Собрание ячейки проходило в «Красном зале» – помещении над механосборочным цехом. Именно здесь утром 27 октября 1917 года рабочие Бехметьевского завода услышали о падении Временного правительства. Зал торжества идей большевизма окрасили в подобающий цвет – цвет горячей пролетарской крови.
      Комсомольцы собрались в положенный час, но собрание не начиналось – ожидали секретаря ячейки Самыгина, вызванного в губком партии. Комса рассаживалась, травила байки и лузгала семечки.
      С опозданием на полчаса явился-таки Самыгин, шустрый парень лет двадцати трех, и, пробежав к столу президиума, заговорил:
      – Товарищи комсомольцы, считаю собрание открытым! На повестке дня три вопроса: «О работе ячейки в преддверии XIII съезда РКП(б)»; «О подготовке к губпартконференции» и последний вопрос – «Знакомство с начальником столярного цеха, членом РКСМ, товарищем Рябининым». Прошу, товарищ Скрябин, – он обратился к чернявому мальчонке лет семнадцати, секретарю собрания.
      – На собрании присутствуют пятьдесят два члена союза из пятидесяти шести списочных, – читал по бумажке Скрябин, – по первому вопросу доложит зав.идеотделом товарищ Крылов; по второму – товарищ Самыгин; по третьему… Кстати, – Скрябин осмотрел зал, – товарищ Рябинин присутствует?
      Андрей поднял руку.
      – Очень хорошо, – кивнул Скрябин, – можно начинать.
      На трибуну поднялся человек неопределенного возраста, с детским, но упрямым выражением лица, зав. идеологическим отделом Крылов. Докладчик говорил о достижениях ячейки в канун съезда партии. Андрей услышал о субботниках, воскресниках, вечерах-диспутах, выпусках стенгазет и даже о молодежном театре «Борец».
      Информация показалась Андрею занятной, несмотря на то что оратор говорил вяло, с многочисленными паузами и речевыми ошибками. К счастью, через четверть часа Крылов завершил отчет, и его сменил на трибуне Самыгин. Он докладывал бойко, без заглядывания в текст, выражаясь красиво и доходчиво. Рябинин подумал, что, по крайней мере, реальное училище сей комсомольский вожак окончить сумел.
      Самыгин рассказывал о необходимости благоустройства зала губкома для проведения партконференции. Он нашел глазами Андрея и отметил, что выполнение этой задачи целиком лежит на столярном цехе, а вся ячейка должна активно помогать. Закончив речь, Самыгин вернулся на председательское место.
      Скрябин попросил Андрея подняться на сцену. Была зачитана анкета Рябинина, и комсомольцам предложили задать вопросы новому члену ячейки.
      Девушка из президиума, симпатичная голубоглазая блондинка, спросила об отношении к оппозиции. Андрей отвечал осторожно, выговаривая штампованные фразы о единстве партии, о компромиссах и «общем деле всех трудящихся».
      Вновь слово взял Самыгин:
      – Я знаю, товарищи, что Андрей Николаевич был делегатом Третьего съезда комсомола и видел товарища Ленина!
      Зал оживился.
      – Это было давно, в двадцатом году, – улыбнулся Рябинин, – попал я на съезд случайно – заболел избранный делегат, боец моего эскадрона. В последний момент рекомендовали меня.
      Он помолчал. Из зала крикнули:
      – Расскажите, какой он был, Ильич?
      Андрей нахмурился:
      – Какой? Обыкновенный: маленького роста, лысый, рыжие усы и бородка. Я сидел далеко от сцены, видно было плохо.
      Комсомольцы завороженно смотрели на Андрея и куда-то за него, на занавес сцены, где висел портрет недавно умершего вождя.
      Паузу нарушило деликатное покашливание Самыгина и его предложение перейти к замечаниям. Послышался шум, и на сцену выскочил Лабутный:
      – У меня есть замечание!
      – Валяй, – пожал плечами Самыгин.
