Этого человека не было уже в 1917 году. А что осталось от русской природы теперь, после красного террора, коллективизации, сталинских репрессий конца 30-х, после войны, которую мы выиграли во многом из-за того, что не боялись потерь! «Народа-богоносца», которому поклонялись русские консерваторы последней трети       XIX века, у нас не было к моменту революции 1917 года.       Сегодня Россия является всего лишь страной, где на части бывших территорий исторической России еще живут люди, продолжающие говорить на русском языке и считать себя русскими!       Нынешнее, ставшее снова модным славянофильство отдает клиникой. Но, повторяю, поражает, что и те мыслители, которые составили гордость российской нации, не считались с духовными, моральными последствиями гибели дореволюционных российских классов, гибели того, что было принято называть российской цивилизацией.       И тут, кстати, было глубинное противоречие в самом мышлении глашатаев грядущей русской контрреволюции. С одной стороны, они обращали внимание на начавшийся у них на глазах процесс ускоренного обуржуазивания, индивидуализации, атомизации русского патриархального человека в рамках коммунистической формации. Понятно, что вечный страх за свою жизнь при Ленине и Сталине сам по себе обострял животный эгоизм, желание сохранить себя любой ценой, любыми средствами. Но с другой стороны, вопреки фактам, вопреки тому, что они сами наблюдали и видели, эти глашатаи делали ставку на духовное возрождение народа. «Русский вопрос, - писал тот же Бердяев, - есть прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена».              Стыд и совесть могут       жить и в душе атеиста       В действительности система дряхлела не от возрождения христианской морали или духовного ренессанса, а от усталости самой революции, самого карающего меча революции.       Как ни странно, но прорицатели нашей контрреволюции, писавшие о самоизживании большевизма, не видели и этого, как оказалось, главного. Ими не принимался во внимание известный еще со времен французской революции механизм внутреннего изживания жестокости, феномен усталости и общества, и революционной партии, и самих палачей от жестокости. Не виделось, что на самом деле сломает систему не бунт против опостылевшей жестокости, как рассчитывал, к примеру, Ильин, а элементарная усталость от жестокости, когда в один прекрасный день все те, кто спокойно посылал своих политических противников на расстрелы, на смерть, дрогнут и уже не смогут это делать.       Ведь Никита Хрущев как рабоче-крестьянский сын, пошедший за большевиками, пришедший в революцию, как раз и являлся олицетворением этого нового русского типа, который живописали в своих трудах о большевистской революции русские философы. Он и энергичен, и цепок, и жесток, и одновременно поразительно сервилен, он вульгарный атеист, готов отплясывать гопак, развлекая своего еще более жестокого барина - Сталина, он, несомненно, целиком и полностью оторван от традиций русской культуры. Но, став верховным вождем, получив неограниченную власть, он ее начинает использовать не во имя упрочения сталинской колесницы смерти, а для смягчения аппарата насилия. Хрущев каким-то десятым чувством ощутил, что Россия окончательно устала от жестокости, что больше народ мучить нельзя. Кстати, не могу не сказать, что нельзя мучить наш народ российский теперешними, уже изжившими себя «всенародными выборами президента России». Третьего сеанса игры в «преемника» Россия просто не выдержит.       История нашего освобождения от коммунизма, нашей контрреволюции свидетельствует, что возрождение чувства стыда и чувства совести, преодоление в себе коммунистического «все позволено во имя победы революции» возможно и в душе человека, не верящего в Бога, невоцерковленного.       И кстати, этот факт так и не стал до сих пор предметом напрашивающихся философских раздумий. И история советской системы, и тем более история ее самораспада, открывают малоисследованные механизмы совести.       Сама идеология, в том числе и коммунистическая, структура ее ценностей могут долго не меняться, а ее нравственное наполнение, напротив, - претерпевать существенные изменения.       