— А в бога вы верите? — спросил Плотников Иванчика.
      — Шутите, Алексей Федорович! — оскорбленно взметнулся тот.
      И Плотников припомнил разговор с ленинградским профессором Шпаковым, специалистом по научному атеизму.
      Разговор этот происходил в доме похожей на амазонку философини, которая, по ее словам, коллекционировала будд и интересных людей. Будды во множестве населяли массивный сервант, а интересных людей она сводила друг с другом и молча сопричаствовала их беседам, подогреваемым вещественным компонентом ее гостеприимства.
      — Как вы относитесь к проблеме существования внеземных цивилизаций? — спросил Алексей Федорович.
      — Положительно, — ответил профессор Шпаков.
      — А к проблеме искусственного интеллекта?
      — Так же.
      — Представим себе, — продолжал Плотников, — что одна из цивилизаций, назовем ее первичной, послала к удаленной необитаемой планете космический корабль с…
      — Роботами, — подсказал Шпаков.
      — Не совсем так. Слово «робот» дискредитировало себя, став символом тупого повиновения.
      — Но другого термина нет!
      — Будем иметь в виду носителей искусственного интеллекта. Осваивая планету, они образовали своего рода вторичную цивилизацию. А затем произошло событие, нарушившее связь между первичной и вторичной цивилизациями, причем последняя продолжала существовать, но уже вполне автономно.
      — Любопытно… — заинтересовался ленинградский профессор.
      И Плотников, как ему показалось, захлопнул ловушку:
      — Так, может быть, ученый, создавший носителей искусственного интеллекта, буде теперь они и не догадываются о своем искусственном происхождении, есть не что иное, как бог? Ведь он положил начало, подумать только, целой цивилизации!
      Шпаков улыбнулся.
      — Лихо! А может, «носители искусственного интеллекта» это мы с вами, и вторична как раз наша, земная цивилизация?
      — Вот именно, — торжествовал Алексей Федорович.
      — Нет, ваш ученый не бог, — проговорил Шпаков серьезно, — а как бы лучше сказать… главный конструктор, что ли. Бог, он ведь нарушает законы природы, создавая материю из ничего…
      — А что такое «законы природы», знаем ли мы их?
      — Какая разница, знаем или не знаем! Они существуют, это главное. И существуют на материалистической основе, иной не дано!
      — Согласен, — кивнул Плотников.
      — Так вот, о вашем ученом… Повторяю, не бог он, с материализмом у него лады. Значит, обыкновенный конструктор!
      — Ну уж и обыкновенный, — разочарованно рассмеялся Плотников.
      — Пожалуй, тут вы правы… Мозговитый был мужик! Так выпьем за него, а?
      И они чокнулись бокалами с вещественным компонентом.
      Плотников пытался и не мог понять: как можно пользоваться телефоном, автомобилем, холодильником, наконец, телевизором и… верить в бога? Будучи в заграничных поездках, повидал множество храмов, начиная со стамбульской Айя-Софии, сооруженной в 532 — 537 годах Анфимием из Тралл и Исидором из Милета, и кончая крупнейшим в мире католическим собором святого Петра на обрамленной колоннадами одноименной овальной площади Ватикана. Всюду — примета современности: сумеречные в прошлом своды освещены электричеством. Электричество и бог? Нет, у Плотникова бог ассоциировался с восковыми свечами, а не с электрическими лампами.
      Амазонка-философиня свела Алексея Федоровича с православным епископом Максимом, в миру Борисом Ивановичем. Плотников, воспользовавшись редкой возможностью, решил проникнуть в психологию верующего, и не просто верующего, а одного из высших чинов церкви. Но епископ уклонился от обсуждения догматов веры, сославшись на то, что он практик:
      — Я больше по хозяйственной части. Вот думаю, как угольком обеспечить епархию, зима-то у нас суровая. А еще о ремонте храмов божьих. Так что вам лучше поговорить с кем-нибудь из профессоров духовной академии…
      Алексей Федорович решил, что вряд ли этот симпатичный пятидесятилетний мужчина с умным и немного лукавым взглядом эпикурейца хоть сколько-нибудь верит в библейскую сказку. В лучшем случае и он, и духовные профессора верят не в бога, а в религию — ее моральную функцию, нравственное начало. Дескать, религия оставляет человеку надежду: «Я же воззову к богу, и господь спасет меня».