      Лабутный влез на трибуну, вцепился пальцами в ее лакированные бока и, свирепо оглядев зал, крикнул:
      – Ладно, чего уж там! Я всегда стоял за правду. Добрая анкета, делегат съезда. А у нас в цехе что вытворяет? Братва из столярного не даст соврать. Даю информацию: сегодня товарищ Рябинин поставил комсомольцев и прочую молодежь цеха в зависимость от старых рабочих, а значит – от реакционного завкома, что является предательством интересов ячейки…
      Зазвонил колокольчик Самыгина.
      – Суть замечаний ясна, спасибо, Ваня, – прервал он Лабутного.
      Тот покраснел как рак, буркнул что-то и спустился в зал.
      – О предложении начальника «столярки» создать бригады под руководством стариков, думаю, всем уже известно, – проговорил Самыгин. – Мое мнение: пусть Рябинин работает. Цыплят, как говорится, по осени считают, вот осенью и спросим. О столкновениях Лабутного с завкомом и с ветеранами тоже все в курсе, вопрос не новый. Повторю сказанное мною месяц назад: хватит, Ваня, искать врагов! Вы свободны, товарищ Рябинин. Предлагаю вынести резолюцию о готовности ячейки к съезду партии и обязательной помощи столярному цеху в подготовке зала губкома. Прошу голосовать! Кто «за»?
      Поднялся лес рук.
      – Единогласно! – отчеканил Самыгин. – Собрание считаю закрытым.
      Комсомольцы встали и дружно запели «Интернационал».
 

* * *

 
      По окончании гимна начали расходиться. К Андрею подошла блондинка из президиума, та, что спрашивала об отношении к оппозиции.
      – Вас интересует Маяковский? – заглядывая в глаза, спросила она.
      – В каком смысле? – не понял Рябинин.
      – У нас после собрания – диспут, обсуждение последних стихов поэта, – пояснила девушка. – Хотите присутствовать?
      – Может быть.
      Она широко улыбнулась:
      – Сейчас перекур до половины восьмого, затем приступим. Будет человек пятнадцать. Кстати, меня зовут Виракова Надежда, – девушка подала ладонь дощечкой.
      – Очень приятно, – пожал руку Андрей.
      Мимо пронесся Самыгин, кивнул на ходу:
      – Рябинин, пойдем перекурим!
      Они вышли в фойе, где уже толпились курильщики. Усевшись на свободный подоконник, затянулись папиросами.
      – Крепкий орешек, Лабутный? – спросил Самыгин.
      Андрей снисходительно улыбнулся:
      – Вовсе нет. Таких горлопанов я на фронте попросту расстреливал. Опыт есть.
      – Серьезный ты мужик, Андрей Николаевич! – нахмурился Самыгин.
      Рябинин устало вздохнул:
      – Я, Саша, не в бирюльки играл, и хотя здесь не фронт, работать Лабутного сумею заставить, а анархию его оставлю для диспутов.
      – Только не перегибай, – Самыгин примирительно похлопал Андрея по плечу. – Ванька неплохой, шальной немного.
      Он взглянул на часы:
      – О-о, мне пора! Надо провести занятия по истории марксизма. Ты на диспут остаешься?
      – Интересно послушать.
      – Давай, включайся в работу. Завтра увидимся!
      Они попрощались, и Самыгин побежал вниз по лестнице.
      Комсомольцы бросали окурки в чугунные плевательницы и входили в зал.
 

* * *

 
      В двадцатые годы устраивалось множество диспутов. Дискуссии разрывали партию. Споры партийных группировок скорее напоминали войну – шла борьба за власть. Простой народ, объединенный во всевозможные союзы, спорил на более невинные темы, казавшиеся тем не менее острыми и злободневными.
      Сам диспут как таковой был выражением духовной жизни, причем «правильной», пролетарской. Спорили о литературе, об «общих вопросах культуры», о танцах, классовой морали, исторических событиях, моде, религии, достижениях науки. Нередко поднимаемые на диспутах темы были совершенно недоступны по уровню интеллекта спорщикам. Однако это не считалось недостатком, главное – выражение мнения, позиция. Позиция могла быть абсурдной, но если она имела широкую поддержку, принималась как доказанная и неоспоримая.
