Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Голубой ангел

ModernLib.Net / Современная проза / Проуз Франсин / Голубой ангел - Чтение (Весь текст)
Автор: Проуз Франсин
Жанр: Современная проза

 

 


Франсин Проуз

Голубой ангел

* * *

Свенсон ждет, пока студенты покончат с обычной возней: расстегнут-застегнут все молнии, разложат ручки и тетрадки, выбранные с особым тщанием и соответствующие настрою их юных трепетных душ; эта суета повторяется всякий раз перед началом занятия – так они демонстрируют свою готовность, раз уж положено, торчать в этом кабинете целый час, без гамбургеров, чипсов и телевизора. Он обводит взглядом сидящих за столом, насчитывает девятерых – отлично, все на месте, – перелистывает текст рассказа, который обсуждают сегодня, держит паузу и наконец говорит:

– Это плод моего воображения или мы на самом деле в последнее время постоянно читаем рассказы о людях, вступающих в сексуальные отношения с животными?

Студенты взирают на него с ужасом. Он сам не верит, что сказал это. Его жалкая попытка сострить прозвучала так, что сразу становится ясно: этот вопрос он придумал и отрепетировал, пока шел через Северный дворик, мимо готических аркад, часовни Основателей, чудесных двухсотлетних кленов, только начинающих ронять рыжую листву, толстым ковром укрывшую обложку рекламного буклета Юстон-колледжа. На пейзаж он внимания не обращал, полностью сосредоточившись на грядущем испытании – ему предстояло провести обсуждение рассказа одного из студентов, рассказа, в котором пьяный подросток, обломавшийся на неудачном свидании с подружкой, при свете холодильника трахает куриную тушку.

А с чего Свенсону начинать? На самом деле хочет он спросить другое: этот рассказ написан специально, чтобы меня помучить? Юный садист, видимо, решил, что забавно будет послушать, как я разбираю технические недочеты опуса, где две страницы занимает описание того, как мальчишка ломает грудную клетку курочки, чтобы обеспечить своему разгоряченному члену удобное вместилище. Но Дэнни Либман, автор рассказа, вовсе не намеревался мучить Свенсона. Он просто хотел, чтобы его герой совершил какой-нибудь неординарный поступок.

Студенты уставились на Свенсона, глаза у них мутные, веки полуприкрыты – точь-в-точь как у курицы, чью свернутую голову во время ночного кухонного акта любви герой поворачивает к себе клювом. А ведь куры в домашних холодильниках чаще всего уже безголовые, отмечает в уме Свенсон, чтобы потом к этой детали вернуться.

– Что-то не пойму, – говорит Карлос Остапчек. – Какие были еще рассказы про животных?

Карлос всегда начинает первым. Служил на флоте, сидел в колонии для малолеток. Настоящий мужчина-альфа по классификации Хаксли, единственный из студентов, побывавший хоть где-то помимо школьной аудитории. Вышло так, что он к тому же единственный, не считая Дэнни, студент мужского пола.

Действительно, какие рассказы имеет в виду Свенсон? Он и сам никак не вспомнит. Может, это было в другом году, в другой группе. Слишком уж часто такое стало происходить: за ним словно захлопывается дверь и умственная деятельность замирает. Не начало ли Альцгеймера? Ему же всего сорок семь. Всего сорок семь? Лишь миг назад он был ровесником своих нынешних студентов – и что произошло за этот миг?

Может, виной всему жара и духота, столь странные для конца сентября? Эль-Ниньо нагнал вдруг на север муссон. Его класс – на верху колокольни колледжа – самое жаркое место во всем кампусе. Летом рабочие закрасили оконные рамы так, что окна не открываются. Свенсон пожаловался в отдел строительства и эксплуатации, но их сейчас интересуют только выбоины в тротуарах, за которые, если кто пострадает, могут вчинить иск.

– Вам плохо, профессор Свенсон? – Клэрис Уильямс участливо склонила свою хорошенькую головку, на этой неделе выложенную рядами змееобразных ярко-рыжих кудельков. Все, в том числе и Свенсон, в Клэрис немножко влюблены и немножко ее побаиваются, наверное потому, что ум и очарование в ней сочетаются с холодной красотой африканской принцессы, ставшей супермоделью.

– С чего вы взяли? – удивляется Свенсон.

– Вы стонали, – отвечает Клэрис. – Дважды.

– Со мной все в полном порядке. – Свенсон стонет в присутствии студентов. Разве это не доказывает, что с ним все в порядке? – Но кто меня еще хоть раз назовет профессором, того за семестр не аттестую.

Клэрис цепенеет. Расслабься, я пошутил! Студенты Юстона зовут преподавателей по имени, за это их родители и платят по двадцать восемь тысяч в год. Кое-кто из ребят не может заставить себя говорить «Тед»: стипендиаты, такие как Карлос (который избрал окольный путь и называет его Тренером), дети с вермонтских ферм, такие как Джонелл, черные – Клэрис, Макиша, которых совсем не веселят его шутливые угрозы. В Юстоне таких студентов обычно немного, но этой осенью по какой-то неведомой причине все они оказались в группе Свенсона.

На прошлой неделе обсуждали рассказ Клэрис о девочке, которую мать берет с собой убираться в доме богатой дамы, – произведение зловещее и впечатляющее, с жизнерадостной ноты переходящее в кошмар: уборщица, прихлебывая «Тандерберд», бродит по дому, устраивая разор во всех комнатах, а в финале на глазах у перепуганного насмерть ребенка скатывается с лестницы.

Студенты от смущения потеряли дар речи. Все они, как и Свенсон, решили, что рассказ Клэрис если и не взят целиком из жизни, то по меньшей мере болезненно близок к реальности. В конце концов Макиша Дэвис, вторая черная студентка, сказала, что ей осточертели истории про чернокожих сестер, которые либо становятся наркоманками или алкоголичками, либо торгуют своим телом, либо помирают.

Свенсон заступился за Клэрис. Он даже Чехова притянул, чтобы объяснить классу: писателю ни к чему рисовать картину идеального мира, его задача – описать мир таким, каков он есть, не проповедуя и не вынося приговоров. Будто студентам не плевать с высокой колокольни на какого-то давно покойного русского, которого Свенсон по традиции эксгумирует, дабы подкрепить свои шаткие выводы. И все же, достаточно было Свенсону помянуть Чехова, и он начинал чувствовать себя не таким безнадежно одиноким, словно за ним с небес приглядывал святой, который не станет судить его за умышленный обман – за то, что он прикидывается, будто этих ребятишек можно научить тому, чему, как Свенсон прикидывается, он их учит. Чехов заглянет ему в душу и поймет, что он искренне желал бы дать своим студентам то, о чем они мечтают: талант, славу, деньги, работу.

После семинара, где разбирали ее рассказ, Клэрис осталась поговорить. Свенсон пытался найти способ сказать ей потактичнее, что он знает, каково писать что-то автобиографичное, делая вид, будто это художественный вымысел. В конце концов, его второй роман… Трудно поверить, но он и сам не подозревал, каким трагичным было его детство, пока не опубликовали его же роман и он не узнал об этом из рецензий.

Но он не успел поведать ей сказочную повесть о своем кошмарном детстве и фантастическом успехе, поскольку Клэрис, упредив его, сообщила: ее мать – директор школы. А не прислуга-алкоголичка. Что ж, ей определенно удалось одурачить Свенсона и провести всю группу. Почему она даже не намекнула, зачем держала напряжение столь высоким, что все с облегчением вздохнули, перейдя к рассказу Карлоса о мечтательном пареньке из Бронкса, запавшем на свою соседку, рассказу о романтической любви, разбившейся вдребезги, когда приятель героя сообщил ему, что он подглядывал в окно к этой соседке и видел, как она делает минет немецкой овчарке?

Вот это и был другой рассказ о сексе с животными. Свенсон ничего не нафантазировал, а теперь вспомнил и еще один – рассказ Джонелл Бривард о вермонтской фермерше, муж которой во сне повторяет имя любимой коровы… Три рассказа с зоофилией, а семестр только начался.

– Например, Карлос, ваш рассказ. Немецкая овчарка – это плод моего воображения?

– Ох, а я и забыл, – кивает Карлос.

– Класс смеется – ехидно, но снисходительно. Они-то знают причину этого вытеснения. Обсуждение его опуса переросло в бурную дискуссию о мужчинах, предающихся болезненным фантазиям на тему женской сексуальности.

Эта группа работает вместе всего пять недель, а у них есть уже свои дежурные семейные шуточки, они уже устраивают жаркие дебаты. На самом деле хорошая группа. Они друг друга вдохновляют. В этой зоофилии энергии куда больше, чем в опостылевших за прошлые годы вялых рассказиках про неудачные романы и детей с разведенными родителями-наркоманами. Свенсон должен быть благодарен студентам за опусы, в которых есть хоть что-то живое и жизненное. Так почему он упорно видит в их невинных сердцах и душах минные поля, через которые надо пробираться со всей саперской осторожностью?

Почему? Потому что это минные поля и есть. Пусть коллеги сами попробуют. Те, кто считает, что это легко – ни тебе длиннющих текстов, ни лекций, ни экзаменов. Те, кто завидует его классу с панорамным обзором всего кампуса, – пусть-ка попробуют открыть эти окна, пока никто из студентов в обморок не грохнулся. Пусть позанимаются с группой, в которой каждый уверен, что его карьера зависит от того, как он научится болтать о зоофилии, не задевая ничьих чувств. Никто не говорит, что невозможно написать отличный рассказ о юноше, находящем утешение с куриной тушкой. Гений – скажем, Чехов – создал бы гениальное произведение. Только вряд ли на такое способен Дэнни. А в этой группе сделать вид, что Дэнни может превратить свою дохлую курицу в произведение искусства, – все равно что совершить оскорбление действием.

В классе наступила тишина. Что, кто-то задал вопрос? Свенсон ведь мог задуматься и потерять нить и вот сидит теперь, молчит, а студенты ждут, что будет дальше. Только начав преподавать, он хотел, чтобы весь класс в него был влюблен – на меньшее бы не согласился. Теперь он счастлив, когда удается провести урок без серьезного ущерба для психики.

– Так-с, – улыбается Свенсон. – О чем это мы? Я, кажется, отключился.

Студенты смеются – он прощен. Свенсон такой же, как они. Их преподаватели химии не отключаются или же не признаются в этом. Алкоголь и наркотики научили этих детишек тому, что такое провалы сознания. Присутствующие обмениваются понимающими полуулыбками, и Дэнни говорит:

– Может… может, обсудим мой рассказ?

– Да, конечно. Простите, – говорит Свенсон. – А каково ваше мнение? Что вам понравилось? Что тронуло за живое? – Долгая пауза. – Кто начнет?

Начнет? Желания нет ни у кого. Свенсон их не винит. Они похожи на мультяшных зверят, прислушивающихся к щебету птичек. Свенсон вырос в семье квакеров. Он умеет держать паузу. Наконец Мег Фергюсон говорит:

– Мне понравилось, что автор честно написал про то, что некоторым парням все равно – заниматься любовью с девушкой или трахать дохлую курицу.

– О! – восклицает Свенсон. – Начало интересное. Спасибо, Мег.

Предсказать заранее невозможно. Свенсон должен был бы догадаться, что Мег увидит в рассказе бесстыдное торжество фаллоса над беззащитной птичкой.

Мальчики никогда не отвечают Мег напрямую. Они дают высказаться какой-нибудь девушке посдержаннее, а уж потом вступают в бой. Застенчивая Нэнси Патрикис, влюбленная в Дэнни Либмана, говорит:

– Рассказ вовсе не об этом. Юноша любит девушку. А она его обидела. Вот он, так сказать, и вымещает это на курице.

– Вот оно! – оживляется Карлос. – Ты уж мне поверь, Мег, парни знают, в чем отличие секса с женщиной от секса с курицей.

– Да уж, подруга, постарайся в это поверить, – говорит Макиша. – Иначе всем нам туго придется.

– Прошу прощения, – вступает Свенсон. – Не могли бы мы отвлечься от обсуждения мужской сексуальной неразборчивости и вернуться к рассказу Дэнни?

– По-моему, это отвратительно. – Кортни Элкотт поджала губы, тщательно накрашенные бледно-розовой помадой и обведенные коричневым контуром.

Кортни – бостонская аристократка. Барби из Бэк-Бея [1], думает Свенсон. Ее макияж девочки из хорошей семьи, подчеркнуто модный стиль – таким ей видится протест против розовощеких юстоновских детей природы – безмерно раздражают Макишу и Клэрис.

– Отвратительно… – задумчиво повторяет Свенсон. – Может, что-нибудь… э-э… поконкретнее?

– То место, где описывается, что Дэнни сделал с курицей, – говорит Кортни.

Все замечают, что Кортни сказала «Дэнни», хотя героя зовут Райан.

– Райан, – поправляет Свенсон. – Персонаж…

– Да какая разница, – говорит Кортни.

– Разница есть, – возражает Свенсон. – Это имеет значение. Вряд ли Дэнни хотел, чтобы мы решили, будто он сам так поступил с курицей.

– Он наверняка думал об этом, – говорит Мег. – Иначе не писал бы.

– Подумать и сделать – разные вещи. – Свенсон ловит себя на том, что начинает вещать. – Авторы детективов – не убийцы. Не обязательно убийцы. Всякий раз, когда мы воспринимали персонажа как альтер эго автора, мы с вами попадали впросак.

Когда это мы попадали впросак? – думают они. И вспоминают: с рассказом Клэрис. Про маленькую девочку и уборщицу. Все смотрят на Клэрис, и та выходит из положения, возвращая класс к рассказу Дэнни.

– Мне рассказ… понравился, – говорит Клэрис. – Последняя часть очень уж неожиданная. Эта сцена на кухне, она непонятно откуда взялась.

Все согласно кивают – как всегда, когда говорит Клэрис. Их убеждают ее глубинная интуиция, авторитетность, здравомыслие. Свенсон вполне может отправляться домой – она и сама проведет занятие.

– В таком случае, – говорит Свенсон, – скажите, как сделать, чтобы последняя сцена не была такой шокирующей? Да, конечно, все, что случится, будет для читателя… сюрпризом. Но он должен быть правдоподобным, а не взявшимся непонятно откуда, как говорит Клэрис, – он по возможности цитирует своих студентов, это дает им позитивную установку: они чувствуют себя участниками совместного проекта. – Если, конечно, вы тоже считаете, что это взялось непонятно откуда.

– Точно не знаю, – говорит Нэнси. – Возможно, я бы как-нибудь изменила характер героя, чтобы читатель понимал: этот человек способен и на такое.

Вот это группа вполне может и поддержать. Что и требуется. Попробуйте увязать этого отщепенца, насильника птичек, с образом вполне нормального лонг-айлендского подростка, который в рассказе ведет свою подружку поесть пиццу. А она признается ему, что познакомилась со взрослым парнем, работающим в итальянской траттории на Манхэттене. Она говорит, что этот новый кавалер пригласил ее к себе в заведение и обещал угостить их фирменным блюдом – полентой с грибами («Ты же терпеть не можешь грибы», – говорит герой, и это лучшая фраза в рассказе) и мясом на углях.

– Сделай этого парня более жестоким, – предлагает Мег. – В пиццерии есть официантка? Пусть он ей нагрубит. И когда придет домой…

Свенсон бросает взгляд на Дэнни: у того вид слегка отупевший – как у каждого, чью работу обсуждают, тем более что по давней садистской традиции им в беседу вступать запрещено. Дэнни и вправду тот самый мальчик из рассказа. И официантке он никогда не нахамит.

– Таким вот мы представляем себе героя? – Свенсон кидает тонущему Дэнни соломинку. – Мелким пакостником? Или же…

– Послушайте! – перебивает его Нэнси. – А что… а что, если его подружка закажет себе в пиццерии курицу? Нет, лучше так: пусть тот, другой, закажет ей не мясо, а курицу! И когда мальчишка возвращается домой, когда… делает, это… с курицей, он по сути мстит и девчонке и тому взрослому парню…

– О, самое оно! – одобряет Карлос Остапчек.

– Так держать, подруга! – кричит Макиша.

– Интересно, – говорит Клэрис.

Остальные бурно выражают свое восхищение. Дэнни усмехается и бросает взгляд на Нэнси, которая улыбается ему в ответ. Дэнни уверен, что написал рассказ, который надо только чуточку доработать, и тогда его истинная сущность – творение гения – проявится. Ему не терпится отправиться к себе в комнату и занести все в компьютер.

Свенсон считает, что это убогая идея. Банальная, искусственная, схематичная. Дерьмо на уровне школы имени О. Генри. Ну кто заказывает в закусочной курицу, кто насилует куриные тушки лишь потому, что счастливый соперник работает в ресторане, где их подают? Хуже нет, чем когда весь класс настаивает на каких-нибудь губительных «поправках». В таких случаях Свенсон либо хранит гробовое молчание, либо берет на себя роль сноба и выпендрежника, который рад все испортить. Ну и что, что он преподаватель! Да кого интересует его идиотское мнение? «Все с этим согласны?» Ради бога, хоть кто-нибудь скажите же «нет»!

– По-моему, от всего этого несет дерьмом, – вступает высокий звонкий голос, и все оборачиваются на Анджелу Арго.

Анджела Арго после того, как в самом начале семестра все они, впервые войдя в класс, смущенно назвали свои имена, рта не раскрывала. Тощая и бледная девушка с ярко-оранжевыми и изумрудно-зелеными прядями в рыжих волосах, лицо тонкое, с острыми чертами, проколоты и уши, и губы, и брови; носит (несмотря на жару) черную кожаную косуху и полный арсенал браслетов, ошейников и цепей.

Свенсон побаивается тихонь. Одному Господу известно, что у них на уме. Но Анджела-металлистка превзошла всех. Никогда ни слова не проронит, только убийственно пожмет плечами или вздохнет красноречиво, вот и весь комментарий, но ее присутствие – как блеск фейерверка, полыхающего прямо посреди класса. Свенсон старается на нее не глядеть – из-за пирсинга. Сейчас она сидит и постукивает шипованным браслетом о стол.

– Анджела, вы хотите сказать, что, если переписать рассказ именно так, получится… дерьмо? – спрашивает Свенсон рефлексивно-иронично и рефлексивно-печально. Вдруг Анджела решит, что он ее передразнивает, и снова замкнется в молчании?

– Еще какое! – говорит Анджела.

В то же мгновение они чувствуют сейсмические толчки, у всех закладывает уши – это предупреждение, что через несколько секунд загудят колокола. Юстонские колокола расположены в куполе, как раз у них над головой. Беседа прерывается. Попробовали бы те преподаватели, которые так мечтают заполучить эту аудиторию и которые обычно слышат сладкий перезвон издалека, помучиться так каждую неделю.

Студенты машинально сверяют часы, после чего обращают робкие взоры на Свенсона, ждут указаний учителя, которого только что перебили эти бронзовые перезвоны. Свенсон иногда улыбается, иногда пожимает плечами или прицеливается и делает вид, что пускает в гудящие колокола пулю. Сегодня же он смотрит на Анджелу – не хочет терять контакт. Надеется, что, как только все стихнет, она продолжит с того места, на котором ее прервали, и спасет – Свенсон этого сделать не в силах – Дэнни, не позволит изуродовать его рассказ. Хуже будет, если Свенсону придется в одиночку пойти против коллектива, в очередной раз взять на себя роль всезнающего оракула… Да и что, собственно, он знает? Сам-то написал только два романа, последний из которых имел столь оглушительный успех, что и сейчас, спустя десять лет, ему все еще предлагают, хоть и гораздо реже, то выступить перед читателями, то рецензию написать.

Бьют колокола дважды в час. И каждый раз студенты вздрагивают.

Свенсон неотрывно глядит на Анджелу, она – на него, но во взгляде ее нет ни любопытства, ни вызова, ни агрессии, ни кокетства, отчасти поэтому он и позволяет себе пялиться на нее на глазах у всей группы. Он, собственно говоря, ее толком и не видит, просто глядит в ее сторону, пока не замечает некоего беспокойства в рядах и не понимает, что колокола уже отгремели.

– Анджела, вы говорили о…

– Не знаю, – говорит она. – На мой взгляд, самое лучшее – единственное, что получилось, – то, что конец такой странный и неожиданный. В этом-то и весь смысл. Любой мог совершить нечто подобное. Так мог поступить не только псих, не только парень, подружка которого свинтила к официанту, в чьем ресторане подают итальянскую курицу. Пришел на свидание с девицей, она его кинула, он в тоске тащится домой. А там эта курица. И он делает это – ну, просто так. Мужчины часто вытворят какую-нибудь фигню и сами себе удивляются: думали-то, что не из тех, кто на такое способен.

– Прости, Анджела, – вступает Карлос, – но большинство мужчин не стали бы трахать курицу…

– Карлос, – говорит Анджела мрачно, – можешь мне поверить. Я знаю, как поступает большинство мужчин.

Откуда у Анджелы такая уверенность? Это что, женское бахвальство? Свенсону, пожалуй, лучше и не пытаться считывать код, которым пользуются его ученики.

– Что здесь происходит? Я чего-то не улавливаю… – Он чувствует, как они встают плечом к плечу: чтобы загородить от него свой мир. Он – учитель, они – ученики, между ними грань, с которой они порой соскальзывают – по необходимости. – Продолжим обсуждение, – говорит он. – Я считаю, что Анджела права. Если рассказ Дэнни не просто история болезни человека, который может, придя домой… и так далее… Если рассказ хороший, автор заставляет читателя представить себя на месте этого мальчишки, увидеть мир его глазами. Почему он это делает? Не потому, что его подружка ела курицу, не потому, что ее новый парень подает своим клиентам – цитируем Анджелу – итальянскую курицу, а потому, что вот он и вот эта курица. Обстоятельства, судьба, случайность. И мы узнаем в нем самих себя, видим, чем он похож на нас.

Ребята словно проснулись. Он вытащил своих учеников из огня, не оставил камня на камне от той шаткой постройки, которую они пытались возвести. Он предложил им исправить рассказ. И показал, как это сделать. Самые недовольные, самые упрямые решили, что деньги плочены не зря. Свенсон что-то им дал – полезный навык, психологический прием. Даже если писателями не станут, все равно научатся видеть мир по-другому, каждый человек будет для них персонажем, в чью шкуру, чтобы его понять, нужно влезть. Все мы потенциальные насильники, не гнушающиеся курочками, все мы грешники из Достоевского.

– Ну хорошо. – Свенсон постепенно приходит в себя. Из тумана ясно вырисовывается лицо Клэрис Уильямс, которая пристально на него смотрит.

Что с Клэрис? Может, она не поняла, что Свенсон только что вытащил все обсуждение на качественно новый уровень? Ах, да! Это же Клэрис предложила увязать конец рассказа с началом. А Свенсон с помощью Анджелы не просто отринул ее совет, он сделал это слишком резко и решительно, что никак не соответствует принятым здесь деликатным микрохирургическим методам.

– Впрочем, – сдает позиции Свенсон, – никто не может советовать писателю, что и как делать. Дэнни сам решит, что ему нужно.

Он счастлив, что сумел выйти из положения. Начинает собирать свои бумаги. Все присутствующие – тоже. Свенсон кричит, стараясь заглушить скрип стульев:

– Эй, погодите! Что у нас дальше по плану? Чей рассказ разбираем на следующей неделе?

Анджела Арго поднимает руку. Вот уж неожиданность.

– У вас он с собой? – спрашивает Свенсон. – Надо сделать ксероксы и раздать…

– Нет. – Анджела говорит чуть слышно, почти шепотом. – Он еще не совсем готов. Можно я приду к вам поговорить? Завтра же у вас присутственные часы.

– Разумеется! – громогласно соглашается Свенсон.

Присутственные часы? Он вносит в план на семестр по два индивидуальных занятия с каждым студентом, но предпочел бы у себя в кабинете вообще не появляться. Лучше бы сидел дома и писал. Пытался бы писать. Если уж приходится торчать в кабинете, там он любит просто думать. Или дрочить. А еще – звонить по междугородной за счет университета.

Ученикам он, естественно, этого сказать не может. Он хочет, чтобы они считали его щедрым преподавателем, не жалеющим себя для студентов. Хочет быть таким и был таким, когда только начинал преподавать. Ну да ладно… все равно он должник Анджелы – она же его вытащила, помогла спасти класс, дружно мчавшийся к пропасти.

– А в какое время у меня приемные часы? Кто-нибудь помнит?

– Завтра с утра, – отвечает Нэнси Патрикис.

– У меня с утра приемные часы? – изумляется Свенсон. – Точно?

– Так у вас на двери кабинета написано.

Дэнни рад подыграть, он счастлив, что занятие закончено. Так, значит, не отвертеться.

– Хорошо, Анджела. Встречаемся в девять.

– Договорились, – говорит, обернувшись, Анджела уже в дверях.

* * *

Выйдя из аудитории, Свенсон, как всегда, чувствует себя безвинно приговоренным к пожизненному заключению человеком, которому вдруг отменили наказание. Он спасен, он жив, исполнение приговора отсрочено… по меньшей мере на неделю. Он торопливо идет по дворику и едва не врезается в группу туристов, бродящих по кампусу. Он жалеет кроссовки, поэтому не идет напрямик по заболоченной лужайке, а тащится позади школьников-старшеклассников, проходящих унизительную процедуру посещения университета с родителями.

Медвежий угол Северо-Восточного царства – час езды до Монтпилиера, шестьдесят миль до Берлингтона, сто пятьдесят – до Монреаля. Студенты, выбирающие для учебы столь удаленные и столь аристократичные колледжи, предпочитают Бэйтс или Боуден, у которых репутация лучше, побережье Атлантики и одежду от «Л. Л. Бин». Юстонский университет расположен прекрасно – посреди крохотного, в два квартала, городка Юстон и девственных лесов, где гуляют лоси, что так мило было сердцу его основателя Элайи Юстона.

Недавно команда спецов по связям с общественностью порекомендовала администрации Юстона рекламировать прежде всего его уединенность. Поэтому экскурсовод Келли Штейнзальц – в прошлом году посещала его курс «Основы художественного мастерства» – рассказывает, что она полностью сосредоточена на учебе благодаря тому, что ничто ее не отвлекает. Родители кивают. Подростки мрачнеют. Вот об этом они и мечтают! Четыре года сосредоточенной учебы!

Свенсон не может представить себе, каким кажется Юстон тем, кто видит его впервые. Денек как на заказ. Старинные здания в дымке теплого тумана, развесистые клены, изумрудно-зеленые лужайки. Одного они представить не могут – а Свенсону и иже с ним это отлично известно, – того, как этот мягкий зеленый ковер превратится в снежную пустыню.

– Прошу прощения, – говорит Свенсон.

Никто не реагирует. Все слишком увлечены: кто изображает напряженное внимание, кто – презрение. Свенсон, попавший в ловушку, слушает рассказ Келли Штейнзальц, как Элайя Юстон мечтал о том, что четыре года обучения гуманитарным наукам вдали от соблазнов цивилизации выпестуют духовных лидеров, которые вернутся в мир и сумеют его изменить. Родители так исполнены почтения, так стараются произвести впечатление, будто Келли – председатель приемной комиссии. Одна из матерей спрашивает смущенно:

– Скажите, а не мешает вам то, что университет так… мал?

– Никоим образом, – отвечает Келли. – Это наша община, и все мы ее члены. И он вовсе не мал. Это круг избранных. Круг… близких по духу.

Келли вещает про то, как Элайя Юстон основал Юстонскую академию, чтобы обучать в ней своих шестерых сыновей и семерых дочерей (тут один папаша удивленно присвистнул), но печальный рассказ о проклятии рода Юстонов опускает: три дочери умерли от дифтерита, две другие покончили с собой. Келли говорит об университетских традициях, но умалчивает о распространенном здесь поверье: считается, что в кампусе обитают привидения – дочери основателя, охочие до душ девушек-выпускниц.

Не упоминает Келли и о том, что процент девушек, бросающих учебу, в Юстоне опасно высок, что породило еще один своеобразный обычай: каждую весну старшекурсницы звонят в колокола – в честь того, что выдержали пытку до конца. Для Женской лиги университета это стало вопросом вопросов, они исполнены решимости выяснить, почему Юстон оказался настолько «опасным» местом для девушек, что большинство из них бежит отсюда, не доучившись. Опасное место? Да дело здесь не в опасности-безопасности. Просто женщины гораздо сообразительнее, они быстрее понимают, что в этом богом забытом уголке впустую тратят родительские денежки.

– Позвольте пройти! Позвольте пройти! – кричит Свенсон, и экскурсанты расступаются.

– О, профессор Свенсон! – восклицает Келли. – Это профессор Свенсон, писатель, преподающий в нашем университете. Возможно, вы читали его роман под названием…

Свенсон вежливо кивает, но предпочитает не дожидаться, вспомнит она название или нет. Он проходит Матер-холл: в этом викторианском здании с башенками, откуда в случае пожара выбраться практически невозможно, у него кабинет. Построено оно на месте пруда, который после того, как в его мрачных водах утопилась одна из дочерей Элайи Юстона, велено было осушить. Свенсон идет в университетскую амбулаторию – маленькое типовое строение, аккуратно обшитое вагонкой и расположенное на безопасном расстоянии от аудиторий и общежитий.

Звенит звоночек при входе, и Свенсон оказывается в пустой приемной. Он садится в пластиковое кресло, над которым висит плакат, где изображена бодренькая блондинка из группы поддержки бейсбольной команды, которой и в голову не приходило, что ее может сразить ВИЧ. В комнате пусто. Может, Шерри в кабинете с пациентом? Свенсону бы порадоваться минутке покоя. Полистал бы женские журналы, лежащие на столике, узнал бы, как полезно передохнуть в тишине. Он откашливается, возит креслом по полу… Ну ладно, предпримем что-нибудь поэффективнее.

– Сестра! – орет он. – Скорее! На помощь!

В приемную влетает Шерри. Сколько лет уже Свенсон не перестает восхищаться ее буйной красотой: жена его вполне может соперничать с брызжущими жизненной силой актрисами из итальянских послевоенных фильмов. Он обожает эту прорытую временем ложбинку между бровями, живое и подвижное лицо, выражение которого в секунду из встревоженного становится несколько нарочито жизнерадостным.

– Господи, Тед! – говорит она. – Я услышала, кто-то зовет на помощь. Даже не поняла сначала, что это ты.

– Почему ты так уверена, что мне помощь не нужна?

– Инстинкт, – говорит Шерри. – Двадцать лет опыта.

– Двадцать один, – уточняет Свенсон.

– Это мне нужна помощь, – вздыхает Шерри. – Неужели я столько лет замужем за кретином, который, чтобы привлечь к себе внимание, вопит во всю глотку? Тед, ради бога, кончай на меня пялиться.

Вот они, преимущества брака – он может смотреть сколько пожелает. При нынешнем политическом климате прежде чем позволить себе подобный взгляд, рекомендуется заблаговременно вступить с женщиной в отношения супружеской близости по обоюдному согласию. Наряд Шерри, белый халат поверх джинсов и черной футболки, не у каждого мужчины вызвал бы невольную, как у собаки Павлова, эрекцию, но Свенсон реагирует именно так.

– Сестра, со мной что-то не то, – говорит он.

Таковы были его первые слова, обращенные к ней. В то утро – это было в Нью-Йорке – он встал с кровати и упал, потом, одеваясь, падал еще дважды, вышел выпить кофе и тут же поцеловал тротуар. Очевидно, опухоль мозга. Он дождался следующего падения и отправился в больницу Святого Винсента.

Народу в приемном покое было немного. Медсестра – это и была Шерри – повела его в кабинет врача, который находился в состоянии, близком к невменяемому, поскольку от него только что вышла Сара Воан [2]. Врачу хотелось побеседовать о стрептококковой ангине Сары, а вовсе не о недуге Свенсона, оказавшемся воспалением среднего уха. Свенсон поблагодарил его, встал и рухнул на пол. Когда он очнулся, Шерри держала его за руку – и до сих пор держит. Так он всегда говорил, рассказывая эту историю, чего он, впрочем, давно уже не делает – людей, которые ее не слышали, в их окружении не осталось. А Шерри обычно добавляла: «Чем я думала, влюбившись в мужчину, уже находившегося в бессознательном состоянии!»

На кафедральных обедах в Юстоне тут обычно следовала напряженная пауза. Шерри явно шутила. Чего присутствующие не понимали. Свенсон обожал такие моменты: ему казалось, что они с Шерри здесь все еще чужаки и у них нет ничего общего с этими тупицами и их покорными женушками, раскладывающими по тарелкам витаминный салат. Уже когда Руби родилась, они с Шерри все еще считали себя бунтарями, соучастниками преступления, притворяющимися благонадежными гражданами на детсадовских праздниках и родительских собраниях. Но потом все начало как-то… пробуксовывать. Он знает, Шерри винит его в том, что Руби, уехав в прошлом сентябре учиться, с ними почти не общается.

Шерри смотрит в окно – не идет ли кто – и говорит:

– Ну что ж, давайте посмотрим. Пройдите за мной.

Свенсон идет по коридору в процедурную. Шерри закрывает дверь, присаживается на краешек каталки. Свенсон встает между ее ног и целует ее. Она соскальзывает с каталки. Он трется своими бедрами о ее, Шерри одной рукой обнимает его, и он, споткнувшись, отступает назад.

Шерри говорит:

– Как ты думаешь, если нас застукают за таким занятием в университетской амбулатории, нашей карьере это повредит?

Но ничем таким они заниматься не собираются. Это всего-навсего приветствие, возобновление знакомства, не истинное желание, а скорее желание после такого вяло-тепловатого денька поднять градус настроения.

– Мы бы сказали, что занимаемся этим в терапевтических целях, – говорит Свенсон. – Исключительно по медицинским показаниям. Но вообще-то мы бы могли затрахать друг друга до полусмерти, и никто бы не услышал.

– Неужели? Прислушайся!

За дверью кого-то рвет. Вулканические извержения сменяются стонами. Когда они стихают, Свенсон слышит шум льющейся воды. Затем снова извержения, и опять льется вода. Звуки не самые возбуждающие. Он отходит в сторону.

– Чудесно! – говорит Свенсон. – Спасибо, что обратила мое внимание.

– Желудочный грипп, – объясняет Шерри. – Мерзость ужасная. Но звучит хуже, чем есть на самом деле. Представляешь, Тед, дети приходят сюда поблевать. Когда мы были в их возрасте, у нас хватало ума отползти куда-нибудь подальше и очищать желудок вдали от публики. В амбулаторию шли, только перебрав ЛСД, когда по ногам уже зеленые змейки ползли.

– Трудный день? – устало спрашивает Свенсон.

Видно, что-то случилось. Шерри уж никак не назовешь черствой по отношению к пациентам, во всяком случае к юным. Сколько раз он возил ее в амбулаторию в четыре утра – из-за сердечных приступов, которые оказывались острыми приступами невроза первокурсников. Или действительно пугающими, но отнюдь не летальными последствиями алкогольных излишеств. У нее хватает терпения на всех, разве что кроме самых мрачных ипохондриков, которые держат ее за прислугу и возмущаются, почему она не имеет права выписывать рецепты на антидепрессанты. Но и тогда она их выслушивает без раздражения. Однако в этом семестре Шерри не дает спуску университетским спортсменам, увиливающим от экзаменов, – к нюням, которые, ушибив мячом палец, требуют, чтобы руку загипсовали по локоть. С такими она ведет себя не как мамочка, а как сестра Рэтчет [3].

– Давай забьем на все это, а? – говорит Свенсон. – Поедем домой, рухнем в койку.

– Боже мой, Тед! Какое домой? У нас же сегодня днем эта встреча, сам знаешь.

Не знал он ничего. Или знал. Знал и забыл. Ну почему Шерри говорит так раздраженно, словно он дитя, неразумное и безответственное? Могла бы быть чуть терпимее к его легким провалам в памяти. Разве можно винить его, если он забыл, что всех преподавателей и сотрудников пригласили (обязали прийти) на собрание, где будет обсуждаться политика Юстона по отношению к сексуальной агрессии.

Уже полгода в Юстоне с тревогой и волнением следят за скандалом, разразившимся в Стейте, университете, где учится Руби: там прошлой весной преподаватель на лекции по истории продемонстрировал учащимся слайд с классической греческой статуей, обнаженной женщиной. В выражении своих чувств он был краток. Произнес только «ням-ням». Это «ням-ням» ему ой как аукнулось. Студенты обвинили его в демонстрации вожделения. Он сказал, что это была примитивная, так сказать, нутряная реакция на произведение искусства. И «ням-ням» касалось эстетики, а никак не гениталий. Тут они заявили, что он ставит их в неловкое положение. С этим уже не поспоришь. Не стоило ему употреблять слово «гениталии», тем более в оправдание. Вот его и выгнали без выходного пособия, и он отстаивает свои права через суд.

Раздается робкий стук в дверь. Наверняка проблевавшееся дитя.

– Войдите, – говорит нараспев Шерри, и перед ними предстает Арлен Шерли в белоснежной рубашке и брюках.

Арлен – коренная жительница Вермонта, пожилая вдова, чья хроническая неуверенность в себе слышна даже в дребезжащем голосе, в любой момент готовом перейти в плач. Порой позвонит Шерри с дежурства, и у них от ее интонаций сердце замирает. Уж не помер ли кто?

– Господи, хорошо-то как на улице, – плачущим голосом возвещает Арлен. – А подумаешь, что скоро все станет серым и унылым и впереди эта бесконечная зима…

Собственно говоря, Свенсон и сам так думал, тащась по кампусу за толпой экскурсантов, но слышать это от Арлен невыносимо.

– Так идите, Арлен, предавайтесь развлечениям! – говорит он. – Наслаждайтесь, пока не поздно.

Шерри берет Арлен под руку, под пухлый локоток.

– Мы опаздываем на собрание, – говорит она. – Если я тебе понадоблюсь, тут же звони. Безо всякого стеснения.

Шерри со Свенсоном идут на стоянку, к его пятилетнему «аккорду». Они знают, что поездка через кампус приравнивается к экологическому преступлению, но хотят смыться, как только собрание закончится.

– С чего это ты привязался к Арлен? – спрашивает Шерри.

– Прошу прощения, – говорит Свенсон. – Сам не знаю, что на меня нашло. Сегодня я имел удовольствие разбирать шедевр одного из своих подопечных: рассказ заканчивается тем, что парень трахает курицу.

– Курице-то понравилось?

– Курица была мороженая, – говорит Свенсон.

– Бедная курочка. А может, оно и к лучшему? И как же прошло занятие?

– Ну, прошло себе. Мне удалось продержаться, не сказав ничего, что могло бы спровоцировать Женскую лигу устроить сегодня вечером пикет у моего дома. С работы пока что не выгнали. Вроде бы.

Они подъезжают к университетской церкви, где, быть может, декан Фрэнсис Бентам уже сообщил собравшимся, что те, кто разбирает на занятиях рассказы про секс с домашней птицей, автоматически подлежат увольнению.

Кажется, успели вовремя. Кучка заядлых курильщиков (естественно, из числа штатных преподавателей) толпится у входа. Когда Свенсон подруливает к зданию, они как раз успевают докурить до фильтра и бросают тлеющие окурки на дорожку. Свенсон и Шерри входят, держась за руки, следом за курильщиками и находят себе места в заднем ряду.

– Дай мне свои солнечные очки, – шепотом просит Свенсон.

– Отвяжись.

Свенсон пригибается так низко, что едва не касается каблуков сидящей перед ним дамы, и осматривает зал. Вся клика на месте: и нервные, анемичные младшие преподаватели, и седеющие ровесники Свенсона, и даже удалившаяся на заслуженный отдых старая гвардия. Все они послушно приползли в эту мрачную церковь, где пару веков назад преподобный Джонатан Эдвардс, посетивший Юстон в рамках турне «Грешники в длани Господа карающего», вселял в души слушателей ужас, описывая в красках, как обреченных на муки швыряют в адское пламя, как поджаривают их, вопящих от ужаса, на сковородах. В память об этом событии на стене висит портрет Эдвардса – он сурово смотрит из-за плеча декана Фрэнсиса Бентама, который, поднимаясь на кафедру, бросает на картину взгляд и едва заметно вздрагивает. Коллеги подобострастно хихикают.

– Недоносок, – шипит Свенсон.

Дама, сидящая впереди, разворачивается к ним.

– Полегче, – говорит Шерри.

Свенсон еще по гнезду седых волос и напряженной, почти воинственной осанке безошибочно определил, что это Лорен Хили с английской кафедры, специалистка по феминистским трактовкам художественной литературы, нынешняя глава Женской лиги. Свенсон с Лорен обычно имитируют сдержанную вежливость, но по причинам, для него непостижимым (есть подозрение, что виной тому аллергия на тестостерон), Лорен ненавидит его всеми фибрами души.

– Лорен! Привет! – говорит Свенсон.

– Привет, Тед, – произносит Лорен одними губами.

Декан Бентам – в пижонском блейзере, вызывающем бордовом галстуке-бабочке, ярко-синие глаза сверкают из-за очков в золотой оправе – напоминает садиста-педиатра, присланного из Англии, дабы научить наглых американских детишек вести себя прилично. Декана взяли в университет лет шесть назад, когда у преподавательского состава случился коллективный приступ ненависти к себе; появившись в Юстоне еще в качестве кандидата на должность, он не скрывал свойственного выпускникам Оксбриджа чувства превосходства над трогательными, но безнадежно наивными идиотами-туземцами.

Бентам обеими руками опирается на кафедру, наклоняется, словно собираясь ее поцеловать, затем резко выпрямляется и, размахивая над головой листом бумаги, говорит:

– Уважаемые друзья и коллеги! Здесь изложена стратегия университета Юстона по вопросам сексуальной агрессии. – Он улыбается: вот, полюбуйтесь, на редкость забавный симптом, так вылезают пережитки пуританского прошлого, – и тем не менее напоминает директора школы, из тайных извращенцев, которые за малейшее отступление от правил с наслаждением хлещут провинившихся розгами. – В начале каждого учебного года все вы получаете по почте этот документ, в одном пакете с расписанием работы спортзала и буфета. И тут же отправляете все это в мусорную корзину.

Преподаватели посмеиваются чуточку виновато, но довольно. Да, неплохо папочка их изучил.

– Я, например, выкидываю эти бумажки не читая. Хотя сам их вынужден писать. Но веяние времени таково (про абсурдные события в Стейте всем нам известно, сплетничать не будем), что приходится признать – правила игры меняются. Так что я решил, надо нам с вами найти время и всем вместе это проглядеть.

Зал тихонько стонет – так преподаватели выражают робкий протест. Декан позволяет им продемонстрировать свои чувства и приступает к делу.

– Ага, в случае, если кто подаст на университет в суд, они заявят, что нас предупреждали, – шепчет Шерри на ухо Свенсону.

Да, конечно, Шерри как всегда все сразу поняла – ей незачем выслушивать бесплодные рассуждения о культурной агрессии Британии и этическом наследии пуритан. Шерри знает, что все гораздо проще, что речь идет о гипотетическом возмещении убытков. Судебные процессы внушают университету такой же ужас, какой внушало Джонатану Эдвардсу адское пламя. Один солидный иск, и Юстон с его крохотными фондами окажется на краю гибели.

– Пункт первый, – зачитывает Фрэнсис Бентам ироничным тоном. – Никто из преподавателей Юстонского университета не имеет права вступать в интимные отношения со студентами или выпускниками университета или же требовать за профессиональную поддержку сексуальных услуг.

Ну что ж. С этим можно согласиться, при условии, что правило обратной силы не имеет. В старые времена романы со старшекурсницами считались льготой, положенной по статусу. Однако Бентам уже перешел от четких запретов, простых и трудновыполнимых, как десять заповедей, к расплывчатым материям: враждебной обстановке, атмосфере угроз и шантажа. Это еще что. Как и те, кто внимал некогда Эдвардсу, внимающие теперь Бентаму обратились от темы неминуемого возмездия к вопросам попикантнее – задумываются о том, вскроются ли их собственные тайные грешки.

Пуританство живет и процветает. Хвала Господу за то, что человеческая психика многое умеет вытеснять. А если бы кто-нибудь встал и сказал про то, что у многих из них сейчас на уме, – про то, что есть нечто эротическое в самом преподавании, в потоках информации, текущих во все стороны, как… телесные соки. Ведь Книга Бытия возводит первый грех к тому самому надкушенному яблоку, плоду не с абы какого дерева, а с древа познания.

Влечение, возникающее между учеником и учителем, – издержки профессии. Сколько студенток за эти годы влюблялось в Свенсона. Но он на собственный счет не обольщается. Это заложено в систему. Впрочем, интерес их ему льстит, это приятно само по себе, и порой на их внимание он отвечал, однако, самым безобидным образом. Ну что с того, что работу мисс А. он прочитывал первой или же специально смотрел, как отреагирует на его шутку мисс Б.? Чаще всего это были те студентки, которые либо трудились старательнее, либо знали больше других. И все эти… мимолетные привязанности никогда не переходили во что-нибудь посерьезнее. Да Свенсона впору канонизировать. Он – юстонский святой!

Каким бы это ни показалось невероятным – всем, в том числе ему самому, – но он проработал здесь двадцать лет и ни разу не переспал со студенткой. Он любит Шерри. Он дорожит браком. Он всегда… сторонился других женщин. И безо всякого ректора знал, какие моральные обязательства накладывает на преподавателя его власть. Так что ему всегда удавалось избежать… неловкостей. Он говорил о литературе. Беседы на профессиональные темы воздвигали между ним и потенциально привлекательными студентками невидимые барьеры, которые уже не удавалось преодолеть. И это делало невозможным их общение на другом уровне – к примеру, на межполовом.

Сейчас даже имена этих студенток припоминаются с трудом – одно это доказывает, что они не значили для него ничего, что он не стал бы ради них рисковать своей работой; и ему, сидя здесь, нечего стыдиться и бояться, что всплывет из прошлого некая тень и заявит, что за пятерку по «Основам литературного мастерства» она вступала с ним в интимные отношения. Но Бентам говорит как раз о том, что необязательно должно произойти нечто конкретное. Костер войны полов может возгореться от крохотной искорки. Лучше не смотреть студентам в глаза, не жать им руки. Каждая аудитория – пещера со львом, каждый преподаватель – Даниил. А Свенсон каждый вторник должен обсуждать чей-нибудь рассказ про инцест, про неуклюжий подростковый секс, про первые опыты минета, и с кем – с самыми трепетными и чувствительными юстонскими студентами, иные из которых, вполне вероятно, презирают его по причинам, о коих можно только догадываться: он учитель, а они нет, или он, допустим, напоминает чьего-то отца.

Наступает долгая тягучая тишина. Ректор Бентам с напускным смущением оглядывается на портрет Джонатана Эдвардса и, вновь развернувшись к залу, говорит с усмешкой:

– В отличие от вашего достопочтенного прародителя я вас пугать не собираюсь. Но чтобы на несчастных поселенцев никто из засады не нападал, они должны быть постоянно готовы к обороне. Очевидно, что остались еще охотники на ведьм, которые готовы отправить на костер любого, кто посмеет при виде греческой статуи причмокнуть губами. Ну вот и всё. Проповедь закончена. Кстати, я совершенно не опасаюсь, что нечто в этом роде может приключиться у нас в Юстоне.

Атмосфера в часовне мрачная – словно Бентам сообщил о надвигающейся эпидемии, которая поражает наугад, словно он известил о том, что Господь решил покарать их мирный муравейник.

Свенсону и Шерри удается улизнуть до того, как их поглотят зыбучие пески досужих разговоров.

Свенсон выруливает со стоянки, тащится по кампусу, подскакивая на «лежачих полицейских», медленно выезжает из ворот, проезжает два квартала, образующие центр Юстона. И только после этого жмет на газ, и – ура! свобода! да здравствует мистический экстаз скорости!

Каким могучим, каким уверенным он чувствует себя, когда рядом сидит Шерри, – вдвоем они защищены от мира, проносящегося мимо – пусть это всего лишь крошечная часть мира. И все же он радуется сгущающейся тьме, отделяющей его от Шерри, укрывающей его покровом одиночества, под которым он может взглянуть в лицо фактам и признаться себе, что по-настоящему расстроили его не Бентам и не сослуживцы, не спартанские интерьеры часовни Основателей, даже не потрясение, которое он вдруг испытал, поняв, что все эти годы проторчал как в темнице в цитадели пуританских устоев Новой Англии. Нет, по-настоящему задело его – но в этом он признаётся себе с трудом и, если бы не полутьма, даже подумать бы не рискнул – то, что он оказался настолько глуп ли, напуган ли, застенчив ли, что так и не переспал с этими студентками. А что, собственно, он хотел доказать? Какие принципы хотел исповедовать, какой нравственный постулат декларировал? Постулат один: он обожает Шерри и всегда ее обожал. Он никогда не причинит ей боли. И теперь в качестве особой награды за то, что был таким хорошим мужем, во всех отношениях замечательным мужиком, ему досталось лишь удовлетворение: он пронес знамя самоотречения почти до могилы. Потому что все уже кончено. Он слишком стар. Он уже вне всего такого.

Он был прав, что поступал именно так. И не поступал иначе. Он ищет в темноте руку Шерри. Их пальцы сплетаются.

– О чем вздыхал? – спрашивает Шерри.

– Я вздыхал? – удивляется Свенсон. – Думал, что надо все-таки заняться этим зубом. – Он поворачивается к ней и языком показывает, каким именно.

– Хочешь, я позвоню зубному?

– Нет, спасибо. Я сам позвоню.

Брак значит для него все. Он столько раз представлял себе, как при случае расскажет об этом восторженным студентам, но случая так и не представилось.

– Это, безусловно, облегчит мне жизнь, – говорит Шерри.

Будь у него настроение получше, он бы радовался тому, с какой легкостью, свидетельствующей об истинной близости, жена то вдруг продолжает старый разговор, то без предисловий меняет тему. Но сейчас это его раздражает. Почему Шерри не может прямо высказать свои мысли? Он-то знает, что у нее на уме. Экстренная психологическая помощь входит в ее обязанности, и если политика борьбы с сексуальными домогательствами действительно победит, меньше будет студенток, пострадавших от университетских Ромео. У Шерри накопилось столько информации – хватит, чтобы весь университет засадить за решетку, – но она удивительно сдержанно и терпимо относится ко всему, с чем сталкивается в своей амбулатории. Если бы Свенсон переспал с какой-нибудь студенткой, она бы такой терпимой и сдержанной не была. Шерри любит напомнить, что ее предки – сицилийцы, из деревень, где заблудших мужей дядюшки и братья обманутых жен обычно сбрасывают со скал. Сколько раз она заявляла, что, если он ей изменит, разведется с ним, а потом выследит и убьет. А то, что она уже много лет об этом не вспоминает, угнетает сейчас еще больше.

– Везет тебе. – Он чувствует, как Шерри вздрагивает.

– Прости, – говорит она. – Что я не так сделала?

– У меня нервы на пределе, – бормочет Свенсон.

– А у меня что, нет? – говорит Шерри. – Ты даже вообразить не можешь, какие у меня сегодня были кошмарные пациенты.

Свенсон должен бы спросить, почему кошмарные, но не испытывет ни малейшего желания.

– Знаешь, – говорит Шерри, помолчав, – ты расслабься. Никто тебя не уволит за то, что ты на занятиях разбираешь порнографические рассказы своих студентов.

Да как она смеет недооценивать те опасности, которые поджидают его ежедневно? Вот бы сама входила каждый день в аудиторию, врала бы про то, что она любит больше всего на свете, а потом заползала бы в свою нору и пыталась писать собственный роман!

Шерри достает кассету, ставит ее в магнитофон. «Разбуди меня, не давай так долго спать». «Дикси Хамминбердз». Чума. Прощай, благословенная тишина. Шерри слушает свое любимое, то, что обычно нравится и Свенсону. Этим летом за городом он и сам включал звук на полную мощь, наслаждаясь торжественными голосами, которым впору петь в хоре ангелов. Но сейчас он говорит:

– Терпеть не могу эту песню. Так и подмывает свернуть с дороги, рухнуть на колени в кювете и принять Христа как Спасителя. Плюс ко всему, я начинаю изнывать от зависти к тем счастливчикам недоноскам, которые в это верят.

– Эй! – Шерри поднимает руку. – В чем я-то виновата? В том, что поставила музыку?

Разбуди? Не давай спать? Неужто «Дикси Хамминбердз» и в самом деле боятся проспать Страшный суд? Здесь, на земле, Свенсон и Шерри ищут хотя бы шаткого равновесия между адом взаимных упреков и чистилищем тишины, которая вполне сойдет за дружеское расположение.

Шерри выключает магнитофон.

– Извини, – говорит Свенсон. – Хочешь слушать – слушай.

– Да ладно. Тебе и так сегодня досталось.

– Я тебя люблю, – говорит Свенсон. – Это тебе известно?

– И я тебя, – отвечает Шерри.

* * *

Свенсону снится, что его дочь Руби позвонила и сказала, что думает о нем, что все прощено и забыто. Он заставляет себя проснуться – в глаза ему бьет яркий солнечный свет, наступило утро, которое приветствует его сразу тремя не самыми приятными вещами.

Во-первых, надрывается телефон.

Во-вторых, это не Руби, которая как уехала в свой колледж, так домой и не звонит. Она с ним разговаривает, когда он сам звонит ей в Стейт, в общежитие, впрочем, «разговаривает» – сильно сказано, бурчит что-то в ответ, и все эти невнятные междометия красноречиво свидетельствуют о ненависти, которая кипит в ней с тех пор, как Свенсон – по глупости – воспрепятствовал ее первой настоящей влюбленности, объектом которой был выбран самый распутный за всю историю Юстонского университета студент.

В-третьих, он почему-то провел ночь на диване в гостиной.

Почему никто не подходит к телефону? Где, черт подери, Шерри? А может, это Шерри и звонит – объяснить ему, почему он спал на диване. Если бы они поссорились, он бы об этом помнил. Кроме того, они никогда не ложатся спать, не помирившись или хотя бы не притворившись помирившимися, даже если с утра тлеющие угли ссоры разгораются еще жарче. Почему Шерри не разбудила его, не отправила в спальню? Слава богу, телефон перестает звонить еще до того, как он находит в себе силы подняться. Если это и вправду Шерри, он ведь станет выяснять, какого черта она его бросила в гостиной. Итак, телефон умолкает, и Свенсон сползает с дивана. Он перезвонит Шерри, когда придет в себя. Стоп! Она не могла уйти! У них же сейчас одна машина – вторая в ремонте.

– Шерри! – кричит он. Случилось что-то непоправимое. Скоропостижная смерть – единственное объяснение тому, что его бросили на диване. – Шерри! – Он не может без нее жить!

Он бросается в кухню, на солнечный свет, струящийся из окна. Посреди стола белеет лист бумаги. Наверняка записка от Шерри.

«У тебя был такой усталый вид. Не хотела тебя будить. За мной заехала Арлен. Люблю-целую. Ш.»

Бедняга Шерри! Замужем за психом, решившим, что она его покинула, – а она всего-навсего хотела, чтобы он выспался. Шерри любит его. Ведь приписала же «Люблю-целую.»

Зажав записку в кулаке, он бредет к окну. Они его прорубили, когда во второй и последний раз пытались из старого деревенского дома сделать нечто, удовлетворяющее их нуждам или хотя бы признающее за ними право на существование. Вообще-то, поселившись здесь, они позволяли дому делать все, что он пожелает. Хотя (а может, именно поэтому) они и попросили плотника-хиппи, чтобы окно не выглядело как эркер в типовом доме; оно именно так и выглядит. Ну и что. Окно со своей задачей справляется: сидя за столом, они могут любоваться садиком Шерри.

Садик им достался в наследство от старой хозяйки, которая соглашалась продать дом только тому, кто будет следить за ее клумбами и грядками. Шерри все что угодно пообещала бы ради того, чтобы съехать из общежития, где они жили в блоке для семейных, буквально у всех на виду: Руби зачать удалось лишь потому, что желание пробуждает изобретательность. Но обещание свое его жена выполнила. От цветов Этель Тернер не осталось почти ничего: на севере Вермонта понятие «многолетние цветы» звучит как жестокая насмешка, однако на их месте растут другие – Шерри брала саженцы из питомника или сама кое-что выращивала из семян. Садик процветает – благодаря природному дару Шерри, наверное перешедшему ей через ДНК от дедушек и бабушек. Она-то всю юность провела в городских квартирах, а потом – в больничных палатах.

В это время года сад похож на археологический раскоп: шалашики обрезанных веток, охапки соломы, кучки палой листвы, прикрывающие самые капризные из цветов. Очень похоже на поминальные обряды, совершаемые во имя будущей жизни покойных. Вот в чем разница между Свенсоном и Шерри. Шерри верит, что весна настанет, тогда как Свенсон искренне изумляется всякий раз, когда тает снег и из земли вылезают первые крокусы. Он завидует Шерри, ее оптимизму и умению верить. Хотя… Кто-то же должен это уметь.

Он открывает холодильник – не потому, что голоден, а потому, что хочет по его содержимому определить, что было вчера на ужин, и обнаруживает остатки феттучини с комками масла и сыра. Шерри пытается придерживаться диеты, но признает, что порой без ударной дозы холестерина не обойтись. Они ужинали на диване в гостиной, перед телевизором, и оба были так рады возможности помолчать, что раздражение, которое испытывали, едучи домой, рассосалось, и на смену ему пришло чисто животное чувство покоя.

Он уже тянет руку к телефону и думает о том, как скажет сейчас Шерри, что любит ее, что жизнь с ней для него счастье. И тут, к его изумлению, телефон, опередив его, трезвонит сам. Телепатическая связь!

– Радость моя! – говорит он.

– Э-ээ… м-мм, – звучит женский голос.

Ого! Студентка. Наверняка. Не знает, как к нему обратиться. «Мистер Свенсон»? «Профессор»? «Тед»? Ну уж точно не «радость моя». Студенты никогда не звонят ему домой, хотя в начале каждого семестра он сообщает им свой номер. Обычно он как бы в шутку предлагает им звонить, если их жизни угрожает опасность. Неужели какой-то студентке угрожает опасность? В половине десятого утра?

