытом, лишь твердил жалким, срывающимся голосом:
      — Честное слово, данные верны… Уверяю вас!
      Вмешался Форов:
      — Думается, дискуссия пошла по неправильному руслу. Если у заводских товарищей возникли сомнения, то, ознакомившись с авторефератом диссертации, а он был им послан полтора месяца назад, следовало сообщить в совет и потребовать от диссертанта документального подтверждения результатов.
      Поднялся председатель совета.
      — Товарищ Форов! Совсем недавно Иосиф Виссарионович Сталин лично подверг суровой, но заслуженной критике вашу порочную идеалистическую книгу «Колебания и волны». Не потому ли вы становитесь на скользкий путь зажима критики? Вопрос ясен, остается проголосовать.
      В наступившей на короткое время тишине послышался треск — это профессор Волков сломал удилище.
      Плотникову не хватило одного голоса.
      — Обжалуйте решение совета в ВАК, — потребовал Форов. — Ручаюсь, что его отменят.
      Но Плотников был настолько подавлен, настолько опустошен, что ничего не хотел предпринимать. Им овладело оцепенение.
      — Поступайте как знаете, — махнул рукой Форов.
      С тех пор они не встречались.
      Месяц спустя образовали комиссию, и та полностью реабилитировала Плотникова.
      — Какая жалость, — повздыхала Донникова при случайной встрече. — Но вы сами виноваты, надо было заранее заручиться нашей поддержкой. Ничего, все образуется…
      И все действительно образовалось, хотя кандидатом наук Плотников стал лишь через четыре года. А спустя еще семь защитил докторскую.
      Почувствовал ли он тогда себя счастливым? В первый момент — нет, над всеми чувствами преобладала опустошенность. С дрожью вспоминал Алексей Федорович мрачные коридоры Высшей аттестационной комиссии, измученных людей, часами ожидающих решения своей участи, надменных канцелярских девиц, перед которыми заискивали седовласые соискатели. Плотников прошел сквозь это сравнительно молодым, и его организм легко справился с экстремальной стрессовой нагрузкой. А вот один из сослуживцев умер, как говорили в старину, от разрыва сердца вскоре после утверждения, не успев приласкать вожделенные «корочки», обтянутые гладкой бежевой кожей.
      Затем, дней через десять (столько, вероятно, необходимо космонавту, возвратившемуся с орбиты, чтобы привыкнуть к земному тяготению), нахлынуло всевытесняющее счастье, нечто вроде эйфории, случившейся с ним когда-то в барокамере. Казалось, достигнуто все, о чем только можно было мечтать. Эй, люди, смотрите на меня, я доктор наук! В скором будущем — профессор!
      Но эйфория прошла, и чувство счастья словно испарилось. Плотников протрезвел и задал себе вопрос:
      «А нормальное ли это состояние — быть счастливым?»

* * *

      — Вы задумывались, Луи, над тем, что было бы с вами, если бы ваша матушка вышла замуж не за отца, а за другого? — спросил Милютин.
      — Какое смешное слово «ма-туш-ка», и очень милое, — восхитился Леверрье. — У вас, русских…
      — Так все же, задумывались?
      — Нет, — чистосердечно признался Леверрье. — Но, полагаю, ничего особенного. Просто у меня был бы другой отец.
      — И передо мной оказался бы не симпатичный, полный и, увы, успевший облысеть холостяк ниже среднего роста, а долговязый, рыжий, отталкивающей внешности, многодетный отец семейства. К тому же тощий.
      Леверрье обиженно фыркнул.
      — Это скорее ваш портрет, Милютин!
      — Польщен. Но я не рыж и не многодетен. А жаль, тогда бы хоть чем-нибудь выделялся среди современников.
      — Сейчас вы скажете, что Мальтус ошибся и демографический взрыв нам не угрожает.
      — Вы, как всегда, проницательны, — одобрил Милютин. — Но я не думал ни о Мальтусе, ни о мальтузианстве. Имел в виду совсем другое.
      — И что именно?
      — Вы, Луи, нагромождение случайностей!