      До поры до времени властям диспуты нравились. Они были эфемерной свободой слова и способом регулирования общественного мнения – ведь каждое «неправильное» мнение подавлялось, причем самими же дискутирующими. Инакомыслящие отщепенцы «засвечивались» и попадали в изоляцию.
      Споры крестьян о преимуществах артели над совхозом не так интересны, как популярные споры литераторов о формах искусства или комсомольские диспуты-суды. Кого они только не судили! Судили за мягкотелость Дон Кихота и самого Сервантеса, «запутавшуюся в собственных предрассудках, падшую мадам Каренину», судили всех «недалеких» и «политически неграмотных» книжных героев, выражали «общественное мнение» по поводу газетных статей, мнение, в большинстве своем так и оставшееся неизвестным авторам.
      Во всем «действе» был большой элемент игры. Комсомольцам нравилось играть в судейских – вершителей судеб бессловесных, зачастую несуществующих обвиняемых. Они не наигрались в детстве, ибо его не было. Детские годы пронеслись в кровавом вихре междоусобной бойни – не до игр было. Когда наступили мир и успокоение, вышла из тайников души неизрасходованная энергия детских желаний.
      Сторонники диспутов были чрезвычайно любознательны. Сознательная молодежь и комсомольцы поглощали горы литературы. Читали не только обязательные газеты, но и множество книг и журналов различного толка. Иногда они не понимали прочитанного, многое не доходило до их сердец. В таком случае решали проблему весьма просто: «А что бы на это сказал Маркс? Или Ленин?» Рылись в цитатах, спрашивали у партийных авторитетов и – составляли свое мнение!
 

* * *

 
      Собравшиеся на диспут в «Красном зале» комсомольцы уселись кружком. Диспут не обещал быть горячим, скорее ознакомительным. Обсуждалось последнее стихотворение Владимира Маяковского «Комсомольская».
      Публике был предъявлен московский альманах, напечатавший произведение. На вопрос «Кто читал?» откликнулись немногие – альманах был свежим.
      Кудрявый малый вызвался декламировать. Найдя нужную страницу в журнале, он встал и начал читать весьма торжественно, благо само стихотворение было весьма патетичным.
      Андрей услышал его впервые – агрессивное, порывистое, зажигающее:
      …Строит, рушит, кроит и рвет, Тихнет, кипит и пенится. Гудит, говорит, молчит и ревет Юная армия – ленинцы. Мы – новая кровь городских жил, Тело нив, ткацкой идеи нить, Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить…
      На строчке «Ленин ведь тоже начал с низов, – жизнь – мастерская геньина…» декламатор сбился, «мастерскую геньину» он прошел тяжеловато, явно не понимая смысла. Ах, Владимир Владимирович, мастер словесных выдумок!
      Дальше было проще, без трудных неологизмов. Последнюю строку о вечной жизни вождя чтец почти кричал.
      Слушатели взорвались овациями, мытарства с «мастерской геньиной» были забыты. Начались выступления. Ораторы вдохновенно говорили о вечной жизни вождя.
      Рябинин думал о своем: «Ах, судьба-то как издевается! Иконоборцы-безбожники творят кумира! Вот он, энтузиазм идолопоклонничества атеистов».
      Внимание привлекло выступление некоего Золотова, безрукого парня лет двадцати с небольшим:
      – Обратите внимание, товарищи, на слова «Биржа битая будет выть!». Это – ответ на наши вопросы о нэпе. Будет бита буржуазная сволочь, придет ее час! Будут биты и ее приспешники в оппозиции, лелеющие нэпмана и кулака. Душили мы их на фронтах и сейчас задушим, дайте срок! Мне хоть и оторвало руку деникинской гранатой, но и я встану в ряды бойцов, зубами рвать буду капиталистических гадов!
      – «Зубами-ножами», – вставила девушка с косой.