– Это Анджела Арго, – говорит девушка. – У нас назначена встреча на девять. Я ждала у вашего кабинета. Может, я что-то перепутала? День? Время? Правда, мы вчера договаривались…

Свенсон наконец вспомнил. Он был счастлив, что то занятие закончилось, и готов был обещать что угодно кому угодно.

– Вы ничего не перепутали, – говорит Свенсон. – Извините.

– Это вы меня извините. Я вас разбудила? Ой, простите!

– Я уже не спал.

– Боже мой! Вы работали? Я вас отвлекла?

– Нет, я не работал. – Звучит это чуть резче, чем ему бы хотелось.

– Еще раз прошу прощения.

– Не за что. Оставайтесь на месте. Я подъеду через пятнадцать минут.

– Хорошо, – соглашается она. – Вам точно удобно?

– Абсолютно точно, – говорит он.

Несколько мгновений он стоит у телефона. Давно надо было уволиться. Университетская администрация, предприняв очередную безуспешную попытку избежать финансового краха, предлагала штатным преподавателям, согласным оставить должность, годовую зарплату в качестве компенсации. Но – так каторжники привыкают к своим кандалам – почти никто на это не пошел. Сидел бы он дома, писал, читал, смотрел телевизор – и не должен был бы тратить впустую еще один день своей единственной жизни.

Итак, у него пятнадцать минут, за которые надо успеть помыться, побриться, одеться и доехать до университета, что практически невозможно, потому что только дорога занимает пятнадцать минут. К черту личную гигиену. Детка хочет писать? Так пусть полюбуется на то, как выглядит писатель в половине десятого утра.

Свенсон идет по коридору, машинально останавливается перед порожком между комнатами. Где же портфель? Ему всегда кажется, что он его потерял, оставил где-то. В нем обычно ничего важного, но всегда есть что-нибудь – студенческие работы и всякое такое, что очень долго и муторно восстанавливать. Это достаточный повод для паники; он расшвыривает лежащие кругом книги и бумаги, психует все больше, пока не находит наконец портфель под пачкой вчерашней почты.

Не время сейчас заниматься почтой – надо торопиться, его ждет студентка. Перед выходом из дому он обязательно должен проверить, везде ли выключен свет; он заходит даже в комнату Руби, которой сто лет никто не пользовался. Отучившись год в Стейте, Руби устроилась на лето официанткой – чтобы домой не приезжать.

Свенсон стоит в дверном проеме, безуспешно пытаясь вспомнить, как комната Руби выглядела раньше: детская с колыбелькой, потом комната маленькой девочки, пока не застыла навеки чердаком мисс Хэвишем [4], увешанным лицами актеров, рок-музыкантов, спортсменов, чьи звезды с тех пор, как Руби наклеила их фотографии, наверняка успели закатиться. В комнате всегда был свой запах, живой и постоянно меняющийся: сначала пахло молоком и тальком, потом кроссовками, лаком для ногтей, индийскими благовониями. Пыль и духота разогнали эти фантомы.

Сорвав с крючка вельветовый пиджак, он ловит свое отражение в огромном зеркале, решившем именно сейчас продемонстрировать ему его жуткую морду: небритый, морщины как у Бастера Китона, седеющие волосы стоят торчком – ну просто разведенный коп из телесериала, а уж никак не приличный мужчина хоть и средних лет, но не утративший привлекательности и жизнелюбия, писатель, преподаватель, муж, отец. Под глазами мешки, очки забрызганы непонятной белой гадостью. Свенсон отскребает ногтем какую-то дрянь с переднего зуба, проверяет языком тот задний, который его беспокоит.

Так! Этим займемся потом. Сейчас – на работу.


Пробежка вверх по четырем пролетам лестницы – вот и вся зарядка Свенсона, но сегодня утром пользы вообще никакой: он слишком нервничает, что опаздывает. На третьем этаже он начинает задыхаться. Боль в груди? Может быть. Вполне вероятно. Неужто такова его судьба – рухнуть замертво у обутых в «Доктор Мартенс» ножек этой… затянутой в кожу малявки? Анджела сидит на полу, прислонившись к стене и водрузив на белеющие сквозь прорези в джинсах коленки какую-то книжку.

За несколько ступенек до цели Свенсон успевает разглядеть название: это не опус какого-нибудь модного подросткового автора, как мог предположить Свенсон, а «Джейн Эйр». На Анджеле черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами, ногти иссиня-фиолетовые. Ручки у нее такие крохотные (может, по сравнению с объемистым томом Шарлотты Бронте), что перчатки выглядят по-викториански строго и солидно. Конский хвост с оранжевыми и зелеными прядями делает ее похожей на разукрашенное мороженое в детском кафе.

– Доброе утро, – бормочет запыхавшийся Свенсон.

Анджела, оторвав взгляд от книги, словно удивляется странному совпадению, которое свело их здесь.

– Привет! – отвечает она неуверенно.

– Прошу прощения за опоздание, – говорит Свенсон. – Не уследил за временем.

– Ничего страшного. Не беспокойтесь.

Свенсон вцепляется в перила – отчасти для того, чтобы отдышаться, отчасти чтобы сдержаться и не придушить на месте эту неблагодарную соплячку, которая вытащила его из кровати (точнее, с дивана) чуть свет и заставила мчаться сюда, рискуя жизнью. «Ничего страшного!» Неужели? Спектр его возможностей ограничен, но четок. Либо прочесть ей сухую нотацию о хороших манерах и пользе выражений вроде «благодарю вас», либо стиснуть зубы и перетерпеть пятнадцать минут, в течение которых она будет нести что-нибудь про свою работу или, что вероятнее, про то, почему она с этой работой не справилась, – тогда он промямлит пару слов в ответ, и все будут счастливы.

– Может, перенесем? – предлагает он.

– Нет-нет-нет. Прошу вас! Мне необходимо с вами поговорить. Правда. Мне даже понравилось: я тут сидела, словно пряталась от кого-то. Как в детстве. Я вместо того, чтобы в школу ходить, залезала под веранду, сидела там и читала.

– Вы любите читать? Замечательно!

– Да, наверное, – говорит она и, опершись на руку, пытается подняться с пола.

Свенсон наклоняется, чтобы помочь ей. Она, решив, что он хочет взглянуть на книгу, послушно ее протягивает. Он делает вид, что действительно заинтересовался книгой. Она берет свой рюкзачок, а он перелистывает книгу, в которой некоторые места отчеркнуты. Ах вот оно что! Она читает ее к занятию.

– Вам нравится «Джейн Эйр»?

– Это мой любимый роман. Я его семь раз читала.

Свенсону следовало самому догадаться. Под этой кожаной оболочкой бьется нежное сердце гувернантки, сохнущей по мистеру Рочестеру.

– Больше всего мне нравится, – говорит Анджела, – как Джейн Эйр бесится. Она весь роман рвет и мечет, а в награду получает в мужья слепого мужика, который спалил на чердаке собственную женушку.

– Проходите, – говорит Свенсон. – Присаживайтесь.

Свенсон отпирает дверь, а Анджела продолжает:

– Ужас в том, что читаю я ее для семинара Лорен Хили. Война полов в художественной литературе. Все, что бы мы ни читали, оборачивается историей про торжество мужского шовинизма. Это, может, и верно – мне понятно, как приходят к такому выводу, – да только по-разному все бывает.

Он возится с замком и ключом, поэтому может отмахнуться от извечной дилеммы: следует или не следует соглашаться, если студент катит бочку на коллегу-преподавателя. К тому же его смущает, что эта девица, на занятиях хранящая угрюмое молчание, вдруг так разговорилась. Он рассчитывал, что их встреча пойдет по другому плану: она будет грызть от застенчивости ногти, а он – минут десять делать вид, что рассказывает ей нечто важное.

В кабинете Свенсона пахнет свитерами, которые так и лежат в шкафчике. Когда он здесь был в последний раз? Свенсон пытается вспомнить, но не может. Он распахивает окно. В комнату врывается поток свежего воздуха.

– Вам не холодно? – спрашивает он, прикрывая створку. – Вчера была тропическая жара, сегодня арктический холод. Планета свихнулась.

Анджела не отвечает. Она сосредоточенно шагает по комнате. И все же спотыкается о ковер, а наклонившись, чтобы его поправить, чуть не падает. Свенсон, наблюдая за этим, пугается. Господи, только бы не оказалась наркоманкой.

– Ну вот опять. Вечно я обо всякое дерьмо спотыкаюсь.

– Вы уж будьте поосторожнее, – по-отцовски заботливо говорит Свенсон.

– Обязательно буду. Спасибо. – Она что, ехидничает?

– Может, лучше сядете? Для надежности?

– Ничего, если я немного постою? – Анджела переминается с ноги на ногу.

– Как вам удобно… – говорит Свенсон.

– Как удобно? Знать бы…

Ну и ну, думает Свенсон.

Он усаживается за стол, с официальным видом перебирает пачку старых писем, складывает их в аккуратную стопку. Доктор сейчас вас примет.

– Как идут занятия? – ведет свою роль Свенсон.

– Прямиком в канализацию. – Анджела смотрит в окно.

– Прискорбно слышать. – Свенсон говорит искренне, хотя она об этом, скорее всего, не догадывается. На его вопрос полагается отвечать «нормально». Студенты ему не доверяют. А он их на откровенность и не вызывает. Может, у кого-то из них жизнь рушится, но они про это не рассказывают. Те, кто занимается в поэтическом семинаре, со всеми своими бедами бегут к Магде Мойнахен. Он же старается держаться подальше от университетских сплетен. Про то, что один из студентов помешался, он узнал только несколько лет спустя. Чему тут удивляться – у Свенсона свои проблемы. Их проблемы ему ни к чему; впрочем, порой он чувствует себя… на отшибе, что ли, его даже беспокоит собственное равнодушие к драмам, разворачивающимся вокруг. Он совершенно лишен наблюдательности. Поэтому-то и не может писать.

– А теперь я, пожалуй, сяду, – говорит Анджела.

– Да, конечно, – кивает Свенсон. – Располагайтесь.

Анджела плюхается в кожаное кресло, стоящее напротив стола. Сначала забирается в него с ногами – пытается усесться в позу лотоса, затем подтягивает колени к подбородку, после чего все-таки спускает ноги на пол и откидывается назад, а рукой елозит по подлокотнику. Свенсон никогда не видел, чтобы люди так мучительно усаживались. Отчего она такая заведенная? На наркотики не похоже. Затянувшийся пубертатный период. Ее кожаная куртка все время скрипит – звук такой, будто сдирают пластырь.

Она предпринимает последнюю попытку скрутить ноги в очередную йоговскую позицию, затем садится, выпрямив спину, и смотрит на него – ни дать ни взять дрожащий от возбуждения щенок чихуахуа. Побрякушек на ней сегодня немного – серебряная спиралька в одном ухе и в носу тоненькое кольцо с зеленым камнем, поблескивающим у ноздри, как изумрудная сопелька. Она вынула кольца из бровей и верхней губы, отчего смотреть на ее бледное треугольное личико стало гораздо приятнее. Глаза у нее бесцветные, вернее, блекло-серые, как у новорожденного.

– Итак, что же с занятиями?

– Семинары – сплошное дерьмо, – выпаливает она.

– Все без исключения? – спрашивает он ровным голосом.

– Кроме вашего! – говорит Анджела. Ему и в голову не пришло, что она говорит и о его занятиях, и теперь он думает: а, собственно, почему? – Ваш семинар – единственный, на который я хожу. Единственный, который мне нравится.

Господи, почему именно мой, думает Свенсон. Я-то чем заслужил?

– Что в этом смешного? – спрашивает Анджела.

– Ничего, – удивляется Свенсон. – Почему вы спросили?

– Вы улыбнулись.

– Мне было лестно, – врет он, – узнать, что вам нравятся мои занятия.

– Больше всего на свете я хочу писать, – говорит она. – Только это мне и интересно.

– Приятно слышать. – Снова ложь. – Мы хотим, чтобы студентам было интересно. Но не стоит забрасывать остальные предметы. Если бы Толстой прогуливал занятия, его бы в два счета выперли из Юстона. – К чему этот жаргон? Он что, пытается говорить на ее языке? Да, в общении со студентами это случается рефлекторно.

Анджела вздрагивает. Столько брони, а под ней – трепетная фиалка. Они часто бывают такими ранимыми, эти зеленоволосые и проклепанные. Большинство студентов Юстона одеваются как будущие вице-президенты. Выбранный Анджелой стиль говорит о твердом решении никогда в эти ряды не вступать.

– Можно мне здесь покурить? – спрашивает она.

– Лучше не надо, – отвечает Свенсон. – Вы уйдете, а дым будет весь день держаться. Я, видите ли, сам курил, знаю…

– Да не важно. Я почти что не курю. – Она отчаянно жестикулирует. – Во всяком случае, я не таскаюсь на занятия попусту. Я сижу за компьютером. Пишу прозу.

– Очень хорошо! – говорит Свенсон. – Просто замечательно. Значит, вы нам дадите что-нибудь для следующего семинара?

– Я пишу роман.

– Роман… – с тоской повторяет Свенсон.

Да, можно представить… Или нельзя? Бывает и такое: капитан университетской команды по лакроссу [5] вдруг выдает готический роман про маньяка-потрошителя. В прошлом году юноша с синими волосами и таким же маникюром целый семестр работал над романом под названием «Кал королей». Первые десять страниц представляли собой слова «Кал королей», набранные разными шрифтами. А еще как-то раз две совершенно неразличимые девицы (не близняшки, как решил было Свенсон, а просто подружки) совместно трудились над научно-фантастической повестью про двух андроидов Зипа и Запа. Одна писала от лица Зипа, вторая – от лица Запа. Через несколько лет он посмотрел фильм, в котором две подружки задумали убить мать одной из них, и их идиотская упертость напомнила ему об этих студентках.

– Как называется роман? – спрашивает он.

– Можно я ваши книги посмотрю? Так я быстрее успокоюсь.

Свенсон может попросить ее не курить. Но не может же он запретить ей встать и посмотреть его книги. Он хочет сказать: «Это рабочая встреча. Давайте не будем отвлекаться».

– Ради бога, – кивает он. – Будьте как дома.

– Давайте сначала просто поговорим о чем-нибудь, – предлагает она. – А то мне как-то неловко.

Анджела бродит по кабинету, бросает взгляд на старые открытки, фотографии в рамках, задерживается у полок с Толстым, Чеховым, Вирджинией Вулф.

– Глазам не верю! – говорит она. – У меня висят такие же открытки.

Так давно никто (и сам он в том числе) не обращал внимания на то, чем он себя окружает. Много лет назад девушки, придя к нему домой, обязательно смотрели на его книги, его безделушки. Это было очень эротично: сидишь, бывало, и разглядываешь девичий зад, пока его благодетельница расхаживает вдоль полок. На сей раз – никакой эротики, может, потому, что зад Анджелы – два аккуратных белых полукружья – и так просвечивает сквозь драные джинсы.

Анджела рыщет взглядом по книжному шкафу, примечает одну книжку, достает ее и показывает Свенсону. Естественно, это Стендаль. «Красное и черное». Он не помнит, говорил ли он в классе, в минуту эгоистического откровения, что работает над романом, в чем-то перекликающимся с книгой Стендаля. Кажется, нет. Это что, совпадение или телепатическая связь, почему Анджела говорит: "Этот роман я люблю не меньше, чем «Джейн Эйр»?

– Почему? – осторожно спрашивает Свенсон.

– Очень мне нравится, как Стендаль умеет быть и внутри Жюльена, и снаружи: ты представляешь, будто делаешь то же, что и Жюльен, одновременно думая, что сам на такое никогда не пойдешь.

Вот это у Свенсона никак не выходит. Он не может проникнуть внутрь своего героя, Джулиуса Сорли. Свенсон смотрит только снаружи – наблюдает со стороны.

Анджела снова усаживается в кресло.

– Вы как? У вас сейчас был такой расстроенный вид.

– Все отлично, – говорит он.

– И у меня тоже. Вроде как. Мне гораздо лучше. Так… – Она делает глубокий вздох. – Мой роман называется «Яйца».

– Интересное название. – Свенсон внутренне содрогается, представив себе трехсотстраничный опус, поток яйцесознания в духе Анаис Нин. – И о чем же он?

– Не хочу рассказывать. Я вам принесла первую главу. Давайте побеседуем, когда вы ее прочтете. И знаете что? Давайте я скажу заранее, пока вы сами этого не поняли. У меня ужасный текст. Насквозь фальшивый.

– Наверняка нет, – говорит Свенсон. – Мы можем обсудить его на следующем семинаре?

– Вы лучше почитайте сначала. Я могу приносить вам главу за главой. У меня уже половина написана – я с лета над ним работаю.

Главу за главой. Три самых страшных слова в английском языке.

– Давайте сначала я прочту первую, – говорит он, – а там посмотрим. Может, лучше будет разобрать ее в классе. Решим, что делать.

– Решать будете вы, – говорит Анджела.

– Она долго роется в рюкзачке, наконец выуживает конверт, уже изрядно помятый. Цвет его – ярко-оранжевый – наводит на мысль о том, что выбран он не случайно.

– Гадость какая! Ну во что я его превратила! – Она вспархивает с кресла и с шутливым полупоклоном протягивает Свенсону конверт. – Спасибо вам, – продолжает она. – Спасибо, что уделили мне время. И еще раз умоляю, извините – я, может, вас разбудила или оторвала от работы…

– Вовсе нет. – Свенсон улыбается – максимально доброжелательно. Беседа близится к концу.

Близится ли? Анджела мнется в нерешительности.

– Мы можем обсудить это на следующей неделе? Не хочу навязываться, но если вы прочтете раньше, вы можете мне позвонить или послать письмо по электронной почте. Ой, понимаю, я так навязываюсь. Но мне необходимо знать ваше мнение. Я ужасно нервничаю. Этого еще никто не читал.

– За неделю прочту. – Пора заканчивать. Девица что, намеков не понимает?

– До встречи, – говорит Анджела. – И еще раз спасибо. – Она открывает дверь, оборачивается помахать Свенсону на прощание и застывает в проеме. – Ой, да! Чуть не забыла. Там в тексте несколько опечаток. Я собиралась их исправить…

– Про опечатки забудьте, – говорит Свенсон.

– Ага! Извините. До скорого!

– Увидимся, – отвечает Свенсон.

Он ждет, пока не стихнут ее шаги на лестнице. Ее конверт он сует в портфель, где лежит позавчерашняя «Нью-Йорк таймс». Он посмотрит текст, со временем. А пока что… с глаз долой. Ему бы домой, заняться своим романом. Вместо этого он опять всю свою творческую энергию спустил – растратил на беседу со студенткой, а от этого только тупеешь. Сегодня опять денек, когда не пишется, а если не пишется, возникает куча проблем, и одна из них – как убить время.

Наверняка надо куда-нибудь позвонить. Черт, жаль, своему редактору, Лену Карри, он звонил всего пару недель назад. У издательства Лена контракт на следующий роман Свенсона. Все тактично молчат о том, что сроки уже два года как вышли. Раз в полгода он звонит Лену, тот всегда рад его слышать и рассказывает в основном о том, как его заела работа.

А вот в Монтпилиер он не ездил уже дней десять. Можно посидеть часок в книжном магазине – попить кофе, полистать малотиражные журнальчики, покупать которые ему не по средствам, хоть и следовало бы – дабы поддержать литературное сообщество. Литературное сообщество… Хватит и того, что он постоянный клиент «Брэдстрит букс», а мог бы ездить в другую сторону, в берлингтонский «Барнс энд Ноубл», – расстояние то же, а кофе лучше.

Вот такой идеологической белибердой и забит мозг писателя. Отсюда вывод: быть писателем значит уметь выбрать свой книжный магазин.

* * *

Адам Би запускает кофеварку на всю мощь и посетителей приветствует, дергая за рычаги и выпуская кверху клубы пара. Ту-туу! Очень рады, заходите! Свенсон отвешивает агрегату шутливый поклон, в глубине души стыдясь того, что мечтает он об огромном книжном магазине, где никто никого в лицо не знает. Это нечестно по отношению к кофеварке, к ней Свенсон испытывает нежные чувства. Кофеварка – единственное серьезное новшество, появившееся с тех пор, как в начале семидесятых Адам Би открыл «Брэдстрит букс». Злые языки поговаривают, что в Монтпилиере он поселился, скрываясь от обвинений в участии в терактах «Уэзерменов» [6].

– Ола! – радостно приветствует его Адам, престарелый гном с седой бородой, нависшей над огромным дирижаблем пуза.

– Привет, дружище! – говорит Свенсон. – Как делишки?

– Да вроде справляюсь. Как обычно?

Диалог скорее для бара, нежели для книжного магазина. Свенсону на самом деле жаль, что он не пошел попросту в бар.

– Как обычно, – отвечает он.

Машина издает звук, весьма напоминающий последний вздох, и Адам протягивает Свенсону двойной эспрессо.

– Как работается? – спрашивает Адам.

Да пошел ты, думает Свенсон. А ведь Адам спрашивает из вежливости. Как на ферме? Как жена, дети? Он вовсе не хотел досадить Свенсону, который с тех пор, как Адам был свидетелем одного из многих унижений Свенсона – их с Магдой Мойнахен совместного литературного вечера здесь, в магазине, – считает, что Адам взял над ним опеку.

Провести этот вечер их уговорил Адам. Они назвали его «Юстонские чтения». Естественно, в тот день случилась метель и, естественно, никто не пришел. Были одни ряды пустых стульев. На столах вино и канапе с сыром, а угощаться некому, кроме Адама, Магды, Свенсона и парочки этих мерзких андрогинов, которых Адам выписывает из Годдарда.

Была единственная слушательница. Старушка в заднем ряду. Поэтому они решили, что отменять ничего нельзя – она же пришла в такую непогоду. Свенсон читал начало первой главы «Часа Феникса», которое цитировали, превознося его суровую энергетику, все рецензенты, – то место, где отец героя-подростка устраивает самосожжение в знак протеста против войны во Вьетнаме. Через несколько минут старушка подняла руку и попросила Свенсона читать погромче. Он вежливо предложил ей сесть поближе, но она отказалась, сказав, что ей, возможно, придется уйти до окончания чтений.

Кто его знает, помнит ли это Адам. Наверное, только Свенсон всякий раз, когда оказывается в «Брэдстрит букс», заново все переживает. Он берет кофе и садится за самый дальний от Адама столик, для чего ему приходится сделать круг по залу – проход две молодые мамаши заставили колясками. Он прихлебывает горькое пойло. Услада интеллектуала – кофе и книги. Итак, что будем читать?

Он берет экземпляр «Художественной литературы сегодня». Посмотрим, кто чем занимается. В первом рассказе писатель, чья фамилия кажется ему смутно знакомой, описывает, как отец семейства хладнокровно убивает собственного пуделя. Он это пролистывает, заглядывает в следующий рассказ: опять фамилия вроде бы знакомая, автор – какая-то женщина, но бросает читать, когда мамаша наезжает машиной на котенка рассказчицы. Это что, тематический номер? Или редакторы не заметили? Может, его ученики читали то же самое? Это бы многое объяснило. Они слишком юные, слишком трепетные, они не решатся убивать животных, вместо этого они их насилуют. Ему хочется думать, что его ученики это читали. Он ставит журнал обратно на полку, берет «Поэтов и писателей», пролистывает рекламу летних семинаров (на которые его уже не приглашают) и антологий (участвовать в которых ему не предлагают), проглядывает интервью с довольно известной писательницей, где та объясняет, как учит своих студентов избегать в рассказах описаний еды.

Можно почитать и главу, которую принесла Анджела. Портфель стоит на стуле. Вернувшись к столику, он залпом допивает эспрессо, достает оранжевый конверт. «Яйца. Роман Анджелы Арго.» Он собирается с духом, прочитывает первую строчку и не отрываясь читает дальше.


Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами.

Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами. Я оглядывалась на черный силуэт нашего дома, содрогавшегося в такт посудомоечной машине. Я ныряла в сарай – там всегда было тепло, горели красные огоньки инкубатора и тишину нарушало только биение сердечек в оплодотворенных яйцах.

Яйца насиживают двадцать один день. Мне не везло. Я винила во всем себя. Считала, что это наказание за мысли, которые надо было от себя гнать, за то, что я только об одном и думала, сидя с закрытыми глазами в теплом и темном сарае, рядом с невылупившимися цыплятами, плавающими внутри скорлупок.

Я проверяла термометры на инкубаторах, делала пометки в таблице. Потом мне начинало казаться, что я ошиблась – поставила крестики не в тех графах. Я возвращалась и начинала все сызнова. Если не поддерживать температуру, цыплята не вылупятся или родятся уродами.

Опыт с яйцами был моей работой по биологии за одиннадцатый класс. Но это только с виду. На самом деле за аккуратными таблицами, дневниками наблюдений, ровными рядами оплодотворенных яиц скрывалось иное: это был опыт черной магии, попытка через колдовство обрести то, чего мне не следовало желать, но к чему я стремилась и что в конце концов получила.


Пациентку моего отца, миссис Дэвис, хватил в курятнике удар, она едва не умерла, а когда очнулась, повсюду вихрем кружили перья. Она решила, что кур теперь ненавидит, и предложила отцу взять вместо платы за лечение инкубаторы. Зачем врачу инкубаторы? Затем, что мне нужно было ставить опыты.

Лежа в больнице, миссис Дэвис велела своему сыну перерезать всех кур. Ее внук – мальчик, которого я знала по школе – принес нам в сочащихся кровью пластиковых пакетах две дюжины ощипанных тушек. Внук тащил по три пакета в каждой руке, четыре тушки в пакете.

Мама готовила курицу со спагетти, курицу в ананасовом соусе, в миндальном, с карри. Мясо было жилистое, с привкусом тины. Но мама сказала, что мы должны доесть этих кур, которых бедная старая женщина зарезала, чтобы отблагодарить отца.

Отец сказал:

– Их не для меня резали. И тебе, черт возьми, это отлично известно. Их зарезали за то, что они имели несчастье видеть, как бедная Элис Дэвис упала замертво.

– Может, они желали ей смерти, – сказала мама.

– Тромбу, гулявшему по ее артериальным путям, было плевать на желания каких-то кур, – сказал отец.

Договорились, что через несколько недель, когда миссис Дэвис придет в себя, мы с отцом заберем инкубаторы, и миссис Дэвис научит меня, как выводить цыплят. Но я все-таки заказала брошюры министерства сельского хозяйства: отец не верил, что можно чему-нибудь научиться у беззубой старухи. Я все время перечитывала брошюры, но ничего в них не понимала – как всегда, думала о постороннем.

Миссис Дэвис ходила с палочкой, правая рука у нее была на перевязи, один глаз не моргал. Уголок рта был всегда опущен. По пальцам здоровой руки она пересчитала основные пункты: поддерживать постоянную температуру и влажность, яйца переворачивать по нескольку раз в день.

Неморгающий глаз смотрел на отца кокетливо.

– Через неделю посмотрите яйца на свет, проверьте, есть ли цыплятки, а пустые выбросьте, иначе они хорошие попортят.

Отец попробовал перевести ее взгляд на меня.

– Вы это дочери рассказывайте, – сказал он. – Она у нас будет ставить научный эксперимент.

– Научный эксперимент? – переспросила миссис Дэвис.

Она повернулась ко мне, но безумный глаз так и смотрел на отца. Она явно решила, что я все испорчу. Брызгая слюной, она объясняла, что случится, если я не услежу за температурой. Новорожденные цыплята на тощих, подламывающихся ножках, птенчики, отдирающие свои тельца от скорлупы, бедняжки, подыхающие, не успев клювом пробить яйцо, одноглазые чудовища, гибнущие от удушья.

Я слушала вполуха. Меня гораздо больше интересовало, что скажет мистер Рейнод, когда я расскажу ему об этом завтра после репетиции. Я была до безумия влюблена в учителя музыки и, вернувшись из школы домой, думала о нем постоянно.


Свенсон кладет рукопись на стол. Это что, инкубаторы гудят? Нет, кофеварка. Он снова перелистывает страницы, будто надеясь, что, еще раз проглядев текст, найдет разгадку тайны, поймет, как Анджела Арго сумела такое написать. Откуда Анджела знает про «артериальные пути»?

Узнав ближе кое-каких писателей – а Свенсон в предыдущей жизни достаточно их перевидал, – перестаешь думать, что человек похож на свои тексты. Но здесь различие столь велико, что он должен… вернее, не может исключить возможности… плагиата. Пару лет назад студентка из класса Магды сказала ей, что стихотворение ее соученика содрано с оды Майи Эйнджелоу, написанной в честь инаугурации Клинтона. Неужели Магда не узнала текста? Магда, к чести ее, не узнала. Ей пришлось убить несколько месяцев на тошнотворные беседы с родителями плагиатора, деканом, университетским психологом.

Не может это быть плагиатом, или девочка совсем сумасшедшая – она же умоляла его прочитать ее текст, пришла к нему на беседу, утверждала, что смысл ее жизни в творчестве. Плагиаторы обычно сдают работы самыми последними. Им раз по десять приходится напоминать. Да ведь Анджела еще и «Джейн Эйр» любит, и Стендаля. Может, из нее действительно получится писатель. И не такое в жизни случается. Вся рукопись испещрена поправками – что-то убрала, что-то добавила, кое-какие слова заменила, причем всякий раз удачно.

Адам ставит на столик чашку с кофе, и Свенсон нервно вздрагивает.

– Спокойно, – говорит Адам. – Не дергайся. Это от заведения. Вид у тебя, старина, какой-то потерянный. Творческий застой? В семье нелады? Могу я чем-нибудь помочь?

– Да все со мной нормально, – говорит Свенсон. – Вот, сижу проверяю работы студентов. – Демонстрируя, как ему это надоело, он закатывает глаза.

– А хочется, небось, свое писать?

– В точку попал, – соглашается Свенсон.

Адам чешет загривок, перебрасывает на грудь хвост седых волос, стянутый черной резинкой.

– Сдается мне, там наверху так устроили, чтобы платили нам не за то, что нам нравится. Думаешь, мне охота жать на кнопки этой кофеварки…

– А ты бы чем хотел заняться? – спрашивает Свенсон. Зачем держать книжный магазин, если тебе это дело не нравится? Впрочем, он ни разу не слышал, чтобы Адам говорил о книгах.

– Чем бы я хотел заняться? – задумчиво повторяет Адам.

Стоп! Свенсон вовсе не ждет ответа. Он не хочет пускаться с Адамом Би в откровенные беседы.

– Хотел бы траву выращивать, – говорит Адам.

– Что тебе мешает? Люди на этом состояния делают. А если тебя поймают, считай, никакого разговора у нас с тобой не было.

– Да я не про дурь, – говорит Адам. – Разве что для личных нужд. Я даже курить больше не могу, у меня эмфизема начинается. Нет, я про лечебную траву. Гинкго, зверобой, женьшень. Это все новые рубежи. Борьба со СПИДом, с раком. Только силы уже не те, старого пса новым трюкам не обучишь…

Адам нависает над ним, ждет, едва не упираясь животом ему в ухо, когда Свенсон попробует кофе. Очутившись в этой живой картине – один стоит и смотрит участливо, а второй сидит, силясь изобразить благодарность, – Свенсон чувствует себя провинциалом-меланхоликом из Чехова или Тургенева, которому прислуживает старый слуга – Герасим или Фирс, – у которого тоже имеется своя потаенная мечта, отчаянная и недостижимая: домик собственный или белая кобыла. Свенсону тошно оттого, что Адам не может выращивать свою хипповскую усладу.

– А ты все-таки попробуй, – говорит Свенсон. – Найми ребятишек на черную работу. – Звучит фальшиво, но говорит он совершенно искренне. Он смотрит в слезящиеся глаза Адама. Да Адам моложе его!

– Кофе на рукопись не расплескай, – говорит Адам. – А то придется еще перед учеником извиняться.

Перед каким учеником? Свенсон рассматривает рукопись, будто видит ее впервые. И тут у него возникает странное желание сказать Адаму, что он только что прочел на редкость интересную первую главу – ничего подобного раньше не попадалось. Действительно хорошо написано. Ему вдруг кажется, что сочувствие к Адаму, в нем проснувшееся, каким-то образом связано с текстом Анджелы. Как он сам вчера говорил на занятии, хороший писатель помогает читателю видеть других людей. Ты становишься не лучше, а… раскрепощаешься.

– Ученик меня поймет, – отвечает Свенсон. – Они сами жить не могут без кофе.

– Да ну? Прямо-таки жить не могут? – говорит Адам.

Адам глядит на него с усмешкой. Но Свенсону плевать. Храни Господь Адама, храни Господь «Брэдстрит букс». Свенсон едет домой.

* * *

Свенсон взлетает вверх по лестнице. Настроение у него самое бодрое, от обычных тоски и подавленности не осталось и следа. Не так уж и противно преподавать, если есть хоть один студент, которому его слова могут пойти на пользу, который хотя бы в состоянии понять, что он говорит.

Через два дня после того, как он прочел рукопись, Свенсон позвонил Анджеле Арго. Но сначала долго решал, когда позвонить, что говорить и вообще нужно ли это. Порыв у него правильный – альтруистический и великодушный. Он редко приходит в искренний восторг. Кроме того, Свенсон боялся: а вдруг он чрезмерной похвалой смутит Анджелу и она откажется от своих экспериментов.

В конце концов на третий день вечером он позвонил ей из дому. К удивлению своему, он услышал, как автоответчик Анджелы нежно напевает голосом Роберта Джонсона «Ты лучше посиди со мной на кухне, видишь – собирается дождь». Затем раздался голос Анджелы: «Если хотите, оставьте свое сообщение. Дождитесь…» Длинный гудок. Он забыл, что собирался сказать, хотел уже повесить трубку, но пробормотал все-таки что-то маловразумительное – мол, первая глава ему действительно понравилась, и если она не рвется обсуждать ее в классе, пускай продолжает работать, можно будет поговорить и на консультации. Его прервали короткие гудки. Пленка кончилась кстати, не то он бы не удержался и сказал, что ему до чертиков не хочется слушать, как ее однокашники будут ей советовать, чем «улучшить» текст.

Повесив трубку, он понял, насколько осложнил себе жизнь. Теперь придется обзванивать всех остальных – искать рассказ для обсуждения, потом делать ксероксы, раздавать их всем. Рут Мерло, святая женщина, секретарша кафедры, увидела, что он бродит с растерянным видом по университету, и – о ангел! – предложила взять это на себя.

Итак, сегодня, если он ничего не перепутал, они разбирают рассказ Барби из Бэк-Бея. Пардон, Кортни Элкотт. Он спрашивал Кортни, не родственница ли она Луизы Мэй, но она такой не знает.

Настал черед Кортни: теперь ее свяжут, засунут в рот кляп и будут у нее на глазах расчленять ее дитятко. Свенсон, как всегда, начинает отождествлять себя с тем студентом, чей рассказ разбирают. Он всегда старается подать знак приговоренному – подмигнуть, кивнуть. Вот он и ищет глазами Кортни, но взгляд его упирается в Анджелу Арго, которая судорожно роется в своем рюкзачке. Как этому вертлявому хорьку удалось создать текст, лежащий – Свенсон проверяет, на месте ли он – у него в портфеле. С виду и не скажешь, что эта девица способна на такие синтаксически сложные предложения, что это она написала пронзительную сцену в курятнике.

Студенты наконец угомонились, и Свенсон говорит:

– Полагаю, все успели прочитать рассказ Кортни? – Это почему-то вызывает оживление. – По какому поводу веселье? – спрашивает Свенсон.

– Мы его не получили, – объясняет Карлос. – Кортни всех обломала.

Кортни одной рукой нервно проводит по лицу, а другой теребит медальон – оскалившийся серебряный бульдог, висящий на толстой цепи.

– У меня все экземпляры с собой, – говорит она голосом мультяшной мышки, прикрыв рот ладонью с трехсантиметровыми перламутровыми ноготками. – Я просто положила их в сумку и забыла раздать.

– Наверное, Кортни не хотелось, чтобы ее рассказ обсуждали, – говорит великодушная Нэнси.

– Надо было отдать тексты Клэрис, – говорит Макиша, и с ее логикой не поспоришь. – Тогда все бы их уже получили.

– Они у меня с собой, – повторяет Кортни. – Можно и сейчас прочитать. Рассказ короткий.

– Пусть Кортни сама нам его прочитает, – предлагает Мег. – А мы будем следить по тексту.

А Свенсону что сказать? Не позволю я Кортни читать вслух этот идиотский рассказ, не желаю такого терпеть и вам не советую?

– Кортни?

– Я согласна. – Кортни всегда разговаривает так, будто у нее во рту жвачка.

Ничего не поделаешь. Свенсон берет один экземпляр, остальные передает дальше.

– Что ж, спасибо, Кортни. За то, что нас выручила и спасла семинар.

Кортни делает глубокий вдох.

– Мне этот рассказ нравится. Это первая вещь из всего мной написанного, про которую я подумала: вот ведь хорошо получилось.

– Уверен, что и нам он понравится. – Господи помилуй, молча молится Свенсон. Как ведь скверно может все обернуться.

– Называется он "Первый поцелуй. Городской блюз ", – говорит Кортни.

– Так это же два названия, – говорит Макиша.

Кортни ее реплику игнорирует и начинает читать.


Летняя жара опустилась на раскаленную улицу, дышать было невозможно, особенно Лидии Санчес. Лидия сидела на грязных замусоренных ступеньках многоквартирного кирпичного дома и смотрела на детишек, возившихся в луже воды, натекшей из сломанного пожарного крана. Еще вчера она была такой же, как эти дети. Но теперь все изменилось.

Лидии было очень плохо. Утром она накричала на мать и ударила младшего братишку, отчего ей стало еще хуже. Она привыкла к городским улицам, по которым разгуливали преступники и наркоманы, и всегда держалась в стороне. Но теперь все было по-другому.


Кортни, похоже, долго трудилась над началом. Но дальше огрехи в грамматике и синтаксисе просто мешали следить за сюжетом. Говорилось в нем о Лидии, у которой возникло «серьезное чувство» к «красавцу парню» по имени Хуан, который был членом «крутой городской банды», называвшейся «Латинос дьяблос». Хуан хотел, чтобы Лидия вошла в «женский отряд» банды. Он пришел к ней и поцеловал ее, сидевшую в задумчивости среди «грязи и мусора, так похожего на человеческие отбросы, которыми было завалено все вокруг. Но это… это был ее первый поцелуй. И для Лидии он значил многое».

Хуан почти что уговорил Лидию пройти «суровый обряд инициации», после которого она бы стала настоящей «Латина дьябла». Но тут мать рассказала ей, что одного ребенка, «чудесную маленькую девочку», которую Лидия сама нянчила, убили – ее настигла случайная пуля во время уличной перестрелки. Кто это сделал? Конечно же «Дьяблос».

Кортни вздыхает с облегчением – читка близится к концу – и торжественно переходит к развязке.


И в этот момент Лидия поняла, что никогда не сможет жить в мире Хуана. Она не сможет любить человека, который в таком замешан. Однако ей нелегко будет сказать Хуану, что она отвергает его. И сумеет ли она? Найдет ли в себе силы? Лидия и сама не знает точно. Во всяком случае, пока.


На этом все. Конец рассказа. Больше она не написала ничего. Студенты дочитывают текст, и у Свенсона есть несколько секунд, чтобы придумать, что сказать, как вести обсуждение этой душераздирающей полуграмотной белиберды, именно что душераздирающей, поскольку, как он понимает, в опусе отражены лучшие душевные качества Кортни.

Он отказывается это принимать. Его преподавательский долг – отказаться принять такое. Кортни способна на большее. Чертовски жаль, что здешние правила не позволяют ему высказаться напрямик. Боже упаси посоветовать Кортни или любому другому ученику все порвать и начать заново, хотя именно так и поступают настоящие писатели, и сам он десятки раз отправлял в корзину рассказы и даже начало романа.

И вот теперь они все смотрят на него с тем же выражением ужаса, которое, он подозревает, прочитывается и на его лице. Или им рассказ понравился и они настолько взволнованы, что не могут подобрать слова? Да, конечно, и ему свойственно ошибаться… Он молча смотрит на класс, а затем говорит:

– Хорошо уже и то, что здесь никто не вступает в интимные отношения с животными.

– Да по сравнению с этим, – говорит Макиша, – история про курицу была гениальной. Опять эта расистская блевотина! Ну да, как встретишь на улице темнокожего, наверняка – либо бандит, убивающий невинных деток, либо наркоман. Как она называет братьев? «Человеческими отбросами»?

– Посдержаннее, Макиша, – говорит Свенсон. – Мы к этому еще вернемся. Обычно обсуждение мы начинаем с того, что нам в рассказе понравилось.

Он ждет невозможного, но тут вскидывает руку Анджела.

– Мне понравилось название «Латинос дьяблос». И еще – «Латина дьябла», похоже на «Леди Годива». Отличное название для банды.

Анджела выглядит как-то по-новому – увереннее, спокойнее. Будто замедлились психические реакции – ничего резкого, порывистого, словно кто-то положил ей руку на плечо, и она, угомонившись, притихла. Неужели все это из-за сообщения, которое оставил на ее автоответчике Свенсон?

– А «дьябла» – это испанское слово? – спрашивает Клэрис. – Бывает дьявол женского рода? – Свенсон порой не может понять, что Клэрис делает в Юстоне.

– Спорим, нет? – говорит Мег. – Они бы нам никогда такой власти не дали. Даже у дьявола должен быть член.

Свенсон укоризненно качает головой. Студенты сочувственно хихикают.

– Надо подумать, – говорит Карлос. – Вы же знаете, мои предки с Доминики. Мне насчет diabla ничего не известно. Есть слово bruja. Это что-то вроде колдуньи. По-моему, не совсем то.

– Можно заменить на Latin brujos, – воодушевляется Анджела. – И на Brujas latina. Тоже хорошо.

Макиша говорит:

– Ну как, мы закончили обсуждать то, что понравилось? Я опять хочу сказать гадость.

– Разве закончили? – спрашивает Свенсон. – Друзья, кто хочет рассказать о том, что ему понравилось в рассказе Кортни? – Кортни сидит, уставившись в стену. – По-моему, была предпринята попытка коснуться серьезных социальных проблем. Это кто-нибудь заметил?

Молчание. Высказываться никто не хочет. Среди его учеников идиотов нет.

– Ну что ж, – вздыхает Свенсон. – Прошу вас, Макиша.

– Знаете, по-моему, это тот самый случай, когда человек пишет о том, в чем ни хрена не понимает. Ты-то сама, Кортни, где росла? Небось, в каком-нибудь бостонском особнячке? А прикидываешься, будто знаешь, что творится в душе этой девчонки, когда она торчит там, на улице.

А Макиша где выросла? Кажется, в Дартмуте, вспоминает Свенсон. Однако умеет в нужный момент перейти на сленг «братьев и сестер», чем с успехом и пользуется.

– Макиша, – говорит Свенсон, – вы полагаете, невозможно вообразить того, чего сами не испытали?

– Я этого не говорила, – отвечает она. – Я просто считаю, что есть вещи, которых ты вообразить не можешь, да просто права не имеешь, если ты…

– Это не так, Макиша! – перебивает ее Анджела. – Вообразить можно что угодно, если, конечно, постараться. Ну вот Флобер, он же не был женщиной, а читаешь «Госпожу Бовари» и поражаешься тому, сколько он про женщин знал. Кафка не был насекомым. Люди пишут исторические романы про те времена, когда их еще на свете не было…

Карлос принимает пас и продолжает:

– Научную фантастику тоже не инопланетяне пишут.

– Анджела и Карлос правы, – говорит Свенсон. – Если работаешь с полной отдачей, то можешь влезть в чью угодно шкуру. Вне зависимости от ее цвета. – Он что, действительно в это верит? В настоящий момент, пожалуй, да.

– Ну да, – соглашается Кортни. – И я так считаю. Почему мне нельзя писать о черной сестре, если мне хочется?

Так, немедленно отступаем. Что-то не заладилось: похоже, Кортни приняла его слова в защиту воображения за одобрение своего рассказа. Хуже того, заговорив, Кортни нарушила главное правило обсуждения.

– Хо-ро-шо-оо, – тянет нараспев Свенсон. Кортни он решает оставить на произвол судьбы. – Вопрос в том, справилась ли с этим Кортни. Ваше мнение?

– Меня ее текст не убедил, – говорит Клэрис. – И Лидия, и ее приятель получились какие-то… абстрактные. Это могли быть любая девушка, любой парень, любая улица…

– Браво, Клэрис! – одобрительно кивает Свенсон. – Вы снова ухватили суть. И как же Кортни это исправить? Как заставить нас поверить, что Лидия и Хуан – конкретные молодые люди с конкретной улицы, а не абстракции? Что они не безликие?

– О, безликие! – подхватывает Макиша. – В том-то и дело. У этих убогих типов словно нет лиц.

– Так что же делать? – интересуется Свенсон.

– Дать описание внешности? – предлагает Дэнни.

– Рассказать про город, где все происходит? – подает голос Нэнси.

– Не помешает, – соглашается Свенсон.

– А может, нужно знать, откуда они родом? – говорит Карлос. – Кто они – мексиканцы, пуэрториканцы или полукровки, например с польскими корнями? Я вам так скажу: здесь разница существенная.

– Наверняка, – говорит Свенсон. – Занятное предложение. Еще что?

– Пусть эти ребята как-нибудь выскажутся, – предлагает Макиша. – Мозги у них имеются? Личности они или нет?

– Интересно, – говорит Свенсон. – А как бы вы, Макиша, решили эту задачу?

Макиша не успевает ответить, потому что в разговор вступает Мег.

– Может, к концу рассказа героиня должна… задуматься о своем положении? О том, как притесняют… цветных женщин?

Повисает пауза. В это лезть не хочет никто.

– Нужны значимые детали, – говорит наконец Анджела.

Благослови тебя Господь, думает Свенсон.

– Да? Какие, например? – интересуется Кортни, и в голосе ее слышны нотки раздражения: девушка из рода Элкоттов не привыкла получать указания от панков вроде Анджелы.

– «Грязные», «замусоренные» – таких эпитетов для улицы недостаточно. – Анджела свернула листы с рассказом в трубочку и размахивает ей как кистью, которой собирается живописать квартал, в котором обитает Лидия Санчес. – Почему это именно ее дом, ее лестница? Да поставь там… ну хотя бы «лондромат» [7]. Или винную лавку.

– Бананами пусть торгуют! – предлагает Клэрис.

– Почему бананами? – вмешивается Карлос. – Лучше жареными свиными ушками. И запах прогорклого масла заползает во все окна.

– А у этого придурка бандита пусть будет вся грудь в татуировках, – говорит Дэнни.

– «Рожденный проиграть», – кисло шутит Джонелл.

– Ни один латино такой татуировки не сделает, – говорит Карлос. – Нет, там будет Mama. Mi Vida Loca. Mi Amor [8] и тому подобное.

– Вы что хотите сказать? – спрашивает Кортни. – Мне что, надо этнографическое исследование проводить?

– Нет, – говорит Анджела. – Закрой глаза. Сосредоточься и постарайся увидеть эту улицу, девушку, ее приятеля. Ну, словно тебе сон про них снится. А потом запиши, что увидела.

Да, главу романа Анджела написала сама. Почему Свенсон в это сразу не поверил?

– Ну хорошо, – говорит Кортни. – Это я могу сделать.

Да не можешь ты, думает Свенсон. Героиня Кортни будет как Натали Вуд в «Вестсайдской истории». Кортни дали наказ – поверить в то, что наблюдательность действительно поможет оживить текст, что средствами языка можно заставить и деревяшку ходить и говорить. Свенсон и не надеется дать им большее. Вот сейчас все вместе они хоть что-то выдоили из убогого текста Кортни. Плюс к этому обошли стороной скользкий вопрос: возможно ли при помощи достовернейших деталей и красот стиля скрыть неуклюжесть самого сюжета про девушку, решившую не вступать в банду, по вине которой погиб ребенок. Об этом упоминать вовсе необязательно. Они совершили очередное чудо – вылечили смертельно больного, ограничившись косметической операцией.

– Подождите! – говорит Джонелл.

Свенсон и ждет, что Джонелл как всегда скажет: рассказ и так отличный, и не надо ничего переделывать. Почти в каждой группе есть такой вот добровольный блюститель интересов автора, который ведет себя очень активно, даже воинственно, но делает это не по доброте душевной, а лишь для того, чтобы свести на нет потраченные остальными время и силы.

– Вы даже не дали Кортни слова сказать в заключение, – заявляет Джонелл. – Может, она хочет спросить нас о чем-нибудь или еще что.

Обычно автор только благодарит класс. И все же эта заключительная реплика необходима.

– Прошу прощения, Кортни, – говорит Свенсон. – Хотите сказать что-нибудь напоследок?

– Спасибо, ребята, – говорит Кортни. – Теперь я знаю, что делать дальше.

Это звучит как заключительная молитва. А еще похоже на завершение собрания квакеров, когда все встают, пожимают друг другу руки и лица кругом такие теплые, озаренные Внутренним Светом. Свенсон, сам не зная почему, смотрит на Анджелу Арго. Они обмениваются взглядами, из которых ясно: Анджела останется после занятия обсудить свою главу.

– Эй, погодите! – восклицает он. – Не расходитесь! Чей рассказ разбираем на следующей неделе?

Карлос протягивает ему рукопись.

– Вот – правда, по-моему, это полный отстой.

– Очень в этом сомневаюсь, – говорит Свенсон. – Благодарю, дружище!

Боковым зрением Свенсон видит, что Анджела встает. Она что, уходить собирается? Неужели он ошибся и никакого безмолвного уговора не было?

– Анджела! – Голос Свенсона чуть дрожит. Карлос странно смотрит на него. – Раз уж мы заканчиваем раньше, можете задержаться, обсудим вашу рукопись.

– Я на это и рассчитывала, – отвечает Анджела. – Если вы не против… Я просто встала размяться. Но только если вам удобно, если у вас есть время. Я бы не хотела надоедать…

– Мне вполне удобно, – говорит Свенсон. – Я же сам предложил. Останемся здесь или перейдем ко мне в кабинет? – Собственно, кто здесь главный? Почему он ее спрашивает?

– Лучше в кабинет. Там обстановка другая, не то что здесь. Если вы не против. – Анджела говорит тихо, почти через силу.

– Тогда идемте. Всем остальным – до свидания, увидимся на следующей неделе.


Оказывается, это так странно – идти куда-то со студенткой. Даже когда стоишь на месте, разговор не клеится. А уж когда идешь – столько возникает неловких моментов: то случайно заденешь спутницу плечом, то решаешь, пропускать ее вперед или нет, слева идти или справа, только и думаешь о том, что ты преподаватель и это обязывает. Студент ли проявляет уважение и уступает дорогу преподавателю, или Свенсон на правах старшего должен придержать дверь и пропустить ученика? И зависит ли это от того, мужского пола ученик или женского?

Естественно, зависит. Идучи по двору с Анджелой, Свенсон кожей чувствует – вот придвинься он чуть ближе, и кто-нибудь обязательно доложит: шли и держались за руки. Хорошо еще, во дворе почти никого. Повезло, что занятие закончилось раньше – в перерывах здесь не протолкнешься, и со всеми знакомыми надо здороваться. Он поднимает глаза на огромные окна корпусов Клеймора, Теккерея, Комсток-холла – интересно, кто-нибудь его заметил?

Анджела говорит:

– У вас такое бывает: представишь, что за тобой кто-то следит, и так не по себе становится? Вроде ты идешь, а в это время какой-нибудь Ли Харви Освальд берет тебя на прицел. Ну, например, некий псих, которому вы поставили низший балл, а он…

– Можете не волноваться, – усмехается Свенсон. – За мой курс оценок нет – зачет или незачет.

– Это здорово, – улыбается в ответ Анджела.

Они идут слишком медленно. Темп должен задавать Свенсон. Но ноги у него невесть отчего словно деревянные. На прошлой неделе он, пока ждал Шерри в поликлинике, прочитал статью про женщину, с которой случился удар, а началось все с того, что ей стало казаться, будто она идет сквозь толщу воды. Женщина была моложе Свенсона.

– Очень интересное было занятие, – говорит Анджела.

– Спасибо.

– Случилось чудо. Это при том, что рассказ Кортни отстойный.

Студенты не должны говорить преподавателю, что рассказ их соученика отстойный. Существует студенческая солидарность; учитель – начальник, они – подчиненные. И профессиональная (родительская) обязанность учителя – не позволять ученикам (детям) говорить друг про друга гадости.

– Ого! – говорит Свенсон.

– Вы же сами прекрасно понимаете.

– У Кортни все еще получится. – Анджела что, его коллега, с которой он обсуждает возможности ученика? Кажется, Свенсону следует ей напомнить о правилах поведения.

Но он этого не делает. И наказание настигает его – оно мчится по дорожке им навстречу. Но разве это наказание – встреча с единственной близкой ему по духу преподавательницей? Однако по какой-то непонятной причине ему совершенно не хочется сейчас общаться с Магдой.

Свенсон и Магда Мойнахен чинно, по-дружески целуются в щечку, так же как когда они встречаются за ланчем, только в присутствии Анджелы Арго это получается не совсем естественно, немного напоказ. Мол, с виду мы, может, и похожи на учителей, но вообще-то мы самые обыкновенные люди, у нас даже друзья имеются.

– У нас перерыв, – говорит Магда. – Я забыла кое-какие стихи у себя в кабинете.

Магда всегда куда-то несется впопыхах, что-то забывает. Она автор двух стихотворных сборников, имевших успех, ее бывший муж – поэт более известный, Шон Мойнахен, недавно женился снова, на юной поэтессе, подающей большие надежды, – хорошенькая девица, копия Магды двадцатилетней давности. Примерно раз в месяц Свенсон с Магдой отправляются вдвоем на ланч посудачить о юстонских сплетнях.

– А мы закончили раньше, – объясняет Свенсон. – Мы с Анджелой идем обсуждать ее роман.

– Анджела! – поворачивается к ней Магда. – Как дела?

– Добрый день! У меня все отлично, – мило улыбается Анджела.

– Как насчет ланча, Тед? – спрашивает Магда.

– Давай на следующей неделе.

– Ты мне позвони.

– Непременно. – Все обмениваются улыбками и расходятся.

– А вы занимались на… – Свенсон не знает, как спросить. Как это называлось? «Курсы для начинающих поэтов»?

– На семинаре первокурсников, – подсказывает Анджела. – Мои стихи всё испортили.

– Быть такого не может.

– Вы уж мне поверьте. Испортили. Я сочиняла дикие сексуальные вирши.

Надо будет спросить у Магды про стихи Анджелы, думает Свенсон.

– Семинар был не очень интересный, – продолжает Анджела. – Магда держалась… довольно напряженно. Мне казалось, что мои стихи ее нервируют. Так сказать… на личностном уровне.

Одно дело, когда Анджела разносит рассказ другой студентки или язвит по поводу семинаров Лорен Хили, и совсем другое – когда эта дурочка позволяет себе критиковать его лучшего, единственного в Юстоне друга. Свенсон не собирается выяснять, что за сексуальные стихи писала Анджела, из-за которых Магда нервничала «на личностном уровне». К тому же он вынужден признать, что инфантильная часть его души очень довольна. Всегда хочется, чтобы тебя студенты любили больше, чем других преподавателей.

У входа в Матер-холл Свенсон говорит:

– Идите наверх. Я заберу почту и вас догоню.

У него нет ни малейшего желания подниматься на четвертый этаж, лицезрея перед собой ее попку. Почтовый ящик любезно предоставляет в распоряжение Свенсона несколько ярких рекламок, которыми он и помахивает Анджеле, смотрящей на него сверху. Она отходит в сторонку, давая ему отпереть дверь, и при входе даже, кажется, не споткнулась. На сей раз она сразу усаживается в кресло и умудряется изобразить подобие йоговской позы, которая, по-видимому, необходима ей для душевного равновесия. Свенсон долго роется в портфеле, но тревога оказывается ложной, и он в конце концов вытаскивает оранжевый конверт, который протягивает Анджеле.

– Как я понимаю, вы получили мое сообщение, – говорит он.

– Я даже запись в автоответчике не стерла, – отвечает Анджела. – Тыщу раз ее слушала. Ой, мамочки! Что я несу? Давайте сделаем вид, что я этого не говорила. А надо было вам отзвонить? Знаете, я была ужасно смущена. Боялась, вы решите, будто я хочу, чтобы вы похвалили меня еще раз.

– Я вовсе не ждал вашего звонка, – говорит Свенсон. – Это у вас Роберт Джонсон на автоответчике?

– Неужели узнали? Правда, он неподражаем? А вы знаете, что он умер лет в шестнадцать? Подружка из ревности подсыпала ему в вино яд.

– Да, слышал, – отвечает Свенсон. – Итак… Даже не знаю, что добавить к тому, что я сообщил на автоответчик.

– Вы опечатки нашли? – спрашивает она.

– По-моему, почти все. Я их отметил. И сделал еще две-три пометки. А так… пишите дальше. Только не показывайте всем подряд. И ради бога не приносите в класс. Никому не позволяйте вам советовать. Серьезно, никому. Даже мне.

– Господи боже мой, – говорит Анджела грудным голосом. Свенсон с легким ужасом наблюдает, как ее глаза наполняются слезами. – Я просто счастлива. – Она вытирает глаза ладонью. – Не только потому, что вы мой учитель. Я ведь на самом деле восхищаюсь вашими романами. «Час Феникса» моя самая любимая в мире книжка.

– А я думал, «Джейн Эйр».

– Это другое, – говорит Анджела. – Ваша книга спасла мне жизнь.

– Спасибо.

Свенсон не хочет знать, каким образом. Он подозревает, что ответ ему уже известен. Когда он на вечерах читал отрывки из «Часа Феникса», к нему потом подходили благодарные слушатели и говорили, что в романе он описал их жизнь. У них тоже отцы были психами. Поначалу он чувствовал себя обязанным выслушивать их рассказы – ужасные истории про алкоголиков, алиментщиков, черствых и замкнутых трудоголиков. Но разве он про это писал? Неужели они не читали той главы, в которой мальчик из теленовостей узнает, что его отец пошел на самосожжение? Они что, хотят сказать, что и с ними такое было? В конце концов он научился говорить прочувствованное «Спасибо». Простого «спасибо» было вполне достаточно.