Из нашего российского опыта преодоления коммунизма и классовой морали видно, что само по себе нравственное чувство не совпадает целиком с верой во Всевышнего, с развитым религиозным чувством. Интересно, что советский бунт совести против коммунистической морали возглавили советские философы-атеисты, не имевшие ничего общего ни с православием, ни с христианством вообще. Речь идет прежде всего об Олеге Дробницком, Петре Егидесе, Якове Мильнере-Иринине, которые в середине 60-х, за четверть века до распада советской системы и марксистско-ленинской идеологии, начали реабилитацию совести как ядра человечности. Кстати, Георгий Федотов все же, несмотря на свои ожидания «диктатора из отрезвевших большевиков», который поведет Россию по «национальной дороге», видел, что «опыт, совесть, интуиция могут восстанавливаться в своих правах» без кардинальной «перемены идеи». Но у Федотова было преимущество перед Бердяевым и Ильиным - он выехал из СССР на четыре года позже них.       Изначально связанные исходные источники коммунистической идеи могут обособляться, отпочковываться, претендуя на самостоятельное развитие. Пример тому - обособление идеала, взятого на вооружение Марксом, гуманистического идеала всесторонне и гармонично развитой личности от политического механизма его реализации, от учения о пролетарских революциях и диктатуре пролетариата. Кстати, идеология развития личности, все эти модные во время последней президентской кампании разговоры о человеческом капитале как источнике инновации развития идут от марксизма последней, советской эпохи, когда никто, как я упоминал, не хотел говорить и писать о диктатуре пролетариата и о революционном низвержении существующего строя, когда советской интеллигенции был люб «идеал всесторонне и гармонично развитой личности».              О реванше «большевиков-       интернационалистов»       Русские философы, пытавшиеся издалека, в изгнании выписать образ грядущей контрреволюции, по труднообъяснимой причине никогда не считались не только с природой этого абсолютно нового для России типа сознания, в основе которого лежала азбука марксизма, но и с его возможными трансформациями и мутациями. Ни Бердяев, ни Ильин, как мне кажется, не сделали возможных исторических выводов из наблюдаемого ими, происходившего на их глазах раскола ленинской гвардии на большевиков-интернационалистов и большевиков-народников. Бердяев видел, что «большевизм есть третье явление русской великодержавности».       Но никому и в голову не могла прийти мысль, что с того момента, как большевизм сросся с российской державностью, не патриоты, а, напротив, интернационалисты выдвинулись на первый план борьбы с советской системой как олицетворением ненавистной им великодержавности. Что если и произойдет реванш идейных ленинцев-интернационалистов, то только в результате гибели самой державы. Никто из них не предполагал, что источником разрушения, как им казалось, монолита русского коммунизма может стать внутривидовая борьба, борьба на взаимное уничтожение между национал-коммунистами и коммунистами-интернационалистами. В одни и те же слова наследники большевиков-народников и наследники большевиков-интернационалистов вкладывали различный, а чаще прямо противоположный смысл. Для национал-большевиков Октябрь был триумфом русскости, возвращением к основам своей русской цивилизации, а для большевиков-интернационалистов тот же Октябрь был началом полного разрыва с русским традиционализмом и с «русской реакционностью».       Только один, но очень показательный пример, подтверждающий этот тезис. Речь идет о непримиримой вражде в конце 60-х - начале 70-х между авторами так называемой ленинианы. И Валентин Чикин, который в начале перестройки стал главным редактором «Советской России», и Егор Яковлев, который в это же время стал главным редактором «Московских новостей», посвятили всю свою жизнь изучению и пропаганде ленинизма, в частности так называемому политическому завещанию Ленина. Но в политике, как показала борьба во второй половине 80-х, эти «ленинцы» стали непримиримыми врагами. Первый как главный редактор содействовал публикации письма Нины Андреевой, в котором защищались исходные идейные принципы советской системы. Второй как главный редактор органа демократической революции сделал все возможное и невозможное для разрыхления этих принципов. Так что сама по себе клятва в верности Ленину и Октябрю мало что говорила о стоящих за ней идеях и принципах. Куда больше о мировоззрении и ценностях члена КПСС в 50-е и позже свидетельствовало его отношение к Сталину, к