      – Верно, Глаша, «зубами-ножами», как у поэта, – кивнул Золотов.
      Андрей разглядывал его: упрямый изгиб черных бровей, сжатый кулак единственной руки, глухой ворот рубахи давит на вспухшие жилы. «Чем занимается на заводе этот инвалид? На улице – толпы здоровой безработной молодежи, а тут подкармливают кипящих злобой увечных», – думал он.
      Между тем Виракова подводила итоги. Было предложено закончить диспут с резолюцией: напечатать стихотворение Маяковского и расклеить по цехам. Комсомольцы единодушно согласились. Кудрявый декламатор взял поручение на себя, на этом стали расходиться.
      – Как диспут? – обратилась к Андрею Виракова.
      – Энергичные ребята, ветрены разве что.
      – Горячие, да верные, – рассмеялась Надежда. – Наша ячейка – одна из сильнейших в городе.
      – Я заметил.
      Зал опустел, и они остались одни.
      – Какие планы на вечер? – спросила Виракова.
      – Буду устраиваться – получил комнату.
      – В каком месте, коли не секрет?
      – На улице Коминтерна, двадцать восьмой дом.
      – Знаю, хорошее жилье.
      Андрей подумал, что она наверняка знает еще многое.
      – Раз уж зашел разговор, Надежда, может, подскажете, где купить постельное белье? Я, видите ли, с колес, не на чем спать.
      Виракова нахмурила лобик:
      – Магазины уже закрыты… Есть способ помочь! Идемте в молодежное общежитие, завхоз – мой добрый приятель, разживемся на время постельными принадлежностями, айда!

      За проходной Виракова и Рябинин повернули направо и пошли мимо рабочих бараков. Улочка была немощеная, пыльная, со сточными канавами вместо обочин.
      – Пройдем через двор восемнадцатого дома, за ним – общежитие, – пояснила Надежда и свернула на тропинку.
      На скамейке у входа в барак курил трубку мужчина. Андрей узнал в нем Ковальчука. Старый рабочий молча проводил их взглядом.
      Встреча с Ковальчуком смутила Рябинина. То ли оттого, что он увидел его в компании с Вираковой, то ли от неожиданности.
      На газоне перед общежитием молодежь играла в футбол. Лабутный стоял в воротах и что-то орал бекам. Других знакомых Андрей не заметил. Надежда оставила его у кромки поля и пошла в барак. Игроки действовали умело – тренировались, видно, частенько. Форварды бегали в видавших виды, но настоящих бутсах, остальные – в рабочих ботинках или сапогах. Детвора, крутившаяся тут же, подавала вылетавший в «аут» мяч. В воздухе звенели первые нетерпеливые комары.
      Вскоре появилась Виракова, нагруженная белым полотняным мешком.
      – Душевный мужик Кузьмич! Выделил вам белье под мою ответственность, – она опустила на траву мешок. В мешке Андрей увидел подушку, солдатское одеяло и сероватые, но чистые простыни.
      – Большое вам спасибо, Надежда, за услугу. Я ваш должник.
      – Перестаньте, – засмеялась она. – Идемте-ка вас обустраивать!
      – Это комсомольская инициатива? – съехидничал Андрей.
      – Скорее личная. Вы – человек новый, вам помочь нужно.
      Рябинин взвалил мешок на плечи, и они двинулись в обратный путь.
      Дойдя до опустевшего рынка, взяли извозчика. Виракова назвала катание в пролетке барскими замашками, однако произнесла она это шутливо, со смехом.
      Они покатили по улице Красной Армии. Андрей приглядывался к Надежде: «Кокетничает, юлой вертится. Подушку достала…»
      Грязноватая и дрянная со стороны рынка улица Красной армии чудесным образом видоизменилась – стала широкой, мощенной булыжником; появились высокие дома, высыпала оживленная публика. Показалось ярко освещенное крыльцо под вывеской «Парадиз». Вдоль тротуара – экипажи и авто, мужчины в смокингах и дамы в мехах.