Но, кажется, не для Анджелы.

– Когда я училась в старших классах, отец все время грозился покончить с собой. И я не знала ни одного человека – ни в классе, ни среди всех знакомых в нашем нью-джерсийском захолустье, – который бы прошел через то же что я. А когда папа все-таки это сделал, со мной случилось нечто… странное. Вот тогда-то мой врач и дал мне эту книгу. Благодаря ей я поняла, что люди и такое выдерживают. Она действительно мне помогла. Спасла меня. Да и роман замечательный. По-моему, на уровне Шарлотты Бронте и Стендаля.

– Спасибо, – говорит Свенсон. – Я польщен.

Это правда. Свенсон счастлив. Как же приятно думать, что его книга помогла этой девочке. Когда журналисты спрашивали, каким он представляет своего идеального читателя, он говорил, что пишет для людей нервных, чтобы им было что почитать в самолете. Теперь он думает, что отвечать надо было так: для школьников из нью-джерсийского захолустья, для девочек, считающих, что только их жизни изуродовала судьба.

– Можно я вас о чем-то спрошу? – говорит Анджела.

– Валяйте, – говорит Свенсон.

– Вот это все, что описано в романе, так на самом деле было?

– По-моему, мы обсуждали в классе. Нельзя задавать этот вопрос…

– Мы же сейчас не в классе.

– Не в классе, – соглашается Свенсон. – Мой отец погиб именно так. Мы с мамой действительно узнали о случившемся из новостей. Он стал знаменитостью – на четверть часа. И сцена в молельном доме квакеров, когда к мальчику подходит старик и говорит, что его жизнь поднимется из пепла отцовской жизни, – все тоже было на самом деле. – Свенсон столько раз это произносил, что исповедью не считает. Собственно говоря, это предательство его собственного тяжелого прошлого, заранее отлитое в удобную форму, и всякий раз, когда журналисты расспрашивали его про «Час Феникса», он отвечал просто на автомате. – Вы ведь знаете про Вьетнам? И про антивоенное движение?

Анджела вздрагивает и закатывает глаза.

– Ну зачем вы так? Я же не умственно отсталая.

Свенсону стыдно за свой менторский тон, и он пытается вспомнить какую-нибудь новую подробность.

– Вот ведь смешно… Я иногда и сам не могу вспомнить, что происходило на самом деле, а что я выдумал.

– Я бы помнила, – говорит Анджела.

– Вы еще молоды. А как насчет материала к вашему роману? Что там правда?

Анджела вжимается в кресло.

– Ну и вопросик…

Ей явно не по себе, и это заразительно. Но кто объяснит, почему она имеет право задавать такие вопросы, а когда он обращается с тем же к ней – это уже насилие над личностью и назойливость?

– Да ничего, – говорит Анджела. – Я все выдумала. Ну… была у меня подруга, она ставила опыты с яйцами – для урока биологии. Но остальное я сама придумала.

– Что ж, замечательно! – говорит Свенсон.

– Вот так… я хотела спросить, как по-вашему, мне надо что-нибудь переделать в этой главе?

Он же только что просил ее не слушать ничьих советов.

– Давайте вместе посмотрим.

Анджела протягивает ему рукопись, он ее перелистывает. Действительно здорово. Он не ошибся.

– Последняя фраза… Ее можно опустить, и текст только выиграет. Вы и так уже все дали понять.

– Какая фраза? – Анджела пододвигает кресло поближе, они оба, едва не соприкасаясь лбами, склоняются над рукописью.

– Вот эта. – Свенсон читает вслух: – «Я была до безумия влюблена в учителя музыки и, вернувшись из школы домой, думала о нем постоянно». Мы же узнали это из предыдущего предложения. Главу можно закончить и так: «Меня гораздо больше интересовало, что скажет мистер Рейнод, когда я расскажу ему об этом завтра после репетиции».

До Свенсона наконец дошло. Как он умудрился, дважды прочитав текст, не обратить внимания, что это рассказ о влюбленной в учителя девочке? Почему? Да потому, что не хотел понимать. Беседа с Анджелой и без того его вымотала.

– А когда вы начали писать свой… роман?

– В начале лета. Я приехала к маме, и у меня снова был нервный срыв. – Анджела достает из рюкзака ручку, вычеркивает последнюю фразу. – Еще что-нибудь?

– Нет, – говорит Свенсон. – Больше ничего.

– Можно я вам дам продолжение? – Она уже достала новый оранжевый конверт и протягивает его Свенсону.

– Давайте, – говорит он. – Можем обсудить его на следующей неделе, после занятий. Вас это устроит?

– Классно! – говорит Анджела. – Ну, тогда до встречи! Всего!

Уходя, она случайно хлопает дверью и кричит из коридора:

– Ой, извините! Спасибо вам! Пока!

Свенсон прислушивается к ее шагам на лестнице, затем открывает конверт, достает рукопись и читает первый абзац.


Мистер Рейнод сказал: «Есть один малоизвестный факт. В дни равноденствия и солнцестояния яйцо можно поставить вертикально, и оно не упадет». Эта информация показалась мне гораздо более значимой, чем то, что я успела узнать про яйца и инкубаторы. Все, что мистер Рейнод говорил, взмывало ввысь, уносилось к чему-то такому необъятному, как Вселенная, равноденствие, солнцестояние.


Свенсон пересчитывает страницы, их всего четыре – на целую неделю. Он старается читать медленнее, как всегда, когда книга, которая ему нравится, подходит к концу. Да что же такое, черт подери? Это ведь всего-навсего роман юной студентки. Он пододвигает к себе телефон, набирает номер.

– Офис Лена Карри. Чем могу вам помочь? – отвечает молодой голос с четким английским выговором.

– Лен здесь?

– Он на совещании – сообщает юный британец. – Что-нибудь передать?

– Я перезвоню позже. – Свенсон вешает трубку.

О чем он, собственно, хотел говорить с Леном? Звезды были к нему благосклонны, послав вместо Лена секретаря.

Так, для одного дня достаточно. Свенсон заслужил отдых. В амбулатории его ждет Шерри. Пора ехать за женой.

* * *

Ужин у них праздничный. В некотором смысле. Машину Шерри наконец починили. Шерри объясняет, в чем там было дело, но Свенсон слушает вполуха. Удалось уложиться в сумму – на этом он в состоянии сосредоточиться – в два раза меньшую, чем они предполагали. Что они и празднуют – ремонт, обошедшийся малой кровью. Сегодня вечером по всей Америке писатели пьют за великие произведения, за шестизначные авансы, за творческие и личные успехи, за новых друзей и новые БМВ. А Свенсон на своем пустынном островке чокается с женой и поднимает тост за то, что их «сивику» пришлось только поменять генератор за двести долларов.

А что в этом плохого? Они пьют из оплетенной бутылки чудесное монтепульчьяно, прибывшее из самого Абруццо для того, чтобы порадовать их здесь, в Вермонте. Они едят курицу в белом вине с чесночным соусом и свежим фенхелем, выращенным Шерри. В салате – последние в сезоне помидоры, дозревшие на подоконнике: Свенсону ведь повезло, он женат на женщине, которая целыми днями работает в поликлинике, но не забывает о маленьких радостях, выкладывает помидоры на подоконник – специально ему на салат. Перед ужином, когда Шерри стояла у плиты, Свенсон подошел к ней сзади, обнял, прижался к ней, и она в ответ выгнула спину, запрокинула голову. Неплохо для двух сорокасемилетних людей, двадцать один год состоящих в браке. Хорошее вино, хороший ужин, легкое возбуждение. Свенсон не безумец. Он знает, что мир – юдоль слез. Но ему жаловаться не на что. А он, строго говоря, и не жалуется.

Шерри, хотя уже стемнело и ничего не видно, смотрит в окно на свой сад. Наверняка думает о том, что еще нужно сделать до зимы. А как же Свенсон? Эй, привет, я здесь, стою на несколько ступеней выше в той же пищевой цепи, что и те растения, которые выживут или нет – но вне зависимости от усилий Шерри.

Проходит несколько минут, и она говорит:

– Знаешь что, Тед? Очень странное ощущение: вот мы тут сидим, едим фенхель, а грядка с таким же фенхелем смотрит на нас через окно.

Свенсон улыбается – да, забавный ход мысли, а потом думает: это она лишний раз напоминает, что фенхель выращен ею.

– Расслабься, – говорит он. – Со двора ничего не видно. Трава пока что за нами не следит.

– Шучу, – ласково говорит Шерри. – Извини.

– А фенхель замечательный, – говорит Свенсон.

Шерри сосредоточенно подбирает корочкой остатки соуса. Свенсон обожает смотреть, как она ест. Но сегодня вечером он допускает ошибку: смотрит поверх ее головы, на стену. Обои в цветочек – достались еще от прежних хозяев, – потрескавшиеся, в бурых пятнах, а на них ряд изображений святых, наследство двоюродной бабушки Шерри. Она повесила их ради хохмы, но у святых все всерьез, и они стоят, воздев руки, кто в исступлении восторга, кто в муках, один вообще распят вниз головой.

Свенсон вспоминает портрет Джонатана Эдвардса, выглядывавший из-за плеча ректора. Почему религия побуждает людей вешать на стены такие страшные картины? Чтобы те понимали, что они делают в церкви, чего пытаются избежать. По нему уж лучше молельный дом квакеров с голыми стенами, где нет ничего пугающего, где страшно разве что отцу Свенсона, у которого эти жуткие картины были в голове, а вера вынуждала каждое воскресенье проводить час в этой пыточной. Как-то раз после утреннего собрания (Свенсону тогда было лет двенадцать) отец отвел его позавтракать в «Молден Дайнер» и там спокойно объяснил, к какому он пришел выводу: все дурное в этом мире – его личная вина. Рассказывая, отец Свенсона, человек щуплый, съел три завтрака подряд. А вскоре после этого случая он и поджег себя на ступенях Палаты представителей.

Шерри смотрит через плечо, поворачивается к Свенсону.

– Господи, Тед! Ты смотрел на стену с таким видом, что я решила, может, один из святых заплакал.

– Я не смотрел на стену.

– Мне показалось?

– Я вообще ни на что не смотрел.

Шерри кладет себе еще салата. Она вовсе не намерена лишать себя удовольствия поесть последних помидоров только потому, что Свенсон капризничает.

– На работе опять был сумасшедший денек. Не иначе как Меркурий в ретрограде. Пришла одна девица и заявила, что она ловит флюиды от призраков дочерей Элайи Юстона.

– А ты-то что могла сделать?

– Валиум дала.

Свенсона это даже забавляет: оказывается, чудесные юстонские ребятишки тоже добывают наркоту обманом.

– Может, это моя студентка.

– Первокурсница. Специализируется на театре. А потом – новая гадость. Приходит один подонок, этот, новенький из приемной комиссии, приносит заявление одного старшеклассника. У мальчишки по отборочным тестам потрясающие результаты. Но у него рак яичек. Так они хотят, чтобы я позвонила в Берлингтон и узнала, какие у него шансы. Боятся, видите ли, что, если парень болен неизлечимо, у них место пропадет.

– Он так и сказал? – спрашивает Свенсон.

– Нет. Это было бы противозаконно. Но он имел это в виду. Я звонить в Берлингтон не собиралась. Однако вовсе не хотела, чтобы мальчика завернули. Поэтому через час позвонила в приемную комиссию и сказала, что прогнозы у медиков самые благоприятные. Ну вот, чувствую себя героем. А потом до меня доходит: они же могут принять парня, и четыре года у меня на руках будет тяжело больной человек.

Свенсон искренне надеется, что этого не случится. Иначе четыре года подряд ему придется говорить только о раке яичек. В последнее время, когда он слушает рассказы Шерри, ему кажется, что он говорит с неизлечимым ипохондриком. Вины Шерри здесь нет, но эти истории болезней все чаще звучат как пророчества о том, чем Свенсон неминуемо заболеет.

Вообще-то Свенсону (он никогда не скажет этого вслух, да и себе редко признается) почти не интересно, что происходит в амбулатории. Он женился на Шерри, убедив себя, что покорен тем, как она распорядилась своей жизнью. Нет, он на самом деле был в восхищении, и не только по причинам романтическим. Через несколько дней после того, как он очнулся на полу приемной и прохладные пальцы Шерри щупали его пульс, он начал писать рассказ о враче, который так безумно влюбляется в джазовую певицу, что губит свою карьеру ради того, чтобы утолять ее всепоглощающую жажду любви, замаскированную под ненасытную страсть к морфину и таблеткам для похудания. Рассказ перерос в его первый роман, «Голубой ангел», который требовал своего – Свенсон жаждал сведений в области медицины. Вот он и вернулся в больницу Святого Винсента, где его дожидалась Шерри. Они влюбились друг в друга так стремительно, будто он вдруг решил собрать материал для рассказа о человеке, которого страсть к женщине захватила настолько, что ему остается одно – погубить свою жизнь.

Тем летом они смотрели «Голубого ангела» в «Бликере», и Свенсон, следя за тем, как профессор ради певички из ночного клуба Лолы-Лолы (ее играла Марлен Дитрих, женщина с прокуренным голосом и умопомрачительными ногами, от которых невозможно отвести глаз) превращается в жалкого фигляра, понял, каким будет роман. Из фильма он взял название клуба, в котором работала его певица, и заглавие романа. Тогда он впервые почувствовал, что это будет нечто большее, чем месть врачу, который был столь потрясен прелестями Сары Воан, что не обнаружил у Свенсона воспаления среднего уха. Он понял, что новый этап его жизни – когда он любил, а не желал любви, писал, а не желал писать – начался словно по волшебству, на него снизошла благодать, он укутан ею, как плащом, но она может так же мгновенно испариться. Нет, оказалось, что не мгновенно. Постепенно. Она уходила по капле.

После долгого молчания Свенсон заговорил первым:

– Знаешь… Сегодня утром мне так хотелось закончить занятие пораньше, поехать в Берлингтон, прийти к Руби в общежитие, позвонить в дверь, увидеть ее, сводить в кафе…

– И что же?

– Я этого не сделал.

– А может, надо было? – говорит Шерри. – Может, это бы помогло.

– Поможет только время, – говорит Свенсон.

Оба это знают, и оба в это не верят. Руби ничего не забывает. Она с младенчества отличалась феноменальным упрямством. Мимолетный испуг, игрушка, которую ей захотелось, – она могла говорить об этом непрерывно. Почему они надеялись, что она изменится? Да потому, что все меняется. Их веселая озорная дочка превратилась в упитанного подростка с сальными волосами и угрюмым лицом – как с пожелтевшей фотографии крестьянской семьи. Руби отдалялась от них все больше. Шерри говорила, пройдет, девочки в переходном возрасте часто такими бывают. Она даже принесла Свенсону книжку про это, но он ее читать отказался. Ему было противно, что его собственная жена считает, будто дешевые бестселлеры из цикла «Помоги себе сам» имеют какое-то отношение к их родной дочери.

В конце концов они убедили себя, что на самом деле им повезло. С Руби все в порядке. В школе она училась на «хорошо». Даже здесь (а может, именно потому, что здесь), в тихом Юстоне, сколько ее одноклассниц беременели, подсаживались на наркотики. Но как-то осенью, когда Руби была в выпускном классе, Арлен Шерли сообщила Шерри, что видела Руби с парнем, сидевшим за рулем красной «миаты».

В кампусе была одна «миата», алая роза в бутоньерке самого проблемного студента Юстона. Младший сын сенатора с Юга, избалованный, пьющий, Мэтью Макилвейн перевелся в Юстон на второй курс, после того как его выгнали из двух других университетов: в первый раз за несданную сессию, во второй – за изнасилование девушки, за которой он ухаживал. Его появление вызвало бурю возмущения, но через несколько недель, когда объявили о строительстве нового корпуса библиотеки, корпуса Макилвейна, скандал стих. Внешность у парня была как у манекенщика – типичный самовлюбленный красавчик. Что он делал с Руби? Свенсону даже думать об этом не хотелось. Шерри же сказала, что студенты-новички часто чувствуют себя одиноко.

Им бы радоваться, что у Руби появились свои секреты, радоваться, что у нее наконец есть парень. Свенсона так беспокоило, что ее школьные приятельницы сплошь недалекие простушки. Любые друзья-подруги, но только не Мэт! И кто бы укорил Свенсона за то, что он хочет спасти свою дочь от негодяя и насильника?

Свенсон побеседовал с куратором Мэта, затем с самим Мэтом, который тут же с Руби порвал. Свенсон видел это так: играла кошка с мышкой, потом кошку что-то отвлекло, и мышка убежала. Он еще решил, что мышка будет ему благодарна.

Свенсон и Шерри знают: главное – ни в чем друг друга не обвинять. Порой это странно возбуждает: у них общее горе, есть нечто, связывающее только их двоих. Но груз того, о чем они не могут говорить, с каждым днем все тяжелее. Шерри ни в чем не повинна. Она его предупреждала, что это не сработает, Руби не забудет и не простит. И хотя Шерри никогда не скажет, что он все сделал неправильно, он знает, что она именно так и думает. Поэтому он может винить ее за то, что она винит его, а ведь это он имеет право предъявлять обвинения.

Шерри допивает вино.

– Руби сумеет это преодолеть. Она ведь нас любит.

– Откуда ты знаешь? – говорит Свенсон. – За что ей меня-то любить?

Шерри вздыхает и качает головой.

– Дай мне передохнуть, – говорит она.


После ужина Свенсон идет в кабинет. Он берет свой роман, и к горлу подкатывает тошнота. Держа страницу на вытянутой руке – похоже, дальнозоркость прогрессирует, – он читает одну фразу, другую.


Джулиус вошел в галерею. Он знал здесь всех и знал наверняка, сколько человек только и ждет его провала. Через голову женщины, которая с притворной радостью целовала его в обе щеки, он видел свои работы, похожие на трещины, расползшиеся по выложенным плиткой платформам подземки, они умирали на стенах галереи.


Кто же это пишет так мертво и убого? Да уж никак не Свенсон. Мертвечина на стенах, мертвечина на бумаге – закодированное предупреждение самому себе. Он смутно помнит, каково это, когда работа идет, когда, садясь утром за письменный стол, словно ныряешь в теплую ванну или в ласковый речной поток, и волны слов уносят тебя… Он открывает портфель, достает рукопись Анджелы Арго. Читать не будет, только взглянет. Но он начинает читать и забывает, о чем думал, а потом забывает и про свой роман, и про роман Анджелы, про свой возраст, про ее возраст, про свой талант, про ее талант.


Мистер Рейнод сказал: «Есть один малоизвестный факт. В дни равноденствия и солнцестояния яйцо можно поставить вертикально, и оно не упадет». Эта информация показалась мне гораздо более значимой, чем то, что я успела узнать про яйца и инкубаторы. Все, что мистер Рейнод говорил, взмывало ввысь, уносилось к чему-то такому необъятному, как Вселенная, равноденствие, солнцестояние.

Я никогда не пробовала ставить яйцо вертикально – ни в равноденствие, ни в солнцестояние. Я не верю в астрологию. Я знала только, что моя жизнь – как это яйцо, и точка ее равновесия – те несколько минут после занятий, когда я могу поговорить с мистером Рейнодом.

Последние десять минут репетиции были для меня сущим адом: сколько времени осталось, сколько мы будем еще играть, если мистер Рейнод опять прервался, кричит на барабанщика за то, что тот поздно вступил, и нам приходится начинать все сначала, и заканчиваем мы только со звонком. Вот как научилась математике – когда все это высчитывала. Если мы заканчивали играть раньше, эти несколько минут доставались мне. Если нет – передо мной простиралась пустыня: ночь, день, выходные.

Я была первым кларнетом. Я следила за тем, чтобы все вступали вовремя. Я отбивала ритм ногой. Может, мистер Рейнод думал: ну что за ребячество – отбивать ритм? Я представляла себе, как он смотрит на мои ноги. Я считала такты, держа кларнет на коленях. Мистер Рейнод, оглядывая оркестр, бросил взгляд и на мой кларнет.

Он научил нас готовить инструмент за три такта. Мы держали мундштуки во рту и вступали по знаку дирижера. Вступили дружно, ну разве что кто-то задержался на секунду, и, услышав хор деревянных духовых, я забыла обо всем, осталось лишь прохладное журчание безукоризненной мелодии Пятого Бранденбургского концерта Баха, хоть и в переложении для школьного оркестра, но по-прежнему недосягаемой.

За три такта до конца мир вернулся. Смотрел ли мистер Рейнод на мою ногу? Будто у него дел других не было – только и смотреть на мою идиотскую ногу.

Началось все прошлой весной, когда мы возвращались домой с окружного музыкального фестиваля. Победил школьный оркестр Куперстауна с пьеской под названием «Последний шаман», где мерзко грохотали тамтамы, выли виолончели, имитируя пение воинов в вигваме, потом завизжали флейты-пикколо – видно, с кого-то снимали скальп. Толпа, собравшаяся в школьном спортзале, бесновалась от восторга. Судьи одобрительно кивали головами. Наш нежный, звонкий Моцарт с треском провалился.

Мистер Рейнод был за рулем фургона с инструментами, с ним ехали все концертмейстеры, его отборные силы. Обычно мы болтали без умолку. Кому этот нравится, кому – та, будто мистера Рейнода здесь нету. На самом деле все эти разговоры велись специально для него: мы демонстрировали ему, какой крутой жизнью живут подростки. Но после фестиваля все так расстроились, что говорить не хотелось. Мы проиграли, и проиграли по своей вине.

Мистер Рейнод вдруг поддал газу, сменил полосу. Инструменты задребезжали. Взревел и затих клаксон. Из-за спины мистера Рейнода я смотрела, как ползет по кругу стрелка спидометра. Обычно он ездил, как мои родители: чуть медленнее лимита скорости. А сейчас он несся по шоссе, обгоняя все машины. Я решила, что мы разобьемся.

Он снова перешел на крайнюю полосу, въехал на площадку для отдыха и сказал:

– Всё, выходите. Вперед, шагом марш!

Мы удивленно на него посмотрели. Говорил он всерьез. Он когда-то служил в морской пехоте.

Он чуть не угробил нас на шоссе, но мы, ни секунды не колеблясь, отправились следом за ним в лес. Это была еще одна из его безумных выходок, за которые его и любили ученики. Как-то раз на репетиции он велел нам всем поменяться инструментами, и мы играли труднейший отрывок на том, на чем играть не умели.

Мы шли за ним по дорожке, мимо карты, висевшей под пыльным стеклом, мимо мусорных баков. Лес был темный и сырой. Следуя за мистером Рейнодом, мы то и дело теряли его из виду. Он шел, расправив плечи и высоко подняв голову. Она и была для нас ориентиром.

– Ну хорошо, остановились! – сказал он. – Посмотрите вокруг. Вот здесь жили индейцы. Вы хоть на секунду можете поверить, что они играли эти тупые голливудские песенки? Настоящая индейская музыка ничего общего с таким дерьмом не имеет.

Он не ругал нас за то, что мы провалились. Доказательством тому было слово «дерьмо», которое он произнес. Ругался он только в присутствии концертмейстеров, и мы поняли, что нравимся ему по-прежнему.

– Ладно, – сказал мистер Рейнод. – Идем назад к фургону.

Все пошли, а я вдруг поняла, что не могу тронуться с места. Мне ужасно захотелось спать.

Мистер Рейнод схватил меня за руку.

Я так испугалась, что почему-то улыбнулась. Лицо мистера Рейнода было совсем близко. Я глядела ему в глаза, с трудом фокусируя взгляд. Видела только свое искаженное лицо, оно отражалось в его очках. Он открыл рот, снова закрыл.

– Иди вперед, – велел он мне. Но продолжал держать меня за руку. – Прости, – пробормотал он. – Я не хотел… – И тут он меня отпустил.

* * *

Это всего лишь третья консультация, но Анджела держится гораздо спокойнее и только немножко ерзает, усаживаясь в кресло. Что ж, у нее есть основания быть спокойной. Свенсон сам ей позвонил и назначил эту встречу. Она вполне могла решить, что он так поступает со всеми студентами. Она скрещивает ноги под сиденьем.

– Ну как вам? Что скажете?

– Что это у вас на руке написано? – спрашивает Свенсон.

Анджела, нахмурившись, смотрит на надпись, сделанную шариковой ручкой.

– Это? В воскресенье лунное затмение. Я боялась забыть. Так что вы думаете о моем романе?

– Вы играете на каких-нибудь музыкальных инструментах?

– Вообще-то нет. Завалила экзамен во втором классе. По флейте.

– А откуда тогда такие познания в музыке?

– У меня есть друзья. Я у них спрашивала. Кое-что выдумала. Вам не понравилось, да? Это хотите сказать?

– Вовсе нет. Потрясающе получилось. Я отметил пару мест, посмотрите, может, решите что-то поменять.

– Выкладывайте! – Анджела достает ручку.

– Да там пустяки. Ну вот, например, вы пишете «будто мистера Рейнода здесь нету». Точнее будет «здесь нет». Впрочем, можно и так.

– Вы это отметили?

– Отметил. И вот тут еще… как насчет правдоподобия? Она действительно могла увидеть свое лицо в его очках? Или вам просто так захотелось и вы нарочно ввели эту деталь?

Анджела откидывается на спинку кресла.

– Ого! А это обидно, – говорит она. – Можно в ваши очки посмотреться? Ладно. Проехали. Извините. Вам недостаточно, что она думает, будто видит свое отражение? Ведь она в этот момент очень расстроена.

– Оставьте как есть. – Свенсон не собирается спорить. – Может, потом когда-нибудь еще разок взглянете…

– Что еще? – спрашивает Анджела.

– Вот здесь… То же самое предложение. Хотите – оставляйте. «Видела только свое искаженное лицо». «Искаженное» – это слово ничего нам не говорит.

– А значить может что угодно.

– Вот именно.

– Обязательно это отметьте, – просит Анджела.

– Уже отметил.

– Неужели это я написала! – говорит Анджела. – Спасибо вам огромное-преогромное.

Свенсон воодушевленно просматривает рукопись еще раз.

– Тут посмотрите. Эпизод в фургоне. Слишком все быстро. Она действительно думает, что они разобьются, что аварии не избежать? Значит, когда машина тормозит, все чувствуют облегчение, но… смешанное со страхом, так?

Анджела сначала кивает, потом задумывается. Свенсон наблюдает за ней.

– Вы правы, – говорит она. – Это я понимала. Но очень торопилась – хотела поскорее перейти к их походу в лес. Она остается с ним наедине всего на минуту, но для нее это очень важно, после этого все меняется…

Свенсон, помолчав немного, говорит:

– Вы еще кому-нибудь показывали? Или роман никто больше не читал? – Кажется, она говорила, что никому его не давала, но Свенсону почему-то хочется знать наверняка.

– Никто, – говорит Анджела. – Ну, только мой друг. Ой, Господи! Я сейчас сказала про своего близкого друга «никто». Как вы думаете, что это может значить?

– Терпеть не могу психологических изысканий, – говорит Свенсон. – И каково мнение вашего друга?

– Он говорит, здорово. – Анджела пожимает плечами. – Вот, я вам еще принесла. – Она достает из рюкзачка новый оранжевый конверт. Происходит обмен оранжевыми конвертами, Анджела свой чуть не роняет и смущенно хихикает.

Глядя в пол, она продолжает:

– Собственно говоря, там всего один абзац – я хотела добавить его в конец отрывка. У меня еще есть, уже готовые главы, но я решила не спешить. Чтобы вас не слишком пугать. С вами удивительно интересно работать. После наших встреч мне хочется писать и писать. Просто не успеваю печатать. А потом сажусь и начинаю все по тыще раз переделывать – чтобы не стыдно было вам показать. Если меня поймают на том, что я все остальные занятия пропускаю, и мое дело передадут ректору, вы сможете им написать, как я работала?

– К сожалению, нет, – говорит Свенсон. – Но с удовольствием прочту то, что вы написали.

– До вторника, – говорит Анджела.

– До вторника.

Он слушает, как она бегом спускается по лестнице, а затем открывает конверт.


На следующий день я играла через силу. Никак не могла сосредоточиться на музыке. Все думала, зачем тогда, в лесу, мистер Рейнод схватил меня за руки? Это стало темой моего научного эксперимента: я анализировала все подробности с такой тщательностью, какой не удостаивала несчастных цыплят, которых пыталась вывести в нашем сарае за домом.


Свенсон кладет листок на стол, тянется к телефону. Кому он собирается позвонить? Лену Карри звонил на прошлой неделе. С Шерри беседовать неохота. Он набирает добавочный Магды Мойнахен.

– Тед! – тут же откликается Магда. – Как дела?

Ему нравится в Магде многое, но особенно приятно то, что она всегда ждет каких-то неприятных звонков и искренне радуется, если звонит Свенсон.

– У меня сейчас консультация, – говорит она. – Можно я перезвоню?

– Давай лучше договоримся встретиться, тогда и поболтаем. Как насчет ланча завтра?

– Отлично! Где всегда?

– Конечно, – говорит Свенсон. – Вместе поедем?

– Я приеду из Монтпилиера. Так что давай встретимся уже там, в половине первого.

* * *

Свенсон знает по опыту, что Магда никогда не приходит вовремя, поэтому приезжает чуть позже и, поняв, что Магда опаздывает еще больше, начинает злиться. У него ни книги, ни газеты, и единственное, что может отвлечь его в мрачных интерьерах «Орлеанской девы», – стаканчик шардонне, от которого, впрочем, обязательно разболится голова. В зале ресторана, построенного в конце пятидесятых семейством из Квебека, окон нет, стены обшиты темным деревом, и все здесь напоминает клуб садомазохистов: кругом развешаны железные доспехи и скрещенные топоры, со стропил свисают остроконечные булавы и велосипедные цепи – все это имитация старины. Где теперь такое купишь? Да уже нигде.

Три поколения хозяев заведения до блеска начищали доспехи, сохраняли дизайн ресторана, куда преподаватели Юстона приходят пообщаться с коллегами. Студенты сюда не заглядывают, поэтому можно спокойно на них жаловаться, не опасаясь, что они сидят за соседним столиком. В тех редких случаях, когда университет подбирает новых сотрудников, их тоже ведут сюда: если везти их в Монтпилиер, где кормят лучше, они ведь решат, что так и придется ездить на ланч за шестьдесят миль. Кандидатов на должность угощают старой юстонской шуточкой: «В „Орлеанской деве“ подают бифштексы, сожженные на костре».

Сегодня две трети столиков, как обычно, заняты преподавателями и сотрудниками администрации. Проходя по залу, Свенсон всех их поприветствовал. Ходит он сюда исключительно с Магдой. Только здесь можно позволить себе ланч с коллегой противоположного пола, не провоцируя сплетен. Влюбленные парочки, если не желают известить всю общественность о природе своих отношений, сюда не заглядывают. Это было бы все равно что обниматься посреди Юстонского дворика.

У Свенсона с Магдой дружба такого рода, которая месяцами вибрирует на грани флирта, но опасной черты они не преступали никогда в силу непреодолимых обстоятельств: они ведь коллеги, Свенсон состоит в браке, Магда состояла, к тому же они слишком хорошо друг друга знают. Но легкий намек на романтику все же присутствует, о чем свидетельствует и тот факт, что Свенсон, когда Магда влетает в зал, снова восхищается тем, какая она хорошенькая.

Свенсон приподнимается со стула. Магда целует его в щеку. Он обнимает ее, неуклюже поглаживая по спине. Она сбрасывает пальто, садится, опирается локтями на стол, подается вперед и так пристально смотрит ему в глаза, что, будь это не в «Орлеанской деве», со стороны могло бы показаться, что у них и в самом деле роман.

Большинству женщин Свенсон нравится, главным образом потому, что они нравятся ему. Ему интересно то, о чем они рассказывают, он не подозревает их в тайном желании его извести. Вот почему у него счастливый брак, вот почему все библиотекарши и секретарши сделают для него что угодно и вот почему он единственный на весь Юстон идиот, который не переспал ни с одной студенткой. Женщины говорили ему, что от большинства мужчин он отличается отсутствием агрессивной враждебности. Может, этим они давали понять, что спать с ним никогда не будут.

А вот Магда едва на это не пошла – был один эпизод у нее в квартире. Тогда как раз случился очередной период взаимного влечения, причем острого, и Свенсон весь день предвкушал, как зайдет к Магде, – он должен был отнести ей кое-какие бумаги, и там он отреагировал на тонкие нюансы ситуации тем, что за первые двадцать минут выпил бутылку вина. Он сидел, развалясь, на диване, придвигался к Магде все ближе и ближе, и в тот самый момент, когда они могли – должны были – поцеловаться, Свенсон понял, что слишком пьян. И, вскочив с дивана, пулей помчался к двери. Знаменательно то, что они никогда, ни разу не вспоминали тот вечер.

– Чем занималась в Монтпилиере? – спрашивает он.

– Ездила в книжный, – говорит Магда. – Вот взгляни.

Он бросает взгляд на название.

– «Лучшие стихи о собаках»?

– Попадаются просто потрясающие стихи. Настоящая поэзия. Я не шучу.

– И что же? Ты тоже решила купить собаку? А потом о ней писать?

– Тед! – говорит она. – У меня есть собака.

– Ну да, – произносит он неуверенно.

– Моя собака тут ни при чем. Понимаешь, один первокурсник написал совершенно убогое стихотворение про смерть собаки. Я точно знаю, что это его собака. И что я должна сказать? «Мне очень жалко твоего песика. Да, кстати, стихи получились отвратительные». Вот я и подумала, покажу-ка я парню, как пишут про собак и про их смерть, будет хоть с чего начать разговор.

– Ты великий педагог. Тебе это известно?

– Спасибо огромное.

– Да, в самом деле. Ты так серьезно ко всему относишься. И студенты тебя обожают. – Свенсон вспоминает, что Анджеле семинар Магды не нравился.

– Тед! Что с тобой?

– Прости, задумался. Мои ученички писали бы про секс с мертвой собакой.

– Что-что? – переспрашивает Магда.

– То есть с дохлой курицей. Слушай, тебе не кажется, что они в этом году все какие-то странные? Что с ними такое? Мои только и пишут про секс с животными.

– Безопасный?

– Дэнни Либман порадовал шедевром про мальчишку, который приходит домой со свидания и совокупляется с куриной тушкой.

– Гадость какая, – говорит Магда.

– Ты бы им это сказала.

– А ты-то что сказал?

– Ограничился техническими подробностями, – например, насколько точны детали. Напомнил, что кур теперь продают без головы. – Свенсон врет, чтобы позабавить Магду.

– Сексуальная агрессия по отношению к курам… Можно и дело завести…

– Да уж, – кивает Свенсон, и оба замолкают.

Магда вдруг спрашивает:

– А как дела у Анджелы Арго?

Свенсон рад, что она заговорила об Анджеле первая. Он и сам собирался. Но тут появляется официантка Дженет, грубоватая, но добродушная.

– Ну, как вы? – интересуется она.

– Великолепно, – отвечает Свенсон.

– Аналогично, – говорит Магда.

– Ага, на пять с плюсом, – кивает Дженет.

Свенсон заказывает то же, что и всегда, что заказывает любой завсегдатай (другие сюда не ходят): сэндвич с идеально прожаренным (если верить меню) мясом и пюре с мясной подливкой.

– Мне то же самое, – говорит Магда.

– Понятно. Можно было и не спрашивать. – Дженет разворачивается и уходит довольная и одновременно чуть огорченная тем, что больше они ничего не заказали.

Да будут благословенны Дженет и «Орлеанская дева» – заказы здесь принимают быстро, поэтому можно тут же вернуться к беседе.

– Ты почему спрашиваешь? – говорит Свенсон.

– О чем?

– Об Анджеле Арго. – Свенсон произносит это с такой же интонацией, как сама Анджела, когда на первом занятии называла свое имя. Она еще глаза закатила, и Свенсон испугался, не припадок ли это.

Магда смотрит на него испытующе. Она явно обладает какой-то информацией, только вот непонятно какой. Ну, если ей что-то известно, пусть выложит Свенсону. Но нет, она все портит, потому что говорит следующее:

– Тед, если ты переспишь с Анджелой Арго, я перестану с тобой общаться.

Что за чушь Магда несет! И как, собственно, они перешли от рассказа Дэнни к возможным перспективам отношений Свенсона и Анджелы? Вчера Магда видела их вместе. Неужели она подумала, что… Может, уловила некие сигналы, которые мужской радар Свенсона пока не заметил?

– Боже мой, Магда, откуда такие мысли? Ты что, спятила? Ты же была на собрании. Если бы я решил рискнуть своей работой, то уж никак не ради Анджелы. И вообще, сама знаешь, я такими вещами не занимаюсь.

Магда знает это наверняка. И это ее несколько успокаивает.

– Ну, и чем Анджела теперь занялась?

– Роман пишет, – говорит Свенсон. – Хороший. На самом деле хороший.

– Меня это не удивляет, – говорит Магда. – Хотя мне она приносила нечто ужасное. Но видно было – человек она талантливый. Только вот хлопот с ней не оберешься.

– В каком это смысле?

– Ну… – говорит Магда, замявшись, – в ней будто… стержня нет.

– То есть?

– Она врет.

– Как это – врет? – У Свенсона перехватывает дыхание.

– По мелочам. Например, взяла у одного студента несколько книг: Рильке, Неруду, Стивенса, – а когда он попросил вернуть, сказала, что ничего у него не брала. Он пробрался к ней в комнату и нашел их на ее столе. Не так все было просто, потому что, по-моему, мальчик был в нее влюблен. Но факт остается фактом – книги были у нее.

– Книжки ворует – ну, это не самое страшное преступление. По мне, так пусть наши детки воруют книжки – значит, читать хотят. Да и дружок ее поступил не лучшим образом – тайком пробрался к ней в комнату. Кстати, это тот, с которым она сейчас встречается?

– Она разве с кем-нибудь встречается? Тогда мне казалось, что у нее никого нет. Короче, история некрасивая. Но в конце концов это ребят очень сплотило. По-моему, никто и словом не обмолвился.

У Свенсона в группе такого не бывает. Ничего, что, по Магдиному выражению, их бы сплотило.

– Не знаю, может, все дело было во мне, – продолжает Магда. – Анджела из тех студентов, с которыми у меня не получается наладить контакт. Я вот тебе минуту назад сказала, что у нее плохие стихи, но это не совсем так. Стихи по-своему сильные. Наверное, мне такие противопоказаны. Чересчур неистовые и непристойные.

– Неистовые и непристойные? Ого! И о чем шла речь?

– Это были, скажем так, драматические монологи. Или диалоги. Как бы запись разговоров девушек из «Секса по телефону» с клиентами.

И тут, естественно, приносят заказ. Впрочем, разговор явно захватил обоих и так просто не прервется, вполне можно сделать паузу, приняться за еду.

Магда отправляет в рот первый кусок.

– И еще одно… Героиня этих стихотворений называла себя «Анджелой-911».

– Господи боже мой! – изумляется Свенсон. – Что, теперь в Юстон принимают и девушек, работавших в «Сексе по телефону»?

– Работавших или работающих – кто знает? У меня возникло ощущение, что все это очень похоже на правду. И еще было что-то такое в том, как к ней относились ее сокурсники. Страх? Уважение? Не знаю. У меня правило: не спрашивать, не вмешиваться. Сразу видно, что мальчик пишет о смерти своей собаки, но если он не захочет…

– Отлично понимаю, – перебивает ее Свенсон. Он счастлив сменить тему и от эротических стихов Анджелы перейти к обсуждению работы семинаре. Они же для этого и встретились. Коллеги беседуют о делах. – Не спрашивай. Не вмешивайся. Чем меньше знаешь, тем лучше.

– Что касается этого – безусловно да. Но ведь она была первокурсницей. Я даже думала: может, надо об этом кого-нибудь известить? Хотела посоветоваться с Шерри.

– С Шерри? Ты ей что-нибудь сказала?

– Нет. Подумала, еще впишут Анджеле в карту какой-нибудь диагноз. И… стыдно признаться, но я не хотела в это ввязываться. Сам знаешь, как бывает. Говоришь себе: потерпи, семестр скоро закончится. И вообще, мне не надо было ничего узнавать специально. Анджела сама все сообщала. В ее стихах было много про отца этой девушки из «Секса по телефону», про то, как он ее изводил сексуальными домогательствами. Как-то раз, на консультации, Анджела дала понять, что это так на самом деле и было.

– Что она сказала?

– Не могу вспомнить. Я тогда просто обалдела. Впрочем, половина студентов заявляют, что они едва избежали инцеста.

– Мне они такого не рассказывают, – говорит Свенсон.

– Повезло тебе, – усмехается Магда. – Было в Анджеле нечто такое… В общем, я в это поверила.

– Почему? – спрашивает Свенсон осторожно.

– Сама не знаю. Не в одной Анджеле дело. Все их поколение… Мне порой кажется, они считают, что секс – это нечто постыдное. Они будто в глубине души уверены, что если ты думаешь о сексе или испытываешь желание, – значит, ты страшный человек.

– Исключение они делают для зоофилии, – говорит Свенсон. – Господи! Несчастные дети! – Он умолкает, пораженный тем, что ведет такие разговоры с Магдой.

Оба они приложили немало усилий, чтобы подавить собственные сексуальные порывы. Может, Анджела не без оснований сказала, что с Магдой не все в порядке. Одно ясно наверняка: Магда не читала роман Анджелы. И все же Свенсон с облегчением думает, что Магда, возможно, права – и насчет Анджелы, и насчет всего ее поколения.

– Отец, про которого она упоминает в стихах… он покончил с собой?

– Покончил с собой? О самоубийстве она ничего не говорила. Знаешь, Тед, у меня было очень странное ощущение – будто все это выдумано, но сама она разницы не чувствует.

– Роман вполне настоящий, – говорит Свенсон.

– Рада слышать, – отвечает Магда.

– У тебя эти стихи случайно не сохранились? – Свенсон уставился в тарелку. Он понимает, что вопрос идиотский. Сам он хоть какие-нибудь студенческие работы хранит?

Но Магда нисколько не удивляется.

– Знаешь, и это тоже странно. – Она откусывает кусочек сэндвича, утирает рот ладонью. Свенсон глядит на ее руку. Ему хочется дотронуться до нее, погладить. – Вот тебе пример того, насколько Анджела упертая. Под конец весеннего семестра звонит мне Бетти Хестер, библиотекарша.

– Я знаю Бетти, – говорит Свенсон. – Матушка Хаббард [9].

– Тед, не надо так. Злая шутка. Так вот, Бетти рассказывает мне, что одна из моих учениц – понятно, что Анджела – сделала книжку своих стихов: распечатала на принтере, нарисовала обложку, сброшюровала и преподнесла в дар Юстонской библиотеке, в память о своем первом курсе. И попросила Бетти поставить на полку современной американской поэзии. Бетти ее поблагодарила, сочла, что это очень мило с ее стороны. А потом прочитала несколько строк и поняла, что к чему. Тогда-то она и позвонила мне, спросила, можно ли отказаться от подарка Анджелы. Я поинтересовалась, нет ли у нас в университете правил, запрещающих вводить в фонд книги студентов. Бетти ответила, что нет – такого прежде не случалось. Я сказала, что Анджела вполне может как-нибудь зайти проверить, что сделали с ее книгой, и, увидев, что книги на полке нет и она никому не выдана, запросто устроит скандал.

– Анджела? – Свенсон пытается совместить два образа – мстительную гарпию, о которой рассказывает Магда, и застенчивого воробышка, благодарного за каждую кроху похвалы.

– Да, Анджела, – говорит Магда. – В конце концов я посоветовала Бетти ввести эту проклятую книжку в каталог, поставить на полку и надеяться, что никому, кроме Анджелы, она не понадобится. Никто ее и не заметит. А когда Анджела закончит университет, книжку можно будет списать. Сам понимаешь, прежде всего мне самой не хотелось проблем с администрацией. Стихи ведь были написаны к моему семинару. А я до сих пор не в штате.

– Так что, книжка в библиотеке? – спрашивает Свенсон.

– Насколько мне известно, да.

– Надо будет взглянуть.

– Да ради бога.

Оба вдруг замечают, что едва притронулись к сэндвичам, и смущенно принимаются за еду.

– Я проголодался, – говорит Свенсон.

– Я, похоже, тоже, – кивает Магда. – Да, кстати, Тед. Когда будешь в библиотеке, возьми «Моя собака Тюльпан» Акерли. И дай почитать своим ученикам. Это лучшее произведение про половые сношения с животными.

– Спасибо, – говорит Свенсон. – Я всегда знал, что на тебя можно рассчитывать.

– Мы же друзья, так ведь?

* * *

В библиотеке, как всегда, пусто. Интересно, где студенты работают? Эхо разносит звук шагов Свенсона по огромному вестибюлю. Он чувствует себя крошечным и никчемным, но одновременно громадным и оглушительно шумным.

И тут он видит Бетти Хестер, сидящую за столиком у входа. Высокая, с прямой спиной, в ручной вязки темно-лиловом платье с широкой юбкой, под которую можно упрятать весь ее выводок (работая в Юстоне и получая ученые степени по библиотековедению, Бетти родила шестерых), она напоминает тряпичную бабу на чайник.

– Тед! – свистящим шепотом приветствует его Бетти. – Сколько лет, сколько зим! Неужели столько пишешь, что и читать некогда?

– Если бы! – Свенсон скромно пожимает плечами – он как бы опровергает предположение Бетти, допуская, однако, что она, возможно, и права.

– Трудно вам, творцам. Как Шерри?

– Прекрасно, – говорит Свенсон. – Как дети?

– Все отлично. Итак, могу я чем-нибудь помочь?

– Нет, спасибо. У меня тут кое-что не клеится… Решил зайти порыться в книжках – вдруг вдохновение осенит.

– Да ты настоящий читатель, – говорит Бетти. – На таких библиотеки и держатся.

Свенсон украдкой бросает опасливый взгляд параноика-извращенца и понимает, что с места, где сидит Бетти, видно карточный каталог, который он по старинке предпочитает компьютеру, где никогда ничего не понятно. Он что, вообразил, будто Бетти, увидев, как он идет к ящику на "А", догадается, что он ищет «Непристойные стихи Анджелы Арго»? И тут его действительно осеняет. Он поищет книжку, которую посоветовала Магда, – «Моя собака Тюльпан» Акерли, – а уж потом…

Свенсон наспех записывает на листочке бумаги шифр Акерли, после чего якобы случайно выдвигает соседний ящик и находит карточку «Арго, Анджела. „Анджела-911“. Напечатано автором». В воздухе ни единой лишней молекулы кислорода – все насквозь пропитано плесенью. Он проводит пальцем по корешкам книг, находит брошюру, прошитую алой нитью, и тут же отдергивает руку, словно дотронулся до раскаленного железа. Легкие сжимаются и ему перестает хватать воздуха. Он берет себя в руки, выуживает книгу – книжонку – с полки. Понятно, с чего Бетти так распсиховалась. На обложке заглавие: «Анджела-911» алыми буквами. Под ним компьютерная фотография – Венера Милосская с грубо подрисованными руками. Одна рука прикрывает лобок, другая держит телефонную трубку.

Свенсон слышит (или ему мерещится?) шаги, замирает, прислушивается. Смотрит в проход между стеллажами. Книжка дрожит в руках. Он открывает первую страницу, там посвящение «Моим маме и папе». Как это мило – посвятить непристойные стихи об инцесте и сексе по телефону своим родителям. Он закрывает книгу. Кто-то идет? Или это потрескивают старые стеллажи, скрипит под их тяжестью пол?

Свет здесь тусклый, читать невозможно, но в зал он выходить не решается – вдруг там кого-нибудь встретит, до полки далеко, обратно не поставишь. Он ставит книжку на место, идет искать Акерли, находит, возвращается за брошюрой Анджелы, прячет ее под томик Акерли. После чего направляется к столу в самом дальнем углу – сюда никто никогда не заглядывает.

Он листает страницы, находит первое стихотворение и читает:


Я отец четырех дочерей.

Три из них уже спят,

А четвертая ждет меня.

Вот я вам и звоню.

Вы что, спите? Не спите! Слушайте!

Я все думаю об ее упругих грудках.

Моя рука у нее между ног.

Ее бедра вздымаются вверх.

Вы что, спите? Слушайте!

Я слышу ее стон –

Так она ворковала в младенчестве,

А теперь этот стон для меня, он мой.

Ее косточки тонкие, словно птичьи.

Я осторожно ложусь на нее,

и пенис упирается ей в гладкое бедро.

Вот я вам и позвонил.

Вы слушайте! Не спите. Слушайте.

Я же сказала, я не сплю.

Я жду, я жду тебя.

Ты меня так возбуждаешь.

Представь, что ты лежишь на мне.

Представь, что я – твоя дочь.


Ну что ж, она не Сильвия Плат. Хорошо, что проза у нее настолько лучше стихов. Свенсон готов выдать еще сколько угодно обидных замечаний, но прекрасно понимает: все это лишь попытки отвлечь себя, не думать о том, почему это у него случилась эрекция. Ну что он за чудовище? Возбудился, прочитав стишки про инцест, про совращение невинной девчушки! Все эти годы он морочил себе голову своими так называемыми нравственными принципами, интенсивной внутренней жизнью, обязанностями – он же учитель, муж, отец, да, отец, воспитывающий дочь. А если бы кто-то проделал такое с Руби? А если бы с Анджелой?

Да Свенсон просто нелюдь! Животное. Дикий зверь. Он судорожно скрещивает ноги, закрывает глаза, делает глубокий вдох. От книжной пыли у него начинается кашель. Так, вспомни о раке легких! Сколько лет ты курил! Ну вот, кажется, эрекция потихоньку спадает. Нужно просто успокоиться. Хватит себя уничтожать! Эрекция – не такое уж тяжкое преступление, это же не изнасилование, не домогательство. Даже католики не считают, что дурные мысли так же греховны, как дурные дела. В старших классах, когда на скучнейших уроках математики у него случалась эрекция, он представлял себе, что его родители умерли. А теперь-то они действительно мертвы, и сам он умрет, и Шерри, и Руби. О, срабатывает отлично! Безотказный антиафродизиак.

Собственно говоря, член у него встал не из-за стихов Анджелы, банальных, в сущности, по содержанию. И не потому, что написаны они студенткой, которую он знает лично, девушкой, о кое-каких сторонах натуры которой он бы и не догадался – а может, догадался бы, но был предусмотрителен и гадать не пытался. Ему сорок семь лет, и опасность сексуальных эксцессов почти миновала. Столько лет ему удавалось отделываться легким флиртом со студентками, причем прехорошенькими, и было бы безумием сойти с дистанции перед самым финишем ради этой пигалицы Анджелы Арго. Нет, причина эрекции не стихи. И точно уж не Анджела. Все дело в атмосфере – душная библиотека, нравственные табу, сама тема секса, как ни банально она преподнесена, и где – в этом унылом, аскетичном храме мудрости.

Он хочет прочитать остальные стихи. Только не здесь, не среди этих пыльных книг. Дома все по-другому. Чище. Спокойнее. Одна загвоздка – как пронести книгу мимо Бетти Хестер.

Может, просто ее украсть? Он окажет Бетти, да и Магде услугу. Почему он не прихватил с собой портфель? Можно сунуть книгу под мышку и вынести через центральный вход. Только с его-то везением наверняка окажется, что она намагничена, сработает сигнализация, которую установили несколько лет назад – питали идиотские надежды на то, что студенты будут воровать книги. Магда сказала, что Анджела ворует книги. А теперь этим, похоже, займется и Свенсон.

Он хочет заполучить эту книгу. Ему необходимо ее прочесть. Только никак нельзя брать ее на абонемент – запись об этом будет навеки внесена в компьютер. Может, сделать ксерокс? Там всего страниц пятнадцать-двадцать. Обрадовавшись, что нашелся такой простой выход, он спешит вниз, но по дороге вспоминает копировальный аппарат стоит рядом с каталогом и его отлично видно от стола Бетти. Так, ксерокс отпадает. Главное – сохранять спокойствие. Не встречаться взглядом с Бетти, дать ей жестом или отсутствием оного понять, что он принес эту брошюру с собой, а теперь уносит домой.

Уголком глаза он замечает, что Бетти за столом нет. Но тут из-за стеллажей со справочниками Бетти кричит:

– Тед! Сию секунду подойду!

Разве соблюдение гробовой тишины не входит в ее профессиональные обязанности?

Свенсон выдавливает из себя улыбку. Только не впадать в панику. Он взял на себя труд проверить, над чем его ученица работала в прошлом году, на что он имеет полное право, более того, это говорит о его исключительной ответственности. Что это на него нашло: уважаемый писатель, преподаватель университета испугался, не пристыдят ли его за то, что он вздумал почитать какие-то дилетантские скабрезные стишки! Будто мальчишка, которого поймали с порножурналом.

Бетти берет Акерли, Свенсон украдкой перекладывает книжку Анджелы в другую руку. Это его. Он этого никому не отдаст. И Бетти это не касается.

– Тед!

– Да? – Он тянет время.

– Где твоя карточка?

– Ой! – Он отворачивается, чтобы Бетти не заметила «Анджелу-911», свободной рукой шарит по карманам, достает бумажник.

– «Моя собака Тюльпан»? Название незнакомое.

– Профессор Мойнахен посоветовала почитать, – говорит он. И непонятно зачем добавляет: – Мои ученики словно сговорились – пишут рассказы про людей, которые проникаются неподобающими чувствами к своим домашним животным. – Ну зачем он об этом?

– Да, наверное, и такое бывает. – Бетти проверяет книгу и, удовлетворенная выданной компьютером информацией, отдает Акерли Свенсону – все в порядке, можете идти.

– Спасибо тебе. – Свенсон говорит это с пылом – имитирует дружеское прощание.

И тут Бетти голосом учительницы начальных классов, велящей положить ей на стол шпаргалку или выплюнуть жвачку, спрашивает:

– А эту?

Свенсону бы сказать: «А это моя». Он не обязан ей ничего показывать. Но он протягивает книгу. Немой вопрос – выражением глаз, жестом: он что, просто забыл или не хотел ее предъявлять? Во взгляде Бетти мелькает тень подозрения, но тут же улетучивается. Бетти берет брошюру, они оба рассматривают обнаженную Венеру Милосскую, прикрывающую срам и беседующую по телефону.

– О! Кажется, я знаю автора. Она твоя студентка?

– То-то и оно, – благодарно кивает Свенсон.

– Ей повезло.

У Свенсона в глазах слезы облегчения. Сколько событий за день – ланч с Магдой, потом этот инцидент с самим собой, там, за стеллажами. Слава богу, милейшая Бетти своим поведением его успокаивает, дает понять, что нет ничего извращенного или постыдного в желании прочесть книгу, написанную студенткой.

Бетти заносит данные в компьютер, отдает книжку ему. Он едва сдерживает себя – ему хочется поскорее, пока она на передумала, схватить томик, сунуть в портфель.

– Как Шерри? – интересуется Бетти. Кажется, об этом она уже спрашивала.

– Отлично, – во второй раз отвечает Свенсон.

– А Руби?

– Отлично.

– Передавай им привет.

– А ты – своим, – говорит Свенсон.

* * *

Когда ректор Фрэнсис Бентам открывает дверь своего викторианского особняка на Мэйн-стрит, Свенсона и Шерри окутывают клубы едкого дыма.

– Добро пожаловать в крематорий, друзья! – приветственно машет рукой Фрэнсис. – Входите, если отважитесь! Но предупреждаю: обстановка накалена до предела. Высокие технологии и кулинарное искусство сошлись в последней схватке.

– Что-то горит? – спрашивает Шерри.

– Наш ужин, – сообщает Фрэнсис. – Видно, надо было провести полевые испытания нашей новой «Дженн-Эр». Первый блин комом. Эти встроенные грили – с ними замучаешься. Наверное, что-то с воздушным клапаном. Только я положил сосиски на решетку, они стали взрываться как петарды.

Свенсон с Шерри украдкой обмениваются взглядами. Так тебе и надо, думают они.

Фрэнсис подает гостям исключительно жареное мясо. Во-первых, потому, что, даже живя в дикой вегетарианской колонии, упорно придерживается британских традиций; во-вторых, обожает издеваться над любимым занятием всех американцев вообще и университетской профессуры в частности – борьбой за здоровый образ жизни.

Свенсон любит говядину. И всегда ест с удовольствием, тем более что дома ее подают нечасто. Он определенно предпочитает мясо студенистым запеканкам с цуккини, которыми потчуют на университетских ужинах. Однако Свенсон полагает, что не следует подчеркивать свое положение посредством выбора блюд. Кому какое дело до твоей должности? Ректор у себя на ужине подает то, что пожелает. Хочешь – ешь, хочешь – сиди голодный. Тут Свенсон вспоминает про зуб, надо бы его вылечить, таких пиршеств плоти бедняге не выдержать. Он щупает зуб языком. Жевать придется другой стороной.

Раньше они с Шерри всегда ходили на университетские ужины, но после рождения Руби много сидели дома, а теперь и охота пропала, да и приглашают их редко. В общине вроде юстонской если отказываешься от приглашений, на короткое время становишься самым желанным гостем. Но довольно скоро интерес угасает, и тебя просто перестают приглашать.

Давненько они не участвовали в подобных мероприятиях. Убийственные беседы, пошлые до предела. Неужели и правда миссис профессор Икс видела сегодня утром на кормушке красноголовую гаичку? В самом ли деле профессор и миссис Зет заказали двойной спальный мешок, а одинарный, присланный по ошибке, отправили назад? Сплетни – от умеренно гнусных до злонамеренных и жестоких. А эта отвратительная еда – да, было десятилетие, когда домохозяйки открыли для себя радости оливкового масла, чеснока, паэльи, жареных куриных грудок, фалафеля, но теперь бал правят аскеты-вегетарианцы, от которых ничего, кроме соевого сыра и поддельных сосисок, не дождешься.

Свенсона сюда не заманишь, но как назло, когда позвонила секретарша ректора, к телефону подошла Шерри. Шерри считает, что обижать коллег – все равно что самому рыть себе могилу. Мало ли о чем придется попросить. И игнорировать приглашения Бентама ни в коем случае не следует.

