- Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.
      Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.
      Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.
      Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.
      - Ах ты, Господи! - запричитала она.
      - Мария Матвеевна, я нашел его в сугробе. Ему нужна помощь, - сказал я.
      Визиту дачника в такую пургу Мария Матвеевна не удивилась. А вот сынку...
      - Вспомнил мамочку, подлец! Как тащить все из дома, так мамочку не спрашиваешь! - закутывала она его на кровати в полушубок.
      Я вышел из дома. Закрыл за собою тяжелую, обитую войлоком от стужи зимой дверь.
      На свою дачу, что в двадцати минутах ходьбы от платформы, я так и не попал...
      * * *
      Прошло, наверное, года три. В дачный сезон вспомнил как-то по дороге про пьяницу Ивана.
      "Надо зайти к Волчкам, - решил я. - Хотя это очень не с руки".
      Постучал в дверной косяк.
      - Можно к вам, люди добрые? - Толкнул дверь. Она открылась. - Ну, как прошла зимовка? - спросил я. Это звучало игриво, однако настроение Марии Матвеевне не передалось. Я умолк.
      - У нас несчастье! - сказала она, очищая горячую картошку от кожуры.
      Я смотрела на ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.
      - Что случилось?
      - Ваня запил. Три года не пил! Да разве с этой сукой не запьешь? ответила Мария Матвеевна.
      - А кто эта сука, как вы говорите? - спросил я. Матерные ее слова угнетали меня.
      - Да, сожительница его, - ответила Мария Матвеевна, - Тоже двоих настрогали...
      Я вошел в ту часть дома, где спал Волчок. В нос ударило запахом помоев.
      В прокуренной комнате за печкой на разложенном диване валялся Волчок. Рядом, у изголовья, стояло ведро с домашними тапочками на ушках. "Параша", - подумал я. - "Голь на выдумки хитра". Не мог не подивиться я находчивости - ставить тапочки на ушки ведра. Сам никогда бы не догадался...
      На полную громкость был включен телевизор. По первой программе прямо с экрана надвигалась, раздвоенная зеркалом, гусыня. Вдруг, оступившись, беспомощным кулем падала вниз. Куда-то на пол. Электрическая, звенящая музыка, сопровождавшая падение, пела и хихикала, неся насмешливую нагрузку.
      И тоска и бесконечная скорбь охватили меня, как тогда у пенька, где Волчок развалился пьяным со своей сожительницей.
      - Ты что же делаешь-то, козел! - закричал я, потеряв над собой контроль.
      - Кто козел? Я - козел? Да я тебя, сука!.. - замахнувшись рукой, Иван скатился с дивана на парашу. Опрокинул ведро...
      Я опять опомнился. Понял, что опять лезу не в свое дело.
      А кто я? Какое имею право нравоучения читать? Но так обидно было и горько...
      Я поднял Волчка. Тот затих так же быстро, как и возбудился. Обида как легко в него влетела, так просто и вылетела. Страшная сила запоя приковала Волчка к дивану. Он смотрел в потолок, молчал. Пришла мать...
      - Ты вот что! Я везу себе бутылку, - вдруг опять, озлясь, сказал я. - Я оставлю тебе эту бутылку. Мало ли что. А ты смотри - только попробуй ее выпить! Убью! - сказал я. - Пусть вот она лежит с тобой рядышком.
      А ты ее обнимай да ласкай! Как ту!.. - Я замолчал. Вспомнил, что здесь мать. - Ты ее гладь, обнимай! А выпьешь - убью!
      - Его, наверно, сглазили. Надо к бабке ехать, отворожить, - сказала Мария Матвеевна, когда мы вышли на улицу.
      Начинался солнечный день.
      Я взглянул на нее с сомнением. Она потупилась. В каком русском человеке не живет эта легенда о сглазе, подумал я.