его методам социалистического строительства. Как правило, именно члены КПСС народнической, почвеннической ориентации позитивно относились и до сих пор позитивно относятся к Сталину и его роли в истории СССР и России в целом. А члены КПСС - интернационалисты марксистской закваски, напротив, крайне негативно относились и к Сталину, и к созданной им политической системе. После доклада Хрущева на ХХ съезде произошел так и не преодоленный впоследствии раскол внутри КПСС. Как всегда, в России была и третья партия, партия сторонников Александра Солженицына, партия тех, кому было жаль старой имперской России. Некоторые, в том числе и я, будучи в юности, в конце 50-х, хрущевцами, видевшими в Сталине могильщика «подлинного социализма», уже в конце 60-х переходили на сторону белых, на антикоммунистические позиции. Для нас Сталин был исчадием ада и в юности, и в зрелом возрасте. Но партия Солженицына не играла никакой роли в перевороте конца 80-х. Интересна в этом смысле судьба Солженицына. Он был враг, чужой для наших «почвенников» как антикоммунист, как противник советского строя. Но он же был чужим и для наших шестидесятников, был чужим как «государственник», как «русский националист». На своей шкуре знаю, как трудно и тяжело быть одновременно противником и для «красных патриотов», и для либералов-шестидесятников. Для сталинистов ты засланный казачок в стан патриотов, для либералов-шестидесятников - «русский националист».       Но то, что решающую роль в разрушении советской системы сыграли идейные наследники большевиков-интернационалистов, чрезвычайно важно для понимания особенностей идейной ситуации в посткоммунистической России. Из возможной победы, возможного реванша большевиков-интернационалистов уже в лице их идейных, а чаще всего прямых детей и внуков как раз и вытекала вероятность нашей парадоксальной контрреволюции. Суть ее заключалась в том, что плод большевистской революции, то есть советская система, убивался во имя идеалов той же большевистской революции и при этом чисто большевистскими методами. Мотивы, стоявшие за нашей так называемой демократической революцией 1990-1991 годов, воспроизводят мотивы революции вообще, выделенные Токвилем в его исследовании «Старый порядок и революция». Тут и обычная борьба с «привилегиями» господствующих классов, и стремление полностью, до основания разрушить старое общество и, естественно, отстранить от власти старую элиту, и, самое главное, упростить общество, свести сложное к простому.       Соответственно и у нас никто из вождей нашей демократической революции конца 80-х - начала 90-х во имя идеалов большевизма, идеалов марксизма не видел, что не все мыслимое разумом возможно воплотить в действительность. Тем более в обществе, претерпевшем всевозможные насилия коммунистического эксперимента. Все мы, участники этой контрреволюции, воспитанные на Гегеле, который учил, что все мыслимое становится действительным, оказались заложниками исходного идеализма наших воззрений.       Ни перестройщики, ни сменившие их на вершинах власти демократы не имели ни малейших представлений о реальном советском человеке, о мере его готовности к демократии, а тем более - к рыночной экономике. В этом смысле наша контрреволюция была типичной революцией Нового времени, революцией эпохи Просвещения с ее идеализацией теории и самого человека.       На месте дореволюционной российской интеллигенции уже в 20-е и 30-е начал складываться абсолютно новый, доселе неизвестный тип образованного российского человека, так называемый советский интеллигент. Но этот субъект, как оказалось, организатор и предводитель ожидаемой им контрреволюции, не удостоился внимания со стороны русских мыслителей в эмиграции.              О марксизме как пище       духовной       Поражает, что русские философы, живописавшие новый русский тип, не учли главного: что данный тип - это еще новый русский интеллигент, целиком порвавший с христианством и, самое главное, с православной этикой, но одновременно находящийся под полным влиянием марксизма с его гиперрационализмом и гипермистицизмом одновременно.       