Свенсон напрочь забыл, что прием назначен на сегодня, поэтому был избавлен от мук ожидания, однако теперь вынужден испить чашу до дна. Хозяин проводит Свенсона и Шерри через огромную викторианскую дверь, по бокам которой Марджори Бентам понавесила каких-то национальных ковриков, притащенных с конференций в странах третьего мира. Дом обставлен на манер английского загородного особняка, он, как и положено, слегка обшарпан – тут уж постарались трое детишек Бентама, спортивного вида здоровяки, резвые, как породистые щенки: один теперь учится в Принстоне, другой – в Йеле, третий – в школе-интернате. Сегодня вечером детали неряшливо-аристократического быта затуманены дымом. Бентам откашливается, тем самым позволяя, даже предлагая Свенсону и Шерри, напитав свои легкие летающими в воздухе ошметками пережаренного белка, последовать его примеру.

– У нас без церемоний, – говорит Бентам. – Пристройте свои пальто вон там. Я бы вам помог, да вот… – Он демонстрирует свои руки в заляпанных жиром резиновых перчатках.

Раньше ответственность за ужин несли жены, но теперь зачастую обязанности кухарки берут на себя мужчины, предупреждающие все возможные обвинения в феминизации тем, что кухню объявляют своей территорией и никого к ней не подпускают. Такие мужчины – Фрэнсис Бентам из их числа – с поварешкой наперевес рады продемонстрировать гостям, что это исключительно мужское занятие.

С чего это Свенсон так взъелся? В чем виноваты эти люди? Скучная вечеринка – не преступление. Они же не снимают на видео детское порно. Можно посмотреть на это глазами Чехова – и увидеть сборище заблудших душ, которые изо всех сил стараются сделать вид, будто в этой глухой провинции они вовсе не заедены тоской и скукой. Чехов бы сострадал им, а не судил, как делает Свенсон. И кто он такой, чтобы их судить? Сомнительный тип, у которого член встает даже на эротические стишки юной студентки.

Стоило вспомнить про инцидент в библиотеке, и ему тут же кажется, будто кожа у него липкая, словно клеем вымазанная. А что, если кухонная гарь к нему пристанет? И он представляет себя персонажем из Готорна, чей грех обнаруживается на факультетском приеме. А какое, собственно, преступление он совершил? Взял почитать чьи-то стихи? Он же не кинулся, придя домой, в кабинет, не упивался ими тайком. Они лежат там, где он их оставил, – на письменном столе.

Кстати, о Готорне… Вот и Джерри Слопер – мистер Американская Литература, его багровое лицо едва виднеется в едких клубах дыма. Кого еще Бентам пригласил? Ну должен же быть кто-то помимо сотрудников английской кафедры. Ректор ведь любит звать новых людей, ежели таковые в Юстоне появляются. Идучи сюда, Свенсон втайне надеялся, что Бентам пригласил Амелию Родригес, весьма сексапильную сурового вида пуэрториканку, которая недавно возглавила новую кафедру – латиноамериканской культуры. Вечно недовольная Амелия привнесла хотя бы экзотическую нотку, была бы надежда получить – пускай мазохистское – удовольствие: все гости по очереди пытались бы ее развлечь, и ни один бы в этом не преуспел.

Но Амелии среди собравшихся в гостиной нет: на диванах и в креслах – знакомые всё лица, попивают коктейли, закусывают крекерами, намазанными какими-то фекалиями. Одному богу известно, сколько уже принято водок и двойных виски. От говядины, они, может, и воздерживаются, но святого не тронь.

– «Мармайт» [10]! – восклицает Бернард Леви, пожилой спец по восемнадцатому веку. – Я ж его последний раз ел в Оксфорде, в свой wunderyahr [11]!

– Вам нравится? – спрашивает Мардж Бентам. – Американцы его почему-то не любят. – Ремарка Леви воодушевила Мардж: она хватает с блюда два печенья и машет ими перед носом Свенсона и Шерри с таким видом, что ясно – отказа не примет, и они спешат отведать угощение.

«Мармайт»! Неужто садизму Бентама нет предела? Что последует за этим – холодец из телячьих ножек? Пирог с почками? Если Марджори известно, что большинство американцев, вернее, большинство нормальных людей «Мармайт» терпеть не может, то почему это единственная закуска? Свенсон храбро отправляет свой крекер в рот целиком и очень старается проглотить ошметки отрубей, склеенных мерзкой соленой пастой, не поморщившись. Остальные гости пристально следят за тем, как он это будет глотать.

Итак, кто же лицезреет смертельный трюк, исполняемый Свенсоном? Бентамы, Джерри Слопер, Бернард Леви, престарелый Ангофайл с супругой, многострадальная Рут. Дейв Стеррет – викторианство – и его дружок Джейми – постструктурализм. Кремовые розочки на торте – неизменная поклонница Свенсона Лорен Хили, отъявленная феминистка и председатель Женской лиги. Он счастлив видеть Магду – его безумный взгляд, мечущийся по гостиной, с радостью выхватывает из толпы единственное родное лицо. Но радость сменяется легким беспокойством, причины которого он осознает не сразу: ах да, сегодняшний ланч, стихи Анджелы.

– Дружище, это надо немедленно запить, – советует Бентам.

– Водкой. Двойной. Будьте добры. – Свенсон чувствует, как Шерри буравит его взглядом. Ну и пей свое белое вино.

Опасения Свенсона подтвердились – здесь только английская кафедра. Все предсказуемо, никаких неожиданностей, никакой интриги. Спокойно, это всего-навсего ужин, не смерть же, не вечные же муки. Состав гостей указывает на то, что собрались здесь не для удовольствия, а для дела: ректор устраивает смотр одного из своих подразделений. Бентам будет задавать глубокомысленные вопросы и вполголоса отпускать сочувственные реплики, а они кинутся по очереди перерезать себе горло, и кто-то будет чересчур зажат, кто-то излишне наивен, кто-то чрезмерно ответственен, и даже штатные сотрудники испугаются за свои должности, а Бентам будет сидеть и смотреть, как отвратительно они себя ведут.

Дым потихоньку рассеивается, минуты дружеского единения перед лицом стихии подходят к концу. И вот они наконец могут увидеть друг друга в истинном и крайне нелицеприятном свете.

– Присаживайтесь, – говорит Бентам.

Свободны только два места – кресло времен королевы Анны и довольно широкий пуф. Свенсон и Шерри устремляются к пуфу.

– Привет, Тед! – говорит Берни Леви.

Предполагается, что Свенсон забыл, как двадцать лет назад Берни, боевой задор которого тогда еще не иссяк, выступал против кандидатуры Свенсона, заявляя, что писатель и кафедра литературного творчества университету ни к чему. Какая тут кафедра – всего-то Свенсон да Магда. Не о чем было Берни беспокоиться. Жаль только, что Берни проиграл. А то остался бы Свенсон в Нью-Йорке.

– Вот и наш творец! – говорит Берни. – Как тебе пишется, старина?

– Привет, Шерри, – сурово роняет Рут Леви.

– Привет, Рут, – отвечает Шерри.

– Спасибо, нормально, – говорит Свенсон.

– Роман продвигается? – спрашивает Дейв Стеррет, самый милый человек из здесь присутствующих, которого ежедневно мутузит его дружок-садист, постструктуралист Джейми.

– День на день не приходится. – Неужели это Свенсон сказал? Да, достаточно здесь появиться, и тут же цепляешь вирус неистребимой пошлости.

– Творческая работа – это подвиг, – говорит Рут Леви. – Требует полной отдачи.

Постструктуралист Джейми мечет в безобидную идиотку Рут свирепые взгляды, а Лорен Хили, готовая в любой момент броситься защищать старушку от мужчин-шовинистов, сурово уставилась на Джейми.

– Можете рассказать, над чем вы сейчас работаете?

Джейми что, шестым чувством уловил, что Свенсон не работает? И вообще, какое Джейми дело? Он ненавидит книги, или, как он их называет, тексты. Особенно он ненавидит писателей, наваливающих кучи бумажного дерьма, которые ассенизатор Джейми вынужден убирать.

С тех пор как Джейми зачислили в штат, он не дает себе труда скрывать презрение, которое питает ко всем остальным преподавателям. Исключение составляет Дейв – в него Джейми влюбился, едва попав в Юстон. Странно все-таки, что Берни Леви, выступавший против зачисления в штат Свенсона, с таким радушием приветствовал Джейми, оказавшегося гадюкой, которую они пригрели у себя на груди. Джейми не преминул сообщить, что книг Свенсона никогда не читал и не собирается, но время от времени интересуется его более знаменитыми и удачливыми собратьями по перу. Любит спросить, почему того или иного так перехваливают.

– Вот почему расспрашивать писателя о его творчестве считается верхом неприличия? – говорит Джейми.

– Пойду помогу Мардж, – заявляет Лорен. – Бедняжка там, наверное, одна замучилась.

Да, действительно, Бентам бросил Мардж разбираться с последствиями пожара одну. Он стоит с бокалом в руке, картинно облокотившись о каминную полку.

– Извините, Джейми, я не расслышал, – говорит Свенсон. – Что вы спросили? – Одно дело пропустить удар у себя на семинаре, и совсем другое – на ужине у ректора.

– Вы работаете над романом?

– Ну, теперь понятно, почему я сразу не услышал вопроса, – улыбается Свенсон. – Собственно говоря, да, работаю.

Шерри с Магдой не сводят с них глаз, обе мечтают, чтобы сменили тему.

– О чем ваш новый роман? – спрашивает Бентам. – Или вы уже рассказывали? Извините, я забыл.

А что, если Свенсон и впрямь уже рассказывал? Каково ему будет узнать, что этого обычно цепкая память ректора не удержала?

– Нет-нет, – успокаивает его Свенсон, – вам я не рассказывал. Вообще никому не рассказывал. Даже своей дражайшей и обожаемой, – кивает он на Шерри.

– Не смотри на меня так, – говорит Шерри.

Все хихикают.

– Ну хотя бы как называется? – жеманно вопрошает Фрэнсис. – Неужели и это секрет?

– Отчего же, – говорит Свенсон. – Он называется «Яйца».

Чувствует он себя как героиня «Экзорциста» [12]. Какой бес его попутал это сказать? Его так и подмывает оглянуться, посмотреть, откуда донесся этот голос.

– Очень любопытное название, – говорит Дейв.

– Тед, – шепчет Шерри недоуменно, – я думала, твой роман называется «Черное и черное».

– Похоже, жены обо всем узнают последними, – говорит Дейв.

– «Черное и черное»? – переспрашивает Рут. – Тоже интересное название.

– И вполне понятное, – бросает Джейми.

– Оба названия хорошие, – говорит Магда.

Свенсону очень хочется выяснить, знает ли Магда, как называется роман Анджелы. Называл он его за ланчем или нет?

– Название – коварная штука, – говорит Свенсон.

Он больше не в силах это выносить, поэтому встает и направляется к двери – будто ему понадобилось в уборную. А почему бы и нет? Можно пойти и не спеша помочиться, а заодно хоть несколько минут отдохнуть от этого приятного общества.

– Вот, на дорожку, – говорит Бентам.

В стакан Свенсона льется водка. Он одним глотком выпивает половину. Он все еще чувствует жжение в горле, когда по пути в ванную сталкивается с Лорен Хили, выплывающей из кухни с плетеным подносом, на котором ровными рядами выложена новая порция крекеров с «Мармайтом». Обычно Лорен носит темные костюмы, но сегодня она в хлопчатобумажном платье, тоже темном, с высокой талией, с морем складок по груди – помпезном и по-девичьи кокетливом одновременно. Свенсон окидывает Лорен оценивающим взглядом, Лорен за ним наблюдает. Затем подплывает к нему почти вплотную. Она ниже его чуть ли не вполовину и, воинственно вскинув голову, оглядывает его снизу вверх.

– Тед, зачем ты здесь? – почему-то таинственным шепотом спрашивает Лорен.

– Это в каком смысле?

– Ты же в штате. Тебе от Бентама ничего не нужно. Может, ты хочешь годичный отпуск? Или решил объявить новый семинар? А?

Лорен что, решила, раз он принял приглашение ректора, он трус и подхалим? Или так тоскует по светской жизни, что готов идти, куда бы ни пригласили?

– К телефону подошла Шерри. Иначе, уверяю тебя, сюда бы меня не затащили.

Лорен, услышав это, вся съеживается. До Свенсона слишком поздно доходит, что она, быть может, вовсе не собиралась его унижать, а просто решила пококетничать. Но это он пресек, упомянув Шерри. Он точно и холодно констатировал факт: меня бы тут – с тобой, с вами со всеми – не было, если бы меня к этому не вынудила жена.

Лорен, тряхнув головой – как собачонка, вымокшая под дождем, – удаляется с подносом крекеров. Свенсон отправляется в ванную, где мочится, но не как собирался – не спеша и с удовольствием, – а прежде долго стоит, вдруг смутившись оттого, что держит пенис в руке, ошарашенно разглядывает безупречно чистые, изысканных расцветок махровые полотенца Мардж, куски мыла, похожие на огромные карамельки. Он так счастлив хотя бы нескольким капелькам мочи – видно, с простатой проблемы, – что прощает себе мокрое пятно на брюках, хотя и понимает, что Лорен увидит в этом очередную декларацию воинственного мачизма.

Он возвращается в гостиную, которая за время его отсутствия опустела. На мгновение его охватывает паника, но тут он слышит голоса в столовой, куда все, кроме этого грубого, невоспитанного и уже пьяного писателя, успели перейти.

– Прошу прощенья.

Свенсон устремляется к единственному свободному стулу, который – то ли это его вечное невезенье, то ли Мардж постаралась – оказывается рядом с Фрэнсисом Бекманом и напротив Лорен. Будь он понаглее, заставил бы всех передвинуться и сел рядом с Шерри, которая слегка встревоженно следит за ним с дальнего конца стола. Только вот будь он понаглее, он бы вообще сюда не пришел.

Ректор раздает тарелки с едой. Мардж ухитрилась-таки спасти сосиски – сняла обгоревшие шкурки, а то, что осталось, мелко нарезала, смешала с мясной подливкой и подала с картофельным пюре – получилась импровизированная «пастушья запеканка». Это, конечно, не тот пир плоти, которым славятся Бентамы, но вполне съедобно. Гости оживились. Они склоняются над тарелками, по очереди бормочут комплименты в адрес Мардж и ее кулинарных способностей, старательно не замечая того, что подливка пропахла дымом и гарью. Запивают они это месиво реками кислого красного вина, которое ректор разливает из запотевшего графина.

– Великолепно получилось, – одобряет Лорен.

– Угу-мм, – соглашаются остальные.

– Замечательно, Марджори. Ну что ж, друзья, – говорит Фрэнсис, – что новенького на баррикадах?

Все продолжают есть – первым высказываться не хочет никто.

– Как вам надежда и гордость Юстона? По сравнению с прошлым годом? Или с предыдущими?

– Думаю, – начинает Берни Леви, – я никого не шокирую, если скажу, что каждую осень новички кажутся менее подготовленными, чем худшие ученики предыдущего года.

– Точно, – презрительно усмехается постструктуралист Джейми. – Сдается мне, в нынешних школах совсем позабыли Драйдена и Попа [13].

– А у вас как, Джейми? – спрашивает Фрэнсис. – Ваши что, из другого теста?

Не собирается ли Джейми сказать ректору, что те пятеро или шестеро ни на что другое не годных старшекурсников, которые выбирают его семинар по теории литературы, способнее тех, кто идет к Берни? Даже Свенсон, к Берни теплых чувств не питающий, напрягается.

– У меня в основном старшекурсники, – говорит Джейми. – Так что, когда они ко мне попадают, школьных учителей винить уже не в чем. Им успевают заморочить голову эти вот ребята, – показывает он на своих коллег. И смеется. В одиночестве.

– Тут на днях интересный случай случился, – говорит Джерри Слопер. – Он показал, какие нынче студенты и как они отличаются от меня в их возрасте.

– Я в их возрасте никогда не был, – признается Берни.

– Мы в этом не сомневаемся, – с готовностью подхватывает Дейв, явно смущенный нападками Джейми.

– «Случай случился»! – не выдерживает Джейми. – Господи помилуй!

– Джерри, прошу вас, продолжайте, – говорит Бентам.

– Шли занятия по введению в американскую литературу, – рассказывает Джерри. – Мы занимались Эдгаром По. Я решил начать с биографии… посвятить в кое-какие детали, так сказать, заинтересовать их бытовыми подробностями…

– Бытовые подробности! – вмешивается Берни. – До чего мы докатились! Сценарий для ток-шоу.

– Классно получилось бы! – говорит Джейми. – Например, По и его тринадцатилетняя кузина обсуждают свой брачный контракт в шоу Салли Джесси Рэйфел [14].

– Интересно, – подает голос Рут.

– Господи Иисусе, только не это, – говорит Свенсон.

– Ой, Тед, ты такой предсказуемый, – тут же вступает Лорен. – Вечно заступаешься за писателей-мужчин.

– Короче, я рассказал им, что у По были проблемы с алкоголем и опиумом, – продолжает Джерри. – Шатался по трущобам и тому подобное. Их очень интересуют эксперименты с расширением сознания. Но когда я стал рассказывать о супружеской жизни По, все вдруг притихли. Я спрашиваю, в чем дело, – молчат. Наконец одна молодая особа говорит: «Вы что, хотите сказать, что мы изучали произведения растлителя малолетних? Я считаю, прежде чем давать задание, нас следовало об этом предупредить».

– Быть не может, – изумляется Дейв.

– Может, – говорит Джерри.

– Растлитель малолетних? – вздыхает Магда. – Бедный Эдгар Аллан!

– Эдгар Аллан? Вот как? – усмехается Дейв. – Ох уж эти мне поэты! К великим обращаются по имени.

Магде приятно, когда ее называют поэтом, и она, обернувшись к Дейву, улыбается ему.

– Очаровательно! – Ректор кокетливо подпирает подбородок рукой и обводит взглядом всех сидящих за столом. – И многие из вас замечают повышенное внимание к… такого рода темам?

Еще одна тайна раскрыта! Оказывается, продолжение следует – начинается обсуждение основных вопросов недавнего собрания коллектива. Сексуальные домогательства – это навязчивая идея Бентама? Или он выполняет свой профессиональный долг? Неусыпное наблюдение за правовым статусом университета, его бюджетом, его репутацией?

– Мы должны быть крайне бдительны, – говорит Берни. – Когда я в своем кабинете разговариваю со студенткой наедине, дверь я оставляю открытой настежь. А в столе держу магнитофон, чтобы включить его, если дело примет рискованный оборот.

Присутствующие смотрят на Берни с плохо скрываемым изумлением, не в силах представить себе студентку, которой взбредет в голову ждать от Берни домогательств.

– Ну а каково мнение остальных? – спрашивает Фрэнсис. – Есть основания считать, что в Юстоне это животрепещущая проблема? Или всего лишь… обостренная реакция на современные тенденции?

– Все это крайне опасно, – говорит Дейв Стеррет. – Скажем так, взрывоопасно.

Гости сосредоточенно копаются в «пастушьей запеканке».

Пока в Юстоне не появился Джейми, Дейв, будучи куратором Союза студентов-геев, много лет подряд тесно общался с самыми сексапильными членами этой организации. Когда Джейми и Дейв полюбили друг друга, весь университет вздохнул с облегчением; впрочем, поскольку к тому времени все уже успели узнать Джейми, беспокоиться стали за Дейва. Свенсон никогда не мог понять, почему Дейв – высокий, тощий, болезненно застенчивый, к тому же на редкость прыщавый – пользуется таким успехом. Очевидно, в нем есть скрытые ресурсы – исключительная честность или безудержная храбрость, ведь решился же он ответить на вопрос ректора, хотя любой другой, будь у него такое прошлое, сидел бы и тихо ел свое картофельное пюре.

Дейв говорит:

– На прошлой неделе мы изучали «Большие ожидания». Один из моих учеников – здоровенный малый, любитель пива – спросил, не намекает ли Диккенс на то, что Пип и Магвич состояли в гомосексуальной связи. Он что, хотел меня поддеть? Они все знают, что я гей. Я сказал, что, вероятно, есть литературоведческие труды на эту тему – он может к ним обратиться. Но я лично не считаю, что Диккенс имел в виду такое прочтение. А нас ведь прежде всего интересуют намерения автора.

– Какие еще намерения автора? – кричит Джейми. – Дейв, как ты можешь! Неужели я тебя так ничему и не научил?

Дейв к такому привык. Он пропускает реплику Джейми мимо ушей и продолжает:

– Я думал, на этом все и закончится. Но на следующий день одна девица – она на занятиях говорит такое, что я подозреваю, в прошлой жизни она была протестанткой – пришла ко мне в кабинет и заявила, что после этого разговора не чувствует себя… в безопасности. Она так это произнесла… Признаюсь вам, у меня от таких слов мурашки по коже.

– Почему это? – возмущается Лорен. – Вполне нормальное английское слово, с очень конкретным значением.

– О господи, – вздыхает Джейми, – и тут семантика!

– А ты что, Дейв? – спрашивает Магда.

– Я ей напомнил, что разговор был начат не мной. Сказал, что хочу, чтобы мои студенты могли задавать любые вопросы. Прочел ей двухминутную лекцию о пределах академической свободы. После чего отправился домой и лег в постель с тяжелейшим приступом депрессии.

– Н-да, – говорит ректор и поглядывает то на Дейва, то на Джерри. – А эти случаи – с По и Диккенсом, – они оба на прошлой неделе произошли?

– Да нет, – отвечает Джерри. – С месяц назад.

Бентам качает головой.

– Статистика показывает, что обстановка, я бы сказал, накаляется. Вы что скажете, Лорен? У вас на занятиях подобное случается? По моему разумению, для области гендерных исследований это животрепещущая тема.

Свенсон силится вспомнить, как называется семинар, который Лорен ведет на старших курсах. «Гек-гермафродит: гендерные маски и подлинная сущность Марка Твена. Или – Сэмюэля Клеменса?» Так шутили на факультете, когда вывесили список семинаров. Но теперь все знают, что желающих попасть к Лорен хоть отбавляй. Воспоминание о презрении, которым Анджела облила Лорен и ее трактовку «Джейн Эйр», греет Свенсону душу.

– Конечно, случается, – говорит Лорен. – Я сама эти темы поднимаю. Хочу, чтобы они верили: я на их стороне. Хочу, чтобы они чувствовали себя на занятиях в безопасности – у меня, в отличие от Дейва, от этого слова мурашки по коже не бегут. Хочу, чтобы знали: они всегда могут со мной поговорить, и если у них возникают такого рода проблемы – будь то сексуальное домогательство или что еще, – они могут мне довериться, и я отнесусь к этому со всей серьезностью. Я считаю это своей обязанностью: будучи одной из немногих женщин…

Лорен никогда не упустит случая напомнить, что она была первой женщиной, принятой в штат на английскую кафедру, и до сих пор единственная в штате.

– Всем нам прекрасно известна история Юстона – мученическая гибель дочерей Элайи и так далее. Как бы то ни было, я убеждена, что, когда мы со всем этим разберемся открыто, атмосфера в университете изменится. Воздух станет чище. И тогда мы сможем – ничего не опасаясь – говорить обо всем, не опасаясь неловкостей.

Так вот в чем ошибка Свенсона. Будь у него хоть капля мозгов или хотя бы зачатки инстинкта самосохранения, он бы создавал атмосферу доверия, располагал студентов к себе, говорил бы, как хочет, чтобы они чувствовали себя в безопасности. Тогда бы они вели совершенно свободные дискуссии о совокуплении с целым выводком кур.

– Магда, а что с вашим семинаром? – спрашивает ректор. – Раз зашла речь о дамах вне штата, надо послушать нашу очаровательную поэтессу.

– Даже не знаю, – говорит Магда. – Мне трудно. Все время допускаю ошибки.

Хрипловатый голос Магды дрожит. Свенсону хочется помочь ей, увести из столовой. Не стоит Магде такое говорить. Этим людям доверять нельзя. Они принесут ей вреда больше, чем самый неуравновешенный студент.

– Ошибки какого рода? – спрашивает ректор.

– Кто-нибудь хочет добавки? – спрашивает Марджори.

– Какие ошибки, Магда? – повторяет ректор.

– О господи, – вздыхает Магда. – Просчеты. Ну хорошо, вот вам пример. Я заметила, что мои студенты ограничиваются в своих стихах довольно узким кругом тем. И я прочла им стихотворение Ларкина [15], начинающееся со слов «Они тебя затрахали, твои отец и мать».

– Обожаю Ларкина! – Дейв, святая простота, первым решается нарушить гнетущую тишину. Все остальные просто остолбенели. Магда что, не хочет в штат?

– Я понимала, что это… небезопасно. – Магда включает обаяние – решила подать себя в качестве преподавателя, ночами напролет думающего, как помочь студентам. – Много об этом думала. Понимала, что иду на риск. Но их реакция оказалась гораздо хуже, чем я предполагала. Они все просто с лица спали.

Свенсон подливает себе вина. Сколько Магда выпила? У нее установка на саморазрушение? Жалко ее – у всех, даже у бессердечного Джейми, сердце кровью обливается.

– Может, дело было не в лексике, – говорит Джейми. – Дело в самом Филипе Ларкине. Вот его почему-то переоценивают. Да что там есть, кроме самолюбования и жалости к самому себе? Сплошные муки капризного дитятки, изображающего из себя преклонных лет библиотекаря.

– А какой он женоненавистник! – вступает Лорен. – Ни единой позитивной, жизнеутверждающей строчки во всех его произведениях!

Для Свенсона слушать такое невыносимо. Он искренне любит прекрасные стихи Ларкина, в которых правды гораздо больше, чем хочется публике. Не помогает даже мысль о том, что мало найдется столовых, где если не все, то уж точно большинство присутствующих знает, кто такой Ларкин.

– Магда, милая, – говорит Берни, – если ты хотела, чтобы твои студенты немножечко «расковались», следовало ссылаться на другие образцы. Вот Свифт, например. Свифт, как тебе прекрасно известно, мог быть очень и очень раскованным, местами порнографичным.

Свенсон осушает бокал. У него очень странное ощущение: желание, нет, даже потребность высказаться жжет мозг. От чего это несет горелым – от его собственного серого вещества или от бентамовских сосисок? Череп раскалывается, но взрыва допустить нельзя. На Магду накинулись за то, что она произнесла слово «затрахали», а он на своих семинарах часами обсуждает описание скотоложских утех. Человеку, у которого на столе лежат непристойные стихи Анджелы, в это вмешиваться никак не следует.

Мысль об Анджеле придает ему сил. Его раздрызганные чувства, сосредоточившись на факте ее существования, успокаиваются. Она словно бы стала приютом, в котором он может найти покой. Она напоминает ему о мире, существующем за пределами этого угнетающего душу ужина, о мире, где обитают молодые люди, мечтающие писать, что некоторым из них даже удается.

И конечно же, именно в этот самый неподходящий момент, в этой самой неподобающей обстановке Свенсон начинает задумываться, а не влюбился ли он самую капельку в Анджелу Арго. Он же думает о ней, ждет с ней встреч. Нет-нет. Он только ждет с нетерпением продолжения ее романа.

Он смотрит через стол на Шерри. Она тут же ловит его взгляд. Шерри любит его. Понимает. У них есть дочь. Они прожили вместе двадцать один год – здоровенный кусок жизни. Но Шерри терпит происходящее на этом ужине, а Анджела, наверное, не стала бы. Шерри привыкла к компромиссам – как и он, – а Анджела, наверное, до сих пор верит, что ей удастся этого избежать. Шерри хочет только одного – вытерпеть происходящее до конца. Анджела бы ни за что не пожелала мириться с их тупым самодовольством. Она бы закатывала глаза или же буравила взглядом дырки в полированном столе Бентама.

Свенсон – ради Анджелы – обязан высказаться начистоту. Ему кажется, будто в носу у него появились серьги, на голове выросла ярко-зеленая шевелюра. Лоб горит, щеки раскраснелись, кожа на лице подобралась.

– Мне вот что пришло в голову, – слышит он собственный голос. – Так сказать, новый подход. – Прочие гости оборачиваются к нему и видят, что лицо его алеет, как поджаренная креветка.

– И что же это, Тед? – спрашивает Бентам.

– По-моему, мы решили сдаться без борьбы, – говорит Свенсон. Шерри и Магда обеспокоенно переглядываются. Он подмигивает им и продолжает: – Мы поддались требованиям цензуры. А должны бы помогать им преодолевать трудности. Надо пытаться вернуть их в нормальное психическое состояние – как это делают сайентологи…

– Тед, ты что, сайентолог? – изумляется Лорен. – Вот не знала! Интересно.

– Тед – квакер, – говорит Дейв Стеррет, единственный, кто прочел – во всяком случае, утверждает, что прочел – романы Свенсона. И действительно, он часто приводит примеры – как будто его кто станет проверять.

– Уже нет, – говорит Шерри. – Тед уже не квакер. – Шерри – знаток его внутренней жизни.

– Естественно, я не сайентолог. Лорен, ты думаешь, я идиот? Я просто читал об их методах. И в них есть некоторый смысл. Тебя подсоединяют к детектору лжи и зачитывают вслух список слов, которые непременно вызывают эмоциональную реакцию. Мать. Отец. Ребенок. Секс. Смерть. Эти слова повторяют снова и снова, пока график не выровняется. Так может, нам устроить нечто подобное для этих обывателей, для зануд… долдонящих про сексуальные домогательства? Запрем их в комнате и будем бомбить неприличными словами, пока они не повзрослеют. Говно-говно-говно. Жопа-жопа-жопа. И так далее. Мысль ясна?

Так, ему удалось завладеть их вниманием. Все гости вежливо слушают, как он на все лады повторяет непристойности, – ну просто шизик на прогулке.

– Твою мать. Пенис. И все такое. Никаких изысков, ничего из ряда вон выходящего. Самые обычные, проверенные временем англосаксонизмы. Мы окажем им огромную услугу, нравственную, духовную, – поможем быстрее повзрослеть, и пользы от этого будет неизмеримо больше, чем если мы будем с ними нянчиться, потакая их капризам и неврозам.

– У Теда… – говорит Шерри, – у Теда синдром Туррета [16]. Проявился в зрелом возрасте. Очень редкий случай.

Не смеется никто.

Свенсон говорит:

– Отличная идея! Наймите умственно неполноценных. Найдите людей с синдромом Туррета, пусть они и говорят непристойности.

Его коллеги кто тупо уставился в тарелку, кто смотрит в никуда.

– Так! – восклицает наконец Марджори. – Замрите! Не двигайтесь! Сидите на местах, а я уберу со стола.

– Марджори, ужин изумительный, – говорит Магда.

– Помощь точно не нужна? – спрашивает Лорен.

Еще комплименты, еще предложения помочь. Все как один – даже Шерри – избегают встречаться взглядом со Свенсоном. С дальнего конца стола Магда посылает ему такую ободряющую, такую вымученную улыбку, что до него наконец доходит – он провалился с треском.

– Десерт Марджори готовила весь день, – с гордостью объявляет ректор. В дверях появляется Марджори, в руках у нее результат ее суточных трудов – огромный пудинг, верхний слой которого (похоже, это клубничное желе) дрожит под тяжестью крохотных серебристых шариков карамели и разноцветной посыпки. Сияние химической радуги.

– Бисквитный торт, – раскрывает секрет Мардж.

Гости ахают и как по команде начинают улыбаться, будто она их фотографирует, делает групповой портрет взрослых мужчин и женщин в предвкушении десерта.

* * *

Дурной знак: выйдя от Бентамов, Шерри мчится вперед и садится за руль. Другой дурной знак – тишина: оба, пока машина выезжает на Мейн-стрит, хранят молчание.

– Господи, Тед! – говорит Шерри. – Что на тебя нашло? Я все ждала, когда ты рухнешь лицом в тарелку и начнешь извергать блевотину.

– Знаешь что странно? Я тоже думал про «Экзорциста», совсем недавно. И чувствовал себя тем ребенком… – Свенсон смеется с ожесточенным удовольствием.

Он чувствует себя удивительно счастливым от того, что не разыгрался стандартный сценарий: мрачная жена отчитывает заблудшего мужа за то, что он преступил границы общепринятых приличий и оскорбил власти, которые принимают решения о – пускай микроскопических – прибавках к жалованью. Шерри не превратилась в его мамашу, попрекающую расшалившегося сыночка-мужа. Они оба так и остались непокорными ребятишками, детьми-бунтарями, сохранившими свою испорченность даже среди этих анемичных слабаков Новой Англии.

– Рад, что тебе понравилось, – говорит Свенсон. – Господи Иисусе, как я мог такое выкинуть? Это все Джейми, он начал поносить Филипа Ларкина, и я как с цепи сорвался.

Шерри молчит до поворота на юстонскую маслобойню.

– А Магда в тебя влюблена как кошка. Тебе это известно? – Шерри спрашивает из любопытства? Ревнует? Гордится? Или просто поддерживает разговор?

– Магда не в моем вкусе, – говорит он. – Не люблю я этой нервозности, истеричности, свойственной ирландским католикам. Любил бы – женился бы на маме. – Он понимает, что предает Магду, он винит себя за ложь – качества, которые он только что осудил, всегда ему нравились. Но это самый быстрый способ сменить тему. – А почему ты так решила?

– Она на тебя так смотрит, – говорит Шерри. – С неприкрытым восхищением. Бедняжка! Мне хотелось ее придушить.

– Неприкрытое восхищение – это ты проецировала, – говорит Свенсон.

– Точно, – соглашается Шерри и смеется.

– Я польщен. Только мне не кажется, что Магда в меня влюблена. Поздно уже. Я слишком стар. Все в прошлом. В меня никто уже не влюбляется. Даже студентки. Неужели ты думаешь, я еще могу кому-нибудь нравиться?

– Думаю. – Шерри кладет руку ему на бедро, ведет к промежности. Да, он счастливчик – у него красавица жена, которую его отвратительное поведение на факультетском ужине только возбуждает.

Руки их сплетаются, и Шерри высвобождает свою уже на подъезде к дому. К двери она подходит раньше его – вылезая из машины, Свенсон понимает, что пьян сильнее, чем думал, – и, стоя в прихожей, ждет, пока он войдет. Они обнимаются. Свенсон проводит ладонью по ее спине, притягивает к себе.

– Поднимайся и жди меня в спальне, – говорит он. – Мне тут пришла в голову одна мысль, хочу записать ее, пока не забыл.

– Ладно, – кивает Шерри. – Только ты недолго. Я почти засыпаю.

Теперь Свенсон точно знает, что пал, опустился ниже всех границ приличий, чести, самосохранения. Его привлекательная, взрослая жена ждет его в супружеской постели, а он крадется крысой сквозь тьму в свою нору – не может дождаться утра, ему не терпится сейчас же прочесть непристойный стишок, написанный юной девицей.

Свенсон находит «Анджелу-911», спрятанную под грудой неоплаченных счетов. Он наугад открывает книжку и сосредотачивает взгляд, потому что иначе буквы расползаются по всей странице.


Он говорит: Это 859-6732? Это Анджела-911?

Анджела, это ты?

Я говорю: Чем хочешь заняться сегодня?

Он: Тс-сс! Молчи! Слушай, что я делаю.

Я подхожу к тебе сзади.

Я зажимаю тебе рот ладонью.

Я: Миленький, как же мне говорить по телефону,

Если ты зажал мне рот?

Он: Не называй меня миленьким.

Я зажал тебе рот ладонью.

Ты стоишь, согнувшись над мусорным ведром.

Я задираю тебе юбку,

Легонько шлепаю по заднице,

Чтобы ты раздвинула ноги. Ты приподнимаешь зад –

Так мне легче будет войти в тебя.

Я: Милый, ты же знаешь, я не могу говорить.

Пока. Я вешаю трубку.


Свенсон закрывает книжку, выключает свет. Он не хочет думать об этих стихах, он вообще не хочет думать. Ориентируясь по тусклому лунному свету, он ощупью добирается до спальни. Шерри заснула? Он раздевается, ложится с ней рядом. Рукой проводит по ее бедру.

– Тед, – говорит она сонно, – послушай…

Он закрывает рот Шерри рукой. Она проводит языком по его ладони, быстро и нежно, – и словно сноп разноцветных искорок взрывается у него в паху.

– Только ничего не говори.

– Хорошо, – соглашается Шерри. – Ни слова. Обещаю.


Порой Свенсон никак не может вспомнить, что происходило на прошлом занятии, и тогда, отыскав самого обиженного и насупленного студента, определяет, чей рассказ громили последним. Сегодня ему устроили настоящую пытку. Мрачны все, и особенно свирепой выглядит Кортни; судя по тому, как она садится, как неестественно прямо держит спину, как стискивает руки, память подсказывает: «Первый поцелуй. Городской блюз».

Впрочем, все остальные также источают недовольство. Может, в университете ввели новые правила – запретили пивные вечеринки в общежитии? Или это просто упадок сил, наблюдающийся у всех в середине семестра, – да вроде рановато. Или они все каким-то образом пронюхали, что их преп всю неделю читал стихи Анджелы? Вспоминаются рассказы из жизни матадоров и укротителей львов. Говорят, в день несчастья они кожей чувствуют, что животное не в настроении.

В клетке с разъяренными зверями самым напуганным выглядит Карлос.

– Карлос! – говорит Свенсон. – Друг мой!

– Угу, – угрюмо мычит Карлос.

За столом только одно свободное место – между Анджелой и Клэрис. Свенсон втискивается ровно посередине, дыхание у него перехватило, он надеется лишь, что, если потеряет сознание, рухнет на колени Клэрис, а не на Анджелу Арго, что было бы совсем уж предосудительно. Никого не насторожили капельки пота, выступившие у него на лбу? Заметил это кто-нибудь? Вроде нет. Вот и отлично. Зловещий внутренний голос, якобы успокаивая его, талдычит мантру из трех слов: никто не знает. Никто не знает. Никто не знает, что стихи Анджелы лежат у него дома в кабинете, заперты на ключ в ящике стола. Никто не знает, что ее мерзкие верлибры засели у него в башке – так малярийный комар пересекает океан в салоне самолета. Стихи про инцест, про насилие…

Но сейчас будем разбирать работу Карлоса. Свенсону нужно сосредоточиться на рассказе – утром он только наспех его проглядел. Вроде неплохой, но какой-то тревожный, а студенты не любят, когда их тревожат, поэтому обсуждение опуса с неудачным названием «Унитаз» наверняка будет бурным.

«Унитаз» начинается с описания героя – «жирной белой рыбы», – лицо которого другие обитатели исправительной колонии для мальчиков окунают в вышеуказанный сосуд. Далее героя вынуждают к самоубийству, о чем читатель догадывается со второго абзаца. В душераздирающей и на удивление хорошо получившейся сцене перед самым финалом мальчишку уговаривает покончить с собой его сосед по нарам, который рассказывает ему путаную, изобилующую садистскими подробностями историю про то, как собаку убили из сострадания, и объясняет, в чем сострадание заключается.

Свенсон предлагает:

– Карлос, почитайте нам немного.

Карлос шумно вздыхает.

– Не, я не смогу.

– Карлос, это обязательно для всех. Ну, вперед! Ты ж в морской пехоте служил! – говорит Джонелл.

– На флоте, – уточняет Карлос. – С твоего позволения.

– Ладно вам, друзья, – говорит Свенсон. – Это и вправду тяжело. Дайте Карлосу передохнуть.

Анджела говорит:

– Да уж – это мука несусветная. Я вот в таком ужасе от того, что вы будете обсуждать мою работу, что просто не приношу ее, и точка.

Эта группа, как и прочие, обращает внимание на минимальные перемены статуса своих соучеников. Всем известно, что Свенсон читал рукопись Анджелы. Вот она и дала им понять, что дело не в особом к ней отношении, это не признание исключительности ее таланта, а всего лишь снисхождение к ее детским страхам. Она ведет себя как маленький пушистый зверек, который в разгар яростной дарвинистской кампании упал лапками кверху и притворился мертвым.

– Точно! – говорит Нэнси. – Прошлой весной Анджеле так досталось на поэтическом семинаре у Магды, что она больше рисковать не хочет.

Вот, значит, какой им представляется Анджела: сочинительницей посредственных эротических стишков. Однако они читали ее стихи, обсуждали на занятиях наименее откровенные, а Свенсон даже наедине с собой стесняется их читать. Разница в том, что им задавали читать стихи Анджелы, а Свенсон делает это по доброй воле. Был бы он поувереннее в себе – гордился бы тем, что искренне заинтересовался творчеством одаренной студентки.

– Так и есть, – говорит Свенсон. – Все мы знаем: когда твою работу обсуждают в классе, приятного в этом мало. Давайте же помолчим и уделим внимание Карлосу.

– Ладно, Тренер. Поехали. За дело. – Карлос откашливается.


Эдди был рад тому, что на дне унитазов не устанавливают зеркал. Иначе бы он видел свое бледное, жирное лицо, растекающееся медузой, похожее на подводное чудище, видел бы ужас, застывший в голубых водянистых глазах, видел бы, как изгибается собственная шея, когда он отхаркивает вонючую воду и молит своих мучителей о пощаде…


Свенсон дает Карлосу почитать еще немного.

– Благодарю, – наконец говорит он. – Это очень смелый рассказ. Действительно смелый. А теперь послушаем, что скажут остальные. Помните, сначала о том, что вам понравилось…

– Что же, – говорит Макиша, – проблема очерчена в самом первом абзаце. Какой идиот станет размышлять о зеркалах на дне унитаза, когда его окунают туда с головой?

– Макиша права, – подхватывает Дэнни. – Чушь насчет зеркал в унитазе – сразу понятно, так описывает этого парня Карлос, а вовсе не о том речь, что парень думает на самом деле…

– На самом деле? – перебивает его Анджела. – Откуда тебе известно, что ты на самом деле будешь думать, когда тебя окунут головой в унитаз?

Давай, Анджела, мысленно подбадривает ее Свенсон. Его бесит благодарный взгляд, который бросает на Анджелу Карлос. Он же раньше на нее никакого внимания не обращал. И в отместку Свенсон не напоминает классу, что сначала положено обсуждать то, что им понравилось.

– Честно говоря… – Когда Мегги говорит «честно говоря» или «лично я», всем хочется бежать куда подальше. – Мне вообще было скучно. Лично я сыта по горло всей этой лабудой о парнях, которые друг друга убить готовы, лишь бы не признаваться в том, что больше всего на свете им хочется друг у друга отсосать.

– Мег, прошу вас! – вступает Свенсон. – Мы же договорились: сначала о том, что понравилось.

– А я, Мег, по горло сыт твоей лабудой, – говорит Карлос. – Если ты и впрямь считаешь, что парни только и мечтают, как бы друг у друга отсосать, понятно, почему ты у нас розовая.

Тут Свенсон ясно, будто на киноэкране, видит, как он в кабинете Фрэнсиса Бентама отвечает на обвинения Мег, заявившей, что именно на его занятиях ее обозвали «розовой». Но не Свенсон же такое сказал. Его вины тут нет. Он чист. Чист!

– Друзья мои! – говорит он. – Уверен, есть способы вести обсуждение, держась в рамках приличия. Хочу всем вам напомнить, что на наших занятиях мы говорим о языке, и некоторые выражения в этом классе употреблять не рекомендуется.

– Как это? – говорит Макиша. – Братья и сестры так и разговаривают…

Свенсон ее игнорирует.

– Клэрис, – в голосе Свенсона слышится тоска, – что вам понравилось в рассказе Карлоса?

– Там есть… несколько удачных пассажей, – снисходит Клэрис. – Мне понравилась последняя сцена. То место, где другой парень – не помню имени – рассказывает про собаку…

– Дуфи, – подсказывает Нэнси.

– Дуфи, – повторяет Клэрис. – Да, точно. Ну вот, мне понравилась его телега про то, как пристрелили собаку, которую переехал грузовик. Понравилось, потому что ясно – он перебирает, даже когда пытается заставить Эдди почувствовать себя этой собакой.

– Этот кусок – про кровь, кишки, мозги – ну просто Квентин Тарантино. – Для Джонелл это никакой не комплимент.

– Слишком уж прямолинейно, – говорит Кортни. – Это сравнение мальчишки с собакой.

– Так и было задумано, – возражает Клэрис. – Но я не верю, что рассказ Дуфи подтолкнул Эдди к самоубийству.

Клэрис опять попала в точку. Концовка совершенно неправдоподобная. Эдди выбрасывается из окна и ломает себе шею.

Джонелл говорит:

– Все получилось чересчур предсказуемым. По заданной схеме. С первых строк ясно, что Эдди это сделает.

– Откуда ясно? – не выдерживает Карлос. – Ну-ка, покажи! Где в первом предложении об этом говорится?

– Карлос, – говорит Свенсон, – прошу вас, посдержаннее.

– Знаете, что я подумала? – говорит Кортни. – Я все пыталась вспомнить, где я такое читала. А потом вспомнила: в кино видела, был такой фильм, там все как в рассказе Карлоса, только про солдат, морских пехотинцев, что ли. Один солдат – глупый, толстый, все в казарме над ним издеваются, он потом застрелился в ванной, а отряд отправили во Вьетнам. Или куда-то еще.

– Это же Кубрик! – говорит Дэнни. – «Цельнометаллический жилет». Один из величайших фильмов всех времен и народов.

– Мне он показался скучным, – говорит Кортни. – Но все же получше рассказа Карлоса.

И тут звенит звонок. Фраза Кортни повисает в воздухе. И Свенсон, мгновенно забыв о том, что должен защитить Карлоса от жаждущих крови однокашников, чувствует, как дрожит пол, – это Анджела под столом перебирает ногами. Пока звенит звонок, он думает только о том, как бы засунуть руку ей между бедер. Он так живо представляет себе это, будто уже щупает ее. И только через несколько секунд понимает, что, слава богу, ничего такого не сделал.

Звонок стихает.

– Итак, – говорит он, – на чем мы остановились?

Анджела говорит:

– Вы, ребята, слишком уж накинулись на Карлоса. В его рассказе есть удачные куски, и он близко не похож на этот фильм. То место, где Дуфи рассказывает о собаке, очень здорово получилось.

Это она специально для меня, думает Свенсон. Мне нужно было, чтобы она так сказала. Карлос смотрит на Анджелу с неприкрытым восторгом.

– Похоже, мнения разделились, – говорит Свенсон. – Уж не знаю, Карлос, извлекли ли вы для себя какую-нибудь пользу. Хотите что-нибудь сказать?

– Спасибо, Анджела, – говорит Карлос. – Хоть кто-то понимает.

Все расходятся, только Карлос стоит у двери – ждет Анджелу. Но Анджела нарочно копается – дожидается Свенсона. То, что происходит, совершенно очевидно: так красавица самочка льнет к оленю, только что победившему соперника. Пусть Карлос моложе и сильнее, но Свенсон – преподаватель.

Карлос наблюдает за происходящим от двери, обо всем догадывается и уходит, на прощание бросив на Свенсона понимающий – изучающий – взгляд.

Свенсон говорит:

– Вы, Анджела, кажется, опять спасли занятие. Я уж думал, они разорвут беднягу Карлоса на мелкие кусочки и устроят пир.

– Я просто сказала правду. Рассказ у него неплохой.

– И опять вам спасибо.

– Не стоит меня так часто благодарить, – говорит Анджела. – За все приходится расплачиваться. – Она смотрит на него в упор, и Свенсон вдруг слышит уверенный, профессиональный, зомбированный голос, звучащий в ее стихах. Ему кажется, что это он звонит сейчас Анджеле-911, ждет от нее запретных утех. Но нет же, ничего подобного не происходит, это игра воображения…

– И чем же платить мне? – Звучит это помимо его воли кокетливо.

– Временем, – говорит Анджела. – Своим трудом. Как отрывок, который я вам дала, – получился?

– Вполне. Отлично дополняет текст. Но я надеюсь прочитать и больше…

– Очень хорошо. Я на это и рассчитывала. У меня для вас еще одна глава. Но тут у меня кое-какие сомнения. Понимаете, мне кажется… она провальная. Я попробовала писать от лица матери. Ну, вы понимаете, насчет расплаты – это просто шутка. Я знаю, я вас сильно гружу, если у вас нет времени, могу подождать до следующего раза или когда вам будет удобно.

– Что за глупости! – говорит Свенсон. – Я с удовольствием. Только зря не волнуйтесь: на это у меня уйдет несколько дней.

– Не буду. – Анджела протягивает ему очередной оранжевый конверт. – Буду ждать звонка… Ой, да, вот что – можно вас попросить еще об одном одолжении?

Свенсон инстинктивно напрягается.

– Мои мама с отчимом приезжают на родительский уик-энд. Они, может, зайдут к вам побеседовать. Вы мне окажете огромную услугу, если объясните им, что я не пускаю их деньги на ветер. Оценки у меня хреновые, и отчим все время грозится, что заберет меня отсюда, отправит в наш местный колледж…

– Неужели они пойдут на такое? – Голос у Свенсона чересчур взволнованный.

– Может, и нет. Сейчас меня туда, возможно, просто не возьмут.

– Что смогу, сделаю, – говорит Свенсон. – Рад буду с ними познакомиться.



Пешком по кампусу, стремглав по лестнице на четвертый этаж, что полезно для сердца и сосудов, – и запыхавшийся Свенсон отпирает дверь своего кабинета, садится за стол, начинает читать.


Все то лето мистер Рейнод провел со своей семьей в летнем лагере для учителей музыки. Лежа в шезлонге на заднем дворе и усиленно загорая, я воображала его там. Мне виделась зала, обшитая деревянными панелями, со звукопоглощающим ковром на полу. Я представляла себе, как он обхватывает ногами свою виолончель и мелодия баховского хорала устремляется ввысь.

В начале одиннадцатого класса, увидев его в артистической, я на мгновение изумилась. Что он делает здесь, в реальной жизни, вне моего воображения?

– Как вы провели лето? – спросила я через силу.

Он положил ладонь мне на руку – на ту самую руку, за которую схватил меня прошлой весной. Мне почудилось, что он на лето меня отпустил, а теперь единственным прикосновением вернул назад. Садясь на место, я несла эту руку как драгоценность. Увидев, как он здоровается со всеми, как обнимает концертмейстеров, я поняла, что его прикосновение не значило ничего. Я не была единственной.

Девчонки все еще ходили в маечках без рукавов. Розовые руки скрипачек напоминали сырые сосиски и мелко дрожали, когда смычки взмывали вверх. Окна были открыты. Пахло горелой листвой. Крики с футбольного поля увязали в душном воздухе. Я вспотела, волосы слиплись и напоминали засохшую кисточку, измазанную масляной краской.

Впервые я мечтала, чтобы занятие закончилось попозже. Мне совершенно не хотелось задержаться в классе и привлечь внимание мистера Рейнода. Вдобавок я не выспалась. Утром проснулась совершенно больная. Даже подумала, не подцепила ли какую заразу в курятнике миссис Дэвис.

Я взяла кларнет и уже шла к двери, когда мистер Рейнод меня окликнул.

– Что с вами со всеми сегодня? – сказал он.

– Не знаю. Жара.

– Ты как?

– В полном порядке, – сказала я. – Правда. Просто вчера вечером ходила в этот идиотский курятник – мне для опыта надо, по биологии.

– Для какого опыта? – спросил мистер Рейнод.

– Я вывожу цыплят.

– Что, высиживаешь?

– В инкубаторе.

Тогда-то он мне и сказал, что в дни равноденствия и солнцестояния яйца можно ставить вертикально.

– Ого! – только и сказала я.

– Я рос на птицеферме, – продолжал он. – Так что, если тебе помощь понадобится, если чего не знаешь – не стесняйся, спрашивай. Я буду рад поделиться мудростью, которую накопил, общаясь с курами.

Тут прозвенел звонок – он меня спас.

Он забыл написать записку следующему преподавателю, что задержал меня, поэтому мне пришлось бежать сломя голову, и только после уроков нашлось время поразмыслить. Он серьезно предложил помочь мне с цыплятами? И этот странный рассказ про птицеферму… Я отлично помнила, как он рассказывал на репетиции, что детство провел в чикагских трущобах.


Заключительная фраза должна бы заставить читателя вздрогнуть от неожиданности, но Свенсону и финал, и вся глава приносят успокоение. Он наконец вспоминает, что привлекает его в Анджеле Арго – уж никак не эти мерзкие стихи. У девочки талант, который он должен поощрять, за это ему и платят.


К следующей странице приклеена записочка от Анджелы. «Этот кусок меня серьезно беспокоит. Точка зрения матери».


Только после того, что случилось дальше, я стала понимать, что происходило теми осенними вечерами, когда она говорила отцу, чтобы он не ходил в сарай, не помогал ей – она, мол, все будет делать сама.

Он, как всегда, не подавал виду, что обижен, обращал все в шутку. Ха-ха-ха, дочка-подросток сказала, что сама проведет опыт. Я наблюдала за ним, а он за ней.

– Она совсем еще ребенок, – говорил он. – Кларнет, отличные отметки, теперь эта история с яйцами.

И углублялся в чтение своих медицинских журналов, пил вечернее виски, дремал у телевизора. Я смотрела порой на него спящего – рот приоткрыт, очки набок – и все думала: куда же подевался тот молоденький красавчик доктор, который много лет назад спас меня – подхватил на руки, когда я потеряла сознание прямо в приемном покое.



На этом месте Свенсона самым настоящим образом пробирает дрожь, начинает ломить виски. Врач, не дающий больному рухнуть на пол, – случайное совпадение? Возможно, и случайное, но вряд ли. Скорее всего украла – быть может, сама не отдавая себе отчета – из его романа «Голубой ангел». В котором, в свою очередь, многое позаимствовано из его жизни.

Он читает дальше.



Это было в Бостоне, в пятидесятые. Я жила на Копли-сквер. Мечтала стать джазовой певицей. Мой возлюбленный играл на гитаре. Говорил, что он из цыган. Говорил, что его зовут Джанго. Но как-то раз позвонила старушка, его бабушка. Судя по акценту – итальянка. И попросила позвать Тони.

Почему он меня ударил? Я ничем его не спровоцировала – ни словом, ни жестом. И раньше такого не бывало. Он отправился играть в клуб, а когда вернулся, стащил меня с матраца, на котором мы спали, и ударил кулаком в лицо. Я помню, как пахла его злость – горелыми шинами, разлитым на асфальте мазутом.



Свенсон отрывается от рукописи. Так, она точно читала «Голубого ангела». Там героиня – джазовая певица, которая приходит в себя после бурной любовной истории: она только что рассталась с одним музыкантом. И как ему поступить? Дать ли Анджеле понять, что он заметил, как перекликается ее роман с его? Такое случается – безо всякого умысла. Фраза, описание, поворот сюжета западают человеку в память, а потом всплывают в его тексте, причем он и не подозревает, что это заимствовано. Вот в таком ключе он и поведет разговор: максимально отвлеченно и побольше теории. По книжке Фрэнсиса Бентама – в третьем лице. Иногда написанное другими западает человеку в память… Но и это может все испортить, разрушить возникшее между ними доверие. Анджела такая ранимая: возьмет и решит, что он обвиняет ее в плагиате. Лучше об этом не упоминать, просто сказать, что кусок о прошлом ее матери показался ему лишним, он только отвлекает внимание. Анджела же говорила, что сама в нем сомневается. Он ей предложит вообще выбросить эту часть.

Что-то его еще беспокоит… Ага! Понял. В «Голубом ангеле» пассаж о возлюбленном певицы частично взят из его жизни. Когда они с Шерри познакомились, она как раз рассталась с этим парнем… Так, минуточку! Странно как. Настоящий возлюбленный Шерри играл именно на гитаре. А в романе он был барабанщиком. И вот Анджела снова сделала его тем, кем он был на самом деле. Впрочем, ничего такого уж удивительного, тем более что Анджела, сознательно или нет, но отталкивается от его романа. Естественно, она выбрала для своего героя другой инструмент. На чем вообще играют джаз?

Он находит место, где остановился, и читает дальше:


Я молодая была. Все зажило. Синяки прошли. Только однажды утром я проснулась, вылезла из постели и по дороге в ванную упала. Когда попыталась встать, перед глазами все закружилось, и я снова рухнула на пол. Теперь я по-настоящему испугалась. Решила, что, когда он меня ударил, что-то случилось с мозгом. Я вызвала такси. Поехала в больницу. Врач был молодой и симпатичный. Мне не хотелось ему рассказывать, что мой друг чуть меня не убил. Я сказала, что не понимаю, в чем дело. Он попросил показать горло. Сказал, что у меня воспаление уха. Я так обрадовалась, что вскочила и кинулась его благодарить…

Очнулась я на полу. Вокруг суетились медсестры. Красавец доктор щупал мне пульс. Читатель, я стала его женой.


На этом все. Тут рукопись заканчивается, и очень кстати, потому что Свенсон воспринимать ничего больше не может. У певицы в его романе была ангина – как у той, настоящей, которая пришла на прием перед ним. Воспаление среднего уха было у самого Свенсона, в романе об этом ни слова.

Вот уж о чем Анджела узнать никак не могла. Это же просто невозможно – невероятно, – что она так на него настроилась и, словно неким чудесным радаром, улавливает подробности из его прошлого. Впрочем, бывают случаи и более странные. Он отлично помнит, как его приятели-писатели (тыщу лет назад, когда у него еще были приятели-писатели) разговаривали о сверхъестественных совпадениях, которые случаются сплошь и рядом. Придумываешь героя, сочиняешь сюжет, а через несколько дней встречаешь такого человека или с тобой происходит то, что ты напридумывал.

А что, если он рассказывал эту историю на занятиях. Или кому-нибудь, кого Анджела знает? Они с Шерри представляли ее в лицах на факультетском ужине, но это было много лет назад. Может быть, Магда? Нет, он не в состоянии представить себе Магду, по-приятельски выкладывающую Анджеле историю о том, как профессор Свенсон познакомился со своей женой.

Он тянется к телефону – это уже становится привычкой. Начитавшись текстов Анджелы, он испытывает настоятельную потребность поболтать по телефону. Кому позвонить? Пожалуй, сейчас не лучшее время выслушивать жалобы Лена Карри, сокрушающегося, как трудно быть удачливым, хорошо зарабатывающим и очень популярным редактором с Манхэттена. Шерри он звонить не хочет, и Магде не позвонит – как бы снова якобы случайно не свести разговор к Анджеле Арго. Анджеле он тоже не готов звонить: не станет же он обсуждать с ней новую главу, думая только об одном – как она разузнала подробности его жизни.