      - Ваня всегда был у меня сглазгливый. Бывало, куда с ним пойду - беда, если не умою вернувшись. Не даст ни сна, ни покоя, - говорила Мария Матвеевна, тычась старым сморщенным лицом мне в грудь.
      Из ее рассказа я узнал, что Волчок купил машину "Волгу". Деньги пришлось занимать. Треть дал начальник Волчка.
      - И зачем только начальник переслал ему зарплату? - недоумевала Мария Матвеевна. - Ему пить нельзя. А тут деньги...
      - Какие деньги?
      - Да халтурка, говорю ж. Доллары эти ср... - сказала Мария Матвеевна.
      - А машина-то где? - спросил я, от ее брани у меня действительно вяли уши.
      - Да разбил он ее. Поставил в гараж. Начальник сказал: "Сделаем!"
      - ответила Мария Матвеевна.
      - Начальник сказал? - переспросил я. - Вот тебе и причина запоя!
      Вот тебе и сглаз!
      * * *
      Через неделю я снова ехал на дачу. Теперь я особенно не спешил. Собрал же я домик из шпал. Сложил же печку. Поставил забор. А значит, можно остаться ночевать на ночь. Прошлый раз ведь протопил, думал я.
      Шел, правда, согнувшись под рюкзаком. В руках - коробки с рассадой.
      Около места, где валялся Иван с женщиной, заскребло в груди...
      Русский человек жил, живет и будет жить своими ошибками, думал я. Русский человек из тех, который знает и понимает все, но только всегда после. Силен задним умом, говорят про нас... "Да, нет же! - усмехнулся я. - Жить чужими-то ошибками просто подло! Жить чужими ошибками, учиться на ошибках других - значит, этих других подставлять..."
      Я постучал в дверной косяк.
      - Можно к вам? - спросил я. Закрыл за собой тяжелую, обитую войлоком от зимней стужи дверь.
      - Ну, как дела? - спросил я у Марии Матвеевны, покрытой не по погоде платком.
      - У нас несчастье! - сказала она. Слезы забивали ее белесые глаза.
      - Что случилось? - вздрогнул я.
      - Ваня в больнице...
      Она рассказала сквозь плач, что Волчок не трогал бутылку до вечера.
      К вечеру потянуло... Стакан водки Волчок выпил сразу, забылся. Очнулся быстро, словно за ним бежали. Выпил еще стакан. И еще стакан...
      Ночью Волчок бредил. Кричал. Боялся умереть. В белой горячке отвезли в Обнинск...
      Я шел на свой дачный участок и весь дрожал, как в горячке, как в лихорадке...
      "Господи! Что это? Как это? Кто мы?" - думал я. - "Тебя словно нет.
      Есть только постоянное усилие не быть скотиной", - думал я. - "Как же это случилось? Когда это началось?.."
      Вспомнились стихи Есенина:
      А вот это, значит, безвластье!
      Прогнали царя...
      И вот...
      Посыпались все напасти На наш неразумный народ!
      "Недоразумение! Не иначе как недоразумение!" - подумал я.
      Было нестерпимо больно за всех Волковых! Было нестерпимо больно за всю Русь!..
      "Во имя Отца, и Сына, и Святого духа! - пришли на память слова молитвы.
      - Без Бога, без Святого духа человек превратился в скота..."
      И мы не ведаем, что творим...
      2. НЕ-ДО-ДО-РАЗУМЕНИЕ
      Боже мой!
      Неужели пришла пора?
      Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
      А казалось... казалось еще вчера...
      Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
      С. Есенин. "Пугачев."
      Я снова приехал на дачу.
      "Уходи отсюда!" - стояли в ушах слова. Конечно, я повел себя тогда тоже странно и не очень понятно. Чувствую, что ошибся, словно оступился.
      Я открыл дверь в комнату сына и молча глядел на его развлечение в полночь.
      Сын играл на синтезаторе. В тот день я нервничал. Был выходной. Я допоздна заработался на садовом участке, торопился домой. Торопился голосовать...