      «Казалось бы, оглянись вокруг: космические полеты, квантовая электроника, ядерная энергетика, — вновь и вновь недоумевал Плотников. — Брось ретроспективный взгляд: Иисус Христос, Будда, Магомет, Моисей — какое они имеют ко всему этому отношение, что дали человечеству? Посмотри затем на дело рук своих, и распадутся в прах устои религии… Но, увы, не распадаются, даже, пожалуй, крепнут…
      А все дело в том, что наука не оправдала связанных с нею чересчур радужных сиюминутных надежд, не оказалась всесильной, как господь бог, не сумела исчерпывающе разобраться в бермудских треугольниках бытия. И это не могло не вызвать разочарования тех, кто искал в ней замену религии… Жернова научно-технического прогресса перемалывают мир обывателя, и он, предав науку анафеме, возвращается, словно блудный сын, в лоно церкви. Неустойчивая микрочастица неустойчивого мира втягивается в орбиту религии…»

* * *

      — Нет, вы не гомо сапиенс, Луи! Совсем наоборот…
      — Хотите меня оскорбить, Милютин? — осведомился Леверрье ледяным тоном.
      — Отнюдь! То же самое могу сказать и о любом из нас.
      — Значит, с человеком разумным покончено. Тогда кто же я, черт возьми?
      — Гомо инкогнитас.
      — Человек неизвестный?
      — Точнее, непознанный. Мы постигли глубины Вселенной, но так ли уж много знаем о себе? Мозг гения и мозг кретина — даже под электронным микроскопом не обнаружишь разницы. А сколько таинственных явлений, связанных с нашей жизнедеятельностью, истолкованы до смешного поверхностно!
      — Вы всегда были чуточку мистиком, — сказал Леверрье назидательно.
      — При чем здесь мистика?
      — Писал же профессор Феллоу…
      — Ох уж эти профессора, — перебил Милютин. — Все-то им ясно! Впрочем, я не прав. И среди профессоров встречаются думающие люди. Но прошу вас, Луи, не произносите при мне имени Феллоу. С ним у меня связаны, мягко говоря, не слишком приятные воспоминания.
      — Вот как?
      — Помните мои опыты с пересадкой памяти? Тогда Феллоу назвал меня гробокопателем, посягающим на духовные ценности умерших!
      — Согласитесь, что у него имелись для этого э-э… некоторые основания. В затее с пересадкой памяти действительно было нечто… нечто…
      — Довольно, Луи! Бог с ней, с пересадкой. Будем считать ее моей творческой неудачей.
      — Вот видите. Но эта неудача позволила вашим противникам объявить вас идеалистом: мол, Милютин отрывает духовное от материального, сознание от мозга.
      — Я пробовал заменить одну материальную основу другой. Впрочем, не стану оправдываться.
      — На самом деле, мы отклонились от темы разговора. Так что вы имели в виду, упомянув о таинственных явлениях? Телепатию?
      — Обычное внушение.
      — То есть гипноз?
      — Не только. Возьмем исторический пример. Вы слышали о Луизе Лотто?
      — Нет, — признался Леверрье.
      — О, в конце девятнадцатого века она стала знаменитостью. Будучи религиозной до фанатизма, Луиза самовнушением вызывала у себя стигматы.
      — Стигматы? Это еще что такое?
      — Так называли кровавые пятна на руках и ногах, где согласно Евангелию при распятии Христа были вбиты гвозди. Представляете, в какой экстаз приводила Луиза верующих! Парижская академия наук не смогла объяснить это явление, и церковь, воспользовавшись беспомощностью ученых, объявила его сверхъестественным. А между тем… — Милютин рассмеялся.
      — Что «между тем»? — нетерпеливо переспросил Леверрье.
      — Стигматы у Луизы Лотто появлялись совсем не в тех местах, куда римляне вбивали гвозди при казни распятием, а там, где впоследствии начали изображать на иконах.
      — Интересная история… И что же было с Луизой потом?
      — Ее причислили к лику святых. Святая Луиза… Постойте… Отчего бы вам тоже не сделаться святым? Получилась бы чудесная пара! Святое семейство: Луиза и Луи! Сам великий Феллоу…
      Леверрье насупился.