Ну ладно, если у него уже выработался рефлекс на телефон, так и позвоним – на рефлексе. Свенсон чувствует только, как пальцы жмут на кнопки. М-мда, чей же это номер? Это, конечно, просто шутка, но – ого! – похоже, он звонит по номеру из стихов Анджелы, в «Секс по телефону».

Непонятно только, как он его запомнил. Он же все забывает. Ответ один: он давно знал, что позвонит.

Он испытывает легкое волнение: так волнуешься, переворачивая страницу, только на сей раз страницей окажется телефонный счет английской кафедры. Сексуальные услуги по телефону за счет университета – не повредит ли это его репутации? Да чего, собственно, бояться? Секс по телефону не считается преступлением. При мысли о том, что ему могут запретить звонить по секс-номеру, он решает, что позвонит непременно и будет разговаривать, пока его не оттащат от аппарата.

Нет, скорее всего у него спросят номер кредитной карточки. И в университетский счет это не попадет. Да он вообще не собирается ни с кем беседовать. Только узнает, кто подойдет. Вообще-то он уверен, что номер выдуманный. Попадет к какому-нибудь старикану из Мидлберри или в авторемонтную мастерскую в Плейнфилде. Интересно просто, кто ответит, а потом Свенсон извинится и повесит трубку.

– Добрый вечер, – деловым тоном служащей авиакассы говорит какая-то женщина. – Это «Интим по телефону». С кем бы вы хотели побеседовать?

Свенсон никак не может ответить. Она наверняка к такому привыкла. Наконец, прикрыв ладонью трубку (этим ее, конечно, тоже не удивишь), он решается:

– Можно Анджелу-911?

– Увы, дорогой мой. Она здесь больше не работает. Не желаете ли побеседовать с какой-нибудь другой дамой?

– Нет, благодарю. – Свенсон вешает трубку.

В нем бурлит адреналин. Накатывает такая волна облегчения, что кружится голова. А чего он ждал? Что воображал себе? И что бы он делал, если бы Анджела-911 ответила?


Свенсон покидает свой кабинет, едет домой, причем участвует в этом только мизерная часть души. Большая же нашла занятие поинтереснее – она решает вопрос о том, откуда Анджела разузнала про его прошлое. Скорее всего, это просто совпадение. Такой ответ его вполне удовлетворяет. Да, дрожь, конечно, пробирает, но об этом думать куда спокойнее, чем о том, что он пять минут назад с университетского аппарата звонил в «Секс по телефону».

После ужина у Бентамов он, к своему неудовольствию, понял, что Анджела занимает гораздо больше места в его мыслях, чем следовало бы. Не забыл он и про то, как меньше часа назад, притворяясь, что ведет занятие, представлял себя ласкающим ее промежность. Но фантазия – это же не поступок! Браво! – вот вам вытеснение, а вот и чудесный беленький домик показался за поворотом.

Шерри еще не вернулась. Свенсон идет в кабинет, находит номер и звонит Анджеле в общежитие.

Голос у Анджелы сонный.

– Я прочитал вашу главу, – говорит Свенсон.

– Уже? Ого! Я польщена.

– Не стоит. – Как-то это все убого. Занятие только что закончилось, а он уже прочел работу студента, да еще сообщает об этом. – Роман, похоже, хороший. Сюжет меня зацепил.

– Вам новая глава совсем не понравилась? Поэтому вы так сразу позвонили?

– Вовсе нет. Первая часть замечательная.

– Она о чем?

Неужели сама не помнит? Когда она дала ему первый отрывок, все опечатки знала наперечет. Голос у нее какой-то хриплый. Спала? Или, может, он позвонил в разгар свидания с дружком, о котором она упомянула вскользь тогда, у него в кабинете? У нее что, автоответчик не работает? Зачем было трубку снимать?

– Вы сказали, что первая часть замечательная. Значит, вторая провальная, да? Там, где про мать. Я как раз за нее и беспокоилась. – Вот, заговорила прежняя Анджела, а не та самозванка, которая подошла к телефону.

– Даже не знаю, – говорит Свенсон. А вдруг это когда-нибудь опубликуют и Шерри или кто-нибудь из знакомых прочтет? – Трудно сказать… Я поймал себя на том, что хочется эти страницы пролистать и читать дальше про девочку и учителя музыки. Место, где мать встречает отца… в больнице. Не уверен, что оно нужно. По-моему, это лишнее.

Он умолкает. Отличная идея. Историю матери – побоку. Она здесь ни к чему.

Анджела чуточку раздражена.

– Можно, наверное, убрать эту глупую шутку из «Джейн Эйр» в конце. Но точка зрения матери просто необходима. Из-за дальнейшего. Там столько такого, о чем читатель должен узнать и что не может быть рассказано от лица девочки. Это стилистический прием, но без него не обойтись, вы сами потом убедитесь.

Прием! Так они обсуждают стилистические приемы, писатель с писателем. Свенсон трогает языком зуб, резкий укол боли возвращает его к реальной жизни. Жизни, где есть зубной врач, есть Шерри, есть дом.

Он говорит:

– Откуда вы взяли эти подробности – про больное ухо, про обморок в больнице?

– Что? – переспрашивает Анджела. – А, это… С моей школьной подружкой был такой случай. Она рухнула без сознания в приемном покое, а врач пытался потом назначить ей свидание. Пока сестра не показала ему ее карту. Где был указан возраст.

– Понятно. – Эту историю Свенсон обсуждать не собирается.

Пауза в беседе. Пора прощаться.

– Ну, а как… как дела? Учеба, творчество, как вообще жизнь?

В это мгновение он поднимает голову и видит стоящую в дверях Шерри. Она в плаще. В волосах блестят капли дождя.

– Прошу прощения. Мне нужно идти, – говорит он и вешает трубку.

– Ты с кем говорил? – спрашивает Шерри.

– Я? Да… с Магдой.

– Я так и подумала. Ты хоть понимаешь, что провоцируешь ее? Или это входит в твои планы?

– Вовсе нет, – говорит Свенсон. – Можешь мне поверить. И вообще, ты все придумываешь. Я никого не могу провоцировать. Вернее, никто не захочет, чтобы я провоцировал…

– С тобой все нормально? – спрашивает Шерри.

– А ты сама как считаешь?

– Я считаю, у тебя все получится, – говорит Шерри.

– У меня такой уверенности нет, – говорит Свенсон и, подойдя к ней, целует ее в макушку.

* * *

Утром в субботу, в родительский день, Свенсон идет по университетскому дворику. Он одаривает студентов и их гостей блаженными улыбками, чувствуя при этом что преодолел границы собственного эго, стал чистой душой, открытой миру, готовой принять на себя боль несчастных родителей – этих средних лет дам, таких трогательных в своих мешковатых брючках, с холщовыми сумочками; их мужей – мальчишек-переростков, с ужасом осознавших, что они больше не студенты; родителей стипендиатов, папаш в бейсбольных кепках и соломенных шляпах, представителей меньшинств и деревенских жителей, глазеющих на ухоженный кампус с таким изумлением, словно это парк юрского периода.

Как неловко они себя чувствуют рядом с детьми! Ну кто поверит, что эти оробелые чужаки меняли им подгузники, кормили с ложечки? Они так послушно трусят за здоровенными парнями, за жующими жвачку девицами, словно это приехавшие из столицы знаменитости, крупные чиновники, олигархи; они сыплют вопросами – как ты питаешься? какие у тебя соседи? кто ведет математику? – которые дети игнорируют и только прибавляют шагу, а родители несутся следом, не спуская глаз с собственного дитятки, однако успевая на бегу сравнивать свое семейство с остальными – у этих сынок совсем угрюмый, а у тех девчонка явно переигрывает, прикидывается, будто от всего этого в восторге.

Когда Свенсон с Шерри год назад, в августе, привезли Руби в университет, они оказались на последней строчке родительского рейтинга. Их дочь была самой мрачной и замкнутой, больше всех стеснялась своих предков и факта собственного существования. Руби злилась на них так неприкрыто, что Свенсон замечал, как другие родители, отвлекшись от собственных переживаний, оборачиваются и смотрят им вслед. К тому моменту Руби уже несколько недель с ними не разговаривала и за весь день ни словечка не проронила. Когда Шерри подошла поцеловать Руби на прощание, та наклонила голову с видом ребенка, смирившегося с тем, что шерстяную шапочку на него все-таки напялят.

Что Свенсон с Шерри такого совершили, чем заслужили эту ненависть? Заставили ее порвать отношения с обманщиком, лжецом, насильником. В чем была проблема – в порушенной любви или же дело в том, что Руби вообразила, будто она человек слабый, будто родители могут ее подавить, заставить отречься от человека, которого она полюбила?

Время от времени Свенсон встречает Мэтта Макилвейна с новой жертвой. Когда они сталкиваются нос к носу, Мэтт ему подмигивает. Рано или поздно Руби узнала бы правду, прибежала бы к Свенсону, своему обожаемому папочке, кумиру и защитнику, ведь раньше, в детстве, она только так его и воспринимала.

Свенсон одет продуманно: в футболку и спортивную куртку. Профессор на субботней прогулке – за версту видно, что это преподаватель, но держится демократично. Он перемерил три футболки и две куртки, подбирая одежду в расчете на тех воображаемых родителей, которые могут заглянуть к нему в кабинет. Он будет на месте с половины десятого до двенадцати, вход свободный – предварительной договоренности не требуется. Подразумевается, что для их детей двери его кабинета открыты круглый год, и это вполне справедливо с учетом того, сколько их родственники отстегивают за обучение.

Свенсон раскладывает на столе книги и бумаги – пусть будет видно, что за столом работают. Вытаскивает из стопки книжку «Моя собака Тюльпан», в которую с тех пор, как использовал в качестве прикрытия для стихов Анджелы, он и не заглядывал. А стихи дома, в столе. Надо их оттуда забрать. Только сейчас, в ожидании родителей, вовсе ни к чему про эти стихи вспоминать. Добрый день, добрый день! Я – Тед Свенсон. Большой поклонник непристойных виршей вашей дочери. Он открывает томик «Моя собака Тюльпан».


Едва он дал понять, чего хочет, она позволила ему на себя взгромоздиться и стояла не шевелясь, раздвинув задние лапы и подобрав хвост, а он обхватил ее лапами за круп. Но почему-то задачи своей выполнить не сумел. Его удары, как было видно мне, стоящему рядом с ними, не достигали цели… Они повторяли попытки снова и снова, и каждый раз одно и то же – как только он готов был в нее войти, она вырывалась – словно девственница – и не пускала его. Грустно было наблюдать, как страдают эти два прекрасных животных: они готовы спариться, но не могут друг к другу приноровиться. Я не знал, чем им помочь, кроме как смазкой для Тюльпан, – так я и поступил, поскольку оба они, казалось, сделали все, что было в их силах, кроме одного – они так и не смогли совокупиться.


И тут раздается стук в дверь. Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, я вам сейчас зачитаю замечательный пассаж о двух собаках, об их несостоявшейся случке. Он кладет открытую книжку на стол, обложкой вверх. Профессор читает! А что, если они знают эту книгу – знают, что это не столь умилительная, как можно судить по названию, история про братьев наших меньших? Многие ли родители читали Акерли? Свенсон не хочет рисковать. Он кладет сверху какую-то брошюру и едва слышно говорит:

– Да-да, войдите.

Дверь открывается, в ней появляется голова мужчины (клочковатая борода, очки в серебристой оправе – скорее это он похож на профессора), который смущенно улыбается. Дверь открывается пошире, вплывает его жена – высокая, тоже седая, у нее улыбка напряженная: она явно старается всем нравиться.

– Я – доктор Либман. А это моя жена Мерль.

– Мы – родители Дэнни, – говорит женщина.

– Проходите, пожалуйста, – приглашает их Свенсон. – Ваш сын написал очень любопытный рассказ, про курицу.

– Мы просто зашли поздороваться, – говорит мать Дэнни.

– Хотели узнать, как у него дела, – добавляет отец. – Так, в общем.

– Он обожает ваш семинар, – сообщает мать. – Только про него и говорит. На прошлой неделе по телефону все восхищался, какой рассказ написал его однокурсник – о самоубийстве.

– А, это рассказ Карлоса. – Свенсон горд собой: он вспомнил автора. – Но вы как мать, наверное, обеспокоены тем, что ваш сын восхищается рассказами о самоубийствах.

– О, эти матери, – говорит отец. – А что, скажите, их не беспокоит? Если мальчику нравится «Преступление и наказание», они решают, что он тоже собрался прикончить старушку.

Двух старушек, мысленно уточняет Свенсон.

– По-моему, беспокоиться не о чем. Дэнни – очень собранный юноша. Он много работает. Хочет совершенствоваться. Тут на днях было очень интересное обсуждение одного из его рассказов.

– Какие рассказы? – изумляется мать. – Про свои рассказы он ничего не говорил.

– Весьма любопытно, – говорит отец. – И про что был рассказ?

– Про жизнь в предместье.

– Но не про нас, надеюсь? – хихикает миссис Либман.

– Беспокоиться не о чем, – повторяет Свенсон.

Родители Дэнни горячо его благодарят и удаляются. В коридоре никто не ждет? Похоже, нет. Свенсон вытаскивает «Мою собаку Тюльпан» и начинает с того места, где Акерли пишет, как он повстречал в саду близ Фулемского дворца старушку, катившую в детской коляске перебинтованную собаку; после этой сцены автор плавно переходит к рассказу о своем романе с восточноевропейской овчаркой, которую он любил так нежно и трогательно, как любят женщин. Свенсон счастлив перенестись из своего кабинета в Лондон конца пятидесятых, взглянуть на мир счастливыми глазами Тюльпан и Акерли. Он забывает обо всем, не следит за временем и, когда раздается стук в дверь, вздрагивает от неожиданности.

Входит женщина, которая говорит:

– Я – мать Клэрис.

Миссис Уильямс – хмурая дама лет за пятьдесят, никоим образом не стремящаяся подчеркнуть то, что осталось от былой красоты, унаследованной дочерью. Будучи директором школы, она чувствует себя вправе обращаться со Свенсоном как с мальчишкой, которому может диктовать свои условия. Клэрис обязана учиться медицине, миссис Уильямс не желает, чтобы ей дурили голову литературой, и незачем Свенсону было давать ей читать эту чушь, эту Тони Моррисон [17] – одной чернокожей дали премию, но это отнюдь не значит, что такая дорога открыта всем.

Что должен говорить Свенсон? Ей нечего бояться. Из Клэрис писательницы не получится. Она внимательный и тонкий критик, отлично чувствует, где что не так, диагност, можно сказать, от Бога. Только таланта у нее нет. А у Анджелы есть.

– Одному Богу известно, почему Клэрис выбрала этот университет, – вздыхает миссис Уильямс. – Я ее тыщу раз предупреждала. Ее ведь брали в Йель. Слышали об этом?

– Нет, – смущенно признается Свенсон. – Но я вам обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы уговорить вашу дочь не тратить время попусту. И вообще, Клэрис у вас умница, думаю, она и сама не захочет быть писательницей.

– Очень на это надеюсь. – Миссис Уильямс вскидывает одну бровь. – Благодарю вас, – произносит она ледяным голосом, поднимается и уходит.

Он смотрит на часы. Половина двенадцатого. Похоже, это конец. Обошлось, можно сказать, без крови. Могло быть гораздо хуже. Так что же он расстраивается? А, хотел познакомиться с родственниками Анджелы. Ему что, хочется еще разок побеседовать с родителями? Уж не спятил ли он?

Свенсон слышит стук в окошко на двери, металлом по стеклу.

Он понимает, что это родители Анджелы, еще до того, как женщина говорит:

– Вы профессор Свенсон? Наша Анджела у вас в семинаре…

Металла на ней почти столько же, сколько на Анджеле, правда, в ее случае это золото. Дребезжащие браслеты, цепочки, серьги. Она несет свой груз гордо и смиренно – как индусская невеста, и каждый карат отмечает расстояние, пройденное по пути к вершинам мира. Ей сорок с хвостиком, глаза большие, темные, взгляд по-кукольному удивленный, волосы светлые крашеные, брови черные. На ней роскошное голубое платье, лодочки в тон – вот так же она нарядилась бы на свадьбу. Муж постарше, невысокий, полноватый, в бежевой тенниске и клетчатой куртке. Кольцо у него на руке тоже золотое.

– Извините за опоздание, – говорит мать Анджелы. – Выехали из Джерси в половине шестого утра, чтобы не платить в мотеле за две ночи.

– Профессору об этом знать необязательно, – говорит ее муж.

– Ой, да? Еще раз извините.

– Что вы, – говорит Свенсон. – Вы пришли абсолютно вовремя. Наш ужасный университетский ланч будут подавать еще полтора часа.

– Здесь подают ланч? – говорит мать. – Ты хочешь ланч? – спрашивает она мужа.

– Поесть мы успеем, – отвечает он. – Мы, кажется, пришли сюда поговорить об Анджеле.

– Очень рад, что вы заглянули! – Свенсон почти что орет. – Прошу вас! Присаживайтесь!

Мать усаживается, закидывает ногу на ногу и качает голубой туфелькой. Ее муж то скрещивает ноги, то сдвигает, неуклюже ерзает и так похож при этом на Анджелу, что Свенсону приходится напомнить себе: он же не биологический отец. И все же у этого типа есть некое сходство с Анджелой – в разрезе глаз, которые Свенсон разглядывает, когда тот, сняв очки, потирает переносицу.

– Восемь часов в пути, – говорит мужчина. – Как сюда добираются?

Он гораздо больше схож с Анджелой, чем мать. А может, он похож на настоящего отца Анджелы? Женщины часто выбирают мужчин одного типа. Но ясно: это никак не родители из ее романа, нет в них ничего общего со сдержанным и властным доктором и его угрюмой женой. Впрочем, где гарантии, что это не тот мужик из стихов, растлитель малолетних и любитель секса по телефону? Свенсон заранее готов его возненавидеть. Но не стоит судить предвзято. Он же сам всегда предостерегает студентов: не ищите в художественном произведении автобиографических подробностей.

– Ну, так как же, – говорит отчим, мучительно долго усаживаясь поудобнее, – идут дела у Анджелы? Она нам велела обязательно зайти к вам. Сказала, что вы единственный преподаватель, который может ее похвалить. Тут-то я задумался: почему бы нам не сходить к тем, кто хвалить не будет? Зачем попусту тратить время на те предметы, с которыми у нее все в порядке?.. О нет, я никак не хотел сказать, что мы тратим время попусту. Боже ты мой! Я вовсе не…

– Я понял, – говорит Свенсон.

– Анджела только и говорит, что о вашем семинаре, – продолжает мать. – Вы… вы для нее идеал! Она считает, что вы величайший в мире писатель!

– Вот-вот, – говорит ее муж. – Профессору очень интересно, что думает какая-то там малявка о его творчестве.

– Действительно интересно. – Свенсон лелеет надежду, что они не заметят, как его переполняет гордость. – Очень приятно, когда твою работу ценят. Тем более когда ценит ее такой талантливый человек. Я считаю, из Анджелы может получиться настоящий писатель.

– Она всегда писала, – говорит отчим. – Только буквы выучила, я ей компьютер купил, и она стала делать газету – про нас, про семью. Писала, например, сколько времени утром ждала, когда я освобожу ванную. Я сразу понял: за компьютерами будущее. Они и в делах мне пригодились – я ведь аптекарь. Без них теперь не обойтись.

Свенсон не может вызвать в себе ненависть к этому человеку. Он настолько же не похож на папашу из стихов, как и на отца из романа. Только вот что-то не вяжется… Анджела же говорила, что отец покончил с собой, когда она была подростком. Поэтому она и полюбила «Час Феникса», считала, что роман спас ей жизнь. А из слов этого мужчины выходит, что он знает ее с раннего детства. Неужели Анджела наврала? Но какой в этом смысл? Как бы спросить, родной он ей отец или отчим и правда ли, что ее родной отец покончил с собой, – но так, чтобы не показаться излишне любопытным? Да нет, правда и без того откроется.

– Она работает над романом, – говорит Свенсон. – У нее получается.

– А о чем книга? – спрашивает мать.

– О девочке-старшекласснице, – отвечает он, помолчав.

– А поконкретнее? – не отстает мать Анджелы.

– Ну… – Готов ли он рискнуть? Чем ближе к краю пропасти он подойдет, тем больше вероятность, что, заглянув в нее, увидит то, что хочет узнать. – О девочке и преподавателе музыки, который не всегда… не всегда соблюдает нормы поведения с учениками. Во всяком случае, так я понял по тем нескольким главам, которые успел прочесть.

Родители Анджелы переглядываются.

– А в чем дело? – Свенсон боится, что догадывается, в чем дело. Роман автобиографичен: в нем речь идет о непростых отношениях самой Анджелы и ее преподавателя музыки. Ему очень не хочется, чтобы это оказалось правдой, не хочется узнавать о том, что он общается со студенткой, обожающей соблазнять собственных учителей. – Так в чем дело? – повторяет Свенсон.

– Понимаете, – говорит миссис Арго, – нечто подобное случилось у Анджелы в школе. Там был учитель биологии…

– Анджела к этому не имела никакого отношения, – поспешно добавляет ее муж. – Тот тип путался со своими ученицами. Завел себе настоящий гарем. Туда попали и подружки Анджелы.

– Ее лучшая подруга, – говорит мать Анджелы, – она … ну, понимаете, она тоже имела отношения с этим учителем.

– А Анджела – нет, – говорит ее муж. – Анджела всегда была умной девочкой.

– Она еще такой ребенок, – не без гордости говорит мать. – Весь этот пирсинг – пусть вас это не сбивает с толку. Анджела такой ласковый котеночек.

В последней фразе слышится намек на мурлыканье, на нежное урчание: я, мол, тоже кошечка. Или Свенсону показалось? Страсть к соблазнению – это черта, которую Анджела переняла от матери? Что за мысли? Анджела вовсе не похожа на соблазнительницу, ни в коей мере. И самое привлекательное в ней то, как усердно она искореняет в себе все, что может вызвать желание.

– Знаете, – говорит ее мать, – мне всегда казалось, что Анджела ведет себя с мальчиками как-то подозрительно, как-то… странно.

– В каком смысле странно? – спрашивает Свенсон.

– Ну… если ей нравился какой-то мальчик, она за ним повсюду ходила хвостом, но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась.

А как же ее парень? Как бы об этом спросить? Свенсон пытается сформулировать вопрос – потактичнее, не выказывая излишнего любопытства, но тут отец Анджелы говорит:

– Да угомонись ты! Это же ее преподаватель, а не психотерапевт.

Помолчав немного, Свенсон натянуто говорит:

– Как бы то ни было, но писатель она замечательный.

– Большое вам спасибо, – говорит мать.

– Ну что ж, здорово! Писатель! – добавляет отец.

– Спасибо, – повторяет мать Анджелы, вставая. – Спасибо, что уделили нам время.

Ее супруг наконец ловит намек и встает. Свенсон тоже поднимается из-за стола.

– Рад был с вами познакомиться, миссис Арго, мистер Арго! – Если он не мистер Арго или оба они не Арго, то, может, скажут об этом. И тогда он удостоверится, что мужчина – ее отчим, что он не Арго, не биологический отец.

– Спасибо вам, – снова говорит мать.

Ее муж кивает и, стремясь убраться поскорее, едва не врезается в косяк.

– Ой-ой-ой, чуть дверь не сшиб, – говорит он.

Точно отец, думает Свенсон.

* * *

Обсуждение рассказа Макиши проходит относительно спокойно – по сравнению с тем, что навоображал себе Свенсон, лежа прошлой ночью без сна и представляя, как Макиша обвиняет всех участников семинара в расизме. А на самом деле ребята очень живо отреагировали на беззащитную искренность Макиши, выдавшей потрясающее описание телефонной беседы – ее ведет чернокожая студентка со своим бывшим возлюбленным, белым парнем, с которым они вместе учились в школе и который по настоянию родителей порвал с ней за день до выпускного бала. С первой фразы – «Голос этого недоноска я узнала сразу, хоть и не слышала его уже полтора года» – рассказ, как и сама Макиша, фонтанирует уличным жаргоном, да и во всех подробностях (героиня – второкурсница, учится в университете где-то в Новой Англии) так похож на автора, что, когда Джонелл Бривард говорит: «Оба героя как живые», ей вторит хор голосов: «Точно! И я так подумал!», и все присутствующие, в том числе Макиша, счастливы и довольны.

Ребята рассказывают, что именно им понравилось, и Свенсон не хочет остужать их пыл, не хочет озадачивать их вопросами о том, как личный опыт преображается в произведение искусства, не хочет указывать на несуразицы, возникающие, когда в диалог вводится то, что должно писаться «от автора». (В начале рассказа героиня говорит: «Ты, кретин, чего звонишь? Мы ж не общались с тех пор, как полтора года назад ты накануне выпускного со мной порвал».) Снисходительность Свенсона – это тоже расизм? Он боится быть с Макишей честным?

За все занятие Анджела высказывается только один раз.

– Мне понравился тот момент, когда девушка с юношей кончают трепаться и замолкают, и вдруг ни с того ни с сего парень говорит ей, что все эти полтора года только о ней и думал.

После урока Макиша задерживается – хочет поговорить со Свенсоном. Клэрис ждет ее в дверях. Анджела так и сидит за столом.

– Отлично получилось, Макиша, – говорит Свенсон. – Похоже, всем понравилось. – Он улыбается, но больше ничего не добавляет, хотя видно, что она ждала большего. Не будь здесь Клэрис и Анджелы, Свенсон наплел бы еще чего-нибудь. Макише их присутствие тоже мешает, и теперь ей хочется поскорее исчезнуть, пока она не уронила собственного достоинства, пока не стала выуживать из Свенсона новых комплиментов.

– Спасибо вам, – говорит она и идет к Клэрис. С порога обе бросают на Анджелу презрительные взгляды, взгляды тайных соперниц. Она смотрит им вслед, оборачивается к Свенсону и говорит:

– Боже ты мой! Ой, простите. Что я такого сделала?

– Да это я чего-то не сделал. – Похоже, у Свенсона уже вошло в привычку в нарушение всех педагогических правил вести с Анджелой неформальные беседы, в том числе обсуждать ее соучеников.

– Я вас хотела поблагодарить, – говорит Анджела. – Вы мне оказали огромную услугу.

– Какую это?

– Ну, солгали моим родителям.

– Солгал?

– Сказали им, что я могу писать.

– Вы действительно можете писать. Я сказал правду.

– Не надо так говорить. Я все выходные прорыдала – роман-то плохой.

– Каждый писатель через это проходит, – говорит Свенсон. Каждый, да только не Свенсон, который так давно не писал, что сейчас истерика со слезами была бы добрым знаком. – Мне на самом деле приятно было с ними познакомиться, и с матерью, и с… с отчимом.

– Приятно? Вот не верится.

– Это был ваш отчим, да? – спрашивает Свенсон.

– Да, – говорит Анджела. – Почему вы спросили?

– У меня создалось странное впечатление. Он говорил так, словно знает вас с детства, словно он ваш настоящий отец…

– Он и в самом деле знает меня с детства. Жил с нами по соседству. С женой. Через год после того, как мой отец покончил с собой, сосед – то есть мой отчим – женился на моей матери. Скандал был на весь квартал. А его жена с детьми жили в доме рядом. Ничего не изменилось, только они с нами больше не разговаривали, а он стал маминым мужем. Понимаю, глядя на них нынешних, трудно себе представить, что это был бурный роман.

Свенсон пытается вспомнить, как они выглядят, увидеть их в свете новой информации, но всплывают только второстепенные детали – накладные ресницы, море украшений, туфельки, – которые никак не складываются в портрет двух возлюбленных, не побоявшихся ради счастья совместной жизни бросить вызов всему Нью-Джерси. Кроме того, он не до конца верит Анджеле.

– Я немного приврала, – говорит Анджела.

– Да? В чем?

– Мой настоящий отец не был психом. Он был болен. Эмфизема. Помню, как-то раз мы с ним пошли в магазин – мама послала, – мы уже раскладывали продукты по пакетам, и у него случился такой приступ удушья, что он прямо сел у кассы. Все никак не мог вдохнуть, даже «скорую» хотели вызвать. Те люди в магазине, от них зависела жизнь моего отца… Я увидела, как один из этих ублюдков устало закатил глаза – вон, мол, какой-то кретин решил прямо тут перекинуться. Раньше мне этот парень даже казался симпатичным. Хуже всего было то, что я ужасно стеснялась, стеснялась отца. Когда он покончил с собой, я все вспоминала тот день и чувствовала себя виноватой. – В глазах Анджелы слезы. Она утирает их ладонью. – Почему я так на него злилась?

Быть не может, что она лжет. Или может? Свенсон не в силах разобраться, и поэтому болезненно остро ощущает дистанцию между ней и собой.

– Вы не на отца злились. – Тут он бы погладил ее по плечу, но их разделяет стол. – Вы злились на ситуацию. Жизнь порой несправедлива и жестока.

Анджела зажмуривает глаза, пытаясь сдержать слезы, вцепляется руками в край стола.

– В общем, не знаю, как мне вас благодарить. Вы так замечательно себя повели, такого им наговорили – они теперь от меня отстанут. А еще, я принесла вам новую главу. Не обязательно читать ее сразу. Я подожду.

– Давайте сюда, – говорит Свенсон.


Оказавшись в своем кабинете, Свенсон вдруг понимает: ведет он себя так, будто за ним кто-то следит – прикидывается, что у него множество неотложных дел; а главу Анджелы можно почитать и попозже. Он зачем-то выдвигает ящик письменного стола и тут же задвигает обратно. Катается на кресле взад-вперед. Снимает телефонную трубку и снова кладет на рычаг. Собирается проверить электронную почту, но решает этого не делать. Только перепробовав и отложив все эти важные занятия, он вынимает из оранжевого конверта рукопись Анджелы и начинает с первой страницы.


Каждый день после школы я мчалась в сарай посмотреть, не вылупился ли кто. Я искала на яйцах трещины, крохотные отверстия, которые цыплята пробивают клювами. Но все яйца были целехоньки. Держа их в ладонях, я чувствовала, что они мертвые и холодные, что тепло в них от инкубатора, а не от жизни, зреющей внутри.

Инкубационный период длится двадцать один день. Прошло три недели. Пошла четвертая. От миссис Дэвис и из брошюры я знала, что помешать могло многое. Старые петухи, истощенные куры. Мог сбоить инкубатор. Температура упадет или поднимется на пару градусов, и всё. Но я никак не соглашалась признать, что они мертвы. Что мне было делать с шестью десятками тухлых яиц? Не отдавать же матери в готовку крошек, которых я представляла себе малюсенькими живыми созданиями из плоти и крови, которые ежедневно втайне ото всех набирались сил, шестьдесят нежных зародышей, чье сердцебиение, как мне казалось, я слушала все эти дни?

Однажды вечером я попросила отца пойти со мной в сарай. Помню, как довольна была мама – я наконец позвала его с собой. Мне было тошно от того, что ее это радует.

И я сказала:

– По-моему, они умерли.

– Как это умерли? – спросил отец.

– Они должны были вылупиться десять дней назад, – объяснила я.

– Десять дней назад? Бог ты мой! Как я не уследил?

Он отодвинул стул, отставил тарелку с мясом и картошкой. Он кинулся в сарай, и мне, чтобы поспеть за ним, пришлось бежать. Срочный случай! Он распахнул дверь сарая – будто кто-то за ней прятался. Но там были только красный свет, молчащие яйца, гул инкубатора.

– Ты вела дневник? – спросил папа.

– На, посмотри! Видишь, все как полагается.

– Ни один не вылупился? – спросил он.

Я обвела рукой сарай.

– Такое случается, – сказал отец. – Нужно выяснить причину и повторить опыт. – Он не хотел, чтобы я падала духом. Хотел, чтобы я продолжала опыты.

– Прежде всего, – сказал он, – надо проверить результаты. – Он вытащил из инкубатора одно яйцо и разбил его о стойку.

Запах пошел за мгновение до того, как оно треснуло.

– Меня сейчас вырвет, – сказала я.

Что делать с разбитым яйцом? Папа переложил смердящие останки в другую руку, достал из инкубатора новое яйцо. Оно раскололось. Пахло оно так же отвратительно. Он велел мне принести из дома мешок для мусора, я держала мешок, а он разбивал яйца и кидал в него. Сперва он действовал неторопливо, но запах становился невыносимым, и он начал колоть яйца одно за другим.

– Важно понять, в чем ошибка, – сказал он. – Выяснить, что пошло не так.

Он спросил, правильно ли была установлена температура. Переворачивала ли я яйца каждый день. Я ответила: да, все было как полагается.

Я понимала, что я сделала не так. Но не могла сказать ему.

Мне надо было проверять яйца на просвет. После первой недели следовало поднести их к яркому свету и посмотреть, есть ли в них красные кровяные прожилки – это бы значило, что яйца оплодотворены. Если нет – такие яйца надо выкидывать. Неоплодотворенные яйца могут испортить все остальные.

Я не могла этого делать. Не хотела смотреть на то, что внутри яйца. Не хотела собственными руками выбрасывать мертвые яйца. Да и мистер Рейнод как-то пообещал, что на этом этапе он мне поможет.

И вместо того чтобы просвечивать яйца, я шла в сарай и воображала, что вот раздается стук, я открываю дверь – а там мистер Рейнод. Я словно видела его лицо – уверенное, как будто у него есть все основания сюда приходить, и в то же время немного взволнованное – а вдруг я его не впущу. Я представляла себе, как он снимает куртку, ввинчивает вместо одной красной лампочки другую, прозрачную и яркую, и осторожно одно за другим подносит яйца к свету. Я слышала, как он говорит «иди сюда», и вот я подхожу, встаю у него за спиной, так близко, что чувствую кожей его ворсистую рубашку, наклоняюсь вперед, смотрю у него из-за плеча и вижу то, что видит он: яйцо, когда подносишь его к свету, становится алым как кровь, а внутри – желтый желток и крохотный красный сгусток.

Теперь мне приходится придвинуться еще ближе, и мои груди касаются его спины. Я чувствую это, и он тоже чувствует, но оба мы не произносим ни слова. Он кладет яйцо на решетку инкубатора, тянется за следующим, но тут вдруг медленно поворачивается. Я так близко, что с трудом держу равновесие. Он берет меня за плечо, хочет поддержать, мы стоим лицом друг к другу, и наши губы соприкасаются. Мы целуемся. Его рука скользит по моему позвоночнику. А потом – дальше, под пояс джинсов, и в горле моем рождается стон, такой низкий, что даже нерожденные цыплята не могут его не услышать. Плавая в своих скорлупках, они, наверное, удивляются: что это за звук?


Анджела думает о нем. Он понимает это с телепатической уверенностью. Она сидит в своей комнате в общежитии и ждет его звонка. Он должен ей позвонить. Сказать, что глава отличная, просто великолепная, так и продолжайте. Он берет телефонную трубку. Кладет ее на место. Ну хорошо! Он немного подождет.

* * *

Шерри, вернувшаяся с работы пораньше, жарит тоненькие куриные котлетки в панировке, на смеси сливочного и оливкового масла, кото­рые подаст с ломтиками лимона, тушеной картошкой с ветчиной и зеле­ным салатом с грецкими орехами и горгонзолой. У них что, снова пра­здник? У Свенсона точно – чудесное исцеление, снизошла благодать: он очнулся, преодолел мимолетное влечение к одной из своих студенток. Доказательством его выздоровления служит простой факт – у него есть повод позвонить Анджеле, но не хочется. Ему это нисколько не инте­ресно.

Он сидит на кухне и восхищается изяществом, с которым Шерри пе­реворачивает котлеты, проверяет картошку в сотейнике. Свенсона, гля­дящего на то, как она мешает салат и тоненькой струйкой льет масло на каждый листок, переполняет столь страстное желание, что он едва сдер­живается – так тянет подойти к ней, прижать к себе, увести немедленно в спальню. Глядя на Шерри, вытирающую мокрые руки о джинсы, он представляет, как накрывает ее ладони своими, почти что чувствует ее пальцы, а под ними – ее бедра. Он боится пошевельнуться – не хочет ее отвлекать, к тому же ему кажется, что их молчание и жар плиты создают парниковую атмосферу, в которой его желание лишь крепнет.

Шерри зажигает свечи, протягивает ему бутылку охлажденного бе­лого вина, штопор и два бокала. Он наливает немного вина в бокал, про­бует, допивает то, что осталось. Им завладевает ощущение полного бла­гополучия, и он думает о том, что история, цивилизация – все это было лишь прелюдией, подготовкой к блаженному мгновению, когда сидишь напротив собственной жены, вдыхаешь ароматы вина, курицы, лимона, расплавленного сыра, а перед тобой – тарелка, от которой подымается пар.

Они ставят блюда на стол. Наклонившись над едой, Шерри отбрасы­вает назад прядь волос, упавшую на лоб. Между бровями у нее вертикаль­ная складка, образовавшаяся за долгие годы, когда она сосредоточенно внимала студентам, часами выслушивала их рассказы о своих боляч­ках – рассказы, гораздо более страстные, чем те, которые они приносят в класс Свенсона. Он растроган – и этими морщинками на лбу, и преле­стью своей жены, ее красотой, которая с течением времени становится лишь ярче.

Он пробует котлеты, картошку, отрешенно улыбается, подбирая сырные ниточки, тянущиеся ото рта к вилке.

– Ну, как прошел день?

– Считай, отлично, – говорит Шерри. – Ничего из ряда вон. Арлен принесла мне роскошный сандвич с сыром и пастой из тушеного перца, которую она сама сделала. Вычитала рецепт в каком-то журнале. Получилось так восхитительно, что я вытерпела даже ее двадцатиминутный рассказ о приготовлении этого шедевра… А ты как?

– В целом неплохо, – говорит Свенсон. – Мы обсуждали рассказ Макиши. Была опасность кровавой разборки, но нам счастливо удалось ее избежать.

– Опять? Отличный результат, – говорит Шерри.

– Неужели мы пали так низко? – говорит Свенсон. – Никаких напастей на уроке плюс сандвич от Арлен, и день прошел «считай, отлично».

Шерри смеется.

– А, вот еще… Пришли результаты ЭКГ Криса Делана. С сердцем у него все в порядке.

– С сердцем? У Криса Додана? – Свенсон догадывается, что об этом ему должно быть известно.

– Никогда ты ничего не слушаешь. Это тот самый очаровательный первокурсник. Его семейный врач на последнем осмотре услышал какие-то шумы и велел ему обязательно здесь обследоваться. То есть все спихнул на нас. А мальчик на самом деле чудесный, просто лапочка. Мы все так переволновались. Я точно помню, что рассказывала тебе…

Он бы вряд ли забыл, как она говорит про кого-то очаровательного и чудесного. Тут же навострил бы уши. Уж не влюбилась ли Шерри в это­го мальчишку? Ну, Свенсон ему покажет «шум в сердце». Только ему ли первому бросать камень? Сам целый месяц сох по юной особе, начинаю­щей писательнице. Но с этим всё. Покончено. Шерри-то соображает, что несет?

Хотя… ничего удивительного, что их с Шерри тянет к студентам. Они никакие не извращенцы из «Опасных связей», никакие не вампи­ры, мечтающие насосаться молодой кровушки. Их сердца – ракеты, ре­агирующие на тепловое излучение, устремляющиеся туда, где что-то еще горит. Они – как те старики из романа Кавабаты, которые ходят в бор­дель и платят за право поспать рядышком с молодыми красотками, по­греться у их жарких тел. Господи Иисусе! На Свенсона накатывает такая тоска – вот-вот разрыдается. Старость, смерть – до чего же это неспра­ведливо, до чего унизительно каждый день видеть, как угасают твои си­лы, угасают именно тогда, когда ты наконец понял, как их применить.

– Что с тобой? – спрашивает Шерри.

– Ничего, – угрюмо бурчит он.

Правды сказать он не может – боится, Шерри обидится на то, что он зачислил ее в ряды дряхлеющих и стареющих, хотя она таковой себя нисколечко не ощущает. Теоретически они с Шерри очень близки. Но сейчас он понимает: это – ложь. Почему-то ему кажется, что честнее быть сейчас с кем-то другим, с кем не нужно изображать ту близость, ко­торая, как принято считать, достигается годами совместной жизни. Ра­но или поздно – нет, без «или поздно» – надо будет позвонить Анджеле, сказать, что прочел главу. Можно сколько угодно откладывать, но это же его обязанность – как преподавателя.

Он улыбается Шерри.

– Если бы мне пришлось выбрать одно-единственное блюдо, которое мне предстояло бы есть за ужином всю оставшуюся жизнь, я бы заказал куриные котлеты с лимоном и тушеную картошку с ветчиной.

– А с чего бы тебе пришлось выбирать одно блюдо? – спрашивает Шерри.

– Да, действительно…

Посреди ночи Свенсон чувствует, что Шерри к нему прижимается. Он легонько, на пробу, целует ее в шею. Они занимаются любовью – страст­но, молча, почти не шевелясь, как тогда, когда в соседней комнате спала Руби.

После этого Свенсон спит как убитый, а утром просыпается в таком на редкость отличном расположении духа, что, подкрепившись кофе, решает отправиться в кабинет взглянуть на свой роман.

Первая глава не так уж и плоха. Он настолько давно не притрагивал­ся к рукописи, что ему кажется, будто это не его произведение. Иронич­ная стилизация под девятнадцатый век, описание столичного общества, Сохо, куда приезжает мечтающий о славе и богатстве Джулиус Сорли. Но дальше, стоит Джулиусу погрузиться в размышления о своем про­шлом и нынешнем положении, как все бледнеет, разваливается, мертве­ет. Хуже, чем «Первый поцелуй. Городской блюз» Кортни Элкотт. Спо­койствие, говорит себе Свенсон. Надо выпить еще кофейку, принять душ. А потом уже решать, найдет ли он в себе силы дочитать до конца, определить размеры бедствия, понять, что можно исправить.

После душа, чисто выбритый и одетый, Свенсон чувствует себя уве­реннее. Он возвращается к столу, берет рукопись, снова ее откладывает, кидается искать по дому портфель, который обнаруживает под своим пальто, вытаскивает рукопись Анджелы и опять идет в кабинет. Обяза­тельно нужно ей позвонить, она же ждет. Нельзя так жестоко ее мучить.

К телефону подходит мужчина – молодой мужчина.

– Алло! – Почему этот хмельной голос кажется таким знакомым?

Свенсон бросает трубку. Делает несколько глубоких вдохов. Вдох-выдох. Считает до пяти.

Звонит телефон.

– Извините, что звоню вам домой, – говорит Анджела.

Может, у Анджелы стоит определитель номера? Их разрешено уста­навливать в общежитии? Свенсон обливается холодным потом, пред­ставляя себе, как Анджела со своим дружком смотрят на дисплей, где по­являются цифры его номера.

– Я понимаю, что порчу вам утро, – говорит она, – но больше вы­ терпеть не могла. Вы наверняка уже прочли главу, но она вам совсем не понравилась, поэтому вы и не позвонили.

– Успокойтесь. Мне очень понравилось. Просто у меня были другие дела.

– А можно будет ее с вами обсудить? Очень нужно поговорить. Мне кажется, я схожу с ума.

– Не сходите, – говорит Свенсон. – Загляните ко мне в кабинет минут через двадцать.


Свенсон едва успевает размотать шарф и снять пальто, и тут в дверь протискивается Анджела. На ней ее обычный наряд: черная кожаная куртка, мешковатый черный свитер, черные ботинки. Но сегодня по­верх джинсов она надела еще полосатые шорты. Она опускается в кресло и сидит, подавшись вперед – локти на коленях, подбородок уперся в ладони.

– Я была уверена, что новая глава вам совсем не понравилась, – говорит она. – Решила, что вы прочли, вам не понравилось и поэтому не стали звонить.

– Вовсе нет, – говорит Свенсон. – Мне понравилось… и даже очень.

– Знаете что? – говорит она. – Вы все-таки мужчина. Не позвонить – это так по-мужски.

Э, минуточку! Все-таки мужчина? А когда это он не был мужчиной? И вообще, это к делу не относится. Он – преподаватель. Она – студентка.

– Анджела, я отлично понимаю, вы, ребята, все в глубине души убеждены, что ваши преподаватели после занятий отправляются – как Дракула – по своим гробам, где и пребывают до следующего занятия. Увы, должен вас разочаровать – мы тоже живые люди. Я прочел вашу руко­пись, и, как уже говорил, мне понравилось. Но у меня были кое-какие де­ла помимо звонка вам. Я собирался звонить…

– Извините. И что вы думаете об этой главе? Вы поверили рассказу о том, как она хотела вывести цыплят, но все яйца погибли и…

– Поверил. Мне показалось, все очень убедительно.

– Ну а вторая часть?

Свенсон перелистывает страницы.

– Ну что сказать… Получилось очень… гм-м… очень эротично. Вы ведь этого добивались? – Какую чушь он несет! Чего же еще? Анджела не ребенок. Она работала в «Сексе по телефону».

Анджела ерзает в кресле.

– Хорошо, я скажу, – произносит она, помолчав. – А потом пусть все будет по-прежнему, будто я ничего не говорила. Только пообещайте, что не станете меня презирать, ладно?

– Обещаю.

– Эти два дня, – говорит Анджела, – я каждую минуту, каждую секунду помнила только о том, что отдала вам новую главу, и все пыталась представить, как вы… Ну, я думала, вот вы живете своей обычной жизнью, завтракаете, едете на работу, но мне очень хотелось знать, читаете ли вы… – Она умолкает, смотрит на него, распахнув глаза в ужасе от того, что только что сказала.

– Я обычно не завтракаю, – говорит Свенсон.

– Простите? – не понимает Анджела.

– Вы говорили, что представляете себе, как я завтракаю. Вот я и сказал: «Я не завтракаю».

Существует ли способ забирать слова обратно? Кажется, нет. Андже­ла не сводит с него глаз, потом вдруг вскакивает и убегает, хлопнув две­рью. Свенсон трясет головой – словно не хочет, чтобы память об этом эпизоде засела в мозгу. Он знает только, что все испортил – своей упря­мой тупостью и жестокостью. Что испортил? А что нужно было сказать? Ой, какое забавное совпадение! Я тоже о вас думал!

Дверь отворяется. В кабинет заглядывает улыбающаяся Анджела.

Она говорит:

– Я забыла отдать вам вот это.

Кладет на стол тоненький оранжевый конверт и снова исчезает.

Свенсон заглядывает внутрь. Полторы странички. Что она имела в виду, сказав, что думала о нем всю неделю? Ему хочется, чтобы она вер­нулась. На этот раз у него хватит духу спросить, теперь уж он не станет отпускать идиотских реплик насчет завтрака. Ну да ладно, теперь у него хотя бы есть еще пара страниц, которые, возможно, скажут ему больше, чем их нескладная беседа.


Вскоре после того, как погибли яйца, я получила новый кларнет. Мы тог­да уже начали готовиться к рождественскому концерту. Известнейшие хиты Генделя в переложении для школьного оркестра. В мои обязанности входило вести деревянные духовые в «Аллилуйя». Как-то днем я поднесла к губам клар­нет, дождалась своей очереди, вступила, но звук, вырвавшийся наружу, был столь мерзким и скрипучим, что пришлось прервать репетицию. Товарищи мои захихикали. Они решили, что я сфальшивила. Им давно не нравилось, что я – первый кларнет и хожу у преподавателя музыки в любимчиках.

Мистер Рейнод сразу все понял. Ребята перестали хихикать, увидев, как он смотрит на меня – совсем как в моих мечтах смотрел в сарае. Я провела рукой по кларнету – мундштук остался у меня в ладони.

После репетиции он попросил меня задержаться.

– Кларнет можно починить, – сказал он. – Но ты достойна лучшего, чем этот убогий инструмент. Сегодня же пошлю заказ. А пока что возьмем для тебя кларнет в начальной школе.

Это было в четверг. В понедельник он снова попросил меня остаться. Он протянул мне длинную узкую коробку.

– Можешь открыть, – сказал он и, достав перочинный ножик, взрезал обертку. – Вот, пожалуйста.

Кларнет, сверкающий золотом и черным деревом, лежал, как младенец Христос в яслях, заботливо обложенный мягкой кудрявой стружкой.

– Какая красота! – сказала я. – Я понимаю, это школьный кларнет, но все равно, спасибо вам…

– Испробуй его.

Я поднесла кларнет к губам. Я смотрела поверх него на мистера Рейнода. Он протянул мне трость и глядел, как я ее облизываю. Я втянула щеки, выта­щила ее изо рта. Во рту у меня пересохло.

Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.

– Ты почему такая грустная?

Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цып­ленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:

– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.

– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого


На этом текст обрывается. Свенсон переворачивает страницу – посмот­реть, нет ли чего на обороте. Ему вдруг – внезапно, ни с того ни с сего хочется скрежетать зубами и рыдать. Нет, лучше бы обойтись без зубов­ного скрежета. Он нащупывает больной зуб – это его отвлекает и даже доставляет удовольствие. Совершенно ни к чему раздувать из этой исто­рии бог знает что. Надо просто позвонить ей и узнать, в чем дело.

Но она еще не успела дойти до дома. Ну что ж, он тоже отправится домой.

Свенсон едет домой. Идет к себе в кабинет. Лампочка на автоответ­чике мигает. Он так и знал. Анджела позвонила. Свенсон включает за­пись.

– Пап? Ты дома? Это Руби. Позвони мне. Все в порядке, мне просто надо кое-что у тебя спросить.

Молитвы Свенсона услышаны. Вот это по-настоящему важно, это и есть его жизнь. Что же он за чудовище – расстроился, что звонила не Анджела. Где же разгневанный Господь, чтобы швырнуть Свенсона в тот круг ада, где маются отцы, которым какие-то идиотки-студентки важнее собственных дочерей? Он больше не может притворяться – он подонок из подонков, недостойный называться человеком.

Все это проносится у него в мозгу за те несколько секунд, пока авто­ответчик после гудка не говорит снова, на сей раз – ошибки нет – голо­сом Анджелы Арго.

– Это Анджела. С текстом не все получилось. Вы, наверное, и сами это поняли. Э-ээ… Я просто хотела предупредить. Будьте добры, позвоните мне. До свидания.

Свенсон, пришедший в ужас от того, как приятен ему этот звонок, проигрывает ее жалобное, умоляющее послание несколько раз. Он ре­шает, что пока не станет стирать это сообщение у себя, но потом обяза­тельно сотрет. Ему нравится, что можно в любой момент, когда он толь­ко пожелает, послушать ее голос. Ну, как будто поймал что-то, например, светлячка, принес домой, посадил в бутылку. Что же он за испорченный тип! На автоответчике ведь есть и сообщение Руби, и дочь ждет его звонка, она готова помириться, ей нужен его совет, его помощь, может, она просто хочет услышать его голос, а он набирает номер Анджелы.

– Ой, привет! – говорит она. – Я так надеялась, что вы перезвоните. Вы, наверное, не смотрели, что я вам дала, я вас хотела предупредить. Главу я дописала, но мой компьютер сожрал последние пару страниц, и жесткий диск полетел.

– Боже! – говорит Свенсон. – И много пропало?

– Поначалу я решила, что все погибло. Но потом вспомнила, что есть дискета. Я каждый день сохраняю работу на дискете. Просто распечатать сейчас не могу.

– Потрясающе! Каждый день, по-моему, никто не сохраняет. То есть все знают, что так положено, но…

– А я привыкла. Я потому и позвонила, чтоб вы не думали, будто я тяну время. Мне просто очень хотелось, чтобы вы поскорее прочли. А по­ том я пришла домой и подумала: как странно, вот я написала про то, как у нее сломался кларнет, и мой компьютер полетел.

– Так бывает, – говорит он. – Напишешь – и в жизни то же самое случается. Или наоборот, придумаешь что-нибудь, а оказывается, эта история на самом деле с кем-то произошла.

– Точно, – говорит Анджела безо всякого выражения.

Пауза затягивается надолго, и он решает, что отключился телефон.

– Анджела?

Она говорит:

– Так что я пока писать не могу.

– А компьютер можно починить?

– В нашей дыре? Вряд ли. Их вообще никогда не чинят. Эти ребята, они как доктора. Берут с тебя кучу денег за консультацию и сообщают, что поделать ничего нельзя.

– Вам нужен новый компьютер, – говорит Свенсон.

– А то… – Опять пауза. – Знаете, я хотела попросить вас об одном одолжении, но вы можете просто сказать «нет». Я, по правде говоря, и не надеюсь. Так что – без обид. Мне нужно съездить в Берлингтон за новым компьютером. Отчим разрешил записать покупку на его кредитную карточку. Да, вот снова вам спасибо – это после разговора с вами. Что уж вы им про меня порассказали, не знаю, но сработало. Так что за компьютер я заплатить могу, но надо его выбрать. Проверить клавиатуру и все такое. Вот… Вы можете просто сказать «нет», я так, решила спросить…

Свенсон говорит:

– Почему же, это вполне возможно. Дело только в том, что я пытаюсь писать, и меня немного пугает, сколько всего еще надо сделать.

– Понимаю. Поэтому я и думала, что вы откажетесь.

– Я не отказываюсь, – говорит Свенсон. – А… что, у вас нет друзей, которые бы вас отвезли?

– Все без машин. Кое у кого раньше были, да родители запретили им водить.

Свенсон трет ложбинку между большим и указательным пальцами – это точка акупрессуры, про которую ему рассказывала Шерри, только он не помнит, какое это оказывает действие – успокаивает или возбуж­дает.

– А ваш друг? У него нет машины?

– Он-то как раз из тех, кому запретили водить.

Свенсон с трудом сдерживается, чтобы не спросить, за что.

– Да, очень уж обидно прерываться сейчас, когда все так хорошо идет. Ну ладно. Я вас отвезу. Вы когда хотите ехать?

– Завтра, – отвечает Анджела.

– Утром? Может, часов в десять?

– Отлично. Ой, спасибо-спасибо-спасибо. Я живу в Ньюфейне. Третий этаж. Может, встретимся у общежития?

– Договорились.

Он опускает трубку на рычаг и через несколько секунд набирает но­мер Руби. На третьем гудке включается автоответчик. Ему никак не хо­чется даже думать, что, если бы он позвонил сначала ей, а уж потом Ан­джеле, он мог бы ее застать. Из трубки несется слащавая мелодия Кении Джи, затем женский голос – не Руби – говорит: «Вы позвонили в скром­ное жилище Алисы и Руби». Как они с Шерри расстроились, узнав, что, проучившись в университете год, Руби не обзавелась ни одной подруж­кой, с которой бы захотела поселиться, и поэтому соседка ей досталась по лотерее. Наверняка какое-нибудь убожество, страстная поклонница Кении Джи.

Свенсон говорит:

– Руби, это папа. Твой отец. Ты просила позвонить. Перезвони, когда вернешься.

Он кладет трубку и смиренно ждет, когда его накроют тоска и отчая­ние. Но на самом деле он вполне бодр и весел. Все еще уладится. Руби по­звонила. Она хочет общаться. Она перерастет этот период. Надо только запастись терпением и ждать. Время само решит все их проблемы.

* * *

Свенсон всю ночь мучается без сна. Может, разбудить Шерри, расска­зать ей о завтрашних планах? Ну почему он не заговорил об этом рань­ше, был же целый вечер. Ему даже упоминать об этом не хотелось. О чем это свидетельствует? Что дурно везти студентку в «Компьютер-Сити», не сказав ни слова жене? А ворочаться всю ночь без сна от того, что утро собираешься провести со второкурсницей из твоего литературного се­минара? Свенсону так стыдно, что он не может сдержать стон. А если он разбудил Шерри? Как он объяснит этот стон? Скажет, что вспомнил про кафедральные дела. Он никогда не лгал Шерри. Вот с чего начинается предательство.

Но Шерри совершенно ни к чему об этом знать. Нет, обычно она не ревнует. Но Свенсон не забыл, как среагировала на имя Анджелы Магда. Допустим, Шерри поверит, что он просто оказывает услугу талантливой студентке, но это станет ее боезапасом на будущее. Как это у него нет времени оплатить счета или вынуть тарелки из посудомоечной маши­ны? Находится же, время везти какую-то девчонку в Берлингтон, за шестьдесят миль! Но это не «какая-то девчонка». Попробуй скажи это Шерри. Ему что, запрещено ездить в город, не предупредив ее? А чем, по мнению Шерри, он целыми днями занимается? А Шерри чем? Кокет­ничает с симпатичными студентами, у которых, как выясняется, с серд­цем все в полном порядке?

Он хоть и не сомкнул глаз, но, когда Шерри просыпается, делает вид, что крепко спит. Он воздерживается от соблазна выпить кофе и ле­жит, укрывшись с головой, пока ее машина не отъезжает от дома. Теперь ему хочется вскочить, выбежать, признаться в том, что он собирается делать, ведь если он не скажет Шерри, получится, что поездка в Бер­лингтон что-то значит, особенно если кто-то увидит его с Анджелой и расскажет об этом Шерри или они с Анджелой погибнут в автокатастро­фе – каково будет Шерри жить, зная, что в последние часы перед смер­тью он ей изменял? Он мечтает броситься за Шерри, крикнуть обычное: «Не гони! Береги себя!» Руби всегда говорила, что на самом деле он про­сит о другом: пожалуйста, не умирай. Но бежать полуодетым на улицу, чтобы сказать жене, что ты ее любишь, и да, кстати, забыл предупре­дить, сегодня ты едешь в Берлингтон со своим учеником, вернее, учени­цей – как-то это странно. Зачем уточнять, что именно с ученицей? Да за­тем, что тут уж Шерри сама спросит, с кем.

Этот импульс Свенсону подавить удается – он же взрослый человек, умеет себя контролировать. Повалявшись еще немного, он встает, идет в душ, и потоки горячей воды приводят его в состояние блаженства. Он совершенно не готов к удару, который ожидает его: протерев запотев­шее зеркало, он видит унылое и уродливое лицо старика – кожа угрева­тая, волосы редкие, поседевшие, под подбородком какой-то зоб. Он вы­гибает кончик языка, дотрагивается до зуба. Пломба еле держится. Боже ты мой! А был когда-то симпатичным мужчиной. Он берет с полки ба­ночку с кремом Шерри, изучает этикетку, его передергивает. Находит чистые джинсы, втягивает живот, застегивает молнию, надевает черную тенниску, коричневый твидовый пиджак. На этом все. Переодеваться он не станет. И в зеркало больше ни взгляда.