      - Уходи отсюда! - вспылил Алеша, отскочив от инструмента.
      - Что ты сказал?!
      Гнев и обида захлестнули глаза. Я бросился на сына с кулаками...
      Он опешил, отскочил. И вдруг совершенно неожиданно ударил меня.
      * * *
      Драка с сыном измотала душу. Из дальней юности всплыло воспоминание...
      Я был секретарем комсомольской организации школы три года подряд. Все тогда успевал делать и, как комсомольский вожак, считал себя за всех в ответе. Мой знакомый разругался с учителями, бросил школу и поступил в ПТУ. Я пошел к парню домой.
      Был воскресный вечер, холодный, осенний. Отец парня сидел у печки, вытянув протез ноги. Лицо в отблесках пламени было подернуто рваными красными мазками.
      - Я секретарь комсомольской организации школы, здравствуйте.
      - Хмы, - ответил отец и почему-то резко закашлялся.
      В тусклом свете лампы под абажуром была видна сидящая за столом семья:
      жена и пять человек детей.
      - Ваш сын... - начал я.
      - Мой сын - это мой сын, - перебил меня инвалид. - А ты возьми лучше дочь. У меня их две. Одну отдам. - По лоснящемуся его лицу пробежала ухмылка. Указывая рукой куда-то в угол, он словно приглашал присутствующих к разговору.
      Девчата прыснули. Парень-пэтэушник, набычившись, смотрел на меня исподлобья.
      Я смутился. Готовил себя к другому разговору.
      - Да я, собственно... Хотел попробовать помочь...
      - Во-во! Одна тут вот попробовала, собственно. Да троих родила, отрезал инвалид хриплым голосом. - Вали-ка ты отсюдова к е... матери, без тебя тошно, - вдруг ощетинился отец и даже привстал со стула, держась за печь...
      * * *
      Опять и опять возвращался я мысленно к тому, что произошло.
      - Что ж, второго раза не будет, - сказал я Алеше. - Второго раза не будет, - повторил я, удивившись сохранившейся способности считать.
      Отчужденность сына заразила и мою душу, мгновенно передалась и мне.
      Всей душой я хотел помочь тогда, в трудную, как считал, минуту той семье, где пятеро детей и инвалид отец.
      Всей душой я верил в то, что было в коммунистической морали гуманного и человеколюбивого. Всей душой хотел помочь своему сыну в трудную, как считал, минуту. Помочь сдать хотя бы один экзамен. Сын же, завалив три экзамена из пяти, укатил с друзьями на юг, решив отдохнуть, проветриться...
      * * *
      На дорожку стремительно вылетел котенок. Семья ворон, отчаянно каркая и пикируя, налетела на котенка. Вороны залетали на него сверху, спереди, сзади. Били в голову огромными клювами.
      Котенок пулей влетел на крылечко крохотного домика из шпал. Спрятался под скамейку.
      Я вошел в домик. Потянуло сырым запахом шпал. Котенок сидел под скамейкой, усердно и добросовестно зализывая раны.
      "И тебе досталось, бедолага. Не будешь соваться в чужие дела", подумал я, усмехнувшись. Котенок присел и молча жмурился безвекими глазами.
      - Ты лезешь не в свои дела - тебя бьют! Не разрушай... Я лезу не в свои дела - меня бьют! Не умничай... - мрачно говорил я котенку.
      Я прав, когда знаю, где можно обжечься. Алеша не прав, когда лезет драться. Я не прав, когда лезу в его дела. Он прав, когда ему мешают, лезут в его дела. Путаница какая-то в голове. И никто, кроме Бога, не может разобраться в этом. "Господи, Иисусе, Христос, сыне Божий, спаси и сохрани душу раба Твоего, Ивана!" - пришли на память слова молитвы.
      Мне вспомнилось, как в детстве, после войны, меня лечила от заикания и бородавок бабка. И научила меня говорить хотя бы эту молитву. Все считали ее колдуньей.