Ведь надежды, к примеру, Георгия Федотова на скорое и окончательное самоизживание марксизма в умах большевистской России не оправдались. Это верно, что «огромные средства, потраченные государством на пропаганду марксизма, множество журналов, марксистских институтов и академий, не дали ни одного серьезного ученого». Серьезные экономисты-марксисты 20-х и 30-х типа Преображенского и Ларина имели дореволюционную закваску. Схоласты от марксизма, которые сформировались в 30-е, уже в сталинскую эпоху, и которые были нашими профессорами философского факультета в 60-е, все эти митины, глезерманы, ивчуки, вообще не имели вкуса к исследованию. Они и были созданы Сталиным не столько для развития общественной мысли, сколько для ее сдерживания. Но все же неверно было утверждение того же Федотова, что «марксизм явно не может быть духовной пищей». В рамках марксизма по определению невозможно какое-либо научное открытие. Если оно действительно является открытием, то оно порывает с марксизмом, который претендовал с самого начала на абсолютную истину, как писал Карл Маркс, «на науку в точном, немецком смысле этого слова», то есть на нечто подобное открытиям Коперника или Ньютона.       Но все же, на мой взгляд, не соответствовало действительности утверждение Федотова, что в рамках официальной доктрины (уже перед войной она называлась марксизмом-ленинизмом) не было возможно какое-либо творчество, духовное развитие. По крайней мере, как показала советская философия 60-х, 70-х и 80-х, эта доктрина оставляла все возможности для идейного самоизживания. И в том, что самые жесткие тоталитарные идеологии всегда оставляют свободу творчества для их саморазрушения, тоже состоит парадокс любого доктринерства.       Когда нет никакой другой духовной пищи, никакой другой общественной мысли, кроме марксистской, даже труды «основателей» могут стать предметом дискуссии, да еще стимулировать к исследовательской работе. Труды Маркса, которые были известны русским мыслителям в изгнании - и текст первого тома «Капитала», и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», - могли быть духовной пищей для голодного человека. На фоне философских трудов Ленина и особенно философского творчества Сталина даже хрестоматийные тексты Маркса содержали в себе глубины философской и исторической мысли, по крайней мере могли быть источником для работы ума. Кстати, в годы моего студенчества только действительно способное меньшинство изучало марксизм по трудам самого Маркса, а не по учебникам.       Вообще сама канонизация Маркса, превращение его трудов в своего рода священное писание для стран социалистического лагеря имела и позитивные стороны. В результате этой канонизации обрели легитимность и так называемый ранний, демократический Маркс, и все его многочисленные, не опубликованные при жизни рукописи, и, самое главное, философский источник его учения - диалектика Гегеля.       Помню, точно знаю, что в первой половине 60-х, когда я учился на философском факультете МГУ, все наиболее интересные преподаватели, наши кумиры в Институте философии - и Эвальд Ильенков, и Генрих Батищев, и Олег Дробницкий, и Юрий Давыдов, и Вадим Межуев - считали себя марксистами, работали в рамках проблематики, сформулированной в трудах основоположников, и даже гордились этим.       И это обстоятельство, наверное, важно для понимания идейной ситуации в стране в последние годы хрущевской оттепели, которая пережила власть Никиты Сергеевича почти на четыре года, до августа 1968-го.       Все же работать в рамках марксистской проблематики, особенно по следам и раннего, и позднего Маркса, в 60-е было куда престижнее, чем работать и специализироваться на кафедре ленинизма. И в годы зрелой советской системы, за четверть века до перестройки, всем образованным и мыслящим людям было понятно, что Ленин был плохим, очень плохим философом, во многих отношениях ограниченным человеком. В эти годы в связи с публикацией 45-го тома Полного собрания сочинений Ленина проявлялся интерес только к последним работам основателя большевизма, к его так называемому политическому завещанию, к его так и не реализованному пожеланию отстранить Сталина от власти.       