      — Вы же просили не упоминать его имени!
      — Мало ли что я просил!
      Милютин внезапно вскочил со скамьи, на которой они сидели, и принялся вышагивать по аллее взад-вперед, что-то беззвучно бормоча себе под нос.
      — А почему бы не попробовать! — задорно воскликнул он, садясь. — Знаете что, Луи, давайте проведем любопытный эксперимент!
      — Над кем?
      — Над вами, разумеется. Маленький опыт внушения.
      — Я не поддаюсь внушению, — оскорбленно произнес Леверрье.
      — Вот и отлично, значит, вам не грозит участь Гордье!
      — А кто он?
      — Преступник, осужденный на смертную казнь. Пообещав легкую смерть, ему завязали глаза, слегка царапнули запястье и стали поливать руку теплой водой, внушая: «У вас перерезана вена, вы истекаете кровью…»
      — И что же Гордье?
      — Умер. При вскрытии обнаружили анемию мозга, как при сильной кровопотере.
      — Впечатлительная натура… К счастью, у меня железные нервы, — не без тревоги в голосе заявил Леверрье. — Так что я должен делать?
      — Ничего особенного. Помнится, вы занимались аутотренингом: «Мое тело тяжелеет, наливается свинцом…»
      — Мне тепло… приятно… я засыпаю… засыпаю… за…
      — Постойте! — поспешно сказал Милютин. — Не то вы и впрямь заснете. От вас требуется другое: убедите себя, что вы электрическая лампочка.
      — Какая еще лампочка?
      — Обыкновенная, ватт на шестьдесят. Больше вы вряд ли потянете.
      — Вы с ума сошли! — взревел Леверрье.
      — Сошел, конечно, сошел, — успокаивающе проговорил Милютин. — Но все равно, окажите мне эту дружескую услугу. Повторяйте за мной: «Я лампочка… по моим жилам течет электрический ток… мне тепло… электроны движутся все быстрее… от меня исходит сияние… оно все ярче и ярче…»
 
      Две монашенки шествовали по саду Тюильри. В конце аллеи их внимание привлекли два странных человека. Один — высокий, смуглый, похожий на дьявола. Второй — низенький, полный, с венчиком жидких волос, обрамляющих макушку. Глаза его были закрыты, а вокруг головы, подсвечивая лысину, сиял нимб.
      Монашенки замерли, затем, не сговариваясь, рухнули на колени.
      — Идите с миром, — сказал человек, похожий на дьявола. — Святой Луи сегодня не принимает. Он занят.
      — Возликуем, сестра, — дрожащим голосом произнесла первая монашенка. Возблагодарим господа, ниспославшего нам чудо.
      — Возликуем… — эхом отозвалась вторая.
      Оглядываясь и мелко крестясь, они помчались докладывать аббатисе о чуде святого Луи.
      Леверрье очнулся.
      — Я говорил, что все это ерунда! Надо же было придумать, электрическая лампочка!
      — Не все опыты оказываются удачными, — признал Милютин.

 
 
      Амазонка-философиня пригласила Алексея Федоровича на «субботний чай».
      — Будут интересные люди, — многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры вожделения.
      Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых-просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой энергичный московский профессор, которого коллеги по-приятельски звали Володей.
      Философиня, активная деятельница местной организации общества «Знание», опекавшая просветителей, собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Плотникову отводилась роль «противовеса»: мол, мы тоже не лыком шиты.
      «Субботний чай» был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Алексея Федоровича, преисполненной торжественности философини и ее бессловесного мужа, фанатика джазовой музыки, вела себя развязно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, много курили. Обращались друг к другу запросто, на «ты».
      Философиня млела, ее муж, зажатый в углу, пытался превзойти биг-бэнд Дюка Эллингтона, на что просветители не обращали ни малейшего внимания из-за царившего за столом шума.
      Плотников не выносил панибратства, крепко затвердив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был направлен на работу, он представился:
      — Алексей. Можно просто Алеша…
      И тут Александр Васильевич Дыкин, пожилой интеллигентный человек в давно вышедшей из моды, а когда-то столь распространенной толстовке, автор учебника для техникумов, прочитал ему вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе «положение обязывает»:
      — Вы инженер, молодой коллега!