      Вспомнилось, как я с матерью ехал в деревню. Поезд попал под бомбежку.
      С тех пор я стал сильно заикаться. Руки покрылись бородавками. Что это было со мной?..
      Я ловил кузнечиков, давал им кусать свои бородавки, кузнечики кусали, выпускали коричневатую жидкость и больше кусать не хотели.
      Я был ни жив, ни мертв от страха, когда бабка что-то долго шептала.
      Потом читала над моими руками молитву. Потом попросила меня сделать сто шагов навстречу луне, огромной, жаркой, жуткой...
      Я боялся оглянуться. Хотелось спрятаться, зарыться в землю. Но я пошел вперед. Произнес эти слова, повернулся три раза, как велела бабка, и бросился бежать назад...
      От бородавок не осталось и следа. Заикание почти исчезло, стало редким.
      Кто мне помог?..
      С детства в моем сердце жили христианские заповеди. Жили Вера, Надежда, Любовь.
      "Христианская религия очень просто решила все житейские проблемы", думал я. Воскрешением Бога, Бога-человека, живущего на земле, религия как бы вынесла проблемы земного вне земного. В область Духа. В область Веры, Надежды, Любви.
      Церковь говорила, что Сын Божий воскрес из мертвых, "смертью смерть поправ". Он сделал это, сделал!.. И человек знал, что это возможно. Он не боялся будущего. Он верил и любил.
      Коммунисты убили Бога. Они отняли у человека Воскрешение Бога, Бога-человека, живущего на земле. Включили Нагорную проповедь в свой уголовный кодекс.
      Они разом отменили все, что было в человеке. Сделали светскими Веру, Надежду, Любовь. Решение всех общественных проблем они замкнули на человека.
      Они выпятили его "само", и тогда...
      Сила зла и добра смешались в этом "само". Самолюбие, Самодурство, Самонадеянность, Самообман, Самомнение, Самолюбование... Самодеятельность, Самоконтроль, Самообразование, Самовоспитание... Само... Само... Само...
      Вера превратилась в призывы, Надежда - в пьянство, Любовь - в сожительство.
      Думать за другого стало символом, стало моралью коммунистического общества.
      Коммунисты убили Бога. Они выплеснули вместе с водой и ребенка, Бога-сына, Бога-человека, живущего на земле.
      Недоразумение! Не иначе как недоразумение!
      * * *
      Я ждал жену и дочь, которую мы боялись отпускать в электричке одну. Тоня должна была переночевать на даче и утром уехать с первой электричкой на работу. Она была фотожурналисткой...
      Я ждал их с утра. Ждал к обеду. Они приехали, когда я их уже устал ждать. Сильно парило. Собиралась гроза.
      Дочь, голубоглазая, с длинными каштановыми волосами, окликнула меня через забор.
      Я взял у нее сумку, вошел в домик. Был рад их приезду - одиночество делало свое дело.
      - Ну и сволочь же ты. - сказала Тоня. - Трудно встретить...
      Она вошла в домик следом за дочерью. Серые глаза ее позеленели.
      - Я сейчас же еду назад. - зло прохрипела она. Голос сорвался. Она бросила тяжелые сумки на скамейку.
      Слово "сволочь" хлестануло меня, вздыбило. Я ошалело смотрел на жену, принимая ее грубость, но не понимая, за что.
      - Это моя вина. Я забыла тебе сказать, что мама идет за мной, - сказала дочь. Она протянула мне кусок хлеба.
      - Папа, из Германии приезжают ребята, - сказала дочь. - На две недели.
      Ты не будешь возражать, если кто-то из девочек поживет у нас? спросила дочь. Она очень не хотела скандала.
      - Конечно, конечно! О чем речь, - сказал я, думая про свое. С такими вопросами ко мне можно было бы и не обращаться. Я по натуре был отзывчив, доверчив, сострадателен.