      У Андрея захватило дух. Он зажмурил глаза и широко открыл их вновь – видение не исчезло. Надежда заметила его удивление.
      – «Парадиз» – самое дорогое казино в городе, место сборищ биржевых тузов и богатейших нэпманов. Клоака!
      Пролетка медленно провезла их мимо сверкающей, манящей «клоаки». На другой стороне светился ресторан «Ампир»: бемское стекло, разноцветные огни. У входа – швейцар в ливрее и несколько застывших женских фигур. «И эти выжили!» – подумал Рябинин.
      – Проститутки, – подтвердила Виракова. – Сколько ни борется уголовка и убкомол – тщетно. Буржуазный атрибут – где нэпман, там и они.
      Андрей вспомнил, как в восемнадцатом его полк захватил штабной обоз одной из частей Красной армии. Кроме награбленного добра там был десяток «буржуазных атрибутов». «Древние профессии живут вечно, а эта – древнейшая». Бес дергал за ниточки, подзуживал спросить Надежду: попадаются ли среди проституток комсомолки? «При такой безработице, как у нас в Совдепии, наверняка случалось». Он вспомнил о расстрелянной им Маньке-Пистолет – бывшей проститутке, воевавшей в войсках Тухачевского, ставшей комсомолкой и изгнанной за «моральное разложение». Она и его бойцов пыталась учить марксизму, да не вышло – его «браунинг» помешал.
 

* * *

 
      – Приехали, барин, двадцать восьмой дом! Соблаговолите двугривенный, – объявил извозчик, останавливая пролетку.
      Виракова спрыгнула на тротуар, буркнув:
      – Сам ты барин, рвач старорежимный.
      Андрей расплатился, и они поднялись наверх. Комната Надежде понравилась, в особенности отдельный вход.
      – Удобно! – заключила она, подняв пальчик.
      Грязь на полу и окнах Виракова решила «ликвидировать».
      – Кто у нас в двадцать восьмом? Лукерья, бывшая наша соседка! Сейчас разживемся ведром и тряпками, а заодно и хоть какой-нибудь посудой. Во временное пользование.
      – Под вашу ответственность, – поддакнул Андрей.
      Надежда исчезла за дверью, а он уселся на диван и закурил. «Пусть творит, что хочет».
      Через час отмытая Вираковой комната сверкала чистотой. Они сидели за столом и пили чай, заваренный в чайнике соседки, из позаимствованных у нее же чашек. Заварка, кстати, была тоже Лукерьи.
      Раскрасневшаяся от уборки и чая Надежда самодовольно спросила:
      – Чтоб вы делали, товарищ Андрей, без меня?
      Он рассмеялся:
      – Пропал бы от пыли, грязи и без чая горячего.
      Надежда прыснула в блюдечко – пила она по-купечески, из блюдца; она и походила на купеческую дочку: круглолицая, румяная. Правда, не полная, как кустодиевские купчихи, а стройная, с мускулистыми ногами и высокой грудью.
      – На заводе давно работаете? – поинтересовался Андрей.
      – Два года. После трудшколы поступила в фабзавуч, получила разряд слесаря, по направлению попала на завод. Начинала в механосборочном по специальности, сейчас год как в табельщицах, – рассказывала Виракова.
      – Там же?
      – Угу, в механосборочном. Хочу осенью на рабфак попробовать. А может, и нет – на заводе интересно. Успею, я еще молодая, мне в июне только девятнадцать исполнится.
      – Годы летят быстро, Надюша. Мне двадцать семь, а чувствую себя стариком, – не согласился Рябинин.
      – У вас, Андрей Николаич, жизнь-то какая! Борьба, война. Помню анкету вашу.
      Она пододвинула стул ближе:
      – Расскажите мне о войне, ну пожалуйста!
      В сгущающихся сумерках блестели ее голубые глаза, влажный ротик чуть приоткрылся. Андрей взял в руки папиросу, вопросительно взглянул на Надежду. Она нетерпеливо кивнула, и Рябинин закурил.