Всего девять сорок пять. Слишком рано. Он едет медленно. Нет, все равно слишком рано. Кто эти вуайеристы, сыщики, шпионы, ловко пе­реодевшиеся преподавателями и студентами, почему все они проявляют такое противоестественное любопытство, заглядывают ему в машину, прерывают разговор, чтобы поглазеть ему вслед? Он чувствует себя го­мосексуалистом, прогуливающимся по школьному дворику. А если его кто-нибудь узнает? Притормозить, помахать рукой? Господи, ну это же не преступление – подбросить студентку до Берлингтона.

Ровно в пять минут одиннадцатого он подъезжает к общежитию Ан­джелы, абсолютно уверенный в том, что ее там нет. Или проспала, или забыла. Ничего, потом созвонятся. Она ему позвонит, или он ей. Все вы­яснится. И тогда он свободен. Переносить встречу они, конечно, уже не станут.

Когда он видит ее сидящей на капоте припаркованной у входа маши­ны, у него перехватывает дыхание. На ней черная кожаная куртка и чер­ная мини-юбка. Ослепительно белые ноги, черные ботинки. Что-то в ней изменилось. Она покрасила волосы в банальный иссиня-черный цвет. Свенсон тронут: может, она перекрасилась специально ради этого случая? Она курит и озирает улицу, постукивая каблуком по бамперу. За­метив автомобиль, вздрагивает и осторожно заглядывает в салон. Убе­дившись, что это Свенсон, она улыбается открыто, как ребенок, но свой промах тут же исправляет – тушит сигарету о крышу машины.

– Доброе утро, – ровным тоном говорит Свенсон. Садись в машину, девочка.

Анджела соскальзывает с капота, от чего ее плиссированная юбка за­дирается чуть ли не до пупа, открывая взгляду те же полосатые шорты, которые на прошлой неделе она надевала на джинсы. Шорты всего на несколько дюймов прикрывают ее обнаженные ляжки. Свенсон отво­дит взгляд.

Анджела плюхается на переднее сиденье, ухитрившись стукнуться головой.

– Господи Иисусе! – Она трет ушибленное место.

– Больно ударились? – спрашивает он.

– Ерунда, – говорит она. – И вообще, все супер! Честно говоря, я думала, вы не приедете.

– Сейчас только пять минут одиннадцатого.

– Я не знала, сколько времени. Просто думала, вы не приедете.

– Почему вы так решили?

– Вы же мужчина, – напоминает она.

– Однако вот он я. Мужчина уж или как. Так мы куда? В «Компьютер-Сити»?

– Вперед! – говорит Анджела. – Спасибо вам. Правда, спасибо.

Свенсон осторожно едет по дороге, где на каждом шагу «лежачие по­лицейские». Его вечное невезение тут как тут – вот оно, в черном «седа­не». Едет навстречу. Трюх-трюх. Встретятся они как раз на следующем бугорке, на малой скорости, и тот водитель отлично успеет рассмотреть и его, и эту малолетку, которую он везет куда-то прочь из кампуса.

Нет, это не просто невезение. Посмотрите-ка, кого судьба выбрала из всего коллектива, кого усадила за руль черного «седана». Раз уж не Шерри – значит, Лорен Хили. Не будет же Свенсон просить Анджелу пригнуться. Он энергично машет Лорен рукой. Привет-привет, они не виделись с того самого дня, когда Свенсон так опозорился на ужине у Бентамов. Лорен разглядывает Анджелу очень пристально, словно же­лая убедиться, что это не жертва похищения, что сигналов с мольбой о спасении она не подает, затем с любопытством смотрит на Свенсона и делает едва заметный взмах рукой – приветствие, но сдержанное. Свен­сон снова ей машет и едет дальше.

– О-го-го! – говорит Анджела. – Столкновение нос к носу.

– Пристегните ремни, – советует Свенсон. – Здесь одни ухабы.

Анджела не понимает, что он пародирует Бетт Дэвис. Шерри бы узнала. Ну и что из этого? Есть вещи и поважнее, чем фильмы, которые смотрели вместе. Анджела пристегивает ремень безопасности.

– Спасибо, – говорит Свенсон.

Печка работает, но в машине все равно прохладно. Анджела тем не менее решает снять куртку. Свенсон протягивает руку – хочет ей помочь – и костяшками пальцев задевает ее шею. Она вылезает из куртки, и его ладонь скользит по ее руке, обнаженной, если не считать коро­тенького рукава черной майки. Она отшатывается – будто он ее ударил.

– Ой! – Она показывает на бинт повыше локтя. – Это у меня татуировка. Я бы вам показала, но все так покраснело и распухло…

Бедное дитя, всю себя истыкала. Хоть иглы-то стерильные были? И вообще, откуда у нее тату? В кампусе их не делают. Так, за татуировкой съездить нашла на чем, а за компьютером – нет.

– И что там?

– Я хотела сделать вам сюрприз. Вообще-то там ваше имя.

– Надеюсь, вы шутите? – говорит Свенсон.

Она что, спятила? А вдруг она и вправду ненормальная, а он ничего об этом не знает? Он вообще ничего о ней не знает. К счастью, дорога почти пуста, и он может паниковать сколько угодно, не опасаясь вре­заться во встречную машину. Анджела смеется. Он замечает, что на ней никаких украшений, только в мочке уха блестит рубиновая капелька.

– Шучу, – соглашается она. – Хотела вас разыграть. Ладно, расскажу: это яйцо. Треснувшее яйцо, из которого вылезает крохотный цыпленок. Я дала обет: если Господь поможет мне закончить роман, я сделаю эту татуировку.

Анджела на самом деле верит в Бога, который так жаждет татуиров­ки на ее теле, что готов водить ее рукой?

– Выходит, мы очень кстати едем за новым компьютером, иначе вы бы испещрили себя татуировками с головы до пят. – Смысла в этой реплике никакого, но Анджела старательно хихикает.

Они проезжают мимо покосившихся амбаров, мимо стада тощих ко­ров, щиплющих жалкие остатки травы на лугу, мимо трейлеров, пускаю­щих в небо облака смоляного дыма.

Тишина все длится. Сердце Свенсона колотится с перебоями. Кофе, что ли, перепил? Нет, вообще не пил. Может, в этом и дело? Наверное, стоит притормозить у кафе. Идея ему нравится: он закажет яичницу и жареную картошку, Анджела будет возиться у музыкального автомата, а фермеры у стойки получат бесплатное развлечение.

– Как учеба? – спрашивает он наконец. Как им удалось докатиться до такого, причем после того, как Анджела призналась, что все время думает о нем?

– По большей части отвратительно. Естественно, не считая ваших семинаров. Но это вам уже известно. Самое ужасное – занятия искусством. На прошлой неделе нам дали задание вылепить какой-нибудь американский символ. Ну, все и понаделали эти вечные штампы – факелы, орлы, флаги…

Слушая быструю нервную речь Анджелы – стаккато с придыхани­ем, – Свенсон вдруг чувствует себя удивительно счастливым. Может, не он один волнуется?

– Я изобразила обед номер семь из «Макдоналдса». Получилось зашибись: кока-кола, соломинка, картошка, гамбургер – просто загляденье. А этот кретин – прошу прощения, профессор Линдер – зашелся от злости. Заявил, что для меня нет ничего святого и я хотела его лично оскорбить.

Как такой человек может преподавать искусство? Свенсон чувствует свое полное превосходство. Он своим ученикам велит нарушать прави­ла. Его их талант не пугает. Надо бы позвонить этому идиоту Линдеру, спросить, что он, собственно, вытворяет; впрочем, на самом деле его благодарить надо – на его фоне Свенсон только лучше смотрится. Зна­чит, Анджела посещает занятия по искусству. Вот за что ее отчим распла­чивается, целыми днями отсчитывая пилюли и наклеивая этикетки.

– Вы уже решили, в чем будете специализироваться? – спрашивает он. Еще один дебильный вопрос. В его бытность студентом это был наихудший способ закадрить девушку.

– У меня есть время до конца года. Пока что не знаю. Как вы считаете, я могла бы выбрать писательское мастерство?

– Безусловно да. Есть только одна проблема. Такой специализации нет.

Этот вопрос обсуждается на факультете уже много лет. Все осталь­ные преподаватели, особенно Берни, категорически против, во многом потому, что таким образом дают ему понять, как в действительности от­носятся к его так называемому предмету. Свенсон с Магдой особо не спо­рят. Они не жаждут лишней работы, не жаждут читать студенческие ро­маны.

– Да? – удивляется она – А я думала, есть. Мне вроде что-то такое обещали, когда я подавала документы. Ну, тогда не важно. Выберу что-нибудь попроще, чтобы оставалось время писать. Меня только это интересует. Вот утром встаю, и если в этот день могу писать, настроение сразу поднимается. Это такое счастье!

Свенсон помнит, как это бывает, помнит радостное волнение, пред­вкушение работы – и кажется, будто переносишься в другой мир, впада­ешь в состояние, близкое к безумию, слышишь чьи-то голоса; это пси­хоз, но психоз счастливый, умеющий обмануть свою жертву, заставить ее поверить, что гармония достижима.

Анджела постоянно елозит ногами – то скрестит их, то подберет под себя.

Она говорит:

– Самое замечательное занятие в жизни – это писать. По-моему, даже лучше секса.

Свенсон бросает на нее быстрый взгляд.

– Ну, может, и не лучше, – говорит она. И снова воцаряется тишина

– Вы знаете, какой вам нужен компьютер?

– Ни графика, ни акустика меня не интересуют. Это для фанатов видеоигр. Мне необходим большой монитор и нормальный объем памяти, чтобы не нужно было постоянно все стирать и освобождать место для романа. Я со старым намучилась.

– Вы заняли всю память? – спрашивает Свенсон.

– Пишу много, – отвечает Анджела.

Почему Свенсон не испытывает зависти? Ведь она пишет, а он – нет. Почему? Потому что он благодарен за то, что она напомнила ему, в чем смысл этого маленького путешествия. Ученик-писатель и преданный де­лу учитель работают, так сказать, сверхурочно.

До самого Берлингтона они едут в дружеском молчании, и вот Свен­сон уже въезжает на пустынную стоянку перед огромным зданием «Ком­пьютер-Сити».

– Они сегодня работают? – спрашивает Свенсон.

– А как иначе? – удивляется она.

Магазин – гигантский ангар – почти пуст, если не считать кучки продавцов в зеленой форме «Компьютер-Сити», стоящих у кассы, управляющего, орущего на парня, который везет тележку с какими-то короб­ками, нескольких покупателей, отпросившихся на обед пораньше, что­бы купить домой компьютер, и парочки старшеклассников-прогульщи­ков, зашедших поглазеть на новинки.

Свенсон еле поспевает за Анджелой, которая быстрым размашис­тым шагом идет по залу. Продавцы поднимают глаза, и перед ними мель­кают голые ноги, ключи на длинной цепочке, бьющие по бедру, черные носки, завернутые на ботинки. Интересно, за кого они принимают Свенсона? За пожилого распутника, покупающего своей панкующей по­дружке новый компьютер? Какой болван захочет возиться с девицей, от которой – за километр видно – ничего, кроме головной боли и непри­ятностей, не дождешься? Нет, наверное, подумали, что он ее папаша. Да ради бога. Свенсон вполне мог бы быть ее отцом. И вполне может поз­волить себе удовольствие, которого его лишила Руби – она предпочла забрать в университет компьютер, который был у нее со школы, лишь бы не унижаться и не просить у него новый.

К Анджеле подходит один из продавцов. Когда Свенсон их догоняет, Анджела и юноша, у которого на бирке написано «Говинд», уже углуби­лись в беседу. Парень-индиец с прыщавым дружелюбным лицом, кото­рое сейчас застыло от смущения, все пытается как-то уменьшиться в раз­мере – съежиться до Анджелиного роста. Он мечтает помочь клиенту, мечтает выполнять свою работу, а не пялиться на коротенькую юбчонку, белые ляжки, ботинки с носочками.

Во всем остальном Анджела покупатель идеальный. Она точно зна­ет, чего хочет. На все уходит минут пять. Говинд уясняет себе, что ей нужно, и лишь тогда смотрит на Свенсона, на папу, ждет от него под­тверждения. Свенсон кивает. Да, конечно. Именно так. Моя дочь ниче­го не напутала.

Когда Анджела достает свою кредитную карточку, Свенсон скромно отступает назад – пусть расплачивается; а продавец мчится за провода­ми к принтеру. Умная девочка, она вежливо отказывается от сервисной программы, предоставляемой магазином. Говинд улыбается.

– Я сам на нее подписался, – говорит он.

– Не сомневаюсь, – отвечает Анджела. Он протягивает ей талон.

– Поздравляю с покупкой!

Он объясняет, как подъехать к складу, отдает чеки Свенсону и жела­ет Анджеле удачи.

– Вы – чудо, – говорит ему Анджела.

– Это моя работа, – отвечает он, зардевшись от удовольствия.

Из магазина Анджела со Свенсоном идут гораздо медленнее, еле пе­редвигают ноги, как парочка после бурного свидания.

– До чего же просто, – говорит Анджела. – Все в жизни должно быть так вот просто.

Свенсон объезжает здание. Из машины они выпрыгивают одновре­менно – как клоуны в цирке. Анджела берет коробку поменьше, кладет в багажник. Все вряд ли поместится, но Свенсон постарается. Усилием воли он вводит себя в состояние физической уверенности, в котором он сумеет мобилизовать напрямую зависящую от тестостерона способ­ность оперировать пространственными параметрами. Он не забыл ис­торию про ее отца-астматика. В конце концов он ухитряется захлопнуть багажник. Вот! Оказывается, без него здесь действительно было бы не обойтись. Может, она и ориентируется в этом прекрасном новом мире RAM и мегагерц, а он зато может преподать ей урок самой обычной гео­метрии и знает, как запихнуть крупногабаритные предметы в ограни­ченное пространство.

– Вот и порядок! – говорит он. – Как насчет ланча?

– Может, не стоит? – говорит Анджела. – Я буду беспокоиться за то богатство, которое лежит в багажнике.

– Здесь ведь не Южный Бронкс. Напоминаю, это Вермонт. Можно все оставить на заднем сиденье с незапертой дверью, и никто ничего не тронет.

– Незачем напрашиваться на неприятности.

– Ладно, – соглашается Свенсон. – Тогда можно отправиться в сторону Юстона и остановиться в каком-нибудь придорожном кафе, где машину будет видно из окна.

– Мне, честно говоря, не очень хочется. Я буду волноваться. Если вы голодны, давайте найдем какой-нибудь «Макдоналдс».

– Я не настолько голоден.

Свенсон поверить не может, что он, отвезя эту мерзкую девчонку за шестьдесят миль и убив на нее весь день, еще и упрашивает ее сходить с ним перекусить. И все же… все же он расстроен. Он так живо представ­лял себе, как после промозглой улицы окажется в тепле ресторанного зала, как будет пахнуть кофе, мясным рулетом с пюре, как будет играть музыкальный автомат. Он чувствует себя мальчишкой, которому девоч­ка говорит на свидании, что ей надо пораньше домой.

– Мне бы лучше вернуться поскорее, – говорит она.

– Вполне вас понимаю. – Он не может скрыть обиды в голосе, да и на газ, выезжая со стоянки, жмет слишком резко. Анджеле, чтобы не по­ валиться на него, приходится схватиться за ручку.

Свенсон сворачивает по развязке в сторону от города. Шоссе здесь уже узенькое, двухполосное.

– Вот еще что, – говорит Анджела. – Послушайте! Вы не обязаны соглашаться, но я очень рассчитывала, что вы поможете мне занести все это ко мне в комнату и установить. Если вы откажетесь, я не обижусь. Я не хочу портить вам весь день.

Свенсон на мгновение задумывается.

– Боюсь, я не смогу помочь вам установить компьютер. Мой собирала жена. От меня толку, как оказалось, никакого.

Идиот! Зачем было упоминать Шерри? Что он этим хотел сказать? Любой нормальный мужик согласится помочь установить компьютер, вне зависимости от того, умеет он это или нет.

– Ничего, – говорит Анджела. – Установить его, пожалуй, я и сама смогу. А вы окажете мне моральную поддержку.

– На это меня хватит, – говорит Свенсон.

– Знаю. Это в вас самое замечательное. Раньше ни у кого не находи­ лось времени меня поддержать или мне помочь.

– Это моя работа. – Может, этот индийский акцент – лишнее? Вдруг Анджела решит, что его пародия на Говинда – проявление расизма? Или это знак того, что у них теперь имеется общее прошлое, которое с каждой минутой увеличивается, которое их объединяет, и уже есть фразочки, понятные только им двоим?

Но Анджела, похоже, думает совсем о другом.

– Знаете… если компьютер заработает, я смогу распечатать недостающие страницы, и тогда сразу вам их отдам.

Больше они ничего не говорят почти до самого Юстона. Въезжая в университетские ворота, Свенсон чувствует себя опустошенным. Ему хочется повернуть назад, в поля, остановиться где-нибудь на обочине и прикорнуть, положив голову Анджеле на колени.

Анджела тяжко вздыхает – именно так хотелось вздохнуть ему само­му, и в какое-то мгновение он с огромным трудом удержался. Она гово­рит:

– Я себя чувствую так, будто меня отпускали на поруки, а теперь вы везете меня обратно в тюрьму.

– Не совсем уж все так плохо, – врет Свенсон. Но сам он чувствует то же самое.

– Вам легко говорить. У вас есть машина. Вы можете уехать куда хотите.

– Послушайте… Если вам действительно понадобится куда-нибудь поехать, не стесняйтесь, звоните мне… Я вас отвезу. – Он не может больше притворяться, что всего лишь выступает в роли заботливого преподавателя.

– Спасибо. Удивительно мило с вашей стороны. Вы следите за «лежачими полицейскими»? У нас в багажнике столько техники.

Свенсон сбавляет скорость и с благодарностью думает о компьюте­ре – доказательстве собственной невиновности. У них было дело, они его сделали. Ему уже наплевать, увидит кто-нибудь их с Анджелой вмес­те или нет. Он невиновен. Они выполнили задание, и ничего неподоба­ющего не произошло.

– Напомните мне, в каком из общежитий вы живете. Они все на одно лицо. Мы с женой обитали в Довере. Еще в доисторические времена.

Ну вот, он опять поминает Шерри. Она улавливает намек. Он женат. Анджела, замечает он, про своего друга не вспоминает. Почему не помо­жет ей отнести компьютер наверх, наверняка ведь здоровенный детина с могучими коронарными сосудами.

– В Ньюфейне. Тоже убогое название. – Юстонские студенты считают, что общежития названы как города Вермонта. Никто им не рассказал, что это города называли в честь друзей Элайи Юстона. Универси­тет, изо всех сил стремящийся стать демократическим заведением, умалчивает о том факте, что его основатель с дружками владели когда-то большей частью штата. – Теперь направо. Вон туда.

Естественно, он помнит. Он же заезжал за ней утром. Он тормозит у входа.

– В это время дня посетителей-мужчин пускают?

– Вы шутите? Времена изменились. Правила о часах посещений отменили лет сто назад. Мужчины могут приходить в любое время. К тому же вы – преподаватель. Можете делать, что вам заблагорассудится.

– Учитывая нынешние тенденции, – говорит Свенсон, – мое поведение может быть расценено как предосудительное.

– Что вы имеете в виду? – не понимает Анджела.

– Так, ерунда.

Анджела выходит из машины.

– Вы можете остаться. Посидите здесь, проследите, чтобы ничего не украли. А коробки я отнесу сама.

– Как-то странно – я буду сидеть и смотреть, как вы надрываетесь? – А не странно будет, если кто-нибудь увидит, что он сидит в машине у общежития? – Никто не станет среди бела дня вскрывать багажник.

– Наверное, вы правы, – говорит Анджела. – Только давайте поосторожнее, ладно?

Свенсон подходит к багажнику, отпирает его. Оба берут по коробке. Анджела идет впереди, он – за ней, с монитором.

Сколько лет он не бывал в общежитии! Общежитие Руби напомина­ет скорее какой-то старый многоквартирный дом. Он там побывал од­нажды, год назад, в августе, когда семестр только начинался – в это время у всех общежитий вид какой-то призрачный, нереальный.

Он входит в вестибюль – аппарат с газировкой, доска объявлений, на которой висит лишь листок с правилами пожарной безопасности, – и в нос ему ударяет запах пота, кроссовок, тренажеров. Как ребята такое терпят: каждый день приходят домой, а их встречает застоявшаяся вонь. Что говорит лишь об одном: он человек другого поколения. Для них это запах самой жизни. Ароматы, которые предпочитает он, – чес­нока, жареной курицы, вина, яблочного пирога, цветов из садика Шерри, – в их представлении отдают родителями, духотой и скукой. Вечера, проведенные дома, взаперти, вдали от друзей. Запах живой смерти.

Они поднимаются на второй этаж, проходят через холл со столом для пинг-понга и несколькими засаленными креслами. Ни намека на до­машнюю атмосферу, ни картинки на стенах – никаких признаков того, что здесь проводят время живые существа.

Свенсон с трудом поспевает за Анджелой, они несутся по коридору, мимо дверей, в которые он, не в силах удержаться, заглядывает. А вдруг он встретит какую-нибудь из своих студенток? Макишу, Джонелл, Клэрис?

Анджела наконец останавливается у своей комнаты, ищет ключ в связке, свисающей на кожаном шнурке с пояса. На двери плакат: черно-белая фотография «Ангела ада» с длинными волосами, в немецкой кас­ке, с бородой, на волосатой груди – цепи крест-накрест.

– Ваш приятель? – спрашивает Свенсон.

– Аведон [18], – отвечает Анджела. – Правда, здорово? Вместо таблички «Осторожно, злая собака!». Только не так пошло.

Свенсон заходит вслед за Анджелой в комнату и замирает на поро­ге – на него смотрят сотни лиц. Стены сверху донизу сплошь, если не считать нескольких зеркал, поблескивающих между фотографиями, уве­шаны открытками актеров, писателей, проповедников, музыкантов, ху­дожников. Поначалу кажется, что висят они вперемешку, но потом он видит группы по теме (Дженис, Джими, Джим, Курт Кобейн) или по эпохе (Бастер Китон рядом с Чарли Чаплином и Лилиан Гиш). Пожи­лой Пикассо смотрит на такого же распутного и такого же лысого Жана Жене. Чехов и Толстой, Колетт, Вирджиния Вулф и… а это кто?

Напротив двери узкая – почти как у монашки – кровать, накрытая таким же монашеским коричневым покрывалом. У левой стены белый пластиковый стол, на который Анджела ставит свою коробку, и Свенсон следует ее примеру.

– Это не комната, – говорит Свенсон. – Это… настоящая инсталляция.

– Нравится? – гордо спрашивает Анджела. – Многим это кажется сумасшедшим домом. Для большинства здешних дурочек – еще один повод считать меня чокнутой. У них у всех над кроватью висит плакат с каким-нибудь Брэдом Питтом, и всё. Вам надо Макишину комнату посмотреть. Там всякая чернопантерская дрянь, плакаты, растаманские флаги. И огромный плакат со Снупи. Только все знают, что папа у Макиши преподает в Дартмуте. Ее родители на порядок богаче моих.

– Не стоит так.

Свенсон, может, и похож на исходящего слюной извращенца, расха­живающего по комнате нимфетки, но на самом деле он профессиональ­ный преподаватель, который никогда не забывает о своих обязанностях и ни за что не станет сплетничать с одной студенткой о другой, даже ес­ли речь идет всего лишь об убранстве комнаты.

– А где ваш старый компьютер? – спрашивает он.

– Нервы сдали, – признается Анджела. – Когда он сожрал мои файлы, я психанула и выкинула его из окна. Помните, я говорила, что починить его нельзя? Самое ужасное не это – только я его выкинула, как вспомнила какой-то жуткий фильм с Джейн Фондой, она там играет писательницу и выбрасывает из окна пишущую машинку. Я поверить не могла, что и я туда же…

– А, я этот фильм видел. Как же он называется? Не вспомню.

– Я не знаю, – говорит Анджела. – Ну, давайте принесем остальное.

Им предстоит новое испытание, вернее, то же самое. Так долго Свенсону везти не может. Теперь уж он встретит всех своих студентов, они не преминут полюбоваться, как их преподаватель бежит рысцой за Анджелой Арго.

Они идут на улицу. Анджела все еще тревожится, не стащил ли кто ее компьютер из запертого багажника Свенсона. Он растроган: как же ис­кренне, как страстно она мечтала о новом компьютере. Ясное дело, ро­дители тут же дали денег. Если бы Руби о чем-нибудь так мечтала… Он бе­рет коробку с системным блоком. Она хватает связку шнуров. Так, последняя ходка, и все.

Анджела придерживает ему дверь и идет чуть впереди. В комнате она освобождает место, чтобы он поставил коробку на стол.

– Давайте я все распакую, – предлагает он. – Нож есть? Или острые ножницы?

– Попробуйте этим. – Анджела вытаскивает из сумочки складной нож. – Не пугайтесь. Я иногда езжу автостопом. Девушке надо уметь защищаться.

– Не стоит вам ездить автостопом, – говорит Свенсон. – Не дай бог, вас постигнет участь тех девушек, которых охотники обнаруживают через пару лет после их встречи с серийным убийцей.

Он не может скрыть ужас, который охватывает его при мысли, что с ней может что-то случиться. И в то же время отлично понимает всю несуразность происходящего: он, исполненный нежности и желания ее за­щитить, стоит и смотрит, как она вспарывает картон охотничьим но­жом. Да, она с виду хрупкая, но сильная: как легко держит коробки, пока Свенсон вытаскивает и разворачивает монитор и мини-тауэр.

– Так, – говорит он. – Так-так-так. Инструкция имеется?

– Послушайте, сделайте мне одолжение, – говорит Анджела. – Сядьте вон там, на кровать, и поддерживайте меня морально – мало ли, вдруг я распсихуюсь.

Свенсон смеется.

– Как вы догадались, что я в этом ничего не понимаю?

– Вы слишком часто повторяли «так».

Свенсон делает как велено. Он присаживается на краешек кровати, потом прислоняется спиной к стене, вытягивает ноги. Анджела сосредо­точена на своем и на него внимания не обращает. Она вставляет шнуры, находит параллельные порты, устанавливает картридж, подсоединяет мышку, водит ею по новехонькому коврику.

Компьютер слушается ее во всем. После каждого этапа Анджела на­пряженно ждет. Когда загорается нужный огонек или что-то жужжит так, как положено, она вскидывает руки и тихонько восклицает: «Опа!»

До чего же Свенсону нравится эта неуклюжая талантливая девчонка! Нет, он вовсе не завидует ее молодости, ее дару, ее здоровым зубкам, еще бог знает чему, что у нее есть, а у него уже нет. Это искреннее чувство. Однако он ни на секунду не забывает, что сидит на ее кровати. На него снова накатывает сонливость, как тогда, в машине. Он с вожделением смотрит на подушку Анджелы. Может, подремать пару минут?

Анджела говорит:

– Просто не верится – все так гладко идет. Я когда старый компьютер устанавливала, это был ад какой-то. Кажется, вы… вы мне удачу при­ носите.

– Надеюсь, – говорит Свенсон.

– Пошш-шло! – радуется Анджела. – Да! Да! Да! Похоже, мы его завели. Давайте я попробую распечатать последнюю главу.

Анджела сует в дисковод дискету, щелкает мышкой. Первые пять страниц принтер выдает пустыми, только с черной полосой по диагона­ли. Потом вообще перестает печатать, мигает красный огонек.

– Сукин ты сын!

Она щелкает выключателем. Раздается обнадеживающее урчание, затем из глубин принтера доносится непонятный хруст. Огонек показы­вает, что бумага застряла.

– Кажется, с бумагой что-то, – говорит Свенсон.

– Разберусь, – отмахивается от него Анджела.

Минуточку! Свенсон не ее друг, он ей не отец, не отчим, не кавалер, не случайный мужчина, с которым можно так разговаривать. Он – так уж получилось – ее учитель, преподаватель по писательском мастерст­ву. Он оказывает ей услугу, и это в его должностной инструкции не зна­чится.

– Простите, – говорит она. – Прошу вас, не обижайтесь. Эта гадость меня просто из себя выводит. Я ужасно хотела распечатать эти страницы, чтобы вам отдать. Для меня это так важно, а тут…

– Ничего страшного. Попробуйте еще разок.

Анджела пожимает плечами, дает команду «Печать». Принтер вклю­чается. Бумага застревает. Она разражается слезами. Свенсон встает, подходит к ней, кладет руку на плечо. Анджела откидывается назад, на­крывает его ладонь своей. Свенсон словно со стороны смотрит, как сплетаются их пальцы, и это будто не его рука, а какой-то паук или мор­ская звезда, живущая совершенно отдельной, собственной жизнью.

Не то чтобы он не знает, что одно влечет за собой другое, что его ру­ка, задержавшаяся на ее плече, скользнет выше, по шее, к волосам, а по­том опять вниз, вдоль позвоночника. Не то чтобы не знает, что лезет к ней под футболку, к нежной равнине ее спины, а она, так и сидя в кресле, выгибает спину. Не то чтобы он не знает, что если останется тут, ес­ли не отойдет, Анджела встанет, повернется к нему, и они окажутся в объятиях друг друга. Он знает это и не знает, как с самого начала знал и не знал, что каждое произнесенное ими слово, каждое их движение ве­ло к этому. Но ему удается сохранить способность удивляться, и будто со стороны он наблюдает за тем, как целует Анджелу Арго. Чуть погодя Анджела отстраняется от него.

– Вы уверены, что хотите этого? – спрашивает она.

Был уверен, но только до тех пор, пока не настала пора признаваться, ведь это будет означать, что все происходит на самом деле, с его согласия и при его участии. Он – как те несчастные девушки, что ухитряются забеременеть, продолжая себя убеждать, что собственно сексом они не занимаются. Разве не ему положено спрашивать согласия Анджелы? Свенсон не может позволить себе задумываться об этом, у него голова занята другим: например, как бы попробовать, продолжая целовать Анджелу, проложить курс к кровати, добраться до нее, минуя преграждающие путь коробки.

На счастье, Анджела, ведомая неким локатором, сама ловко отступа­ет назад. Ему остается лишь следовать за ней. Неужели это та же самая девушка, которая вечно спотыкается и обо все стукается? Она в своей стихии, думает Свенсон, как рыба, вновь оказавшаяся в воде. Она тянет его за собой, разворачивает, толкает на кровать. Сопротивляться невоз­можно, как невозможно отвести от нее взгляд. Тебя все равно что закли­нает змея, не королевская кобра, а маленькая крепенькая гадюка – она, чуть покачиваясь, держит тебя в поле своего немигающего взгляда. Но ведь заклинают, кажется, как раз змей. Почему у Свенсона путаются мыс­ли? Почему? Да потому, что Анджела, кажется, снимает с себя одежду, вот она, скрестив на груди руки, стягивает футболку. Ее груди – как буто­ны. Соски отвердели на холоде.

Она спускает мини-юбку к ногам, вышагивает из нее. На ней черный . кружевной пояс. Неужели все юные дамы, отправляясь покупать ком­пьютер, надевают такое? Может, Анджела все это спланировала зара­нее? У нее ведь сегодня нет колец в губе, вообще никаких украшений на лице – чтобы удобнее было целоваться. Ну, он и сам сегодня утром оде­вался особенно тщательно.

Она абсолютно обнажена, если не считать ботинок. Это неимовер­но сексуально. Но до чего… до чего же она худенькая. У нее совсем дру­гое тело, чем у Шерри, про которую ему вовсе не следует думать, сидя здесь, с эрекцией такой сильной, что Анджеле это видно даже через джинсы.

– Класс! – говорит она восхищенно, подходит и садится на него вер­хом, лицом к лицу.

Свенсон замечает, что в глазах ее промелькнул страх. Но она перево­дит взгляд на его ремень, озадаченно изучает пряжку, после чего рассте­гивает ее с мечтательным, чуть отрешенным видом. Затем соскальзыва­ет с него, садится рядом и, подавшись вперед, стаскивает ботинки. Одной рукой Свенсон гладит ее трогательно выпирающие позвонки, а другой стягивает с себя джинсы и трусы.

Анджела уже сняла ботинки, и он тянется к ней, но она жестом ве­лит ему лечь на спину и роется в тумбочке у кровати, откуда достает ма­ленький пакетик из фольги. Он так давно ничем подобным не пользо­вался – Шерри много лет назад, перестав брать таблетки, вставила спираль, – что сначала принимает это за пакетик с чаем. Ах да, это пре­зерватив, ну конечно! Секс девяностых, он такой, и то, что Анджела столь предусмотрительна, на пользу им обоим. По поводу Свенсона ей волноваться нечего. Но кто знает, что она себе позволяла? Что это был за парень, который подходил к телефону? Рискует как раз Свенсон. Очень отрезвляющая мысль, но не настолько пугающая, чтобы у него пропала эрекция, наоборот, его член, похоже, положительно реагирует на тот настораживающий факт, что презервативы у Анджелы всегда под рукой. Наверное, так же чувствовали себя девушки, когда Свенсон, тог­да еще старшеклассник, посреди бурных поцелуев, начавшихся будто бы случайно, доставал вдруг из кармана сознательно прихваченный с собой презерватив.

Анджела дает ему пакетик, он его вскрывает, слегка волнуясь – а вдруг презервативы теперь другие? Вдруг он не сумеет его надеть? Ему вспоминаются школьные годы. Это – как на велосипеде кататься. Он на­тягивает его, осторожно раскручивая.

Он снова чувствует себя на месте женщины – когда Анджела накло­няется над ним, он думает: а как же прелюдия? Но длится это лишь долю секунды, и наслаждение накрывает его волной, внизу живота разливает­ся блаженное тепло. Он наконец перестает думать – переворачивает ее на спину, и ноги ее раздвигаются. Он опирается на руки, грудь его каса­ется ее груди, ее бедра смыкаются, притягивая его ближе. И вот лицо его прижимается к ее лицу, его подбородок касается ее щеки.

И тут в его голове грохочет взрыв. Треск, хруст, затем скрежет – словно камни перемалываются в пыль. Он не сразу понимает, что про­изошло.

– Что это было? – спрашивает Анджела. – У меня прямо в черепе отдалось.

– Ничего особенного, – отвечает Свенсон. – Я зуб сломал.

Зуб, тихо разрушавшийся несколько месяцев, окончательно рассы­паться решил именно сейчас. А он даже не заметил, что скрежетал зуба­ми. Ужас какой! Так нечестно! Ровно в тот момент, которого он, сам се­бе отказываясь в этом признаваться, так вожделел, когда он наконец получает то, о чем не осмеливался мечтать, у него ломается зуб. Вот они, каверзы среднего возраста, какой позор – предстать стариком, у кото­рого зубы выпадают. Свенсон, не отпуская Анджелу, щупает языком зазу­бренные развалины.

– Пломбу потерял, – говорит он.

– Не только пломбу, – отвечает Анджела.

Эрекции как не бывало. Он перекатывается на бок. Глядит на Андже­лу, лицо которой из страстного становится ровно-невозмутимым. Она моргает, нерешительно улыбается.

– Облом, – говорит она. – Болит?

– Пострадало только самолюбие, – отвечает он. – По нему нанесен смертельный удар.

Главное – не дать ей понять, каким ничтожеством он себя чувствует. Оттого, что он не может сказать ей об этом, на него накатывает такое отчаяние, что к глазам подступают слезы. Он понимает, что это еще и гормональное, это – химия, реакция на фрустрацию. Но нет, он не окончательно забылся – он вдруг изумляется тому, что лежит вот так, го­лый, с этой девочкой, совсем ему чужой. Он должен быть с Шерри, род­ной и близкой. Что он ей скажет, когда она спросит, как он сломал зуб?

Шерри начнет его жалеть, и его мучения, и без того вполне заслужен­ные, станут совсем невыносимыми. Выть хочется: что за глупость, ну за­чем он пил эту ядовитую смесь похоти и самообмана, пил такими ма­ленькими глотками, что с легкостью убеждал себя, будто и не пьет вовсе? На самом деле хочется сейчас ему только одного – лежать, прижав­шись к Анджеле Арго. Но она уже уселась в кровати, скрестив ноги, при­слонившись спиной к стене. Свенсон отодвигается, освобождая ей мес­то. Они держатся с такой непринужденностью, словно не было сексуальных игр: просто две соседки по общежитию собрались заняться маникюром и посплетничать. То, что оба обнажены, никак их не стесня­ет. Он тоскливо смотрит на стены, и взгляд его выхватывает самое пе­чальное: Берт Лар, Гарольд Ллойд, Бастер Китон. Ну почему у Чаплина такой мрачный вид? У него же были сотни женщин.

– Жалко зуб, – говорит Анджела. – Но в сексе чего только не бывает. Со мной однажды такое приключилось. Прямо посреди любовной игры начался эпилептический припадок. Повезло еще, что легкий. Мой партнер бы спятил, если бы я стала биться головой и исходить слюной. Но я собралась с силами и просто ушла.

Как это мило с ее стороны – поведать о собственном провале. Но с другой стороны… а если бы у нее начался припадок сейчас? Что бы он делал?

– Я не знал, что у вас эпилепсия, – говорит он.

– Я сейчас на таблетках. Все в порядке.

– Достоевский тоже страдал эпилепсией.

Свенсон слышит какой-то шум за дверью. Он лежит голый в комна­те студентки. А что, если она ненормальная, заманила его сюда, а потом заявит на него, и его выгонят с работы.

– Дверь запирается? – спрашивает он.

– Ага, – кивает Анджела. – Я ее сразу заперла. Как только мы вошли.

Значит, она все специально подстроила. Э, куда ты катишься? Так ведь недолго превратиться в очередного Адама, обвиняющего Еву в том, что она съела яблоко. Сам не маленький. Сам этого хотел. Взрослый че­ловек, преподаватель. Знал, на что идет. Отличный момент разобраться со своим подсознанием. Или с совестью? Он только что пытался, но не смог трахнуть свою студентку. Впрочем, кто, собственно, проявил ини­циативу? Интересный вопрос. Она ведь пишет как раз про роман учите­ля и ученицы. Может, это психологическое исследование, понадобив­шееся ей для следующей сцены?

Она жмется к нему, как обезьянка, с нежностью – или с сострадани­ем? – ерошит ему волосы. Ее соски касаются его лица. Свенсон ловит один ртом, она отнимает его непроизвольным, уверенным движением, и Свенсон вспоминает – да поможет ему Бог! – как Шерри вынимала из ротика Руби грудь, когда та, насосавшись, засыпала.

Он одевается, а Анджела, по-прежнему обнаженная, идет к компью­теру.

– Давайте еще разок попробуем, – говорит она. Он даже не сразу понимает, что речь не о сексе, а о принтере. – Вдруг мы сотворили чудо? – На сей раз она имеет в виду секс.

Он любуется ее гибким, ловким телом. Главная ее прелесть в естест­венности. Она щелкает мышкой. Принтер мурлычет. Один за другим на стол соскальзывают три листа бумаги.

– Есть! – сообщает она. – Мы таки его реанимировали. Магия какая-то.

Она дожидается, пока он оденется полностью, и протягивает ему ли­сточки.

– Конец главы, – говорит она.

– Замечательно, – говорит Свенсон неуверенно. – Постараюсь про­ читать поскорее.

Звучит это несколько вымученно – он словно расплачивается за удо­вольствие. Так, стоп! Ему же действительно нравится роман Анджелы. Он вовсе не прикидывался, не врал, лишь бы заманить ее в постель. На самом деле все было ровно наоборот. Анджела начала ему нравиться именно потому, что понравился роман. Надо было все так и оставить, не следовало путать одно с другим. Впрочем, никакой катастрофы не про­изошло. Он замолкает, но в конце концов не может удержаться и гово­рит:

– Вы, конечно, понимаете, что рассказывать об этом не стоит. Иначе будет жуткий скандал.

Одно он знает наверняка: вести семинары так, точно ничего не бы­ло, станет очень и очень нелегко.

– Конечно, – говорит Анджела. – Разумеется. Вообще-то я собиралась растрезвонить об этом всем. Мечтаю, чтобы нас обоих выгнали из Юстона. Только вот не хочу, чтобы мой парень про это узнал.

Ах да. Ее парень. У него зубы во время полового акта небось не ломаются.

– Ничего не было, – говорит Анджела. – Потом как-нибудь… ну, мы могли бы…

– Я – с удовольствием, – говорит Свенсон, не вполне, впрочем, понимая, что она имеет в виду. Но сейчас не время это выяснять. Надо поскорее уходить отсюда – пока его репутация не загублена окончательно.

– Я прочту и позвоню вам. – Он всегда так говорит. Наверное, Анджела права. Они могут общаться как раньше.

– Буду ждать, – говорит Анджела. Нет, что-то все-таки изменилось. Начнем с того, что раньше она не подходила к нему обнаженной, никогда – само ехидство! – не протягивала ему руку на прощанье.

– Пока, – говорит она и, не подумав одеться, возвращается к компьютеру.

Свенсон выскакивает в коридор, даже не проверив, пусто ли там. Удача, похоже, все еще сопутствует ему, наверное, это судьба, благос­клонная к любовникам, если они с Анджелой могут таковыми считаться. Во всяком случае, они уже не просто учитель и ученица. Что-то измени­лось бесповоротно. Что семинар – вся его жизнь пойдет теперь иначе. Он подходит к лестнице и нос к носу сталкивается с Клэрис.

– Добрый день, Клэрис! – говорит Свенсон.

– Добрый день, профессор Свенсон.

Он и не пытается объяснять, что приходил, потому что помогал Ан­джеле покупать компьютер. Он не может заставить себя произнести имя Анджелы вслух, частично и потому, что точно знает – именно об Андже­ле Клэрис и подумала, она догадалась, что сейчас произошло. Прочита­ла по его лицу.

– Ну что ж, – говорит Свенсон, – увидимся на семинаре.

– До встречи, – отвечает Клэрис, наблюдая за тем, как он вприпрыжку сбегает по лестнице.

* * *

Свенсон проверяет почту. Не пришло ничего. Ну, не совсем ничего. Имеется коричневый конверт с купонами на скидки, который долго еще проваляется на кухонном столе, и они с Шерри будут на него посматри­вать, стыдясь своей лени и нежелания пусть по мелочам, но экономить на хозяйстве, пока тот, кому это надоест первому, не выбросит конверт в мусорное ведро. Глядя на стопку так и оставшихся без ответа пригла­шений на роскошные приемы, на литературные конференции, которые проводят на виллах Тосканы и виноградниках Сономы, он думает про Лена Карри.

Контраст между незаслуженной популярностью Лена и собствен­ным незаслуженным изгнанием вызывает у него приступ недовольства и раздражения, объектом которого при отсутствии иных становится Шерри, хотя она этого ничем не заслужила, разве что бедняжку угораз­дило сидеть вот тут на кухне и листать кулинарную книгу, видно, в поис­ках рецепта чего-нибудь изысканного ему на ужин, под занавес дня, ко­торый он провел, изменяя – ну, вернее, пытаясь изменить – своей супруге со студенткой.

У Шерри наверняка тоже выдался непростой денек. Когда возника­ют причины для волнений, Шерри обычно обращается к секретам «Си­цилийской кухни». Кухни той древней культуры, в которой роль семей­ного психолога берут на себя суровые мужчины, родственники обманутой жены, а в качестве лечения выбирают похищение и/или убийство.

– Чего нам хочется? – спрашивает Шерри, не отрывая взгляда от книги.

– Хочется миллион долларов. Новую жизнь. Хочется вернуться на двадцать лет назад…

– На ужин, – перебивает его Шерри.

– Овсянки, – говорит Свенсон.

– Чего-чего?

– Я сегодня зуб сломал. – Свенсон трогает языком зазубренный осколок. Срочно нужно к стоматологу. Вдруг придется пломбировать канал? Может, уже нерв обнажился? Нет, он бы почувствовал.

– Ой-ой-ой! – Шерри морщится словно от боли. – Как тебя угораздило?

– Об оливковую косточку, – объясняет Свенсон,

– Откуда взялась оливка? В университетской столовой такую экзотику, по-моему, не подают.

А где сострадание? Ну поморщилась, ну охнула, и все? А теперь Свен­сону разбираться с этой оливкой. Неопытным врунам надо давать до­полнительные пять секунд на размышление.

Да уж… Про несуществующую оливку Свенсон не додумал. Он выжи­дает пару секунд – лжец в нем еще не проснулся окончательно.

– Знаешь, удивительная вещь. Во мне вдруг открылась неукротимая тяга к оливкам. Я отправился в «Мини-март», купил банку оливок и всю ее съел, а потом – знаешь, как бывает: сосешь и сосешь косточку, даже забываешь о ней. И тут – р-раз!

Монолог на чистом адреналине, ну и ладно, лишь бы сработало. Очень часто проходит именно неправдоподобная ложь.

– Ты что, забеременел? – спрашивает Шерри.

– Что? – изумляется Свенсон. – Что?

– Тебя тянет на соленое и острое. Тед, слушай, а ты ведь на долю секунды, но всерьез испугался, что забеременел.

– Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.

– Ну извини, – говорит Шерри. – Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. – Шерри с ним кокетничает – рефлекторно, в шутку, по-супружески.

– Мне почему-то в голову не пришло. – У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.

– Болит?

– Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?

– Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.

Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в ро­ман не вставишь – получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.

Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудес­ную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное – не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в од­ном лице.

Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, от­лично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиня­ющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.

Только теперь он понимает, как – практически неминуемо – все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда – прежней жиз­ни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем – днем он об этом не задумывался.

Он садится за стол, открывает «Нью-Йорк тайме» двухдневной дав­ности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло про­сматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают га­зетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струй­ки черного дыма.

И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тог­да, – к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы – кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормя­щей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, сне­сен наводнением. Он думает об Эмили из «Нашего городка»[19], Билле в «Карусели» [20], о герое Джимми Стюарта в «Жизнь прекрасна» [21]. Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.

Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастли­вом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой… Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.

– Ужин скоро? – спрашивает Свенсон.

– Как пожелаешь, – отвечает Шерри. – Минут через десять устроит?

– Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.

– Для романа? – спрашивает Шерри с надеждой.

– Ага, – кивает он. – Для романа.

– Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать – скажи.

– Мне хватит минут пятнадцати.

Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни – он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, ког­да подавать суп.

Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она дума­ет. Он просто обязан ей позвонить – выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен [22], где напи­сано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина – гостя. Муж­чина хочет того, чего обычно хотят гости – произвести хорошее впе­чатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собст­венно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и ка­рьеру?

Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, по­звонил узнать… узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С само­го начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не до­гадываются, к чему идет дело.

Есть только один повод позвонить ей – сказать, что прочитал окон­чание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не по­вторится.

Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способнос­тями, а еще – хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.

Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.

Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении – начи­нающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.

Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими лис­тьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся ок­на. Как дружелюбно.

Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.

Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с на­чала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.


Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.

– Ты почему такая грустная?

Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цып­ленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:

– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.

– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.


Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.

Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала – представляла се­бе, как он завтракает, как едет на работу.

Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на поро­ге – улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась – будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.


Свенсон берет карандаш, обводит «буквально умру» в кружок и пи­шет на полях «буквально» нужно убрать". Господи, что он делает?


У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но поче­му-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инку­баторы. В сарае было тепло и темно – если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.

– Иди сюда, – сказал он.

Я подошла, встала за ним, прижалась животом к его спине, и он медленно повернулся ко мне, так и держа яйцо. Свободной рукой он взял мою руку и со­мкнул мои пальцы на той руке, в которой лежало яйцо. Он сжал их так сильно, что яйцо треснуло. Вязкие и липкие белок и желток потекли между нашими пе­реплетенными пальцами, он потерся своей рукой о мою, и яйцо склеило их. Мои пальцы скользили по его пальцам, наши руки были одним целым, и я уже не понимала, где его пальцы, где мои.

Я столько раз представляла себе, как он смотрит на меня в дрожащем све­те красных ламп, но не думала, что мы так и будем стоять, не сводя глаз друг с друга; и вот он высвободил свою руку и расстегнул брюки, а потом снова взял мою руку, липкую от яйца, и положил на свой член. Я догадалась, что это член.

Раньше я никогда члена не трогала. Он водил по нему моей рукой, смыкал мои пальцы, как смыкал их только что на яйце. Это было даже приятно – член был теплый и бархатистый. Но немножко противно – противно втирать яйцо в мужской член.

Он прислонил меня к стене и начал целовать. Язык его извивался в моем рту. Слюна его напоминала по вкусу какую-то стариковскую еду. Печенку с лу­ком, жареную рыбу. Она пенилась, и я чуть не поперхнулась. Этот человек – ровесник моего отца, подумала я. Живот его вдавливал меня в стену. Усы цара­пали кожу. Он был совсем не такой, как мальчики, с которыми я целовалась в школе. Он, наверное, догадался, о чем я думаю, потому что стал грубее, злее, задрал мне юбку, стянул колготки и протолкнул в меня свой член, и тот оказал­ся вовсе не гладким, а шершавым и жестким. Я заплакала – это было больно и совсем не романтично, и я все думала, что член во мне вымазан яйцом.

Но я была и счастлива, потому что он хотел меня, хотел так сильно, что ра­ди этого рискнул всем. Родители мои были совсем рядом, через двор. Где-то в темноте маячила наша школа. А я была важнее всего этого. Я одна могла заста­вить взрослого человека рискнуть всем, чтобы сделать то, что мы делали в теп­лом полутемном сарае, среди мирно гудящих яиц.


Свенсон откладывает рукопись в сторону, он будет великодушен, он исполнен решимости оценивать это лишь как литературное произведе­ние. Интимные сцены всем даются с трудом, а эта, эта удалась… вот, на­пример, интересная деталь– треснувшее яйцо. Какие фразы ему осо­бенно понравились? «Я догадалась, что это член. Раньше я никогда члена не трогала». На полях Свенсон пишет: «Хорошо».

Он внезапно начинает задыхаться. Ну в чем дело? Где его чувство юмора? Где дистанция? Где широта взглядов? Зуба-то этот несчастный учитель музыки не ломал. Несчастный? Да он извращенец. Но зато удач­ливый.

Свенсон делает глубокий вдох, считает от десяти до нуля. Анджела его в виду не имела. Она к нему замечательно относится. Может, даже любит. Она знает, что он нисколько, нисколько не похож на этого мерз­кого козла из ее романа. Она написала это до того, как они занялись лю­бовью – или чем там они занимались. Она встала с кровати, а это уже было в компьютере. Она только распечатала готовый текст.

Ну и что такого? Да всем плевать, копирует жизнь искусство или подражает ему.

Только Свенсону не плевать. Для него это важно. Ему не хочется быть этим учителем.

* * *

Никто и не говорил, что легко проводить занятие через пять дней после того, как ты переспал с одной из студенток. Хорошо еще, Свенсон чуть-чуть подкорректировал память – организовал себе несколько провалов. Это дает ему передышку, возможность собраться и перестать сравни­вать ту Анджелу – обнаженную, в одних ботинках – и эту, сидящую за столом в полном облачении: в кольцах, браслетах, шипованном ошей­нике. Она будто вернулась к прежнему своему воплощению и похожа на маленького хорька. Она не дает классу забыть о своем присутствии – вертится, вздыхает, причем смотреть на нее при этом совершенно не обязательно, что очень кстати. Потому что Свенсон на нее смотреть не может, как не может смотреть и на Клэрис, и это существенно ограничивает его поле обзора.

А ведь идет занятие, которое в обычных обстоятельствах потребо­вало бы всего его педагогического, дипломатического и психологиче­ского мастерства. Сегодняшнее испытание заключается в обсуждении рассказа Мег Фергюсон, рассказа про мужчину, которого бросила воз­любленная – потому что он ее (по выражению Мег) «колошматил». В отместку он похищает ее любимую кошечку Миттенс, увозит на Манхэттен и выбрасывает с тридцатого этажа. В рассказе все фальшиво, все раздражает. Герои одномерные, выводы банальные до идиотизма, язык искусственный и примитивный. Вот такую идеологизированную белиберду могли бы выдать некоторые из его коллег, вздумай они взяться за перо. Отвращение его столь неизбывно, что он рот боится раскрыть.

Пресловутая курица из рассказа Дэнни хоть была мороженая. И во­обще, это был рассказ о странной, но любви, а не о мужской жестокос­ти, не о мести и убийстве, хотя там-то, может, и была мужская жесто­кость. Мальчишка не любовью занимался с той курицей – он ее насиловал, как учитель музыки в романе Анджелы насилует девочку, как отец насилует дочь в ее телефонно-сексуальных стихах. Вот что значит для этих детишек секс. Насилие, жестокость, инцест. Говорила ему Магда. И была права. Почему Свенсон ее не слушал?

На его счастье все остальные так глубоко задумались над рассказом Мег, что мук Свенсона не замечают. Даже Джонелл с Макишей, которые разделяют сомнения Мег относительно человеческой природы в целом и мужской сексуальности в частности, – даже их, наверное, несколько ошарашил эпизод, где злодей мечтает о том, как его подружка придет и обнаружит Миттенс, размазанную по асфальту. Дэнни и Карлос смотрят на Свенсона – будто надеются, что он посоветует им, как себя вести, чтобы не оказаться на месте Миттенс.

Свенсон настолько погружен в собственные переживания, что поч­ти не слушает Макишу, которая сообщает, что ей понятно, откуда взя­лась идея рассказа, – да, есть на свете недоноски, способные на такое. Только данный конкретный недоносок ее не убедил – не верит она, что он мог так поступить. Карлос говорит, все это чушь собачья, он знает уйму недоносков, подлецов и негодяев, но на такую мерзость ни один из них не способен. Сей философский диспут – на что способны недонос­ки – продолжается довольно долго. Мег, радуясь, что разговор ушел от критического разбора текста, только поглядывает свысока и злобно ус­мехается. Она-то знает, недоноски на это способны.

Свенсон покидает свою телесную оболочку. Он парит над столом, сидящая за которым Клэрис заявляет, что не важно, может ли кто-ни­будь такое сделать, важно другое: удалось ли Мег заставить их поверить в то, что герой ее рассказа это сделал. Даже Клэрис боится Мег. Не гово­рит, поверила сама или нет. Во всем остальном она ведет себя как обыч­но – словно ее вовсе не занимает тот факт, что она видела своего препо­давателя выходящим из комнаты другой студентки.

Тут вдруг все вздрагивают от оглушительного звука, который Свен­сон поначалу принимает за колокольный звон, но нет – это Анджела ко­лотит своим шипованным браслетом по столу.

– Позволь тебя спросить, Мег, – говорит Анджела. – Этот парень из рассказа, он чем занимается?

– Не знаю, – настороженно отвечает Мег. – То есть… А, да! Он подрядчик. Точно, подрядчик.

– В рассказе об этом упоминается? – спрашивает Анджела.

– Нет, – признается Мег. – Кажется, сначала было что-то, потом я, наверное, убрала.

Весь класс ошеломленно следит за тем, как Анджела нападает на Мег. Кто бы мог подумать, что эту злючку Мег, вечно пылающую правед­ным гневом, так легко загнать в угол?

– Нет этого в рассказе. Потому что и парня в рассказе нет, ничего в нем нет кроме твоей идиотской уверенности в том, что все мужчины свиньи. Мы ни секунды ему не верим – ни его словам, ни поступкам; и уж тем более не верим, что он притащил кошку на крышу. Ты когда-нибудь куда-нибудь кошек носила?

Свенсон клялся, что никогда не допустит ни издевательств, ни кро­вопролития. Ему бы кинуться в гущу битвы, обуздать Анджелу, спасти бедняжку Мег, а он только стоит и смотрит как загипнотизированный на Анджелу, которая говорит ровно то, что и следовало сказать. И он – по сугубо личным причинам – счастлив услышать из ее уст, что мужчи­ны вовсе не свиньи. На каждый ее вопрос Мег отвечает покорным кив­ком.

– Ты дала себе труд над этим подумать? Или все думала, какую бы мерзость заставить его совершить? Да, такой тип вполне может убить кошечку, только сделает он это где-нибудь поблизости. И, скорее всего, к кошке он будет добрее, чем к женщине.

В классе стоит мертвая тишина. Все дыхнуть боятся. Хоть бы раз ко­локола зазвонили в нужный момент, избавили бы их от этой затянувшей­ся паузы.

Слово вынужден взять Свенсон.

– Кажется, Анджеле рассказ Мег не очень понравился, – усмехается он. Ему вторит еще кто-то.

Опять молчание. Клэрис говорит:

– Я во многом согласна с Анджелой, но… но… вот что я хочу сказать. Профессор Свенсон, простите, но, по-моему, это нечестно: Анджела тут всех разносит, а ее собственных работ мы не обсуждаем. Ей-то что, она играет по другим правилам.

Какой же он идиот! Решил, ему эта встреча в коридоре сойдет с рук?

– Это точно, – соглашается Карлос. Остальные молча кивают. Почему они накинулись на Анджелу? Да они ее благодарить должны за то, что она прекратила это занудное обсуждение. Неужели Клэрис рассказала кому-нибудь, что встретила Свенсона в общежитии? Свенсон вымученно улыбается.

– Я с самого начала говорил: здесь никого не заставляют выносить свои произведения на всеобщее обсуждение…

Не проходит. Его слова никого не убедили.

– Хорошо, – говорит Анджела. – Как пожелаете. Если вас это как-то задевает – ради бога, я принесу свое. Я же не из страха этого не делала. Просто не видела смысла. Но если вам так хочется – обсудим меня на следующей неделе.

– Спасибо, Анджела, – говорит Свенсон. – Спасибо, что вызвались. А теперь вернемся к сегодняшнему обсуждению. Мег, хотите что-нибудь сказать?

– Нет, – мгновенно откликается Мег. – Переживу. Спасибо.

– Хорошо, – кивает Свенсон. – Встретимся через неделю. Анджела, останьтесь, пожалуйста. Давайте решим, что вы нам покажете.