      - Конечно, конечно! О чем речь... - передразнила меня жена. - Ты, что ль, заботиться о них будешь, совок ты несчастный. Я смутился. Понял, что от скандала на этот раз не уйти. И почему это люди рождаются с этой склонностью к склочности, подумал я.
      Я любил мягкий пахучий хлеб. А сейчас кусок застревал в горле. Меня терзало сознание своей невольной вины. В другое время случившееся сошло бы с рук, сладилось бы. Не то что б осталось незамеченным, но ни я, ни жена не придавали бы этому значения...
      Тоня была незлопамятна. Природа щедро наделила ее обаянием, чувственностью, свободолюбием и легкомыслием...
      Я любил жену. Посвящал ей свои стихи.
      Все, как всегда. И все, как прежде...
      Дни проплывают чередой, Опять волнует облик нежный, Желанный, светлый и святой.
      Опять встают воспоминанья, Опять тревожат сны любовь.
      К незабываемым признаньям Манит былое вновь и вновь.
      Все, как всегда. И все, как прежде...
      Что ж, с наступлением весны, Пусть сбудутся твои надежды, Мечты, желания и сны.
      - Теперь своими снами она не с нами, - с горечью вырвался у меня странный каламбур. - Теперь она совсем другая.
      Вспомнилось, каким я был горячим сторонником "перестройки". Наивно считал, что вот так просто, как в детстве, придут и Вера, и Надежда, и Любовь.
      Я искренне приветствовал тогда и право зарабатывать, и право получать столько, сколько заработаешь. И мне казалось, что, если есть у других, так это будет и у меня. Ведь я тоже привык думать за других. Ведь я тоже был этим "само", совком...
      Я думал, что могу поставить себя на место другого человека...
      Но другие оказались совсем другими. Другие оказались даже не просто другими, они оказались агрессивными, ненасытными, ненавидящими.
      У них, у этих других, и заботы другие, и развлечения другие. Свои заботы, свои развлечения. Своя другая жизнь.
      И поставить себя на место этих других я не мог. Впервые не мог!..
      * * *
      Дочь включила "мусорный ящик". Так я называл телевизор. Какой-то Другой пел: "Если бы не сериалы, мы любили б как попало...". Вспомнилась книжка "Имя мое Легион".
      Я резко вышел из домика. Неистово, хлестко пошел дождь.
      Демократы, посткоммунисты как бы приняли Бога. Но рынок, дикий и неуправляемый, задавил все то живое, что было в христианских заповедях.
      И снова Вера превратилась в обещания, Надежда - в торгашество, Любовь в разврат.
      Плевать на другого человека стало моралью нового общества.
      Перестройка стала гибелью. Стала всеобщей катастрофой.
      Демократы, посткоммунисты выбросили вместе с идеологией и заботу о человеке.
      Исчезло все.
      Недоразумение! Недоразумение!
      * * *
      Я проснулся в половине пятого утра. Солнце висело над землей огненным шаром.
      Стадо коров паслось на поле.
      Соседка по даче, подозвав меня к заборчику, сказала, что жена просила меня срочно приехать. Соседка и по квартире в Москве была соседкой.
      Я сорвал крупные ягоды смородины, свисающие над дорожкой. Быстро пошел на электричку.
      Было тихо и росисто. Я сел в электричку.
      Что ее заставило позвать меня с дачи? Жена - земная, думал я. Она ходит по земле. Не витает, как я, в облаках. Теперь она кормит семью. Только благодаря ей нам удается сейчас выжить...
      Да. Тот, кто приносит в дом деньги, тот заказывает и музыку. Лезут в башку каламбуры разные. Не к добру это!
      - Ваши билеты, - услышал я голос ревизора. Это прервало начавшийся было монолог о вреде матриархата.
      Раньше я всегда покупал сезонку. Теперь я ехал "зайцем". Последнее время не было денег даже на билет...
      - Не успел купить, - словно издалека услышал я свои слова. От неожиданности встал. Ревизор загородил дорогу.