Рискну утверждать, что в самом желании и Николая Бердяева, и Ивана Ильина, и Георгия Федотова преодолеть дух левого марксизма «правильно», то есть обязательно путем вытеснения его материалистического, революционного содержания консервативным, христианским смирением, тоже был момент доктринерства. Ведь к началу ХХ века уже существовал богатый опыт ревизии Маркса, ухода от марксизма с помощью самого Маркса. Все герои моего рассказа знали эпопею, связанную с именем ученика «классиков» Эдуарда Бернштейна, связанную с так называемым оппортунистическим перерождением германской социал-демократии. Но они, дожив до конца 40-х - начала 50-х, почему-то не допускали подобного «оппортунистического» перерождения марксизма в большевистской России. Никто не принимал во внимание, что поколения, воспитанные на марксизме, будут мыслить не только предельно абстрактно, но и плоско, упрощенно, не зная того, что не было доступно гегельянцу Марксу, что переход от одной противоположности к другой, к примеру от государственной собственности к частной, на самом деле ничего не решает, что жизнь, экономика держатся на сосуществовании, примирении крайностей. Если мы хотим понять, в какой мы стране живем, что представляет собой новая Россия, мы должны увидеть, распознать все наше коммунистическое наследство, те шаблоны мысли, которым мы по инерции до сих пор подчиняемся.              В поисках примиряющих       »традиций»       Идейная борьба между так называемыми марксистами в советское время велась с начала 60-х до времен перестройки включительно. Это предмет специального исследования, он выходит за рамки моей статьи. Но я убежден: даже то малое, что мне удалось рассказать об идейных особенностях нашей запоздалой контрреволюции, достаточно для понимания особенностей нашей нынешней идейной ситуации и особенностей политического развития новой России после распада СССР. Из неадекватной, ложной идейной природы нашей антикоммунистической, антисоветской революции выросли уродства осени 1993 года, и прежде всего расстрел танками нового российского парламента. Совсем не случайно мы с тех пор, уже почти 15 лет, живем в условиях холодной гражданской войны, когда у нас существуют партии, которые могут побеждать на выборах, и партии, которые по определению не могут побеждать, когда у нас существуют политики, которые могут стать президентами, и политики, которые, имея шансы на победу, тем не менее никогда не могут этой победой воспользоваться. Нас, как писал Владимир Путин в своей статье «Россия на рубеже тысячелетий» еще на пороге своего президентства, мучают идейные «расколы». Речь шла об идейных расколах нашей странной контрреволюции. Помните, наши демократы, борцы с «аппаратной перестройкой Горбачева», жили мечтой Владимира Библера целиком выйти из притяжения традиционной России, в прошлом которой, как он считал, была лишь «несвобода». Для этих политиков «державность», «религиозность», «народность» - понятия чисто отрицательные, их суть - целенаправленное отрицание «идеи демократии». Их же противники, которые накануне ГКЧП опубликовали свое «Слово к народу», напротив, полагали, что распад СССР ударит по традициям нашей многовековой государственности.       Почему только в новой России произошел срыв на пути демократического развития и только путем насилия, путем неконституционного переворота нам удалось достигнуть политической стабильности? На мой взгляд, в бывших социалистических странах Восточной Европы смена политических режимов происходила сравнительно безболезненно по той простой причине, что в их обществах в отличие от нашего существовал консенсус по поводу базовых ценностей. И католиков, и демократов, и социалистов, к примеру, в Польше объединяла задача национального освобождения и от Москвы, и от советской системы.       В Польше действительно, как предполагали наши российские мыслители в изгнании, коммунизм был преодолен путем национальной страсти и национального возрождения, путем опоры на духовные традиции и национальные ценности. Важно знать, что советская модель социализма не имела какой-либо собственной опоры ни в Польше, ни в Венгрии. Первого секретаря ЦК ПОРП Войцеха Ярузельского и папу римского Иоанна Павла II, бывшего краковского кардинала Войтылу, действительно объединяла национальная идея - идея процветания независимой Польши. Поэтому коммунист Ярузельский так легко сдал Польшу католику Войтыле.       У нас же среди депутатов Российской Федерации был консенсус только по поводу захвата власти у Горбачева, по поводу суверенизации РСФСР и установления контроля над всеми союзными структурами. На этой почве и произошло объединение между демократами-западниками и национал-коммунистами.       