Все слегка ошарашены. Поднимаются, уходят. Шум на лестнице, но Свенсон его словно не слышит… Он смотрит на Анджелу, пытается про­честь по ее лицу: то, что было между ними, – это конец или только на­чало?

Он собирался делать вид, будто ничего не произошло, но он так рад сейчас, что она здесь, рядом. Он по ней соскучился. И глаз отвести не может. То, что между ними было – или не было, – хотя бы дает ему пра­во смотреть ей в глаза. Ему кажется, что лицо ее разрумянилось от лихо­радки чувств. Теперь им надо быть осторожными – не то ее чувства к не­му, их чувства друг к другу очень осложнят им жизнь.

Он пытается разглядеть в молодой женщине, сидящей напротив не­го, ту обнаженную девушку, которая сидела на нем верхом, ту, чьи соски он ласкал губами. Да нет, этого просто не могло случиться. Ему все при­снилось. Кончиком языка он дотрагивается до сломанного зуба. Не при­снилось. Все было.

– Мне стыдно, что я так разошлась, – говорит она. – Не понимаю, что на меня накатило. Сидела, ни во что не совалась и вдруг, напустилась на Мег.

– Вы были совершенно правы, – говорит Свенсон.

– По сути – да, но не по форме. Вот и огребла… Мне так не хотелось приносить им свою работу, не хотелось подставляться…

– Можете отказаться. Вы совершенно не обязаны обсуждать свой роман на семинаре.

Честно признаться, он надеется, что она откажется. Он предпочел бы не проводить семинар по роману об учителе и ученице, написанном студенткой, к которой он (об этом догадываются даже самые непонятли­вые) испытывает особые чувства.

– А может, стиснуть зубы и терпеть? Пусть рвут меня на части. Отомстят за разгром, который я учинила Мег. Хотите правду? Не в рассказе Мег дело. А в моем состоянии. Я уже пришла сюда на взводе.

– А… а в чем дело? – Свенсон и жаждет ответа, и боится его.

– Потому что вы за всю неделю так и не позвонили.

Боже мой, думает Свенсон. Ну вот, начинается.

– Не позвонили, не сказали, что думаете о конце главы, – продолжает она. – Эта сцена… она такая откровенная. Мне очень нужно было узнать ваше мнение. И вот сижу я здесь, защищаю род мужской от кретинских нападок Мег, а вы-то на этой неделе продемонстрировали, мне истинно мужское поведение. Знаете, уж лучше бы какой-нибудь урод выбросил мою кошку из окна… Я так мучилась, когда писала эту сцену, она оказалась очень трудной, а вы, вы даже не позвонили.

Свенсон не может сдержать улыбки. Вот странное создание! Она да­же не намекнула на то, что… что произошло между ними. Для нее важна только работа. Работа прежде всего. А все остальное – неужели не зна­чит ничего?

– Обещаю, я вашу кошку из окна не выброшу…

– Да хрен с этим, – говорит Анджела. – Вы хоть заметили, что не позвонили мне? – Голос ее звенит – как звенел, когда она отчитывала Мег.

Эй, притормози! Это уже на скандал похоже. С чего она взяла, что ей позволено так разговаривать с преподавателем? Да сам ты, Свенсон, во всем виноват.

Ему стыдно. Надо было позвонить… Вроде как взрослый из них дво­их он. Ей это тоже нелегко далось, то, что случилось в ее комнате, все только усложнило. А не позвонил он потому, что даже в мыслях предста­вить себе не мог, как он ей говорит: привет, все отлично, мне очень по­нравился этот пронзительный эпизод, про секс со взрослым мужчиной.

– Вы хоть думали об этом? – говорит она.

– Постоянно думал. – Это что – признание в любви? Свенсон вдруг осмелел.

Анджела на его улыбку не отвечает.

– Уже неплохо, – говорит она.

– На самом деле я так хотел позвонить, что просто не смог.

Ну вот. Сказал. Будь что будет.

Анджелу, похоже, нисколько это не взволновало – она и не замечает, как он с разбегу перепрыгнул пропасть, разверзшуюся между ним и его жизнью.

– Полная ерунда! Не смогли позвонить, потому что очень хотели? Когда действительно хочешь позвонить, звонишь. А все прочее – типичный мужской бред.

Да кто она такая, эта девчонка? Она как видит их отношения? Куда подевалась студентка, благоговейно ловившая каждое его слово, где та девушка, чьим любимым писателем, чьим героем он был, чью жизнь он спас и изменил? В памяти всплывают слова, сказанные матерью Андже­лы: «Но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась». Она кое-что позволила Свенсону и потеряла к нему всяческое уважение. Вот в чем каверза любви. Начина­ешь вести себя как барышня. Мег права, Макиша права, Анджела права: мужчин надо ненавидеть, бояться их силы. Он запросто может эту ду­рочку, к примеру, не аттестовать за семестр.

– Так как вам этот эпизод? – говорит она.

– Нормально, – отвечает Свенсон. – Учитель хоть зуб себе не сломал.

Анджела всплескивает руками, спрашивает с искренним участием:

– Ой, да, что ваш зуб?

– Нарастить можно. Надеюсь.

– Здорово. А текст вам как?

– Мне… мне понравилось. Отчаянно. Очень смело. Мурашки по коже. Наверное, вы на это и рассчитывали?

– Рассчитывала.

– У вас получилось.

Анджела навалилась грудью на стол, подперла щеку рукой – изобра­жает пристальное внимание. Глаза у нее влажные, искренние, а голос резкий, насмешливый.

– Знаете что? Все это ровным счетом ничего не значит. То, что происходит в этом паршивом университете, – полная чушь, дерьмо собачье. Мои соученики могут развести костер и сжечь мой роман, а могут пасть ниц и превозносить его до небес, мне и на то и на другое плевать. Мне важно, что думаете вы. Очень важно. И вы это знаете. Но мне необходимо вырваться за эти стены, показать свой роман кому-то со сторо­ны, пусть скажут, писать мне дальше или порвать все на мелкие кусочки и выбросить в мусорную корзину.

– Не надо никого спрашивать, – говорит Свенсон. – Тем более на данном этапе.

– На каком таком этапе? Я хочу вас попросить… Если это невозможно, так и скажите… В общем, когда вы в следующий раз будете говорить со своим нью-йоркским издателем, не могли бы вы сказать ему о моем романе, попросить его почитать, немного, хотя бы страниц тридцать? Чтобы он составил собственное мнение…

Давно надо было догадаться, к чему все это. Его должно было насто­рожить то, что она единственная из всех юстонских студентов говори­ла, что любит «Красное и черное». Как он сразу не понял? Естественно, Анджела любит Стендаля. И сейчас поступает так, как поступил бы Жюльен Сорель. Да нет, не могло… не может все быть так просто. Ее отно­шение к нему глубже примитивного авантюризма и честолюбия.

Лену Карри вполне может понравиться роман Анджелы – в нем есть молодой задор, он провокационен, кто знает, возможно, в Нью-Йорке только этого и ждут. Это было бы замечательно – для Анджелы, для Свенсона, для Юстона.

– Мне надо подумать, – говорит он.

– Подумайте.

– А для меня у вас есть что-нибудь новенькое?

– Есть, – отвечает она. – Только вот странно – забыла принести.

– Действительно странно.

– Кто знает – может, этому имеется фрейдистское объяснение или еще какое. Может, я просто разозлилась, что вы мне не позвонили. Подумала, вдруг вы то еще не прочитали.

– Прочитал.

– Это я поняла. Но все равно – такой текст я на следующей неделе в класс не понесу.

Она права. Надо быть совсем ненормальной, чтобы выйти на поле кровавой битвы полов со столь эротическим эпизодом. Тем более та­ким, в котором учитель вступает в сексуальные отношения с ученицей, да и написанным ученицей, вступившей в сексуальные отношения с учи­телем. Вступившей? Вступавшей. А теперь? Свенсону никогда не было так одиноко. Если не с Анджелой, с кем еще ему об этом поговорить? Нет, ни за что. Не станет он пытать Анджелу про ее с ним… отношения. От этого слова его всего передергивает.

Анджела говорит:

– По-моему, лучше всего обсудить самую первую главу. Она довольно нейтральная. Там еще ничего не происходит.

– Какой смысл? Первая глава вполне доработана.

– В этих обсуждениях вообще смысла нет. Просто обряд инициации. Я должна войти в банду. «Латина дьяблас».

– На семинаре заткните уши. Никого не слушайте.

– Я и так не слушаю. И обещаю: в следующий раз обязательно при­ несу вам последний кусок. Сама не знаю, как я его сегодня забыла. Неделя была напряженная.

– Это точно, – говорит Свенсон.

– Знаете, мне очень неловко, что я попросила вас насчет издателя. Считайте, этого разговора не было.

– Да нет, все нормально. Обещаю, я об этом подумаю.

– Хорошо. Встретимся через неделю, – говорит она и уходит. Свенсон глядит ей вслед. Его грызет тоска, рвет нутро. Но нельзя же так сидеть в одиночестве в пустом кабинете и страдать по студенточке в татуировках и с кольцом в губе. Он встает, спускается вниз и во дворе на­тыкается на Магду.

– Тед! Как твой семинар?

– Чума, – говорит Свенсон.

– Из ряда вон или в пределах нормы?

– В пределах, – врет Свенсон.

Если бы он мог ей все рассказать! Взял бы Магду за руку, усадил в ма­шину, отвез куда-нибудь и поведал бы о занятиях, о консультациях, о ро­мане Анджелы, о сломанном зубе и о том, что она попросила показать ее роман Лену.

А потом задал бы вслух мучающие его вопросы. Действительно ли Анджела в него влюбилась или просто использует его и его связи? Она его шантажирует или просит помочь? И что за помощь нужна той, кото­рая в два счета может погубить твою жизнь? Как же Магда огорчится, уз­нав, что он переспал со студенткой. Да, так преступники и попадаются. Рано или поздно пробалтываются. Не полицейские их ловят, они сами себя выдают – тянет на признание или похвастаться хочется.

– Ну, когда мы с тобой на ланч пойдем? – Магда тщетно пытается скрыть за игривостью тона горячее желание с ним повидаться.

– Обязательно пойдем, но чуть позже, ладно? У меня сейчас со временем туго. Боюсь сглазить, но… вроде роман пошел.

Черт его за язык дернул. Все, теперь он ни строчки не напишет.

– Так это замечательно! – радуется Магда.

– Посмотрим. – Свенсон и сам начинает верить своим словам. – Мне надо будет в ближайшее время показать кое-какие куски Лену Карри.

Теперь-то он точно лжет. Тренируется – то же самое придется по­вторить Лену, когда он позвонит и скажет, что у него кое-что готово, а на самом деле позвонит он по поводу романа Анджелы. А, собственно, что мешает ему показать Лену книгу Анджелы, пусть посмотрит, вдруг его это заинтересует? Вполне можно позвонить своему издателю, пореко­мендовать талантливую студентку. Так сказать, эстафета поколений. Свенсон никогда этим не злоупотреблял. Никогда Лену ничего не пред­лагал, а роман Анджелы на самом деле хорош, так что его рекомендацию никто не расценит как следствие его… личной заинтересованности в ав­торе.

Магда говорит:

– Послушай, Тед… Это… Если ты откажешься, я не обижусь – нет, так нет. Когда увидишься с Леном, не мог бы ты поговорить с ним про мой новый сборник? Они ведь печатают поэзию.

Это уже слишком. За двадцать минут две женщины подъезжают к Свенсону с одним и тем же!

– С удовольствием, – отвечает Свенсон. Вообще-то маловероятно, что Лена заинтересует второй сборник Магды, но вдруг Свенсон поймает его в тот самый день, когда он будет сокрушаться о том, что мало печатает настоящей литературы. Но просить сразу о двух книгах… нет, не стоит. – Только, знаешь, я слышал, Лен новых поэтов не берет. Я его, конечно, спрошу, но ничего не обещаю.

В свете зимнего дня лицо Магды кажется тускло-серым. Она решила, что Свенсону ее новый сборник совсем не понравился. Надо было со­лгать. Еще несколько недель назад он бы рассказал Магде, как говорил об этом с Леном и тот ответил, что планы уже утверждены и…

– Если бы решал я, то обязательно бы это напечатал, – говорит Свенсон. – Мне очень нравятся твои стихи. И ты это прекрасно знаешь. Но Лен, он же бизнесмен. И его интересуют не только литературные достоинства… – Все это к стихам Магды не имеет ни малейшего отношения. Но скажи он правду, ей вряд ли стало бы легче. – Я тебе позвоню. Извини, тороплюсь, – говорит он и поспешно уходит.

Он идет к себе в кабинет, и всю дорогу ему кажется, что его кто-то преследует. Заперев дверь, он кидается к телефону и, сам не успев по­нять, что делает, набирает номер Руби. Он уже давно пытается ей дозво­ниться – с того самого дня, когда она оставила свое сообщение, а он тог­да ее не застал – наверняка потому, что сначала позвонил Анджеле.

Руби снимает трубку.

– Руби, это папа. – Ему хочется плакать – от того, что он слышит ее голос, от того, как приятно ему сказать вслух «папа».

– Привет, пап, – отвечает она. – Ты как там? – Будто все по-прежнему. А может, так оно и есть? Может, Руби опять стала прежней?

– Как учеба? – спрашивает он.

– Все отлично. Просто замечательно. Прекрасно. – Голос Руби звенит – если б она всегда отвечала так восторженно, а не отделывалась односложным мычанием. – Я, наверное, буду специализироваться по психологии. Сейчас слушаю курс по психопатологии личности – очень здорово!

Ей что, прозак прописали? Разве на это не требуется разрешение ро­дителей? Нет, наверное. Руби же исполнилось восемнадцать. Да Свен­сон и не против – хорошо, если какой-то сообразительный психиатр на­шел способ вернуть девочке ее былую жизнерадостность.

– Знаешь, имея такого папашу, ты приобрела уникальный опыт общения с психопатологической личностью.

Руби отвечает не сразу.

– Я и об этом думала. Понимаешь, я была не в лучшей форме… Что-то такое слышится Свенсону в ее голосе – какие-то заученные, неестественные нотки, – и сердце вдруг начинает бешено колотиться. Уж не собралась ли она заявить, что вспомнила вдруг, как в детстве страдала от отцовских сексуальных домогательств? Вот уж чего близко не было. Свенсон вдруг подумал о том, что, когда дочь повзрослела – внезапно, в одну ночь, – это его озадачило, смутило, обидело. Он стал держаться от нее будто на расстоянии – так отступают в сторону, что­бы не столкнуться в тесном коридоре. Они по-прежнему целовались и обнимались, но словно по обязанности, через силу. Как объяснить ей, да и себе самому, что же произошло? Нечего удивляться, что она сер­дится на него, ведь он отдалился от нее именно тогда, когда был нуж­нее всего.

– Я читала про наследственные заболевания. Ты же знаешь, дедуш­ка был не вполне здоровый человек.

Свенсон облегченно вздыхает. Только… кого это она называет де­душкой? Дедушка? Ей известно, как умер его отец. Когда ей было лет де­сять-одиннадцать, она потребовала все ей рассказать. Свенсон и Шерри так и поступили – рассказали, но в мягкой форме.

Уж не решила ли Руби, что в ней проявились черты, унаследованные от безумного папаши Свенсона? Свенсон никогда не замечал и намека на это. Но сейчас он тронут, тронут тем, что она называет его отца дедуш­кой. Пора рассказать ей всю правду о дедушке – начистоту, правдивее, чем в романе. Руби это важнее, чем кому-либо еще.

– Можем поговорить об этом, – предлагает Свенсон. – Ты когда до­ мой собираешься?

– На День благодарения, – отвечает Руби. Ах да, конечно.

– Зачем столько ждать? Ты же от нас всего в сорока милях. Я могу приехать. Пообедаем вместе.

– До Дня благодарения всего две недели, – говорит Руби.

Что ж, он ее вполне понимает. Ей хочется чувствовать себя незави­симой, студенткой университета, уехавшей из дому и возвращающейся только по праздникам. Он надеется, что не слишком на нее давил, что не вспугнул ее своим энтузиазмом. Ну и денек – сплошные беседы с жен­щинами.

– Жду с нетерпением, – говорит он. Снова пауза. Руби, когда звонила, сказала, что хочет его о чем-то спросить. – Что случилось-то?

– Обещаешь, что не будешь злиться?

– Обещаю.

– Мне позвонил Мэтт Макилвейн. Помнишь его?

– Конечно помню. Что ему надо? – В голосе Свенсона звенит металл. Это нужно прекратить. Немедленно. Но… сколько раз корил он себя за то, что посмел вмешаться в жизнь Руби! Сколько раз говорил себе, что пусть бы хоть с Джеком Потрошителем встречалась, лишь бы от отца не отворачивалась.

– Не знаю, – говорит Руби. – Он оставил сообщение на автоответчике, просил перезвонить. Но у него сменился номер, а в справочной университета отвечают, что новый в их телефонную книгу не внесен.

Разве студентам разрешено скрывать номера своих телефонов? На­верное – особенно тем, кого домогаются дружки-наркоманы и папаши обесчещенных ими девственниц. Все, довольно! Это тот самый шанс, которого так ждал Свенсон, шанс все исправить.

– Я встречаю его в университете, – говорит Свенсон. – Не часто, но встречаю.

– Он один? – спрашивает Руби.

– Как перст, – лжет Свенсон. – Я узнаю для тебя его номер. Попрошу его тебе еще раз позвонить.

– Спасибо огромное! Маме привет передавай. Мы с тобой обязательно поговорим. Встретимся в День благодарения.

– Целую! – Свенсон говорит это с таким пылом, что пугается – а вдруг она передумает?

– Ну все, до встречи.

– До встречи, – отвечает Свенсон.

Свенсон вешает трубку. Он чувствует себя сказочным героем, кото­рому удалось, соблюдая все наказы и запреты, выбраться из заколдован­ного леса. Но все кажется таким зыбким, ненадежным, будто он прохо­дит еще одно, последнее испытание, и не выдержи он его – Руби нарушит обещание и не вернется домой.

Поэтому, выглянув в окно и увидев идущего по двору Мэтта Макилвейна, он почти уверен – Мэтта вызвал он, прибегнув к помощи сверхъ­естественных сил. На чистом адреналине Свенсон пулей несется вниз.


Ему кажется: если он не догонит Мэтта, Руби об этом обязательно узна­ет и не приедет на День благодарения домой. Если повезет, он успеет до­гнать Мэтта.

Но Мэтта уже нет. Свенсон мчится по кампусу. Счастье его дочери зависит от этой встречи. Он замечает Мэтта на противоположной сто­роне улицы: тот заходит в «Мини-март», выходит с пачкой сигарет. Ос­танавливается у бензоколонки – слишком близко, это же опасно! – при­куривает и идет дальше. Свенсон почти поравнялся с ним – их разделяет только Норт-стрит. Свенсон прячется в аптеке, наблюдает за Мэттом через стеклянную дверь.

Мэтт бредет по лужайке, где стоят пара скамеек и скульптура, дар Юстонского университета городу, – двухтонный стальной тарантул, творение Ари Линдера, того самого Ари Линдера, который устроил Ан­джеле разнос за то, что американским символом она посчитала обед из «Макдоналдса». Поделом этому самодовольному кретину – плод рук его обрел свое истинное назначение: на Хэллоуин городская детвора забав­ляется, закидывая сей монумент тухлыми яйцами.

Итак, Свенсон шпионит за Мэттом. Он ждет кого-то? Зачем встре­чаться здесь, ведь в кампусе полно таких же скамеек, рядом с каждой клумба и табличка с именем выпускника университета, пожертвовавше­го средства на благоустройство парка? Да незачем, разве что встреча­ешься с кем-то тайком. С дружком-наркодилером. С несовершеннолет­ней красоткой.

Свенсон поднимает воротник и с напускной небрежностью направ­ляется к Мэтту. Тот видит его и так пугается, что Свенсон уверен: точно, либо наркотики, либо малолетка. Впрочем, основания для беспокойст­ва у Мэтта имеются. Разговор с папашей, угрожавшим вышвырнуть тебя из университета, если ты не прекратишь встречаться с его дочерью, за­быть трудно. Свенсон до сих пор помнит, как вытянулось лицо Мэтта, когда до него стал доходить смысл того, что ему говорили.

Свенсон вынужден ломать комедию, притворяться, будто Мэтта он только что заметил. Итак, удивление, замешательство, а на смену им – решение держаться дружелюбно и корректно.

– Мэтт! – говорит он. – Как поживаете?

– Благодарю, сэр, нормально, – отвечает Мэтт. Это «сэр» бесит Свенсона, как бесит его улыбочка Мэтта – глуповатая, якобы приветливая, а в уголках рта притаилась злоба.

– Как учеба?

– Отлично, сэр. Все хорошо, спасибо. А у вас как дела?

– Замечательно, – говорит Свенсон.

Тут внимание Мэтта привлекает нечто за плечом Свенсона. Свенсон оборачивается и видит, что к ним идет Анджела.

– Анджела, привет! Как ты? – говорит Мэтт. – Как занятия?

– Тоска зеленая. Сплошное занудство. Кроме вот его семинара.

– Ах да, – говорит Мэтт, – вы же писатель. Свенсон не может удержаться и сообщает:

– Анджела – моя лучшая ученица.

– Ну да, – говорит Анджела. – На следующей неделе соученички мне вломят.

– Держись, – говорит Мэтт. – Удачи тебе.

– Да не так это ужасно, – говорит Свенсон. – Уверен, все пройдет отлично.

– Да уж, – усмехается Анджела. – Ладно, мне пора. Иду в аптеку – купить затычки для ушей к следующему семинару.

Мэтт удивленно смотрит на Свенсона.

– Это я ей посоветовал.

– Шучу, – говорит Анджела. – Иду за тампаксами. И кассету надо сдать.

Она показывает кассету Свенсону. «Голубой ангел». Анджела со Свен­соном смотрят в глаза друг другу.

– У вас хороший вкус, – говорит Свенсон.

– Крутой фильм, – отвечает Анджела. – Только слишком тягучий.

– Вот уж не думал, что его можно взять в прокате.

– Шутите? Да этот магазин – лучшее, что есть в нашем убогом городишке. Ну пока! Мне пора. Увидимся, – говорит Анджела.

Оба смотрят ей вслед.

– Позвольте задать вам один вопрос, – оборачивается Свенсон к Мэтту.

– Да, конечно, – отвечает тот.

– Почему вы пришли именно сюда? На редкость непривлекательное место.

Мэтт улыбается с искренним облегчением, совершенно по-мальчи­шески, и Свенсон на мгновение видит в нем то, что могло нравиться Руби.

– Мне здесь хорошо думается. Только не спрашивайте почему.

– Что ж, думать всегда полезно.

– И людей приятных я здесь встречаю. Вроде вас и Анджелы. – А вот это он зря сказал.

– Ну, мне пора. – Свенсон разворачивается, идет к Норт-стрит. И только тут понимает, что про Руби сказать забыл.

Свенсон ездит бесцельно по улицам, ждет, пока схлынет прилив адрена­лина – встреча с Мэттом и Анджелой даром не прошла. Наконец, чуть успокоившись, возвращается домой, где застает дремлющую у плиты Шерри. На коленях у нее открытая книга, голова откинута назад. Ему вдруг страстно хочется поцеловать ее белую гладкую шею. Он стоит в дверях, и ему почти удается убедить себя в том, что он все тот же, что жизнь его по-прежнему в полном порядке, что не выдернута еще чека из гранаты, которая взорвет его семейный очаг.

Он стоит молча, не шевелясь, но Шерри, почувствовав его присутст­вие, открывает глаза. Она рада его видеть, хотя – с легкой обидой заме­чает он – недовольна тем, что ее сон прервали.

– Угадай, с кем я сегодня говорил, – радостно улыбается Свенсон.

– Сдаюсь, – бормочет Шерри.

– Нет уж, давай угадывай.

– С секретарем Нобелевского комитета. Прими мои поздравления.

– М-да… – вздыхает Свенсон. Похоже, их семейная жизнь действительно на грани катастрофы.

– Прости, – говорит Шерри. – Ты же знаешь, я спросонья всегда гадости говорю.

– Куда там Нобелевскому комитету. – Свенсон выдерживает паузу. – Я с Руби говорил. – Пусть теперь Шерри будет стыдно за свою неуместную шуточку. – Она приедет на День благодарения.

– Шутишь?

– Такими вещами не шутят. Это хорошая новость, но есть и плохая: она попросила узнать телефон Мэтта Макилвейна.

– Ну и что с того? Найди его. Это, пожалуй, хороший знак.

– Может быть, – кивает Свенсон. – Если только она по приезде домой не сообщит нам, что вспомнила, как мы над ней издевались и заставляли участвовать в сатанинских мессах.

– Не смешно, – говорит Шерри.

Свенсон и сам это понимает. Он просто пытается избавиться от гру­за тоски и вины, который наваливается на него всякий раз, когда речь заходит о Руби.

– Она обязательно должна была вернуться, – говорит Шерри. – Не могла же она вечно на нас злиться.

Свенсон садится, смотрит в огонь. Шерри бросает взгляд на книжку, лежащую у нее на коленях.

– Страница сто шестидесятая, – говорит она. – Напомни мне потом, где я остановилась.

– Что читаешь?

– «Джейн Эйр».

– С чего это вдруг? – с трудом выговаривая слова, спрашивает Свен­сон.

– Ее Арлен читала. Арлен обычно ничего не читает, кроме розовых романчиков. Может, фильм новый вышел, не знаю. Эту книжку я нашла в чулане. И знаешь, что удивительно? Вот что она вышла замуж за Рочестера, помнишь, а про то, какая она была убогая, несчастная, озлобленная, забываешь…

– Надо будет перечитать, – бормочет Свенсон, стараясь отогнать от себя параноидальные мысли.

Он вообще-то не из тех мужчин, которые убеждены, что все женщи­ны в заговоре против них. Но сейчас его терзает подозрение: а вдруг Ан­джела и Арлен заодно – и Шерри втянули? Сборище мстительных гар­пий, которые подпитывают свою ненависть, перечитывая «Джейн Эйр».

* * *

Свенсон входит в класс и сразу чувствует: в атмосфере что-то не так. Обязательно случится какая-нибудь мерзость. Что за маньяк изобрел эту пытку для начинающих писателей? Попробуйте представить за подоб­ным занятием профессиональных литераторов. Никакое это не обуче­ние, а коллективное издевательство. И что самое ужасное, полагается считать это полезным. Так жертвенному агнцу, связанному перед закла­нием, полагается испытывать благодарность.

Но почему Свенсон так распереживался? Да потому, что именно к этому агнцу он испытывает сильные и непростые чувства. Впрочем, в воздухе витает нечто помимо привычной, традиционной уже жажды крови. Что-то особенное. Как Анджела и предвидела, ее собираются ра­зорвать на части.

– Ну-с, кто сегодня кладет голову на плаху? – риторически вопроша­ет Свенсон.

Анджела усмехается и пожимает плечами. Всех остальных он просто не замечает. Ну что, рискнуть произнести ее имя вслух? Нет, лучше и не пытаться.

– Хорошо, – говорит он. – Для начала прочтите нам что-нибудь.

Листочки в руках Анджелы дрожат. Одно веко нервно подергивает­ся. Остальные так не пугались. Свенсону хочется взять ее за руку. Да не обязана она раскрывать сердце и душу в угоду своим однокурсникам, ра­тующим за всеобщую справедливость. А виноват он. Его чувства к ней взбудоражили весь класс.

Анджела начинает читать.

– Каждый… после… я… шла сидеть…

Хорошо, что они это уже читали и сейчас следят по тексту, потому что она запинается, глотает слова.

– Анджела, да возьми ты себя в руки, – говорит Карлос. Анджела бросает на него взгляд исподлобья.

– Хорошо. Я начну сначала. «Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами. Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами».

Фраза длинная, произнося ее, Анджела сосредоточивается, забывает об аудитории. Впрочем, чтец из нее никудышный. Она торопится, чита­ет монотонно, в нос, да еще с легким выговором уроженки Джерси. Но Свенсон слушает завороженно, и перед глазами его встает образ девочки, мечтающей в сарае, среди инкубаторов и яиц, о своем учителе музыки.

Господи боже мой, я влюбился, думает он и сам пугается своих мыс­лей. Он болен неизлечимо, готов рискнуть всем ради того, чтобы быть с ней. И понимает он это вот сейчас, в разгар занятия. Анджела продол­жает читать, но уставшие слушатели ерзают на стульях.

– Спасибо, – говорит он. – Замечательно. – Анджела поворачивается к Свенсону – у нее недовольный вид, как у малыша, которого внезапно разбудили.

– Что такое? – спрашивает она.

– Ничего. Все отлично. – Никогда он такого не говорит. – Кто хочет высказаться?

– Я! – отзывается Мег. – Начну с того, что лично я ничему не поверила.

Так… Это не в счет – все помнят, как на прошлой неделе Анджела растерзала Мег. Та наносит ответный удар. Обычная реакция. Редко встречаются студенты настолько искренние, великодушные или же склонные к мазохизму, что после того как их ранят в самое сердце, они неделю спустя превозносят обидчика. В этом классе альтруистов нет. Вот они все и пишут про секс с братьями нашими меньшими – бегут от сложностей, неизбежных при любви к себе подобным. Что ж, попадают­ся и такие группы. Да, судя по всему, Анджеле сейчас придется несладко.

– Чему именно вы не поверили, Мег? – Свенсон пытается скрыть презрение.

– Да ничему, – отвечает Мег. – Ни единому слову. Даже в предлогах слышится фальшь. Как сказала когда-то Мэри Маккарти о Лиллиан Хелман.

Услышав, как Анджелу Арго сравнивают с Лиллиан Хелман, Свенсон едва не впадает в состояние истерической радости.

– Может быть, прежде чем обсуждать Хелман и Маккарти, кто-нибудь скажет, что ему в этом отрывке понравилось?

– По-моему, чем-то эта история с яйцами даже интересна, – говорит Карлос.

– Брось, Карлос! – обрывает его Клэрис. – На редкость тяжеловесно. Символы такие навязчивые. И надуманные.

– Точно, Клэрис! – подхватывает Макиша. – Ты нас, Анджела, своей яичной бурдой достала.

Клэрис в упор глядит на Свенсона, и ему все становится ясно. Она смотрит холодно и оценивающе. Он утыкается в текст Анджелы. Оказы­вается, первую главу он знает почти наизусть. А как собственный роман начинается, уже и не помнит.

– Я не поверила рассказчице, – говорит Мег. – Девочка-подросток не может так рассуждать.

– Она даже лексики подростковой не использует, – добавляет Нэнси. – Получилось совершенно нереалистично.

– Да, и мне так показалось, – говорит Дэн. – Я все ждал, когда же эта девочка скажет что-то такое, чему мы поверим… А тут – какая-то странная старуха несет какую-то чушь про инкубаторы и яйца. – О, какие высокие эмоции – и это говорит юноша, герой рассказа которого вступал в противоестественные отношения с мороженой птичкой.

Джонелл говорит:

– Мы ничего не узнаём о рассказчице. Нет никаких подробностей, мы не понимаем, что она за личность.

– Но это же всего лишь начало первой главы романа, – пробует защитить Анджелу Свенсон.

– Ну и что, – говорит Мег. – Тем более.

– Ага, – соглашается Карлос. – В романе обязательно что-то должно читателя заинтересовать, а меня совсем не тянуло читать про пигалицу (ха-ха-ха), занятую выведением цыплят и запавшую на своего учителя.

Свенсон перелистывает страницы, ему хочется спросить, чему именно они не поверили. Но его опережает Кортни Элкотт, которая за­являет:

– Я полностью согласна со всем сказанным. По-моему, это худшее из всего того, что мы прочли с начала года.

В глазах Анджелы блестят слезы. На щеках проступили красные пят­на. Она на грани срыва. Свенсон виноват, он не сумел это предотвра­тить. С остальных – как с гуся вода, а она так не может. Это же кровь, со­чащаяся из сердца Анджелы, и Кортни ждет, когда упадет последняя капля.

Свенсон слышит отдаленный гул, и вот наконец звонят колокола. Он закрывает глаза, и комната исчезает. Вибрирующий звук проникает в каждую клеточку его мозга. Нет места пустым, никчемным мыслям. Он впадает в состояние медитации. Так тибетский монах дудит в двухметро­вую трубу, ища просветления через кислородное голодание.

Колокола смолкают, он открывает глаза, и мир предстает совершен­но иным. Восторг его сравним с тем, который испытывает пророк, безу­мец, Дельфийский оракул. Ему надо лишь отверзнуть уста, истина сама облечет себя в слова. Никогда прежде он не был так уверен в своем пред­назначении.

– Порой… – Свенсон замолкает на мгновение, тишина так глубока, что словно рокочет, а может, это эхо доносит отзвук колокольного звона. – Порой случается и так: появляется нечто новое, оригинальное, свежее, то, чего раньше никто не писал. Появляется Пруст, Джойс или Вирджиния Вулф. И почти всегда люди не понимают, что этот писатель делает, считают все это чушью, и жизнь писателя превращается в ад.

Как банально он вещает. Это же любому дураку известно. Зачем вспомнил Джойса и Вирджинию Вулф? Или хочет сравнить роман Анд­желы с прустовской эпопеей?

– Сколь ни хорош текст Анджелы (а он действительно хорош), как вы понимаете, я вовсе не хочу сказать, что она сочиняет «Улисса». – Кто-то из студентов хихикает. Они хоть знают, что такое «Улисс»? – Но она самобытно пишет, и вам надо попробовать понять это, потому что если я вас и хочу чему научить, так это способности распознавать подлинную литературу.

Лица у всех присутствующих мрачнее тучи. Ничего, пусть наконец поймут, что жизнь несправедлива. Талант не распределяется всем по­ровну при рождении. Вдобавок Анджела мало того, что человек одарен­ный, она работает раз в десять больше любого из них. Да как они смеют диктовать ей, как писать? Он понимает, что злится не только из-за Анд­желы. У него есть и другие основания: сколько часов ушло впустую в этой крысиной норе, сколько страниц убогих, беспомощных текстов прочитано в этом классе, сколько пустых слов сказано! Годы его жизни потрачены зря. Как мало времени осталось, и сколько он его еще убьет в том же самом кабинете – потворствуя глупеньким мыслям этих дети­шек, их рассуждениям о том, что на самом деле значит так много, о том, чем мог бы заниматься прямо сейчас, не будь он обязан отсиживать дра­гоценные часы в их компании.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы уяснили одно: текст Анджелы в сотни, тысячи раз лучше всего того, что мы с вами обсуждали в этом году.

– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.

Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца за­нятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спро­сить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.


Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уве­рен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвас­таться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достой­ный и его положения в литературном мире, и его учительского призва­ния.

Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разго­вора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.

Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый по­ход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соеди­няет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.

– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.

Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закон­чился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голо­су, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим спо­собом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что об­щее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хо­чет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.

– Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться… недели через полторы.

– Дай-ка я взгляну на свое расписание, – говорит Лен. – Понедельник – двадцать третье… В четверг День благодарения… Так?

Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания ка­федры, консультации – все это можно отменить. Все, кроме приезда Ру­би. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось – это День благодарения.

– Знаешь что, лучше всего в пятницу, – сообщает Лен. – Это единственный день, когда у меня ланч свободен. Шучу, конечно. Впрочем, расписание у меня довольно плотное. Пятница идеально подходит. На работу я не иду. К ланчу, чувствую, жена и детки достанут меня окончательно, и я буду счастлив вырваться из дому. Только об этом, прошу, – никому ни слова.

А вдруг получится? Свенсон же может вылететь в пятницу утром. Ру­би поймет. У нее, наверное, и собственные планы есть, с Мэттом, напри­мер, встретиться. Руби с Шерри и вдвоем могут пообщаться, а за него порадуются – приятно знать, что у главы семьи есть и другая жизнь, что он не только преподаватель Юстона, но еще и писатель.

Руби, конечно, может и обидеться – она впервые за год приезжает на выходные, а он летит в Нью-Йорк, да и Шерри этого не простит. Лад­но, будь что будет. Придется и это пережить. Есть тут какая-то своя логи­ка. Уж если обманываешь жену, забываешь о дочери, то будь последова­телен, доводи все до конца. Пусть мир знает, кто ты есть на самом деле: плохой муж, равнодушный отец. Откуда эта достоевщина, это желание пострадать? Может, это отцовское наследство, психическое заболева­ние, проявляющееся только в зрелом возрасте?

– Тед, ты меня слышишь?

– Извини, – отвечает Свенсон. – Задумался.

– Господи, – вздыхает Лен. – Ох уж мне эти писатели! Ну, договорились. Жду тебя в пятницу, в час. Знаешь «Норму»? На Двадцать второй Восточной? Угол Южной Парк-авеню.

– Найду, – обещает Свенсон.

* * *

Предстоящий визит Руби обсуждался во всех подробностях, словно их намеревался посетить по меньшей мере глава государства. Шерри веле­ла ему не уговаривать Руби приехать раньше четверга – она все равно останется до воскресенья. Шерри незачем напоминать ему, что он право голоса потерял, поскольку сам смывается посреди праздника, ну ко­нечно – это единственный день в году, когда он может встретиться с Ле­ном. И Шерри, и Руби, естественно, высказались по этому поводу – впрочем, согласились с такой легкостью, что он даже немного обиделся. Решено, что Шерри встретит Руби на автобусной станции – Свенсо­на раздражает, что Шерри считает, будто этой деликатной миссии ему доверить нельзя, – и привезет домой, и Свенсон ждет, понапрасну пыта­ясь то почитать, то посмотреть телевизор.

Наконец он слышит, что машина Шерри подъехала. Что лучше – си­деть в кресле с газетой, а потом встать и поцеловать Руби, как и положе­но классическому благородному отцу? Или выбежать во двор, обнять свою дочурку ненаглядную? Он совершенно не помнит, что делал в та­ких случаях раньше. Останавливается он на компромиссном решении: выходит улыбаясь, но стоит на крыльце – пусть Руби действует.

Руби располнела. Лицо круглое, бледное, немного отечное, второй подбородок намечается. В мешковатых джинсах и фуфайке она похожа на самую обычную студентку, каковой, собственно, и является. Она заме­чает его, что-то в ее взгляде меняется, Свенсон предпочитает прочесть в ее глазах дочернюю любовь, но можно расценить это и как жалость. Он что, здорово состарился, исхудал? Старичок отец, приковылявший на крылечко. Она послушно обнимает его – иначе в дом не пройдешь – и даже похлопывает по затылку ладошкой.

Вошла в гостиную, озирается по сторонам. Кто знает, что она видит…

– О, индейка! – принюхивается она. – Круто. Пойду вещи положу. Они слышат, как хлопает дверь.

Шерри говорит:

– Знакомый звук.

– Всё те же и там же, – говорит Свенсон.

– Ну почему? Нужно ведь ей сумку разобрать. И вообще, это ее комната.

Шерри всегда защищает Руби. Только от чего именно? Руби сидит у себя часа два, и Свенсон наконец решается и стучится к ней.

– Можно войти?

Из-за двери слышится нечто вроде «Давай».

Руби залезла на стол, который, кажется, вот-вот рухнет. Свенсон вдруг представляет себе, как она летит на пол, – когда она была малень­кой, его тоже мучили страшные видения: Руби кубарем летит с лестни­цы, ее школьный автобус попадает в аварию.

– Решила порядок навести? – спрашивает он.

– Здесь все как-то по-детски.

Руби вытаскивает кнопки, фотографии кино– и рок-звезд сыплются на стол. Свенсон тут же вспоминает комнату Анджелы, где лица совсем другие, тонкие, одухотворенные, – Чехов, Ахматова, Вирджиния Вулф. Руби с Анджелой ровесницы. Только размышлять на эту тему смысла нет никакого. Он вдруг вспоминает, что раньше, когда Руби бралась менять что-нибудь в своей комнате, это значило, что она вступает в новую фазу и собирается заявить об этом миру. А сейчас ничего нового не намечает­ся, только все старье летит на пол. Нет, думает он, Руби не порядок на­водит, она вещи собирает.

– Ну… как учеба? – спрашивает он.

– Все хорошо, – отвечает Руби. Слетает вниз Сюзанна Вега, за ней «Мэджик» Джонсон.

– А «Мэджик» Джонсон, похоже, подлечился. Выглядит неплохо.

– Угу, – бормочет Руби. – Да, пап. Наверное.

На стол планирует еще одно создание – юноша с пустыми глазами и копной вьющихся волос.

– А это кто? – спрашивает он.

– Бек, – отвечает Руби.

– Ах да… Вспомнил.

Разговор не клеится. Свенсон собирается уйти, но тут Руби спраши­вает:

– Как твой роман, пап?

Наверное, он ослышался. Впрочем, о чем ей еще спрашивать?

– Отлично, – отвечает он. – Идет работа. – На мгновение ему самому кажется, что так оно и есть. Осталось немного – сесть и написать. – Я как раз собрался пойти поработать. Позовите меня, когда ужин будет готов.

На стол падает Джими Хендрикс. Руби поворачивается к Свенсону.

– А маме помочь не нужно?

– Наверное, нужно. Пойду узнаю.

– Я пойду, – заявляет Руби.

– Маме будет приятно, – отвечает Свенсон.

Свенсон тихонько поднимается в свой кабинет. «Моя собака Тюль­пан» так и лежит в гостиной; он хочет сходить за книгой, но не решается. Берет в руки стопку листов с романом, глядит на первую страницу, но чи­тать боится. Все, порыв прошел. Он ищет рукопись Анджелы. Ну куда она подевалась? А, вот! Лежит в портфеле, готовится отправиться на встречу с Леном. Он вынимает ее из конверта, прочитывает несколько страниц, снова убеждается в том, что написано это замечательно. Он подносит ли­сты к лицу, словно это ее одежда, словно они хранят ее запах. Господи, ну чем он занимается? Его обожаемая дочь наконец приехала домой, а он си­дит у себя и изнывает от тоски по студенточке, ее ровеснице.

Он бредет в спальню и неожиданно засыпает, а снятся ему почему-то бутылки с оливковым маслом, на них этикетки, все в жирных пятнах, но ему их почему-то обязательно нужно прочесть. Кто-то читает ему вслух, что там написано, голос женский… бесплотный дух, витающий в облаке упоительных ароматов… Это Шерри, она зовет его. Начинается празд­ничный ужин. Она попросит его разрезать индейку, они сядут втроем за стол, как всегда садились в День благодарения, с тех пор как переехали из общежития и настал-таки конец тоскливым обедам в столовой вместе с не уехавшими домой студентами.

В сравнении с теми ужинами этот не так уж и плох. Родной дом, же­на, дочь. Они любят друг друга. Они вместе.

Руби наваливает себе на тарелку целую гору еды, будто с тех пор, как уехала из дому, ни крошки в рот не брала. Она что, забыла, что класть до­бавку разрешается? Да ладно, Свенсон пусть спасибо скажет, у доброго десятка его коллег дети страдают анорексией. Манеры у Руби испорти­лись. Наверное, из-за проблем с весом. Кусочек мяса исчезает за ее бле­стящими от жира губами.

– У тебя когда было последнее занятие? – спрашивает Шерри и в ужасе смотрит на Свенсона. Только бы Руби не решила, что они обижены на то, что она не сразу приехала.

– У нас на этой неделе вообще занятий не было.

– Почему это? – интересуется Шерри.

– Диспут проводили, – объясняет Руби.

– Диспут? – Может, потому Руби и спрашивала его об отце. Может, они Вьетнам обсуждали. Кто-то вспомнил буддистских монахов, кто-то – тех, кто решил принести себя в жертву, покончил, как отец Свенсона, с собой. – На какую же тему?

– Да о деле Микульского.

– О господи, только не это! – стонет Свенсон.

– Тед! – останавливает его Шерри. – Пусть Руби расскажет, ладно?

– Да неужели они отменили занятия и два дня выясняли, причмокнул этот несчастный губами, глядя на греческую статую, или нет?

– Тед, – говорит Шерри твердо, – помолчи, пожалуйста.

– Дело было не только в этом, – говорит Руби. – Он и раньше всякое нес, а эти девушки пришли к нему в кабинет и попросили так не делать, быть посдержаннее, а он все равно…

– Я слышал совсем другое, – возражает Свенсон. – Мне сказали, что дело было в одном-единственном слове. Ням-ням. Уж не знаю…

– Жаль, тебя на этом диспуте не было.

– А ты туда ходила? Ты пошла…

– Это было обязательно, – отвечает Руби. – Я записалась на курс, он называется «Избивающие и избиваемые», преподаватель сказал, нам надо сходить, мы же изучаем личности такого типа и…

Свенсон поверить не может, что это его родная дочь. «Избиваю­щие» – словечко из лексикона Мег Фергюсон. Он таких студентов на смех подымает. Послушала бы ее Анджела…

Ему стыдно – он опять думает об Анджеле, нет, вернее, стыдно ему потому, что он на целых десять минут о ней забыл. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Семья отвлекает тебя от твоих собственных дел, подымает над суетой повседневности. Вот и Свенсон увлекся политиче­ской дискуссией с дочерью настолько, что забыл о своем малоприятном, более того, опасном положении. Его кровиночка, его доченька говорит, что бедолагу за одно словечко надо казнить, а Свенсон, ее обожаемый папочка, залез в постель к самой проблемной студентке курса, да еще со­бирается везти рукопись ее романа своему нью-йоркскому издателю. Бо­лее того, и чувство вины, и страх, все это уходит куда-то при мысли о том, что завтра он встретится с Леном. Начнется новый этап жизни. По­смотрим, куда это приведет.

* * *

Свенсон легко находит ресторан, он приехал на целых полчаса раньше, его пригнал сюда стылый сырой ветер, гуляющий по пустым улицам, ле­дяной ветер, грубый и жесткий, гоняющий по тротуарам мусор, шебуршащий страницами вчерашних газет.

Нет, пожалуй, он явился слишком рано. Может, подождать хотя бы с четверть часика, заглянуть в книжный, а уж потом вернуться в ресто­ран, тогда останется убить совсем немного времени. Только зачем Свен­сону убивать хоть одну минуту? Зачем торчать на холоде, он же не девоч­ка со спичками, в ресторане полно мужчин в роскошных костюмах, мужчин молодых, значительно моложе Свенсона. Людей среднего воз­раста и пожилых на этой планете словно и не осталось. Просто научная фантастика какая-то. Свенсон один уцелел, повезло – его здесь не было, когда город захватили пришельцы; они уничтожили всех мужчин стар­ше тридцати пяти, оккупировали все спортзалы, фитнес-клубы и рестораны. Свенсон – единственный из всего поколения, оставшийся в жи­вых. И что с того? Он все еще здесь.

Он входит и тут же встречается взглядом с женщиной в костюме цве­та голубиного крыла. Она стоит за конторкой, на которой – книга зака­зов, и больше всего похожа на пастора, готовящегося начать проповедь. Да она и в самом деле святая. Женщина перелистывает свою библию и не только находит имя Лена, но и сообщает:

– Вы пришли первым. Желаете пройти за столик? – Она и не думает презирать Свенсона за то, что тот пришел слишком рано.

Остальные посетители давно здесь: они уже заказали себе огромные бифштексы, режут их, забрызгивая соком белоснежные скатерти. Свен­сону кажется, что он совершил путешествие во времени, что он снова в пятидесятых – тогда люди искренне верили, что, поглощая огромные куски плоти убиенных животных, они набираются сил и продлевают жизнь. В конце зала нечто вроде оранжереи, но за окнами видны только клубы дыма: там сидят люди с сигарами – каждый сам себе фабрика, вы­пускающая в атмосферу канцерогенные отходы, а некурящие снаружи наблюдают за отважными курильщиками, которые гордо и неторопли­во отравляют свой организм, совершают акт публичного самоубийства.

Пришельцы и женщин, что ли, похитили? Здесь почти ни одной нет. Ну, как на марокканском базаре. А может, это гей-бар? Да нет, Лен бы так шутить не стал. Да и присутствующие мужчины в большинстве своем оборачиваются поглазеть на округлую задницу дамы, сопровождающей Свенсона к столу.

Появляется официант, интересуется, не желает ли Свенсон выпить. Конечно, с удовольствием. Еще как желает. Стаканчик мерло был бы весьма кстати. Не проходит и минуты, а вино уже подано. Свенсон с на­слаждением отпивает глоток, благословенное тепло разливается по те­лу, накатывает волна оптимизма.

Оказывается, счастье вполне доступная вещь, и приобрести его можно по цене билета Берлингтон – Нью-Йорк. Едва самолет взмыл в воздух, Свенсон сразу понял: проблемы остались на земле. Воображаемые проблемы! Просто фантомы. Вино растекается по жилам, притуп­ляет слух, и гул ресторанного зала уже почти не слышен, и все неуряди­цы кажутся Свенсону мелкими и незначительными. Если Лен спросит, как дела у Руби, он скажет, что она приехала на День благодарения до­мой (ни к чему упоминать, что до того она их визитами не баловала), и они с Шерри очень этому рады, просто счастливы.

Это создает некую картину – отец, мать, дочь, родственники и дру­зья, собравшиеся за праздничным столом с индейкой, бататом и кашта­нами, – которая не вполне соответствует реальности: на самом деле они провели вечер втроем, озадаченные родители и дочь, которая напоми­нает Свенсону зомбированную адептку какого-то культа, о чем он и шеп­нул посреди вечера Шерри. Шерри же сказала, что им грех жаловаться. Руби решила разобраться со своей жизнью. О чем и объявила за ужином. Вполне возможно, что она станет социальным работником, будет зани­маться неблагополучными семьями.

– Перспективное направление, – пошутил тогда Свенсон. Шерри с Руби даже не улыбнулись. А Лен – надо только не забыть это процитировать – обязательно захихикает. Последний штрих, и картинка счастливого семейства готова: мамаша с дочкой, серьезные и от­ветственные, и шутник папаша.

С какой радостью, с каким облегчением женская часть семьи смотре­ла сегодня утром ему вслед: отец-охотник отправлялся на бой с саблезу­бым тигром. В зеркальце заднего вида он разглядел их, заметил, как они стояли обнявшись, и почти что испугался: они, небось, говорят о нем, проявляют заботу, наверняка решили, что поездка в Нью-Йорк к издате­лю пойдет на пользу ему и его издерганной психике.

Его беспокоило одно: рядом с ним на переднем сиденье лежит порт­фель, а в нем – роман Анджелы. Вот погибнет он по дороге в аэропорт в автокатастрофе, и полицейский среди прочих личных вещей доставит его семье залитую кровью рукопись Анджелы. Нет, крови на ней не бу­дет, она же в портфеле лежит, так что, если только машина не сгорит, Шерри или Руби будут иметь возможность ознакомиться с историей от­ношений школьницы и учителя. Почему именно данное произведение оказалось у него с собой, он же собирался беседовать о своем романе, который Шерри и Руби, если догадаются поискать, обнаружат на его столе.

Надо было и свой роман взять. Что, если Шерри вздумает зайти к не­му в кабинет и увидит там рукопись? Чепуха – решит, что он повез вто­рой экземпляр. Нормальному человеку и в голову не придет, что у него роман в единственном экземпляре. И вообще, она никогда у него на сто­ле не роется. Не такой она человек. Нет, но все же… вдруг именно сей­час и именно сюда вломится какой-нибудь обиженный жизнью бывший охранник с АК-47 наперевес, и потом полиция среди трупов обнаружит забрызганную кровью рукопись Анджелы? Не случится такого! Все во­круг него никак не предполагает ни насилия, ни беспорядка. Столики только по заказам. Дама в сером костюме проводит молодых людей строго по одному, да к тому же через кордон других молодых людей.

Все идет словно по волшебству – а вон, кажется, и Лен Карри. Уди­вительно, звонишь по междугородной, записываешь в ежедневник дату и время – и встреча происходит в назначенный час в назначенном мес­те. Лен обводит взглядом зал – ищет Свенсона. Пожалуй, это почти так же забавно, как если бы они оказались одновременно в одном рестора­не по случайному совпадению.

Лен покачивается на пятках, отчего выглядит полнее и ниже ростом и даже моложе. На самом деле волосы у него поседели и поредели, слов­но его постоянно дергали за неизменный хвостик на затылке. Сколько они с Леном не видались? Свенсон не помнит. Он встает, чуть не осту­пившись. Черт, а мерло-то забрало. Надо ограничиться одним бокалом. Ну ладно, двумя.

– Дружище! – восклицает Лен. – Прекрасно выглядишь! – Больше всего в нем поражают глаза, ярко поблескивающие за стеклами круглых в стальной оправе очков. Он жмет Свенсону руку и, словно рукопожатия недостаточно, шутливо хлопает по плечу, чисто по-мужски щупает би­цепсы. Эта сложная пантомима – ритуал, этакая с долей самоиронии иг­ра в мужское братство. – Жизнь на природе тебе на пользу!

Шел бы ты, думает Свенсон. Шел бы со своими бифштексами, сига­рами, элегантными дамами в серых костюмах! Я там сижу в медвежьем углу, и кругом одни только старые девы, нудные доценты кафедры да прыщавые аспирантки. С чего, собственно, Свенсон так разозлился? Лен только сказал, что он хорошо выглядит.

– А ты, приятель, ни капли не изменился, – врет Свенсон. На самом деле Лен жутко изменился. С виду здоров, как телом, так и духом, но сокрушительно постарел. Лицо словно пеплом припорошено.

– Да уж, – сухо улыбается Лен. – Все мы не молодеем.

На этой жизнерадостной ноте они рассаживаются. Лен, водрузив локти на стол, придвигается к Свенсону, буравит его своими сверкающи­ми очами.

– Повторишь? – кивает он на бокал Свенсона.

– Разумеется.

Лен показывает на бокал.

– А можно два раза то же самое? Прямо сейчас?

– Одну минутку, – отвечает официант.

– Правда, здесь чудесно? – говорит Лен, когда он отходит. – Время словно течет назад – к тем далеким годам, когда девушки были сплошь красотками, а мужчины умирали в пятьдесят на поле для гольфа. Пожалуй, это не худший способ прощания с жизнью. Впрочем, довольно сей мрачной чуши…

Подают вино.

– За литературу и коммерцию! – провозглашает Лен.

Свенсон подымает бокал. За роман Анджелы, думает он. Ему так по­койно, когда он вспоминает Анджелу, – столь же приятно было пред­ставлять ее за ужином у ректора Бентама. Анджела – талисман, который он берет с собой на такие вот напряженные мероприятия.

Свенсон отхлебывает вина.

– Как говорят во Франции? – улыбается Лен. – Chin? Или вернулись к прежнему salud?

– A votre sante, – вспоминает Свенсон.

– Да нет, так говорили лет пятьдесят назад.

Лен и раньше столь же пристально смотрел в глаза собеседнику? Или это пришло вместе с искренностью зрелого женатого мужчины, от­ца семейства, которого он нынче изображает, не забывая при этом о свойственной его натуре бесшабашности бывалого наркомана, коим он в свое время и являлся – сидел на кокаине, а слез благодаря своему лите­ратурному и коммерческому чутью и жесткости профессионального убийцы.

– Как семья? – интересуется Лен.

Это он спрашивал и будучи холостяком, тогда про него ходили сплетни, что он спит с каждой новой дамочкой из рекламного отдела. В те времена в словах его звучала снисходительная жалость, но теперь Свенсону слышатся товарищеские нотки. У Лена двое малолетних дети­шек, женат он на одной из бывших подчиненных (вот уж никто не ожи­дал, что этот брак не распадется в первый же год).

– День благодарения прошел тихо и безоблачно, – сообщает Свенсон.

– Мои поздравления! – говорит Лен.

– А у тебя?

– Вот здесь – тихо. Относительно.

Лен имеет в виду шумный зал ресторана. Он оборачивается, обводит его взглядом. Что-то или кто-то (женщина?) позади Свенсона привлека­ет его внимание, и к беседе Лен возвращается не сразу.

– Прости, – говорит он. – Я выключился. Элэсдэшный глюк пой­мал. Да здесь по сравнению с тем, что устраивают дома детки, тишина просто могильная.

– М-да, малыши есть малыши, – кивает Свенсон с состраданием. – Легче смолоду… – Он осекается. Лен не обидится?

– Это не просто детки. – Лен снова доверительно склоняется к нему. – У Дэнни – которому восемь – серьезные проблемы.

«Проблемы» – слишком уж многозначное слово.

– Сочувствую, – говорит Свенсон.

Появляется официантка.

– Вы уже выбрали?

– Вот что мне здесь нравится, – говорит Лен. – Никакая Кэти-официантка не зачитывает вслух долгий список фирменных блюд. Имеется филе на двадцать унций, филе на двенадцать унций, филе на девять унций и бараньи ребрышки. – Я, пожалуй, остановлюсь на двенадцати унциях. С кровью.

– Мне то же самое, – говорит Свенсон. Недожаренное мясо он ненавидит.

– Молодчина! – одобряет Лен. – Ешь, пей да веселись! Пока зубы не выпали.

– А что с Дэнни? – спрашивает Свенсон.

– У него СДВ, – отвечает Лен. – Синдром дефицита внимания.

– Я знаю, что это такое. Все эти новые заболевания имеются даже в нашей глуши.

– Полегче, друг, – говорит Лен. – Знаешь… это ведь не шутки…

– Извини, – бормочет Свенсон.

– Куда на хрен эта официантка запропастилась? – возмущается Лен. – Только что здесь торчала… С этим парнем – сущий ад. Эллен с малышкой Андреа вообще от него заболевают. В гостиной у нас зона военных действий…

– А что он делает? – спрашивает Свенсон.

– Все как по учебнику. Повышенная отвлекаемость. Усидчивости ноль, самоконтроля ноль. Сосредоточиться не может даже на минуту. Все разносит в клочья. То ему одно понадобилось, то другое – причем немедленно.

Лен, похоже, не понимает, что описывает свою собственную манеру поведения, что всё эти симптомы за последние пять минут он с блеском продемонстрировал. Свенсон не собирается говорить этого, как не со­бирается советовать Лену принимать те же лекарства, которыми тот кормит сына. Может, Свенсону тоже неплохо бы попробовать?

– Намучились, пока диагноз поставили. Таскали по всем этим чертовым специалистам, и к психологу, и к детскому психоневрологу. Неделями пацан валялся, увешанный электродами. По меньшей мере три четверти этих врачей сами психи законченные. А мы еще годами сражались с его так называемыми педагогами. Да этих сук на пушечный выстрел к детям нельзя подпускать!