      Я и не пытался уходить. Просто встал. Так было легче побороть волнение.
      - Платите штраф, - сказал ревизор.
      - Я же говорю вам, что не успел купить билет, - продолжал я врать.
      - Оплатите проезд, - сказал ревизор.
      - У меня нет денег, - вырвалось у меня стыдное признание.
      - У тебя нет денег или ты не успел купить? Детский лепет какой-то, ухмыльнулся ревизор.
      Мне казалось, я со стороны видел, как лицо мое стало белым. Как мел белым.
      - У меня нет денег, - повторил я. Не заметил, как в разговоре ревизор перешел со мной на "ты".
      Видел, что это признание уже никому не нужно. Другие пассажиры протягивали ревизору билеты. Тот молча брал их в руки. Протыкал в них компостером дырку и шел дальше. Он забыл обо мне, ведь денег у меня не было. Цветные бумажки от дырочек сыпались на пол...
      Я стоял, обливаясь холодным потом, не решался сесть.
      - Садись же, - услышал я сзади и обернулся. За мной стоял человек с небритым лицом. На груди его висел красным овалом переносной магнитофон.
      Раздалась громкая ритмичная музыка. Бодрый голос пел: "Ты рыбачка, я моряк..."
      Я сел.
      "Правда и порядок", - увидел я на стене плакат под голым потолком вагона.
      У меня нет денег, это правда, думал я под ритмичную, бравурную мелодию, не замечая ее. Я еду зайцем. Это тоже правда! Но не порядок...
      "Ты на суше, я на море, нам не встретиться никак..." - раздавалась песня из магнитофона.
      Правда - без денег, думал я. У меня нет денег. Вот это порядок! Покой и порядок, как на кладбище.
      * * *
      Я позвонил в дверь квартиры. Никто не открывал. Позвонил еще и еще раз.
      Никто не отвечал. Попробовал открыть своим ключом. Замок был закрыт изнутри.
      Что-то случилось, промелькнуло в голове. Сердце похолодело. Стал усиленно звонить прислушиваясь. Послышались шаги.
      - Кто? - спросила жена. Я не узнал ее голоса.
      - Я! Открывай... Что случилось?
      - Подожди! Я одеваюсь... - сказала жена. Я удивился. Гость? Гость?
      Стал ждать. И вдруг дверь распахнулась. Резко. Отрывисто. Сильный удар отбросил меня на лестничную клетку. Наверное, я ударился головой. Я ничего не видел. На машине "скорой помощи меня" доставили в больницу.
      - Не-до-до-разумение! Не-до-до-разумение! - шептал я. Опять вернулось заикание...
      * * *
      Я дрожал, как в лихорадке...
      - Ха-ха-ха... Ха-ха-ха.., - хохотала в лицо соседка по даче.
      Мне словно снился сон...
      Я сидел в троллейбусе у окна. Совсем близко к тротуару. Низкорослый, толстый человек указывал кому-то дорогу.
      И вдруг вытянутой рукой указал прямо на меня. Я вздрогнул.
      Огромная рука, как дуга троллейбуса, сорвавшись с проводов, сшибла меня на землю.
      Толстый, мордастый мужик наклонился надо мной. Осклабился...
      - Главное - отделить человека от семьи и заставить его потерять семейные привычки, - слышал я слова мордастого Пикколо-Тигра, основателя тайной ложи карбонариев. - Человек рожден непокорным. Разжигайте в нем это чувство непокорности до пожара. Сейте в их семьи отчуждение, раздражительность, склочность, мелочность... Душите их рублем, долларом... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
      Ха-ха-ха... - хохотал основатель...
      ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ
      (неоконченная)
      Всем, Всем, Всем!
      ИГО
      Я говорю, что скоро грозный крик, Который избы словно жаб влакал, Сильней громов раскатится над нами.
      Уже мятеж вздымает паруса.
      Нам нужен тот, кто б первый бросил камень.
      С. Есенин. "Пугачев."