      С тех пор Плотникова коробило обращение на «ты». Этому слову, звучавшему так привычно в детстве и юности, зрелые, солидные люди зачастую придавали неуважительный смысл. Сам профессор ни разу не сказал «ты» ни сотруднику, ни студенту.
      Однажды Алексей Федорович получил приглашение на юбилейный банкет к знакомому, руководившему крупным НИИ, и оказался там белой вороной. Все остальные были директорами и главными инженерами предприятий. В их устах «ты», с которым они обращались друг к другу, выглядело как пароль, или, точнее, знак свойства.
      Второе «я» Плотникова усмотрело в этом аналогию с масонской ложей. Профессор подумал тогда, что сидевшие за праздничным столом мужчины — холеные, знающие себе цену, равные среди равных — наверняка и подчиненным говорят «ты», но в ответ слышат само собой разумеющееся «вы». И воспринимают его как должное. Проверяя себя, он поинтересовался у соседа по столу, так ли это на самом деле. Тот добродушно и капельку покровительственно рассмеялся:
      — Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному «вы», он расстроится, решит, что я его распекаю. «Ты» для него ну… вроде поощрения, что ли!
      «Слава богу, меня таким манером не поощряли…» — грустно порадовался Плотников.
      В компании просветителей «ты» тоже было выражением приязни. Сидевшая рядом с Алексеем Федоровичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила, что они знают друг дружку много лет и раза два в год по зову Володи слетаются в какой-нибудь город.
      — Как коршуны на добычу, — не удержавшись, ляпнул Плотников.
      — Что-что? — к счастью, не разобрала дама-доцент.
      — Это я так, сам с собой…
      — Ты слушай, что говорю… Слетаемся мы, значит, и пропагандируем научные знания.
      — Бесплатно или за деньги?
      Дама-доцент не уловила иронии.
      — Путевки, командировочные… Понемножку набегает! Так что совмещаем приятное с полезным!
      Шум за столом еще более усилился. Плотников с трудом разбирал обрывки фраз:
      — А я ему говорю: «Шел бы ты, братец…»
      — Где здесь наука, спрашиваю?
      — Стану я за пятерку…
      Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер удался на славу!
      У Плотникова разболелась голова.
      — Наш Володька во мужик! — ударил в ухо жаркий шепот соседки. А затем…
      — Как вы сказали? — машинально переспросил Алексей Федорович, не веря ушам.
      Дама-доцент (она, кстати, читала публичные лекции по этике и эстетике, а также по вопросам морали) со вкусом, отчетливо, чуть ли не по слогам повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб «Володьке».
      Плотников оторопел.
      «Что это, бравада? Издержки эмансипации? — размышлял он, вслепую орудуя вилкой. — Вряд ли… Бог мой, все ясно! Хождение в народ!»
      Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно и обстоятельно говорил о священном долге интеллигенции, об исторических традициях русских интеллигентов, о высокой миссии тех, кто посвятил себя пропаганде научных знаний среди широких слоев населения.
      Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.
      Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не всегда выполняет моральную функцию.
      Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.
      — Ученый секретарь нашего ученого совета, — шепнула дама-доцент.
      Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что центральное телевидение вот уж который Новый год показывает безыдейный фильм «Ирония судьбы, или С легким паром», а может быть, наоборот — «С легким паром, или Ирония судьбы». Но так либо иначе, а вредная дрянь.
      — По-моему, хорошая картина, — не согласился Плотников.
      Черноволосого словно током ударило.
      — Хорошая? — взвился он. — Где же в ней общественное звучание? Где, спрашиваю? К чему она зовет? Вот фильм… — черноволосый назвал трагическую ленту о минувшей войне, — разве может с ним сравниться какая-то пошлая комедия?
      — Почему пошлая?
      — Интеллигентный человек напивается, его засовывают в самолет, хотя всем известно, что пьяного туда не пропустят. Другой интеллигент, не снимая шубы, принимает душ. Нонсенс!
      — Вы зря сравниваете эти два фильма, — сказал Плотников, сдерживая раздражение. — Они совершенно разные по жанру. А насчет преувеличений… В комедии такой прием допустим, на то она и комедия. Без юмора…
      Но черноволосый и слушать не хотел.