      – Война, Надюша, штука тяжелая. Сейчас о войне пишут бравурно, как и подобает победителям. А вот когда она идет, война-то, и ты видишь ее лицо каждый день, это – совсем другое.
      – Страшно?
      – Трудно. Война – как непосильная работа, от которой нельзя избавиться ни днем, ни ночью. Окопная грязь, кровь, трупы, падеж лошадей, голод, нехватка боеприпасов, дезертиры, частый идиотизм приказов…
      – Что значит «идиотизм»? – не поняла Надежда.
      – А то и значит, что приезжает на фронт некий чин, ну, к примеру, из Реввоенсовета, обстановки не знает, расстреливает командиров, отдает непонятные приказы, двигает части. Бывало такое.
      – Неужели, скажем, товарищ Троцкий не знал обстановки и мог давать неправильные указания? – недоумевала Надежда.
      – Вполне, – пожал плечами Андрей. – Обстановку доложили, а она изменилась. Нередко ситуация менялась по пять раз в день.
      Надежде было трудно это понять, и она сменила тему:
      – Андрей, вы Троцкого видели?
      – Не приходилось.
      – А Тухачевского?
      – Нет.
      – Ну уж Блюхера-то? – она чуть не плакала.
      – Блюхера видел. Под Волочаевкой. Он мне орден вручал. И потом много раз.
      – Под Волочаевкой… – мечтательно проговорила Надежда. – Это про которую в песне: «Штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни»?
      – Про нее.
      – Ух ты!.. А орден, орден за что дали? Ведь орден Красного Знамени за подвиг дают! – Ее глаза умоляли.
      – Не ведаю, что ты понимаешь под подвигом, а дали за взятие неприступной позиции. Разметал мой эскадрон белогвардейскую часть, начал наступление…
      – А ранение?
      – Это уже на границе, недавно.
      Надежда сделала скорбное лицо:
      – Больно было?
      – Боли в госпитале начинаются. В бою – горячка, хватил казачок шашкой – свет и померк. Потерял сознание.
      Они помолчали. Рябинин встал размять ноги, подошел к окну.
      Стемнело. Желтый свет фонарей выхватывал запоздалых прохожих.
      Надежда поднялась, стала рядом. Андрей ощутил ее взгляд, повернулся. Губы и блестящие глаза были так близко. Он ловил ее запах, и этот запах возбуждал. Кровь ударила в голову, Андрей схватил ее плечи, жадно поцеловал пухлые губы, почувствовал тепло упругой груди.
      Надежда высвободилась, отстранилась, повернула голову в сторону и зашептала:
      – Не надо, не так скоро, товарищ Андрей, стыдно так быстро.
      Он овладел собой: «Действительно, что это я, как с цепи сорвался. Нам вместе работать предстоит, да и девчонка малознакомая».
      – Темно, надо свет зажечь, – Андрей прошел через комнату и щелкнул выключателем.
      Надежда стояла спиной к окну. Она прибирала волосы и улыбалась.
      – Я провожу тебя. Где ты живешь? – нарушил молчание Рябинин.
      – У порта, за Каменным мостом направо, – ее глаза светились нежностью. Для Андрея это было мучительно.
      – Идем, уже поздно, – твердо сказал он.
      – Только доедем до рынка на трамвае – ночью бандиты шалят, – предупредила Надежда.
      – Боишься?
      – Еще бы! Вчерашней ночью лабаз взяли, убили милиционера. Судачат, шайка Гимназиста налетела.
      – Вчерашней ночью? – вспомнил Андрей. -
      Я слышал выстрелы. Кто такой Гимназист?
      – Не знаю. Ходят слухи, будто разбойничает он в гимназической фуражке, оттого и зовут его Гимназистом. Года два его ловят, да никак не поймают.
      Андрей подошел к сундучку, достал «браунинг» и сунул его в карман.
      – Думал, больше не пригодится верный друг, – усмехнулся он.
      Надежда приблизилась и крепко обняла Рябинина:
      – Ты такой смелый, Андрей Николаич!
 

* * *

 
      Добрались они без приключений.