      Я пролежал без сознания семь дней, а когда пришел в себя, меня поразило пронзительное ощущение жизни, действительности. Я был как маленький ребенок, словно заново родился. Склонившись надо мной, стоял человек в белом халате.
      - Г-г-де я? - спросил я, сильно заикаясь.
      - Ну вот, теперь будем жить! Здравствуйте! - сказал человек в белом халате.
      Я попытался что-то спросить, но язык не слушался. Тревожное ощущение не проходило. В голове мутилось.
      - И я хотел бы знать, что с вами случилось, - как бы прочитав мои мысли, сказал человек в белом халате. Понял, что говорить я не могу.
      Я задыхался. Меня мучили кошмары...
      Я ехал на дачу один. Весной. Цветы ольхи резко желтели на сером, словно вылупившиеся цыплята. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу и остолбенел, увидев новенький ларек, весь из стекла и пластика.
      Яркая надпись бросилась в глаза, ослепила: "ВОДкА".
      "Слава КПСС" - вспомнил я лозунг.
      И детский анекдот. Грузин, увидев этот лозунг, спрашивает:
      - Слушай, Слава КПСС - кто такой? Славу Метревели знаю, славу КПСС не знаю! Кто такой?
      Вспомнил, усмехнулся. Решил зайти в ларек. Но только подошел к широким стеклянным дверям, как они сами распахнулись, открыв за собой яркий, цветастый палас и широченный стол.
      Шагнул вперед. И стеклянные двери сами закрылись. По сотовому телефону разговаривала Мария Матвеевна...
      Увидев меня, она только кивнула, приглашая садиться. Я сел, степенно сложив на коленях руки.
      - Совсем обнаглели эти "новые русские", - сказала она, ожидая связи.
      - На моей делянке, с которой я кошу траву корове, поставили алюминиевый завод. Ну и чем же я корову кормить буду? Алло! Да! Да! - заговорила она в трубку.
      Я уже шел широким полем...
      - Земля - как магнит. Она притягивает к себе. Живет внутри каждого человека. Земля - это наша Вера! Земля - это наша Надежда! Земля - это наша Любовь!..
      Земля и Родина - неразделимы.
      Над головой стрекотал вертолет.
      - Земля - это все, что у нас осталось. Теперь они продают землю.
      Значит, пришли к выводу, что пора, в самый раз. Отчуждение земли от человека можно только придумать. Точно так же, как придумали отчуждение человека от Бога. Именно придумать, сочинить. И не как иначе...
      И вдруг вертолет, избоченившись, как кот для прыжка, просыпал смешные комочки, напоминающие людские фигурки.
      Парашютисты, выбросившись из вертолета, раскрывали разноцветные парашюты, и у каждого был флаг страны, участвующей в закладке алюминиевого завода.
      Я насчитал их пять.
      Последним вылетел флаг России, и ветер отнес его далеко в сторону...
      Разрешить человеку, русскому человеку продавать землю, значит, еще раз заставить человека согрешить перед Богом.
      Отчуждение от земли, продажу ее может придумать только тот, кто своей земли не имеет...
      Я метался в бреду. Доктор присел на мою койку.
      - Ну, успокойся! - сказал доктор, что-то сказал сестре.
      - Нет, нет! - пытался прокричать я. - П-п-реступление перед Богом!
      Не-до-до-разумение! Не-до-до-разумение!
      Но слова не выдыхались. Лишь только раздували жар в груди. Невыплаканный пожар в сердце.
      Из памяти выплеснулось новое воспоминание...
      Я задыхался и шел и шел скошенным полем мимо копен пшеницы. А в ушах стояли слова.
      - Ну, вот, теперь мы будем жить в копнах.
      - А что мы будем варить?
      - Кузнечиков.
      - А кто у нас будет мама?
      Гранатовая луна полыхала в горячем пепле. У горизонта она казалась огромной, жаркой, жуткой.
      Кажется, мы проспали свою Родину!..