      — Мы, интеллигенты, должны быть непримиримыми к чуждым явлениям в искусстве. Наш долг…
      И Алексей Федорович неожиданно для самого себя взорвался. Обычно выручала ирония, дававшая мирный выход закипавшим эмоциям. Диалог со вторым «я» позволял сформулировать иногда резкую, но обычно уравновешенную оценку всему происходящему. Здесь же оба «я» объединились в бурном протесте.
      — Какие вы, к черту, интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам право говорить от имени интеллигенции? Произносите высокие слова с лекторской трибуны, а потом слюнявите рубли?
      Вмиг разлилась тишина. Философиня, как стояла с бутылкой в руке, так и превратилась в изваяние.
      — А знаете, братцы, — раздумчиво проговорил профессор Володя. — В этом что-то есть… Похоже на сермяжную правду!
      Притихшие просветители начали откланиваться.
      — Вы испортили чудесный вечер, — сказала философиня Плотникову.
      Придя домой, Алексей Федорович долго не мог успокоиться. Мерил шагами комнату, ворчал себе под нос:
      — Тоже мне «странствующие рыцари»! А ведь уверены, что сеют разумное, доброе, вечное…
      Затем вынул из книжного шкафа том Сервантеса и полночи читал…

* * *

      — Вам привет от Дон Кихота.
      — От кого? — не расслышал Леверрье.
      — От Дон Кихота Ламанчского, рыцаря печального образа, — повторил Милютин. — Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно учтивый человек!
      «Дабы вы уразумели, Милютин, — сказал он мне при первой встрече, — сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает».
      — Вы сошли с ума, Милютин, — заявил Леверрье убежденно. — Я был уверен, что этим кончится.
      — То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?
      — Скорее на Мефистофеля, — проворчал Леверрье.
      — А между тем, — с сожалением молвил Милютин, — мое призвание — воевать с ветряными мельницами.
      — Вот как?
      — Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены в своей системе ценностей. Ваша Вселенная стационарна…
      — Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма сомнительны. Их подтекст: «Ну и ограниченный же вы человек, Луи!»
      — Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для вас они два противоположных полюса, а для меня — две проекции одной и той же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно… Перед расставанием Дон Кихот сказал мне…
      — Ваша шутка зашла слишком далеко, — рассердился Леверрье.
      — Это не шутка, — возразил Милютин. — Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и воскликнул:
      «Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!»
      Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это «никогда»!
      — Я всего лишь инженер, — устало проговорил Леверрье. — У меня голова пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто сногсшибательное. Но вместо того, чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.
      — Знаете, Луи, чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом самом «никогда». Никогда не повторится прожитый день, не взойдет вчерашнее солнце. Никогда не стану моложе ни на секунду…
      — Вы говорите банальности.
      — Ну и пусть! Я возненавидел слово «никогда», оно заключает в себе всю безысходность, всю боль, весь страх, переполнившие мир.
      — Глупости, — усмехнулся Леверрье. — Вы пессимист, Милютин. «Никогда не слышал этого анекдота», — какая здесь безысходность?
      — Сигареты кончились, вот беда, — огорчился Милютин. — Ну, да ладно! Понимаете, Луи, всякий раз, приезжая в Париж, я воспринимаю его заново, с непреходящей остротой. Парадные площади и проспекты, торжественные ансамбли, эспланады, бульвары рождают во мне робость и вместе с тем настраивают на восторженный лад. А уютные, совсем домашние улички, скверы и набережные вселяют в сердце покой, безмятежность. Представляю, сколь дорог Париж вам, Луи. Ведь это ваш родной город!
      — Я грежу им, — признался Леверрье растроганно.
      — Тогда скажите себе: «Никогда больше не увижу Парижа!»
      Леверрье вздрогнул.
      — Вы что, рехнулись, Милютин?
      — Ну вот… Вам стало жутко. И причина в слове «никогда».
      — Удивительный вы человек… Наверное, таким был ваш классик Антон Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи. Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз слышанное и произнесенное, и вкладываете в него некий подспудный смысл. И он уже кажется исконным, едва ли не главным.
      — Древний скульптор уверял, что не создает свои произведения, а высвобождает их из камня. Чтобы постичь глубинный смысл слова, тоже нужно отсечь все лишнее.