      — Ну, знаете…
      — Не сердитесь. Это относится к любому человеку. Единственная наша закономерность — генетический код. Остальное чистой воды случайность. Не обольщайтесь, Луи. Тысяча против одного, что у вас не было бы другого отца. Потому что не было бы вас самого. В старину на ярмарках судьбу предсказывали попугаи. Природа представляется мне таким попугаем. Она вытаскивает разноцветные билетики из шляпы старого шарманщика — бога.
      Леверрье торжествующе засмеялся.
      — Вот вы и попались, Милютин. Выдаете себя за атеиста, а сами…
      — Не придирайтесь к словам, Луи. Я сказал «бог», подразумевая всемогущую случайность. Но дело не в этом. Самое любопытное, что большинство билетиков пустые. Вам повезло: достался билетик с предсказанием. Один из тысячи.
      — Вы сегодня в мистическом настроении, Милютин. И представьте, я догадываюсь, чем оно вызвано.
      — Вашей интуиции можно позавидовать!
      — У вас творческая неудача. Зашли в тупик или опровергли самого себя.
      Милютин покаянно наклонил голову.
      — Вы тысячу раз правы, Луи.
      — Вот видите!
      — Но сегодня по счету тысяча первый.
      — Значит…
      — На сей раз у меня творческая удача. Правда, самая неудачная из удач!
      — С вами не соскучишься, Милютин, — разочарованно проговорил Леверрье. — И что же вы такого придумали?
      — Как инженер, Луи, вы знакомы с понятием флуктуаций.
      — Еще бы! Микроскопические скачки тока, шумы радиоприемников…
      — Словом, те же случайные процессы. И человеческая жизнь — это не более, чем цепь флуктуаций.
      — Решительно возражаю! — запротестовал Леверрье. — Вы исключаете детерминированное начало, роль самого человека в становлении своей судьбы. Наконец, воспитательную функцию общества!
      — И вот ваш детерминированный и воспитанный человек вышел подышать свежим воздухом, а ему на голову упал никем не предусмотренный метеорит!
      — Пренебрежимо редкое явление!
      — Тогда кирпич с крыши… Ну, пусть просто поскользнулся и сломал ногу.
      — Или случайно стал астронавтом, о чем мечтал с детства, случайно построил дом, вылечил больного, прочитал лекцию? Случайно шагнул в пламя, чтобы спасти ребенка? И это, как вы полагаете, цепь флуктуаций?
      — Браво, Луи! Примите мою капитуляцию, — торжественно произнес Милютин. — Честно говоря, я просто хотел немного вас подразнить, однако перестарался. Но не станете же вы отрицать, что человеческая жизнь проходит на фоне флуктуаций и что судьба человека во многом зависит от них?
      — Не стану, — великодушно подтвердил Леверрье. — И вы считаете этот тривиальный вывод своим открытием, творческой удачей? Увы, ничего нового в философские категории необходимости и случайности уже не внести.
      — Даже случайно? — пошутил Милютин.
      — Помните классическое определение: «Где на поверхности происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы»?
      — У вас завидная память, Луи, — отметил Милютин. — Так вот, я как раз и открыл их. Более того, мне удалось избавить необходимость от ее непременной спутницы — случайности.
      — Вы здоровы, Милютин? — заботливо спросил Леверрье. — Разве вам не известно, что необходимость и случайность — это диалектические противоположности, взаимосвязанные, взаимопроникающие и неспособные существовать друг без друга? Диалектический материализм…
      — Не упоминайте его имени всуе, — строго сказал Милютин.
      — Тогда в чем же дело?
      — Вы прямолинейны, Луи. Категоричность во всем, таков уж ваш характер. Черное для вас всегда черное, а белое…
      — Всегда белое, хотите сказать? Да, я не признаю компромиссов!
      — А в науке очень многое, если не все, зиждется на компромиссах. Мы принципиально не можем постичь абсолютную истину и все же, зная это, стремимся приблизиться к ней. Компромисс? Вот именно! Корпускулярная теория света, созданная Ньютоном, и волновая теория Френеля смертельно враждовали. Но возникла еще одна, квантовая, теория и примирила кровных врагов. Что такое квант света? И частица и волна, говорим мы. Но ведь это типичный компромисс, потому что на самом деле квант не частица и не волна. Просто мы тяготеем к зримым аналогиям и навязываем их кванту. А он аналогий не имеет…