      По возвращении Андрей зашел в трактир поужинать. Сделав заказ, поразмыслил и велел принести водки. Нестерпимо захотелось напиться, смешаться с пьяной, безрассудной публикой.
      Водка сделала свое – фигуры посетителей поплыли в табачном мареве, стало легко и весело.
      Вернувшись домой, он лег на диван и провалился в непроглядную темноту сна.
      Во сне явился ему Маяковский – плакатный, бешеноглазый, руки в карманах брюк. Поэт молчал и хмурил брови. Вдруг рядом очутилась Виракова. Зыркала Надежда глазами и непристойно поднимала юбку, под которой не было ничего, кроме соблазнительных женских прелестей. Андрей пытался ее схватить, но она со звонким смехом ускользала, а он мучался. Кто-то хлопнул его по плечу, он обернулся и увидел улыбающегося Ковальчука. «Хочешь, завком тебе поможет?» – предложил старый рабочий. Андрей хотел. Он увидел, как Ковальчук вместе с невесть откуда взявшимся Петровичем ловят уже совершенно голую Виракову. Вот они поймали ее и закричали Андрею: «Сначала завком, товарищ Рябинин, сначала завком!..»
      Возник из тумана Каппель. Был он весел, в новеньком мундире, при орденах и с неизменной папироской. Спросил с улыбкой: «Орден, значит, тебе дали за подвиг?» Андрей начал гадко оправдываться, словно нашкодивший гимназист. А Каппель рассмеялся: «Перестань, Миша. Все мы мертвецы, и ты тоже – мертвец!» Сказал и исчез. Вновь появился Маяковский, обретший голос. Орал поэт, топая ногами: «Строит, рушит, кроит и рвет! Гудит и звенит! Ух, как гудит и звенит, юная армия – ленинцы!..»
      …Звенел старый походный будильник.

      На завод Рябинин ехал в сумрачном настроении. Мысли крутились вокруг бестолкового сна, и он, как ни старался, не мог от них избавиться. Андрей лениво и раздраженно прислушивался к болтовне пассажиров трамвая – все лучше ночных воспоминаний. В разговоре лидировала дородная женщина средних лет:
      – …А сторожа не порешили, да! Тюкнули по голове, но живой остался. Он – знакомый моего мужа, сама видела – уже оклемался. Вот минтона убили.
      – Милиционер тот – Саша Иванцов, сосед наш, хороший парень был, добрый такой! – запричитала певучим голосом грудастая молодка. – Жалко, детишки остались…
      – Нашла кого жалеть, сердобольная! Одним изувером-кровопийцей меньше, – ввернула черная, скукоженная от времени старуха. – Деток – оно, конечно, жалко, деточки не виноватые.
      – Бога побойтесь, баб Шура! – возмутилась молодка. – Как же не пожалеть Сашку-то? Знала я его – порядочный, душевный человек был. Служат и в милиции хорошие люди, случается!
      Старуха продолжала бубнить под нос что-то неразборчивое. Дородная вздохнула:
      – Ой, всюду хватает и добрых, и дурных. Вот и Гимназист-то – сторожа не тронул! А ведь посмотреть – так бандит.
      – Да кто вам доложил, стервятницы, что был там Гимназист? – не выдержал сидевший впереди остроносый мужичок. – Мало ли налетчиков в городе?
      – Не мы решили, любезный, милиция разобралась, – терпеливо объяснила дородная. – На месте-то злодейства пуговка гимназическая нашлась. Он, убивец, и лиходействовал, ясно, как божий день!
      – Он! Он! – закивали женщины.
      – Что деется, а? – саркастически подивился мужичок. – Не трамвай, а уголовный розыск!
      Между тем вагон остановился, и вошла только одна пассажирка – вчерашний интерес Андрея. Она несла в руках перевязанную бечевкой стопку книг. Рябинин отвлекся от сплетен и воспрял духом. Незнакомка быстрым взглядом окинула вагон, на мгновение задержалась глазами на Андрее и проследовала к кондуктору – заплатить за проезд.