А дальше, когда речь зашла о путях развития новой России, высвобождавшейся из-под обломков СССР, обнаружились коренные идеологические и ценностные различия между бывшими союзниками в борьбе с Горбачевым. Наследники «Демократической России» настаивали на полном выходе из контекста предшествующей истории - не только на отказе от имперских традиций державничества и государственничества, но и на отказе от исходных оснований российского архетипа, от традиции православной культуры, от того, что они называли «патриотической мифологией». То есть речь шла даже не о «декоммунизации», как в странах Восточной Европы, а о «денационализации» и «деидеологизации» новой России.       Сам Съезд народных депутатов в подавляющем большинстве стоял на позициях возрождения традиции российского государственничества, российского суверенитета, и прежде всего независимости от США. Группа Хасбулатова, Руцкого, Румянцева, Алксниса и т.д. не страдала идеями коммунистического, а тем более «коричневого» реваншизма. Но и она не рассматривала свою августовскую 1991 года революцию как антибольшевистскую контрреволюцию. Для них, для противников Ельцина и молодых реформаторов, и произошедшее было только продолжением советской истории, процессом освобождения Советов от большевизма, от диктата КПСС и т.д.       Кстати, только в эпоху Путина в процессе превращения идеи так называемой суверенной демократии в государственную идеологию были предприняты первые серьезные попытки сформулировать «базовые ценности», способные объединить и российскую политическую элиту, и российское общество. Только в начале XXI века, спустя десять лет после нашей антикоммунистической революции, мы начали создавать адекватную произошедшим переменам идеологию. Тут очень важны были жесткая позиция Путина по отношению к советскому периоду как «тупиковому эксперименту» и его отношение к коммунистическим идеалам как к «пустым идеалам». Тут важно было и признание того, что репрессии всего советского периода - от эпохи Гражданской войны до сталинских репрессий конца 30-х - были направлены против наиболее талантливых, самостоятельных представителей российского народа. Понятно, что победа СССР в борьбе с фашистской Германией оставалась все эти годы той базовой ценностью, которая объединяла всех россиян.       И последнее. Сейчас, когда я заканчиваю работу над своим исследованием, я не уверен, что мы снова не сорвемся с достигнутых позиций единоверия хотя бы на государственном уровне в пропасть новых идейных расколов. Меня очень пугает, что под видом либерализации курса Путина мы начинаем уходить от ценностей либерального патриотизма, начинаем снова выводить задачи модернизации производства из контекста национальных традиций и национальных ценностей. Дай бог, чтобы мои предчувствия не оправдались.


































































 
(Автор: Александр Ципко)  
 

Золотой век России Исторический опыт национального успехаwidth="100%" cellpadding="0" cellspacing="0" border="0"> 26.05.2008 В конце первого срока президентства Путина одна американская газета написала о нем: «Он может оказаться лучшим правителем, когда-либо руководившим Россией, хотя, конечно, у него не так много конкурентов». По моему мнению, таким конкурентом и его духовным предшественником является Екатерина Великая, которая сделала Россию великой европейской державой, к чему стремится и Путин. Царствование Екатерины можно назвать золотым веком России. Она стала преемницей дела Петра I. Петр решительно начал модернизировать Россию, Екатерина довершила начатое им, причем так великолепно, как Петр мог только мечтать.              »Русский ренессанс»       Екатерининская эпоха стала временем небывалого расцвета военного и экономического могущества России, ее культуры и просвещения. Никогда Россия не одерживала такого количества блестящих побед, никогда не приобретала такое множество сокровищ мировой культуры, никогда к нам не переселялось такое количество знаменитых художников и ученых, никогда прежде успехи нашего государства не вызывали такого изумления и уважения в Европе. Некоторым иностранцам Россия тогда представлялась волшебной страной.       »С Петра, едва смея считать себя людьми и еще не считая себя настоящими европейцами, русские при Екатерине почувствовали себя не только людьми, но чуть ли не первыми людьми в Европе. Держава второго класса стала считаться первою военною державой в Европе и даже, по признанию англичан, «морским государством, очень почтенным»; сам Фридрих Великий в 1770 году называл ее страшным могуществом, а граф Безбородко в конце своей дипломатической карьеры говорил молодым русским дипломатам: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела». Самого неповоротливого воображения не могли не тронуть такие ослепительные успехи», - писал Ключевский. А Фридрих Великий говорил про Екатерину: «Она претендовала бы как минимум на равенство, даже если бы переписывалась с самим Господом Богом».       Небывалый рост могущества страны, превративший екатерининскую Россию в великую державу, характеризуется только несколькими цифрами. За время правления Екатерины Великой:       - число жителей выросло с 19 миллионов до 36 миллионов;       - доходы государства - с 16 миллионов рублей до 69 миллионов рублей;       - ввоз-вывоз капитала - с 9 миллионов рублей до 44 миллионов рублей;       - число фабрик и мануфактур - с 500 до 2000;       - выплавка чугуна - с 3,7 миллиона пудов до 9,8 миллиона пудов;       - производство железа - с 2,2 миллиона пудов до 6,2 миллиона пудов.       Особенно ярко экономическое могущество России, рост ее материальной и духовной культуры проявились в приобретении огромного количества художественных сокровищ мировой цивилизации. За одно только это россияне должны быть бесконечно благодарны Екатерине - за возможность восхищаться лучшими творениями мировой культуры в созданном ею Эрмитаже.       К концу XVIII века Россия стала крупнейшей в мире обладательницей художественных сокровищ. Только за 18 лет - с 1763 по 1781 год - Екатерина купила шесть крупнейших коллекций Европы, истратив колоссальные деньги. Фридрих Великий, славившийся на всю Европу покровительством наукам и искусствам, из-за финансовых трудностей вынужден был отказаться от предназначенных для него произведений, закупленных берлинским торговцем картинами Гоцовским, и тогда Екатерина перекупила все картины для Эрмитажа. В 1779 году покупается ценнейшее собрание картин лорда Роберта Уолпола, бывшего премьер-министра при двух английских королях. Английское общество хотело поместить это собрание в будущую национальную галерею и требовало       у парламента выделить средства на его приобретение, а также запретить вывоз собрания за пределы страны. Однако русский посланник Мусин-Пушкин, получив указание Екатерины приобрести картины для Эрмитажа, быстро сговорился с наследником лорда, который, получив огромную по тем временам сумму в 36 тысяч фунтов стерлингов, быстро вывез из родового замка       198 картин. Мусин-Пушкин тотчас же переправил их в Петербург. Это вызвало в Англии бурю негодования, но было уже поздно. Эрмитаж стал обладателем прекрасных картин гениальных художников - Рафаэля, Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка, Мурильо и многих других.       По отзыву побывавшего в России в конце XVIII века английского путешественника Кларка, «дома русской знати наполнялись редкостными коллекциями мраморов, антиков, «болванчиков» и картин. Можно подумать, что русские богачи обобрали всю Европу для составления своих замечательных коллекций». Вот как знаменитая французская художница Виже-Лебрен описывала свой диалог с екатерининским вельможей при посещении его картинной галереи:       »- На что вы пожаловали полюбоваться, сударыня?       - На ваши картины, князь.       - У меня их много! Какой школы?       - Римской.       - В ней столько художников! Какого вы желаете посмотреть?       - Рафаэля.       - Сударыня, Рафаэль писал в трех жанрах. Какой вы желаете видеть сначала?»       В эту замечательную эпоху европейцы переселялись в Россию. За 10 лет - с 1764 по 1774 год - в России поселились 26 000 семейств.       Много известных архитекторов, скульпторов, художников прибыли в Петербург из Франции: Фальконе - создатель памятника Петру I, Гудон - автор статуи Вольтера, Ламот - зодчий Эрмитажа, художники Лоррен, Валуа, Лагренэ, Дойен и другие. Чтобы остановить подобное бегство знаменитостей, во Франции приняли меры. В Страсбурге был задержан некто Борель за преступную вербовку для России талантливых людей, которых Франция не хотела отпускать. Для нас сегодня это звучит фантастично, но так было! Европейцы стремились в Россию, как в Эльдорадо. Петр прорубил окно в Европу, Екатерина широко распахнула дверь в нее.       В 1766 году переехал из Пруссии в Петербург в зените научной славы великий математик Эйлер.