– Ужас какой! – Свенсон близок к панике. А что, если Лен, в новом своем воплощении ставший заботливым отцом, твердо решившим дать отпрыску воспитание, подобающее мальчику с Манхэттена, весь ланч проговорит о своих детках и они так и не обсудят те пустые, искусственные, замшелые вопросы бизнеса и карьеры, ради которых, собственно, и встретились?

– Потом пару лет подбирали подходящую дозу. А он продолжал ходить по потолку. Если верить приметам, нас ждет тыща лет сплошных несчастий: зеркал он расколотил море. Брал сестренкину Барби и дубасил по зеркалу, пока у куклы голова в куски не разлетится. Ты даже представить себе не можешь, какой урон может нанести самая обычная Барби. Хорошо еще, никого не убило. Сейчас риталин вроде помогает, хотя, по-моему, то количество таблеток, каким пичкает пацана новый врач, и носорога с ног свалит…

– Боже ты мой! – восклицает Свенсон. – Да это же издевательство над ребенком!

До Лена сказанное доходит не сразу. Затем его сияющие глаза за­волакивает мутная пелена. Тут уже и Свенсон соображает, что он ска­зал. Он сидит, уставившись в свой бокал, и чувствует себя персонажем сказки про трех медведей. Кто пил мое вино? Неужели он выхлебал еще целый стакан, но даже если так, могли ли несколько бокалов мер­ло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или – это уж как посмотреть – в напыщенного правдо­любца?

– Прошу прощенья? – говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. – Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает…

– Извини, я пошутил, – говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! – Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай – у тебя с ним полный контакт…

В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.

Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуи­тивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.

– Погоди-ка! – говорит Лен. – А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?

– Как тебе будет угодно, – отвечает Свенсон.

С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой… а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.

– Потрясающее место! – говорит Лен. – Еда отменная, и обслуживают быстро. Туда-сюда, туда-сюда, как на конвейере.

Свенсон обводит взглядом обедающих. Никому из них мысль о кон­вейере и в голову не приходит. Они все здесь расположились весьма удобно, неторопливо поглощают свои бифштексы, тщательно, как того требует мясо с кровью, пережевывают каждый кусок. И только Лену хо­чется, чтобы текла конвейерная лента. Что можно сказать о его отноше­нии к Свенсон)', если он пригласил своего автора туда, где можно на ско­рую руку проглотить бифштекс, уложившись в три четверти часа, не больше? Свенсон ради этого прилетел из Вермонта, оставил дочь, погу­бил целый день, а Лен хочет отделаться побыстрее.

Некоторое время они молча жуют.

– Как роман продвигается? – спрашивает Лен.

Свенсону хочется думать, что от еды настроение Лена улучшилось. Или Лен себя вышколил, научился изображать улучшение настроения под влиянием пищи – приток энергии, что позволяет обратиться к делу, ради которого и встретились?

– Очень медленно, – говорит Свенсон. – Вообще-то… честно говоря… я, собственно, приехал не для того, чтобы говорить о своем романе.

– Ну и не будем! Давай просто поболтаем. Выпьем, поедим.

– Нет! – восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. – У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.

– Студенческий опус? – говорит Лен. – Господи помилуй!

– Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.

– Не сомневаюсь, – говорит Лен.

Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон при­крывает свой бокал рукой.

– Мне, пожалуй, достаточно.

– До того хорошо – грех не попробовать, – говорит Лен.

– Ну разве что чуть-чуть, – соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.

– Я рад, что нам удалось встретиться, – говорит он. – Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить…

Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.

– Роман, который пишет эта студентка… Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать…

– Понятно! – прерывает его Лен. – Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!

– Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама… Можешь себе представить «Лолиту», переписанную с точки зрения самой Лолиты?

– Серьезная заявочка, – говорит Лен.

– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…

– А какова она из себя? – перебивает его Лен.

– Героиня?

– Ну тебя! Писательница.

– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.

– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен. – Я про писа­тельниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду – во­обще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер – толь­ко держись! Яйца береги. Я сказал «компьютер»? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что элект­рическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.

Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писатель­ниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.

– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не­ понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?

– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.

– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.

– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?

– Из Бруклина.

– Ты с ней трахаешься?

– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.

– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.

– Нет, конечно!

– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.

– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.

Свенсон допивает вино.

– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.

– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.

– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…

Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не про­изойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протяги­вает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, кото­рой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.

– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?

– С удовольствием, – говорит Свенсон.

Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.

– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.

– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?

– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.

– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальны­ми анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она ког­да-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?

– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.

Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его при­кончит.

Лен смотрит на Свенсона в упор.

– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.

– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.

– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по­ думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…

– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.

– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.

Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свен­сона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.

Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:

– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?

* * *

В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, соби­рается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хва­тает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Иско­са бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные по­иски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.

До вылета еще двадцать минут – можно успеть найти телефон, уз­нать через справочную номер ресторана, попросить их переслать кон­верт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.

Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ре­сторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит «Алло!», Свенсон торопливо начинает излагать свою про­блему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, кото­рый неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахож­дении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать «один», чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слу­шать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.

Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается про­смотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сего­дняшний день, и выяснить, какой из них его. Надо бы сказать, что там договор, какие-нибудь важные документы. А если она в него заглянет?

– Там мой роман, – говорит он.

– Боже правый! Ваш роман? Пойду посмотрю.

Он слышит, как цокают ее каблучки, затем все стихает. Она что, про­валилась? Пока она там кокетничает с барменом, его самолет улетит, и он застрянет здесь на всю ночь. Наконец она возвращается – увы, ниче­го такого не находили. Может быть, он оставит свой номер телефона? Нет, не оставит – он не желает хвататься за сердце всякий раз, когда Шерри снимает трубку.

Он мрачно садится в самолет, и его одолевают обычные фантазии о собственной скоропостижной смерти, о горе родных и близких. Сего­дня появляется дополнительный эпизод: на кладбище приходит Лен и рассказывает Шерри, каким благородным и бескорыстным человеком был ее покойный супруг: привез ему роман некой студентки. Нет, Лен та­кого никогда не скажет. А если скажет – что ж, какое Свенсону теперь до этого дело. Он уже будет в аду, что по сравнению с нынешним его поло­жением окажется истинной благодатью.

На полпути в Берлингтон небо внезапно темнеет. Свенсон пугается, но потом вспоминает: зима, солнце зашло. Когда губишь собственную жизнь, время бежит незаметно. Он боится ехать домой – вдруг Руби обиделась, что он улетел в Нью-Йорк. Он заставляет себя впасть в некое подобие транса, в котором ухитряется сойти с самолета, найти свою ма­шину, выехать на шоссе.

В доме темно. Куда они подевались? Не случилось ли какого несчас­тья? Нет, в комнате Руби свет горит. Замечательно! Свенсон представля­ет себе, как женщины сидят на кровати Руби, болтают, приглушенный звук их голосов сменяется всплесками радостного смеха.

Как благодарен он тому, что у него есть семья, что его ждет теплый и дружелюбный дом, что он не бродит в гордом одиночестве по промоз­глым пустынным улицам Манхэттена. Он благодарен за это, но ни на се­кунду не забывает, что ничего подобного не заслуживает. Хорошо еще, у него хватило здравого смысла держать себя в руках, не конфликтовать в открытую с Леном – если только не считать неудачной реплики про пе­рекормленного лекарствами ребенка. Так почему он решил, что случи­лось нечто ужасное? Да потому, что ужасное таки случилось.

Он оставил рукопись Анджелы в ресторане. Вот вам подавленные импульсы – вечно они всплывают. Это же все равно, что забыть письма любовницы на кухонном столе. Но теперь Свенсон – оказавшись дома, в безопасности, рассуждая здраво – решает, что волноваться особенно не о чем. Найти рукопись романа – совсем не то, что обнаружить чело­века в постели с его автором.

Пробираясь на ощупь через гостиную, Свенсон чувствует себя во­ром, забравшимся в собственный дом. Он включает свет и, увидев сидя­щую в кресле Шерри, чуть не подпрыгивает от неожиданности.

– Ты что здесь делаешь? – спрашивает он.

– Да ничего. Сижу, думаю.

– Все в порядке? Как Руби? – Вот уж судьба бы продемонстрировала всю свою иронию, если бы, пока он ездил проталкивать издателю роман своей юной возлюбленной, в дом пришла настоящая беда.

– Все отлично. Просто великолепно, – говорит Шерри. – Я думала, ты позвонишь из аэропорта.

– Я туда приехал прямо перед вылетом, – врет Свенсон, и ему уже кажется чудом, что в наказание за эти мелкие обманы не разразилась ни­ какая катастрофа. Он трогает языком зуб. Обязательно надо сходить к врачу. – Руби как, ничего? – спрашивает Свенсон. – Не обиделась, что я уехал?

– Ну что ты. Я же тебе говорила: все очень хотят, чтобы ты наконец дописал свой роман. Правда! Да… у Руби к тебе просьба. Ей нужен новый компьютер. Мы ведь потянем, а? Она хочет, чтобы ты свозил ее в Берлингтон, помог выбрать.

До Свенсона не сразу доходит, о чем его просят.

– Конечно, – говорит наконец он. – Разумеется. С удовольствием. Я бы чего-нибудь выпил. – Ему хочется суетиться: штопор, бутылка, стаканы – лишь бы оборвать разговор.

– Я тоже не откажусь, – кивает Шерри.

Он достает с полки в кладовке бутылку, роется на кухне в ящике – ищет штопор, изо всех сил пытается вести себя как муж, решивший вы­пить с женой вина, а не как сумасшедший, ныряющий в бездну своего бе­зумия. Да он обязан радоваться тому, что блудная дочь ищет его общест­ва, надеется на его совет, рассчитывает на две тысячи долларов, что она предоставляет ему возможность завоевать ее любовь, купить эту любовь за умеренную цену.

Что с того, что он туда же и за тем же ездил с Анджелой? Нет ниче­го предосудительного в том, что человек двум девушкам покупает ком­пьютеры. Кроме того, Анджеле он ничего не покупал. Просто съездил с ней за компанию. Скажем так – потренировался. Выяснил, как это дела­ется, и теперь уже везет туда собственную дочь.

Он наливает вино в стаканы, прихлебывает из своего. Очень вовре­мя. Руки его перестают трястись как раз в тот момент, когда в кухню вхо­дит Шерри.

– А что с ее старым компьютером?

– Господи, Тед! Он у нее со школы. Она говорит, по пятнадцать минут один файл запоминает.

Свенсону приятно, что Шерри с Руби беседуют о таких обычных ве­щах – файлах, компьютерах.

– Конечно. С удовольствием. Они ведь завтра работают?

– По субботам – разумеется, – говорит Шерри, и в голосе ее слышится легкое раздражение: так она по второму разу повторяет рассеянным студентам, что и как им принимать. – Кстати, тебе звонила какая-то студентка.

– Да? Вина хочешь? – Свенсон, не оборачиваясь, протягивает ей стакан, он не хочет встречаться с ней взглядом, поэтому делает вид, что ему срочно нужно вытащить штопор из пробки. Нет никаких оснований полагать, что «какая-то студентка» – это именно Анджела.

– Голос у нее был расстроенный, – говорит Шерри. Что сужает список подозреваемых. Но это могла быть… хотя бы Джонелл Бривард, она не принесла ему рассказ, который они хотели разбирать сразу после каникул; пришлось Клэрис вызваться ее заменить. Уж лучше бы это была Джонелл. Спектр ее возможностей гораздо скромнее, чем у Анджелы, которая могла чего только не наговорить его жене.

– Она назвалась? – спрашивает Свенсон.

– Нет, – отвечает Шерри. – Сказала только, что она твоя студентка, хотела посоветоваться насчет своего романа.

– Насчет романа? – тупо повторяет Свенсон. – Интересно. – Его вдруг окатывает волна безудержного счастья. Вовсе он не хотел, чтобы это была Джонелл. И тут он вспоминает, что потерял роман Анджелы.

– Она оставила свой номер, – говорит Шерри. – Домашний. В Нью-Джерси. Просила ей перезвонить. Сегодня вечером, в любое время. Это та самая, талантливая?

– Ох уж эти студенты! – говорит Свенсон. – Все соки норовят из тебя выпить, звонят днем и ночью, по пятницам, в День благодарения, а ты изволь быть наготове.

Странно было бы, если б он немедленно помчался в кабинет отзва­нивать студентке. И вообще, ему совершенно не хочется с ней разгова­ривать. Он просто рад, что она позвонила. Если он с ней свяжется, при­дется сказать, что Лен читать рукопись отказался, и – «…да, кстати, я ее потерял где-то на Манхэттене».

– Вполне может подождать до понедельника, – говорит Свенсон.

– Так ты свозишь завтра Руби? – спрашивает Шерри.

– Куда? – Свенсон понимает, что знает куда, только вспомнить не может.

– В «Компьютер-Сити», – обиженно напоминает Шерри.

– Разумеется.


Свенсону снится, что он стоит перед столом, а кругом – ничто, пустота, как на картинах Де Кирико. На столе два кубка, гребень, перо, книга и яйцо. Он знает, что должен выбрать что-то одно, берет яйцо, оно взры­вается огненным салютом у него в руке, и боль выталкивает его из ноч­ного кошмара обратно в постель; открыв глаза, он видит склонившуюся над ним Шерри, которая говорит:

– Она тебя уже ждет.

– Кто? – спросонья не понимает Свенсон.

– Господи, Тед! Руби сидит в машине. Уже десятый час. Ты проспал. Свенсон выглядывает в окно, смотрит во двор.

– Сегодня суббота. Мы что, теперь живем строго по расписанию?

– Это же для Руби, – говорит Шерри. – Ну пожалуйста!

Она сидит в салоне, смотрится в зеркальце. Бесполезно просить ее вернуться в дом, выпить чашку кофе, подождать, пока он примет душ. Да нет, она, конечно, согласится, но во всем ее облике будет сквозить разо­чарование, более того – обида. И Свенсон снова не сумеет доказать, что он хороший отец.

А с чего ему чувствовать себя виноватым? Он, между прочим, жерт­вует субботним днем и немалой суммой денег. Вдобавок лишает себя удо­вольствия принять душ и побриться. Он влезает в те же брюки, в кото­рых ездил в Нью-Йорк, берет со стула черный свитер.

Вечером, заглянув в холодильник и обнаружив там бублики и копче­ную лососину, он предвкушал, как утром перед отъездом в Берлингтон вознаградит себя ими. Но позавтракать времени нет. Да и не заслуживает он этого. Когда собирался за компьютером с Анджелой Арго, ему не было нужды утешаться завтраком.

Он хватает куртку, выбегает во двор, прыгает за руль. Руби оборачи­вается и смотрит на него. Волосы у нее завязаны в хвостики. Не самое удачное решение – к ее полному розовощекому лицу они не идут. В лице дочери Свенсон видит слишком много своих черт и мало чего от Шерри, к тому же этот кроличий прикус всегда напоминает ему собственную мать. Нет, Руби вполне бы могла быть хорошенькой, если б только не по­казывала всем своим видом, как ей хочется немедленно исчезнуть. На ней джинсы на несколько размеров больше, чересчур свободный сви­тер.

– Ты мог не торопиться, – говорит Руби.

– А я и не торопился, – врет Свенсон.

– Спасибо тебе, пап, – говорит Руби.

– Не за что, – отвечает Свенсон.

Он наклоняется и целует ее в щеку – отчасти и для того, чтобы при­глушить эхо своих неискренних слов. Она пахнет духами и косметикой. Руби напрягается и едва заметно морщится.

Ну ладно. Пусть будет по-ее. Он дарит Руби свой день. Мысль эта на­полняет Свенсона покоем, каким, должно быть, наслаждаются люди, когда решают предать свои проблемы в руки Господа.

– Холодновато, – поеживается Свенсон.

– Угу. Мерзкая погодка.

Они выезжают на шоссе 2А, ведущее к лесу. Машину царапают ветви, с которых слетают кристаллики льдинок.

– Как дела в университете? – Кажется, Свенсон спрашивает это в пятидесятый раз. Но право забывать о приличиях, не заботиться о том, не надоел ли ты близким, задавать одни и те же вопросы и получать одни и те же ответы – едва ли не главное из неотъемлемых преимуществ семейной жизни. – Помимо того, что всем подряд вчиняют иски?

– В общем, неплохо.

– Привыкаешь – становится легче, – говорит Свенсон. – Ты там развлекаешься?

– В каком смысле?

– Ну как – приятели, вечеринки.

– Пап, я работаю в центре помощи жертвам насилия, – говорит Руби. – Развлечением я бы это не назвала.

– Согласен, – кивает Свенсон.

Миль десять-двенадцать в машине царит тишина, одновременно на­пряженная и унылая. Когда они ехали с Анджелой, тишина была дру­гой – тоже напряженной, но завораживающей. Свенсон громко взды­хает.

– Ты что, пап? – спрашивает Руби.

– Зуб разболелся, – говорит Свенсон.

– Хочешь, вернемся?

– Да нет, все не так страшно. – Помолчав, он спрашивает: – А что, в кампусе так много случаев изнасилования, что пришлось целый центр открывать?

– Да нет. Мы еще помогаем женщинам с несчастной судьбой. Хотим, чтобы они чувствовали себя защищенными, чтобы могли выговориться.

Чтобы чувствовали себя защищенными и могли выговориться? От­куда в ней это? Она же говорит словами Лорен Хили.

– Знаешь, тут был один случай… Просто вопиющий. Тебе это действительно интересно?

– Ой, вряд ли. Но назад дороги нет.

– Да, конечно.

– Устроили студенческую вечеринку. Там была команда по лакроссу в полном составе. Объявили День пива – эта идиотская традиция у нас в университете соблюдается свято: пиво дуть начинают с самого утра, так и пьют, пока с ног не свалятся или не вырубятся. Ну вот, а у одного парня было свидание. Его подружка – еще со школы – приехала к нему на уик-энд. Но только затем, чтобы с ним порвать. Так этот парень собирает всех своих дружков, они накачивают девчонку пивом, укладывают на пол в гостиной общежития и все по очереди на нее мочатся.

– Господи! – ужасается Свенсон. – Вот несчастная!

– Самым натуральным образом. – Руби передается заряд возмущения Свенсона. – Отвратительнее всего то, что она решила на них не заявлять: женщины обычно винят во всем себя и предпочитают о подобных случаях не распространяться; но две ее подруги своими глазами это видели и убедили ее, что, если она привлечет парней к ответственности, ей будет легче справиться с психологической травмой.

– Подруги были правы, – бормочет Свенсон.

Он отлично понимает, что должен сострадать жертве, а не себе и Ру­би. Он не может поверить, что его единственная дочь, свет его очей, учится в университете, студенты которого могут позволить себе помо­читься на женщину. В Вассаре или Гарварде такого не случается. Или, к примеру, в Юстоне. Его дочь живет в настоящем зверинце, а совсем не­подалеку, всего в нескольких десятках миль оттуда, девушки ничем не лучше Руби, такие, как Анджела Арго, наслаждаются свободой и возмож­ностью пестовать свои нежные чувства. Карлос и Макиша учатся здесь, чтобы пообтесаться, подготовиться к легкой жизни, хорошей работе, приемам с коктейлями, а его дочь учат идти по нисходящей, работать локтями, не смотреть в глаза, она катится вниз, к работе, обеспечиваю­щей лишь прожиточный минимум.

Когда они с Шерри ее упустили? Она не захотела учиться в Юстоне. Проблем здесь было бы не меньше, но другого рода. Руби сама решила поступить в Стейт. Они не смогли бы ее переубедить. Он говорит себе, что новыми хозяевами вселенной станут скорее выкормыши студенчес­кого зверинца из Стейта, а не студенты-литераторы из Юстона. И вооб­ще, почему он об этом задумывается? История, только что рассказанная Руби, намного серьезнее, чем вопрос о том, в каком именно университе­те учится его дочь.

По дороге прямо на них несется какая-то серая туча. Свенсон выво­рачивает руль. Руби, не удержав равновесия, ударяется о дверцу. Ощупы­вает плечо – проверяет, нет ли перелома, думает Свенсон. Он вспомина­ет вдруг, что в одном из школьных спектаклей Руби играла мужскую роль. Царя Мидаса? Или великана из «Джека и бобового зернышка»? Не важно. Главное, в ее игре было что-то удивительно знакомое; потом ему Шерри сказала, что Руби копировала все жесты Свенсона.

– Папа! С тобой все в порядке? Хочешь, я сяду за руль?

– Да все отлично, – говорит он. – Полный порядок.

Они уже доехали до Уэндоверской гостиницы, и он со стыдом пони­мает, что радуется тому, что полпути позади, а ведь когда ехал с Андже­лой, это его очень огорчило. Поделом ему: мчится со скоростью шестьдесят миль по проселку, где только коров перегонять, самоубийственная поездочка в компании с угрюмой разнесчастной девицей, подросшим вариантом той самой малышки, которая некогда вертелась волчком на этом же кресле, распевала свои детские песенки. Сам во всем виноват. Он отлично понимает, что это грех, непростительный грех: впервые за год с лишним проводит день с дочерью, а в глубине души мечтает о том, чтобы на ее месте была эта отвязная девица, студенточка, к которой он неравнодушен. Чему быть, того не миновать. Пусть все летит к чертям!

– Университет отказывался предъявлять обвинение, – говорит Руби. – Кафедра тендерных проблем пригрозила, что подаст коллективный иск.

Вот еще одна примета того, насколько велика разница между его до­черью и его учениками: в Стейте на девушку помочились, а университет бездействует. В Юстоне же устраивают собрания, преподавателей пре­достерегают: не дай бог сказать что-нибудь оскорбительное или дву­смысленное.

Свенсон говорит:

– Совершенно справедливо. Кто-то же должен взять на себя ответственность.

– Да не в ответственности дело, – отвечает Руби. – А в том, что тайн не должно быть. Всем известно, как опасно все тайное…

А то! Тайна Свенсона – если откроется – сколько народу погубит. А если взять и рассказать все Руби, излить душу, снять с себя груз? Знаешь, когда я последний раз здесь был, возил сюда студентку, я ей помог ку­пить компьютер, а потом мы пошли к ней в комнату и занялись любовью. Пытались заняться любовью…

– Пап! – звенящим голосом говорит Руби. – Ты бы глаза открыл!


Свенсон напрасно так волновался насчет повторного визита в «Компью­тер-Сити». Здесь все переменилось до неузнаваемости. Он минут пять ищет, где бы припарковать машину. Пустырь перед магазином заполони­ли деловито снующие туда-сюда покупатели, они толкают перед собой тележки, коляски с младенцами, шумно что-то обсуждают, спорят, успо­каивают ревущих детей. Свенсон замечает малыша, усердно колотящего по стопке коробок с дискетами. Тот, увидев, что Свенсон обратил на не­го внимание, на секунду замирает, но тут же возвращается к своему заня­тию.

То, что здесь все по-другому, не имеет никакого отношения ни к Ан­джеле, ни к Руби. Они с Анджелой приезжали в будний день утром, а се­годня суббота, да еще после Дня благодарения – лучший в году день для покупок.

Руби останавливается у входа, мрачно уставившись на толпу. Свен­сон направляется к отделу компьютеров, она тащится в нескольких мет­рах позади. Для нее само собой разумеется, что он, взрослый, знает, ку­да идти, а он и на самом деле знает, но по совсем другой причине. Она оглядывает ряды клавиатур, мониторов, но не может сосредоточиться, не может заставить себя выбрать. Ну просто аутистка какая-то, думает Свенсон.

Проходит несколько тягостных минут. Продавцы либо заняты, либо нарочно их не замечают. Наконец появляется нервический молодой че­ловек. Он, похоже, побаивается Руби – существо противоположного по­ла, и это чувство явно взаимно. Она понятия не имеет, чего хочет, что ей нужно, что обозначают эти непонятные ряды цифр. Свенсон вспоми­нает, как Анджела бодро чирикала про гигабайты и RAM. Почему Руби ничего этого не знает?

Руби глядит на паренька, потом на Свенсона. Она вот-вот разрыдает­ся. Даже застенчивый продавец неуклюже пытается ее утешить. Ласко­во, по-братски, и Свенсон понимает: никак не для того, чтобы зарабо­тать побольше комиссионных, а исключительно чтобы не дать Руби у них на глазах рассыпаться на кусочки. Он показывает ей компьютер, ко­торый, по его словам, вполне может удовлетворить всем ее нуждам – будто она знает, каковы ее нужды, и сумела выразить это словами. В спи­ске самых дешевых эта машина стоит третьей. Свенсон готов обнять парня, но понимает: это только усугубит неловкость ситуации.

Каким-то образом им удается с минимумом неудобств оформить по­купку, и они пристраиваются в хвост длиннющей очереди в кассу. Когда он приезжал сюда с Анджелой, никакой очереди не было. Продавец взял кредитную карточку Анджелы и куда-то упорхнул, Анджела бродила по залу и разглядывала компьютеры, а Свенсон наблюдал за ней. Карточку тут же принесли обратно, и Анджела расписалась.

На сей раз все гораздо сложнее. Аппарат отказывается принимать кредитку Свенсона, отчего тот впадает в панику: он уверен, что незамет­но жизнь его рухнула, на него свалилась беда – что-то связанное то ли с Анджелой, то ли с путешествием на Манхэттен.

Юная кассирша говорит:

– Такого никогда прежде не случалось.

– Попробуйте еще разок, – советует Свенсон. Но и во второй раз не срабатывает.

– Что же такое? – говорит Свенсон. На третий раз он возмущается:

– Что, черт подери, происходит?

Кассирша не подымает на него глаз, сидит, уставившись на экран. Наконец радостно улыбается. Аппарат принял карточку! Свенсон под­писывает талон, и они с Руби уходят.

Пока они стоят в очереди машин у склада, Свенсон пытается пой­мать по радио какую-нибудь музыку.

– Пап, ты не мог бы это выключить? – говорит Руби. Он обиженно выключает радио.

– Извини, – говорит Руби.

– Можешь не извиняться.

Парни на складе никак не могут найти заказ Руби. Проходит пять, десять минут. Свенсон старается сохранять спокойствие, но внутри у него все клокочет. Он нервно постукивает ладонью по рулю. Что-то детское, глубоко в нем сидящее, очень хочет дать Руби понять, сколь­ко неудобств она ему доставляет. Пусть она хоть разочек почувствует себя виноватой.

Руби смотрит прямо перед собой, а Свенсон непрерывно крутится, бросает сердитые взгляды на окошко выдачи. Ему хочется обнять дочку, прижать к себе, сказать, что все будет хорошо, что они с Шерри ее лю­бят и всегда будут любить. Наконец откуда-то появляются их коробки и даже молодой культурист, которого в виде компенсации за задержку по­слали погрузить покупку в машину.

Только выехав на шоссе, Свенсон находит в себе силы завести раз­говор.

– По-моему, ты сделала хороший выбор, – говорит он. – Компьютер очень пригодится, тебе легче будет писать свои работы…

– Истории болезни, – поправляет его Руби.

Надо позвонить Анджеле, думает Свенсон.

– Истории болезни, – послушно повторяет он.

* * *

Три отрывистых удара по стеклу в двери. Так стучит только Анджела.

Днем, вернувшись с Руби из «Компьютер-Сити», он позвонил Андже­ле в общежитие, оставил на автоответчике сообщение – попросил зай­ти к нему в кабинет в понедельник утром. Если бы он позвонил ей до­мой, пришлось бы по телефону рассказывать про встречу с Леном. Нет, лучше уж лично. Тогда это показалось ему мудрым решением. Но теперь ему хочется вскочить и бежать, улететь первым же самолетом на Таити. Или еще куда. В Сиэтл. Он представляет, как сидит в какой-нибудь убо­гой гостинице над порновидеосалоном на краешке шаткой кровати и ему хорошо и спокойно – не то что сейчас.

Анджела, как всегда споткнувшись, входит в комнату. Что она с со­бой сделала? Видно, посвятила День благодарения пирсингу: в губе у нее очередной шарик, новая серьга в ноздре, на подбородке – крохотная се­ребряная козлиная бородка. Наверное, дырки уже имелись. А дополни­тельные украшения нацепила, чтобы порадовать родителей. Ее образ Безумного Макса [23] дополняет вампирский макияж: белая пудра, черная губная помада, тени цвета копоти. В целом скорее похоже не на Безум­ного Макса, а на героиню «La Strada» [24]. В глазах притаился страх, будто ее кто-то преследует. Не обидели ли ее дома? Может, родители разыгры­вали из себя доброжелательных простачков специально для Свенсона?

Анджела бросается в кресло. Говорит непривычно громко и резко:

– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.

Она что, за праздники совсем спятила? Или ее доконали выходные с родителями? Все эти украшения – только внешние симптомы. Свенсон читал, что шизофрения порой проявляется внезапно, в юности, часто когда человек покидает родительский дом. Должно быть, случилось не­что ужасное. Свенсону безумно хочется дотронуться до нее, утешить, но он вспоминает, что в прошлый раз, когда он себе это позволил, одно по­влекло за собой другое.

История их отношений такова, что простой жест сострадания мо­жет быть истолкован как заигрывание.

– Как «так»? – спрашивает Свенсон.

– Как на собственный обед.

– Извините, – говорит Свенсон. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас, как на обед.

Или она уже догадалась, что Лен не пожелал читать ее роман? Поня­ла, что с хорошими известиями Свенсон позвонил бы ей домой. Ее судь­ба на перепутье, и ему выпала завидная участь – сообщить, что переме­нится она к худшему. Нет, надо ей просто соврать. Свенсон в последнее время поднаторел во лжи.

– Я оставил ваш роман Лену Карри. Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и ото­шлет назад. – Это не совсем вранье. Он оставил роман Лену. Или еще где-то.

– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела.

– Как вы провели День благодарения?

– Отвратительно. Так когда будет уместно позвонить вашему издателю? Спросить, прочел он или нет?

– Так не принято! – говорит Свенсон. – Думаю, ему это вряд ли по­ нравится. Боюсь, он тогда решит вообще его не читать.

Анджела в недоумении запрокидывает голову, и Свенсону кажется, что в одной ноздре блеснуло что-то металлическое. Весь запал куда-то девается – из него будто воздух выпустили. Надо было с самого начала сказать правду. Теперь это сделать гораздо труднее.

– Я вам солгал. Я не оставил рукопись Лену. Лен никогда не читает первых произведений. Так что дело вовсе не в вас. Вот если бы он прочел и сказал, что ему не понравилось…

– Так я и знала, – говорит Анджела. – Знала, что, если у вас для меня хорошие новости, вы позвоните мне домой. Я так и чувствовала – случилось что-то ужасное.

– Ничего ужасного тут нет. Слушайте, вы совсем молоды, да и роман еще даже не дописан. Кроме того, мы оба с вами знаем, что это не важно. Публикация, репутация, слава – все это значения не имеет, только работа…

– Да пошли вы! – говорит Анджела.

– Погодите! – Да как она смеет? Он оставил семью на праздники, полетел в Нью-Йорк – хотел оказать ей услугу, а эта дрянь говорит ему: «Пошли вы!» – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я последнее дерьмо, да еще посоветовал мне написать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…

– Что вы ему ответили? – спрашивает Анджела.

– Я ничего подобного делать не собираюсь, – говорит Свенсон. – Я – писатель. Прозаик. У меня остались кое-какие принципы. – Позор какой! Откуда такой тон – резкий и напыщенный?

– Если бы мне предложили опубликовать воспоминания, я бы их написала, – говорит Анджела. – Тем более если бы за это заплатили. Вам легко говорить о принципах – у вас есть теплое местечко, преподавательская должность на веки вечные. Вы вообще можете больше ни слова не написать, а времени на творчество – сколько пожелаете, у меня же, если я попаду в аптеку (со связями моих родителей, это лучший из возможных вариантов), времени писать просто не будет. И вы еще сидите и разглагольствуете о том, что ваши моральные устои не позволяют вам торговать своим драгоценным талантом!

Анджела подходит к столу, наклоняется к Свенсону так близко, что он видит под слоем пудры проступившие на ее щеках красные пятна.

– Не могу поверить, что вы это допустили! – говорит она. – Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…

У Свенсона такое чувство, будто душа отделяется от тела. Теперь-то ему ясно, чего он так панически боялся, но происходящее оказалось еще страшнее. Так бывает, когда ударишься, порежешь палец, ушибешь щи­колотку: сразу понимаешь, что настоящая боль впереди, она пережида­ет, пока схлынет прилив адреналина и ты останешься с ней один на один.

– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит он. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть. Думал, мы оба этого хотели и с самого начала знали, что это случится.

– Когда пойдете – сообщите, – говорит Анджела и пулей вылетает из комнаты.

Свенсон слышит ее шаги на лестнице. Внезапно они смолкают. Она что, остановилась на полдороге? Может, хочет вернуться, извиниться? Нет, снова звучат шаги, они все тише и тише, вот и смолкли совсем.


Во вторник Анджела на занятия не является. Свенсон предполагал, что она не придет. Но когда он входит и видит, что ее нет, поражается тому, как сильно его это задело.

– Кто отсутствует? – спрашивает он нервно.

– Анджела, – отвечает Макиша.

Они знают, что он это знает, прочли по его лицу. Никто не забыл се­минар перед Днем благодарения и страстную речь Свенсона в защиту та­ланта Анджелы. Теперь они про себя злорадствуют по поводу ее отсутст­вия. Она получила похвалу, которой добивалась, услышала то, что хотела услышать. К чему тратить драгоценное время на общение с теми, кто настолько ее ниже?

Свенсон делает глубокий вдох.

– Кто-нибудь знает, где она?

– На ланче я видел ее в столовой, – говорит Карлос. – Она мне не сказала, что не придет.

Клэрис говорит:

– Я утром видела, как она выходила из общежития. – Она смотрит холодно и многозначительно, уж не намекает ли на тот случай, когда встретила в общежитии Свенсона.

– Что ж, очень жалко, – говорит Свенсон бодрым тоном. – Интересно было бы услышать мнение Анджелы о замечательном рассказе Клэрис.

Ему не следует употреблять слова типа «замечательный», не следует выказывать свое одобрение до того, как они выскажут свое непредвзя­тое мнение. Впрочем, пусть знают – Клэрис действительно написала вполне неплохой рассказ, неплохой для ее уровня. Свенсону нравится не только то, что делает Анджела.

Рассказ Клэрис – о девочке, поступившей в интернат, о белой девоч­ке, богатой, из Блумфилд-хиллз, которую поселили в комнате с черноко­жей, дочерью пластического хирурга из Брентвуда. Они неплохо пола­дили. Но когда белая девочка приезжает домой на каникулы, родители принимаются расспрашивать ее о соседке по комнате, они якобы либе­ралы, делают вид, что их просто интересует жизнь дочери, а на самом деле хотят выяснить, не зря ли они платят двадцать восемь кусков в год, – может, их доченька живет с какой-то юной хулиганкой из Уоттса. Замученная расспросами девочка выдает им то, чего, как ей кажется, они от нее ждут: рассказывает, что ее соседка и в самом деле была чле­ном одной банды и ушла оттуда, когда ее товарищи совершили ужасное преступление. Естественно, она все выдумала, но, поведав эту историю родителям, понимает, что теперь ей никогда не пригласить свою сосед­ку домой на каникулы. Родители ни за что не поверят, что она солгала, что никакой банды не было.

– Клэрис, прочти нам какой-нибудь отрывок.

Свенсону уже кажется, что он выдержит. Час пролетит незаметно, и он сможет наконец уйти из комнаты, где так часто бывала Анджела, из комнаты, в которой Анджелы нет.

Клэрис листает текст, находит рассказ в рассказе, то место, где де­вочка лжет своим родителям.


Я им рассказала, как однажды вечером моя соседка вдруг заплакала, как она заговорила вдруг про парня, который ей нравился, это был первый маль­чик, с которым она поцеловалась, и он был членом банды, они хотели, чтобы она тоже туда вступила, и она готова была пройти какой-то очень опасный и противный обряд посвящения, но случайно узнала, что они совершили нечто совсем мерзкое – она даже отказалась сказать мне что.

– Она и в самом деле тебе не рассказала? – спросила мама. – Или ты нам не хочешь говорить?

Я ответила, что действительно ничего не знаю. Я могла и придумать что-нибудь, как придумала все остальное. Но им мне не хотелось этого рассказы­вать.


– По-моему, хватит, – говорит Клэрис.

Как всегда, наступает пауза, которую прерывает Макиша:

– Ну давайте я! Слушайте, по-моему, очень круто. По-настоящему. Знаете, как я говорю? Белые всегда рады какую-нибудь гадость про нас узнать. – Макиша считает это похвалой. Жаль только, она упустила самое слабое в рассказе Клэрис – его очевидную политическую направленность.

– А что думают остальные? – спрашивает Свенсон.

– Лихо получилось, – говорит Карлос. – Мне понравилось.

– А мне понравилась концовка, – говорит Дэнни. – Когда она, после того как наплела своим родителям с три короба, едет назад, к своей соседке.

– Мне тоже! – соглашается Нэнси, которой нравится все, что нравится Дэнни.

Кортни поднимает руку, перебирает пальчиками. Ногти у нее выкра­шены в перламутрово-лиловый цвет и похожи на виноградины, прихва­ченные морозом.

– Кортни! – обращается к ней Свенсон. – Пожалуйста, высказывайся. Руку можно не поднимать.

– У меня одно малюсенькое замечание, – говорит Кортни. – Насчет банды. Может, нужно побольше подробностей, чтобы ясно было, это не какая-то абстрактная банда, а вполне конкретная?

Неужели Кортни не понимает, что повторяет слово в слово то, что говорили в классе про ее рассказ? Студенты часто так попугайнича­ют – воспроизводят совет, который дали им. Самое забавное, что Кортни, похоже, не чувствует того, что ложь, которой потчует девоч­ка своих родителей, застольные беседы белых об ужасах жизни негри­тянских кварталов – все это сознательная пародия на ее собственный рассказ. Но вот что странно: Свенсон и сам только что это заметил. Он смущен, но ему еще и смешно. Студенты бросают на него с Кортни встревоженные взгляды. Пусть смотрят. Пусть волнуются. Какая раз­ница, как пойдет занятие дальше? Может, пора дать этой шараде раз­гадку? Зачем делать вид, будто пристойный, но все равно посредствен­ный опус Клэрис, построенный на ошибочных установках, можно каким-то образом улучшить? Он берет в руки текст, кладет его обратно на стол.

– Так, наверное, с этим всё, – говорит Свенсон. – Кто-нибудь хочет что-нибудь добавить? – Это, собственно, не вопрос, не приглашение к разговору. Обсуждение закончено. – Увидимся через неделю.

Он не спрашивает, чей рассказ будут обсуждать. Студенты разочаро­ваны, особенно Клэрис, которая старалась и во многом преуспела, но до которой он не снизошел.

– То есть как – всё? – говорит Карлос. – Тренер, мы только двадцать минут отзанимались.

– Всё, – кивает Свенсон. – Вы свободны. Да что с вами такое? Если бы меня преподаватель отпустил пораньше, уж я бы не сидел и не глазел на него разинув рот.

Медленно, нерешительно они собирают вещи, встают, одеваются.

– Тренер, вам надо отоспаться, – советует Карлос. Клэрис ледяным тоном цедит: «Спасибо».

– Всего! – говорит Кортни.

Они гуськом уходят. Свенсону вспоминается одна история, которую ему рассказали в воспитательных целях, когда он только приехал в Юстон, – история про преподавательницу, которая стала появляться на за­нятиях под мухой, назначала студентам консультации на двенадцать но­чи в мексиканском ресторанчике в Уинуски. Тех это настолько достало, что как-то раз, когда она вырубилась прямо на занятиях, они, уходя, на­пялили ей на голову бумажный пакет. Эта история всегда его очень успо­каивала. Пока я не ухожу из класса в бумажном пакете, думал он, ситуа­цией я владею. Но сейчас, когда студенты один за другим идут мимо его стола, он понимает, что будь у них такой пакет, они бы не преминули им воспользоваться.


У себя в кабинете Свенсон видит, что зеленый огонек телефона мигает. Наверняка это звонила Анджела: хочет объяснить, почему не пришла на занятие. Он нажимает кнопку и никак не может понять, почему вдруг Анджела заговорила мужским голосом с английским акцентом.

Это Фрэнсис Бентам, сообщает, что ему необходимо срочно с ним повидаться, просит, как только он появится, перезвонить секретарше. Зачем он понадобился ректору? Ничего предосудительного он не совер­шал. Может, его выбрали учителем года, и ректор спешит сообщить ему эту радостную новость? Или назначили членом какого-нибудь комитета, что считается очень почетным, однако надо будет найти способ вежли­во поблагодарить и сказать, что он такой чести недостоин. Нет, не нра­вится Свенсону это «необходимо». Мне необходимо срочно с вами пови­даться. Когда тебе хотят сообщить, что ты выбран учителем года, про необходимость речи не ведут. Не нравится ему и «срочно» – как и то, что Фрэнсис Бентам звонит ему в кабинет. Не могла ли Клэрис сказать ректору, что видела Свенсона выходящим из комнаты Анджелы?

Свенсон набирает номер. Назвавшись, он слышит «Ох!» секретар­ши, и беспокойство усиливается. Она говорит:

– Завтра утром в девять вас устроит?

Это тоже Свенсону не нравится.

– Может быть, вам удобнее в девять тридцать? – спрашивает секретарша.

– Нет, все отлично, в девять, – отвечает Свенсон.

* * *

Кабинет ректора всегда навевает Свенсону мысли о некоем привилеги­рованном лондонском борделе, где членам парламента предоставляют­ся самые роскошные и изысканные апартаменты. Сценарий здесь разы­грывается «в личном кабинете начальника», и все, что произойдет между мальчишкой-хулиганом и справедливо возмущенным директором школы или же между справедливо возмущенной школьницей и лебезя­щим перед ней директором, случится в обстановке, призванной распо­лагать к удовольствию: кожаные кресла, приглушенный свет, стеллажи с книгами, огромный красного дерева стол, над которым так удобно скло­няться, и все это под присмотром воззрившегося с картины спаниеля, выпестованного в прошлой своей жизни в аристократическом клубе. Неужели никто не замечает, что на стенах кабинета ректора гуманитар­ного университета нет никаких произведений искусства, кроме портре­та чьей-то чужой собаки?

Бентам встает, пожимает Свенсону руку и, попросив секретаршу ни с кем его не соединять, закрывает дверь.

– Тед, прошу садиться. – Он возвращается за стол. – Благодарю, что, хоть я и не предупредил вас загодя, сумели выбраться.

– Да что вы! – говорит Свенсон. – В это время суток я всегда свободен.

– Да, хорошо… Ну что ж, может, без предисловий, приступим прямо к делу? Вы сначала посмотрите – тут у меня кое-что имеется… – Бентам выдвигает ящик стола, достает магнитофон, ставит посреди стала – ровно между ними. Сначала Свенсон решает, что ректор хочет записать их разговор. Но Бентам нажимает кнопку, пододвигает магнитофон поближе к Свенсону. Сначала слышен только неразборчивый гул, затем звучит женский голос:

"– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.

– Как «так»? – спрашивает мужчина.

– Как на собственный обед.

– Извините, – говорит мужчина. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас как на обед".

Во время паузы Бентам смотрит на Свенсона. В его взгляде, обычно иронично-удивленном, читается явное презрение. Ну хорошо, если вам нужно, Свенсон готов признать: голос на пленке его. А второй – Андже­лы Арго. Откуда у них эта запись? Он слушает зачарованно – точно не знает, что будет дальше.

"– Я оставил ваш роман Лену Карри, – произносит голос Свенсо­на. – Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и отошлет назад.

– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела".

На пленке какой-то шорох. Что-то, очевидно, стерли. Наверное, не­кие ключевые слова, из которых ясно, что разговор на самом деле сов­сем о другом.

"–Да пошли вы! – говорит Анджела.

– Погодите! – говорит Свенсон. – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я – последнее дерьмо, да еще посоветовал мне на­ писать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…"

Снова пропуск. Потом Анджела говорит:

– Не могу поверить, что вы это допустили! Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…

– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит Свенсон. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть".

На пленке снова только шорохи, затем раздается звук хлопающей двери. Шаги на лестнице. Какая аппаратура чувствительная – записа­лись даже шаги в коридоре. И тут только до Свенсона доходит: магнито­фон был на Анджеле. Шаги замирают. Свенсон вспомнил: он тогда еще подумал, что она замялась потому, что решала, не вернуться ли назад. А оказывается, просто запись останавливала.

Бентам выключает магнитофон.

– Господи Иисусе! – говорит Свенсон. – Оказывается, эта юная сучка явилась на консультацию оснащенная аппаратурой.

Бессмыслица какая-то. Зачем Анджела это устроила? Почему она ре­шила отомстить за то, чего еще не случилось? Ведь не знала перед их встречей, что с Леном у него ничего не вышло, и эта разоблачительная запись… она была, пожалуй, преждевременной. Нет, теперь он вспоми­нает, как Анджела сказала, что уже знала и все поняла по тому, что он не позвонил. Но как же она могла быть настолько хладнокровной, как уму­дрилась просчитать заранее, что стоит обзавестись доказательствами, которые могут пригодиться позже? Доказательствами чего? Зачем они могут пригодиться? Что Анджела затеяла? Решила его шантажировать – чтобы он ее не кинул, чтобы снова переговорил с издателем? Тогда по­чему она не послала эту запись ему? Почему отдала ее Бентаму?

– Вот сучка… – повторяет Свенсон, других слов у него сейчас просто нет.

Бентам деликатно морщится. Уставившись в потолок, он говорит:

– Тед, возможно, еще не время, но напоминаю: все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

– Понятно, – отвечает Свенсон. – Я что, арестован? Вы мне зачитываете права Миранды [25]?

– Миранды? – Может, Бентам решил, что это женское имя? Что так зовут еще одну студентку, с которой Свенсон встречается?

– Мои законные права. Мы, американцы, находимся под защитой нашей Конституции.

– Ах, да, – кивает Бентам. – Конечно-конечно. Тед, эти улики, – он показывает на магнитофон, изображая на лице подобие сочувствия, – чертовски серьезны.

– В каком смысле?

– А вот это уже зависит от вас. – Бентам переплетает пальцы. – У нас есть несколько вариантов. Дело весьма неприятное, так что давайте я сразу все выложу. Студентка обвиняет вас в сексуальных домогательствах. Грозится привлечь к судебной ответственности университет. С учетом того, что она предъявила, я полагаю, вам следует подумать об отставке. Это был бы лучший выход для всех нас. Понимаете, старина, я не стал бы просить вас об этом только ради университета. Я бы сказал: хотите драться – вперед, деритесь. Но вы подумайте о своей семье, о своей репутации.

«Старина»! Свенсон и не предполагал, насколько противны ему эти академичные британцы, их напускная, словно «Мармайтом» намазан­ная, politesse. Какого ответа ждет от него Бентам? Слушаюсь, сэр. Сию минуту, только бумаги из кабинета заберу. А где же справедливость? Свенсон не виновен. Это Анджела потащила его в «Компьютер-Сити», Анджела заманила к себе в комнату, Анджела задрала юбку. Да, конечно, он мог отказаться. Просто сказать «нет». Ему известно про разницу поло­жения преподавателя и студентки. Но здесь дело было не в этой разни­це. Дело было в страсти. Скажем так, они взаимно соблазнили друг дру­га. Ему неловко даже позволить себе подумать, что дело было в любви. И не станет он так думать, во всяком случае в присутствии Бентама.

– А каковы же так называемые варианты? – Он тоже переплетает пальцы – подсознательно копирует Бентама.

– По-видимому, – говорит Бентам, – нам придется созвать комиссию, которая будет во всем разбираться. Собирать свидетельские показания. Беседовать со студентами. Комиссия составит заключение, даст рекомендации. Затем, если понадобится, будет устроено слушание дела. Могу предположить, что понадобится. – Он опять кивает в сторону магнитофона. – И так далее, – пожимает плечами Бентам.

– А если эта комиссия решит, что я виновен, что тогда?

– Тогда, Тед, нам с вами придется расстаться. Это основание для увольнения.

– А как насчет правовой процедуры? Мне следует обратиться к своему адвокату? – К какому адвокату? У него нет адвоката.

– Это же не суд, – устало отвечает Бентам. – Это сугубо внутреннее дело. В университетском справочнике про сексуальные домогательства все разъяснено.

– Э, погодите-ка! – возражает Свенсон. – Не было сексуальных домогательств. Я не принуждал эту девицу спать со мной в обмен на услуги по проталкиванию ее романа.

– А выглядит все это, – Бентам опять показывает на магнитофон, – как классический случай сексуального домогательства. Да, кстати… Мисс Арго обратилась ко мне с просьбой: просила вам передать, чтобы вы не пытались с ней связаться, пока не будет принято решение по этому делу.

Мисс Арго? В этот момент Свенсон и решает, что тонуть будет вмес­те со всем университетом. Нет, он не уйдет молча и покорно. Если уж так – пусть рушится все. Еще посмотрим, выстоит ли Юстон. Нет, он, черт подери, сдаваться не намерен! Но до него постепенно доходит и все остальное. Жизнь его кончена, брак рухнул. Шерри его бросит, он останется один, без работы, на улице. Придется продавать дом, нани­мать адвокатов.

– Что скажете, Тед? – спрашивает Бентам.

– Давайте, приступайте. Объявляйте слушание дела. Сколько времени займет эта чертова процедура?

Ректор смотрит на календарь, но это пустая формальность. Дата ему уже известна.

– Что ж, начинаются рождественские каникулы, потом лекционный период. Думаю, тянуть не надо. Скорее всего, это будет на второй неделе следующего семестра.

– Замечательно, – говорит Свенсон.

– Знаете, такие истории для коллектива бывают весьма пагубны, они только распространяют заразу. Чем раньше они вскрываются, тем меньше нежелательных последствий. Вы, естественно, все это время будете получать свою зарплату. Но для всех будет лучше, если вы пока что приостановите преподавательскую деятельность. Я попрошу Магду Мойнахен взять на время вашу группу. До конца семестра осталось всего три занятия. Считайте, вы получили краткосрочный академический отпуск. Займитесь пока творчеством.

На этой фальшиво-игривой ноте Бентам встает, протягивает руку, Свенсон отказывается ее пожимать. Он просто стоит и смотрит на Бентама в упор. Уголок рта у Бентама подергивается: такое нарушение пра­вил приличия его задевает всерьез. Роман со студенткой – ничто в срав­нении с отказом пожать коллеге руку.

Свенсон понимает, что отказ от рукопожатия – мальчишество. Рег­рессивная реакция, но куда более регрессивна его обида на то, что его отстраняют от занятий. До конца семестра. А может, навсегда! Детская эйфория сменяется вполне взрослым предчувствием горечи сожаления.

– Тед, мы с вами еще побеседуем, – говорит Бентам.

– Боюсь, придется, – отвечает Свенсон.

Свенсон выходит на лестницу перед главным входом и вдруг оста­навливается: он парализован, никак не может сориентироваться в про­странстве. Престранное ощущение. Он не понимает, где находится. По­ка преподавать он не будет. Тогда что он делает в кампусе? В кабинет к себе он идти не может – там стоит телефон, который только напомнит ему, что позвонить и рассказать о случившемся некому.

Можно уехать из города. Они этого и хотят. Но сейчас, наверное впервые за то время, что он здесь, уезжать Свенсон не хочет. Хочет про­сто пойти домой, но домой нельзя – там каждая комната, каждая безде­лушка будут немым укором, доказательством того, как опрометчиво, бес­цельно он все разрушил; будут напоминать ему, что надо рассказать Шерри – а как это сделать?

Как выясняется, он еще в силах сесть за руль. Он несколько раз объ­езжает кампус. Наверное, это и называется у психиатров «реакцией бег­ства». Вот так просыпаешься утром и обнаруживаешь себя в Каракасе. Он отправляется домой, ложится, не раздеваясь, в постель. Дважды встает в уборную, снимает ботинки, засыпает, в полдень просыпается, снова засыпает, просыпается в три, принимает душ и едет в амбулато­рию.

В приемной за столом сидит Арлен Шерли.

– Тед, привет! – говорит она.

Море слез, плещущееся в ее голосе, вот-вот выйдет из берегов, и Свенсон сразу решает, что она знает, что с ним стряслось. Да нет же, это чистая паранойя. Арлен не самый посвященный в университетские дела человек. Однако говорить она почти не в силах, только машет рукой в сторону кабинета, где сидит и заполняет карты Шерри. Увидев жену, он хочет немедленно броситься к ее ногам, рассказать всю правду, по­клясться в вечной любви и молить о прощении.

– Давай сходим куда-нибудь поужинать, – предлагает он.

В глазах Шерри мелькает огонек настороженности. Вот до чего они докатились. Стоит пригласить жену на ужин, и она подозревает в этом некий тайный умысел.

– Есть повод для праздника? – спрашивает Шерри.

– День без катаклизмов – разве не повод?

– Вполне достойный.

– В «Мэйбеллин»?

– Да ну тебя! В Берлингтон? Лучше отпразднуем там месяц без катаклизмов.

– Таких месяцев не предвидится, – говорит Свенсон. – Так что давай уж сегодня. Может, прямо сейчас?

– Тед, сейчас только четыре часа дня.

– Ой-ой-ой. Похоже, Альцгеймер близится. Извини.

Рабочий день Шерри почти закончен. Арлен все сама закроет. Они договариваются встретиться дома – Шерри надо принять душ и пере­одеться. Свенсон мчится домой – хочет приехать первым, словно там остались улики, которые нужно срочно уничтожить. Он чувствует себя мальчишкой, который в отсутствие родителей назвал к себе гостей, а на самом деле он мужчина средних лет, весь день провалявшийся в посте­ли. Один. Шерри пока незачем ничего говорить. Неизвестно еще, что последует за таким откровением.

Он застилает, снова разбирает постель, опять застилает, но получа­ется она неубедительно. Он чувствует себя больным, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Он забирается в кровать одетый, только на сей раз ботинки снимает сразу. Он может признаться в том, что лег подремать – сейчас, а не утром, но получается ненатурально: он лежит зажмурившись и прислушивается, не едет ли Шерри; в этом со­стоянии он пребывает, когда Шерри уже входит в дом и окликает его. Он не отзывается, и она поднимается в спальню. Глаз он не открывает.

Шерри проходит в ванную. Он слышит, как шумит вода. Выждав не­сколько минут, он идет за ней следом. Стучит в дверь – Шерри терпеть не может сюрпризов.

Тело Шерри, скрытое шторкой и клубами пара, действует на него ровно так, как описывал это старина Павлов. Они смотрят на силуэты друг друга. Шерри вылезает из ванны. Прежде чем посторонние – и во­обще любые мысли – его наконец оставят, Свенсон думает, как это вы­глядело бы со стороны: мужчина собирается переспать со своей женой за пару часов до того, как скажет ей, что скорее всего лишится места, по­скольку спал со студенткой. Но одно осталось бы скрыто от глаз посто­роннего наблюдателя – то, как глубоко, как отчаянно Свенсон любит Шерри.


В семь вечера в будний день «Мэйбеллин» почти пуст. Но таково уж везе­нье Свенсона и Шерри – они сидят рядом с юной парой, столь безумно влюбленной, что к еде они не притрагиваются, не шевелятся, не разго­варивают, лишь робко смотрят друг на друга поверх бокалов с вином, ко­торого и не пригубили.

Заметят ли они, если Свенсон заберет с их стола бутылку и опорож­нит ее, пока официантка не подала ему вина? Оно ему нужнее, чем им. Обычно музыкальный центр в «Мэйбеллин» играет коронную смесь из Чака Берри и Вивальди – вот еще один симптом биполярного расстрой­ства, побудившего этот сравнительно новый и вполне популярный рес­торан сделать фирменными блюда из рациона вермонтских фермеров. Но сегодня проигрыватель молчит, наверное, сломался, и Свенсон ли­шен завесы посторонних шумов, под которые он собирался признавать­ся Шерри.

Свенсон, потерянный, смертельно напуганный, полагается на рас­хожую мудрость: если собираешься сообщить своей возлюбленной не­что ужасное, выбери какое-нибудь людное место, это позволит избежать или свести к минимуму рыдания, шквал упреков, истерики, попытки са­моубийства и так далее. Сейчас он видит массу недостатков этого плана. Но уже поздно. Он принял решение. Он готов пройти через это. Все равно придется, уж лучше сразу, потому что чем дольше… Да ему давно надо было сознаться.

Но везет – так везет. Официантка вполне могла бы быть старшей се­стричкой Анджелы. Когда она протягивает им меню, Свенсон замечает у нее между большим и указательным пальцем татуировку – крошечный цветок.

Свенсон изучает меню. Цены здесь запредельные. Даже если Шерри когда-нибудь простит его за то, в чем он собирается признаться, все рав­но будет злиться, что при этом он столько потратил. Весной и летом «Мэйбеллин» специализируется на редкостях: сморчках, побегах папо­ротника, которые собирают специально нанятые местные хиппи, – но сейчас, в начале зимы, сезонные блюда представлены в основном перна­той и четвероногой дичью, запеченной в кленовом сиропе.

– Дежурные блюда у вас есть? – спрашивает Шерри.

– Нет. – Официантка пожимает плечами. – Кажется, нет.

– Кажется или точно? – спрашивает Свенсон.

– Точно, – отвечает девица. – Нету.

– Ладно, – говорит Свенсон. – Мы начнем с бутылочки «шардонне». Прямо сейчас.

– Натурального?

– Хотелось бы, – говорит Свенсон. – Будьте добры.

Официантка понуро улыбается. Шерри провожает ее сочувствен­ным взглядом, который тут же суровеет, когда она оборачивается к Свенсону.

– Тед, ну ты же обещал!

– Что обещал?

– Что не будешь цепляться к людям. Эта девочка вполне могла бы быть твоей студенткой.

Свенсон смотрит на нее с ужасом. Да нет, это не про Анджелу. Шер­ри просто констатирует очевидное.

– Может, потому я и цепляюсь. – И вообще, он не помнит, что когда-нибудь такое обещал.

– Ты же прекрасно понял, что она имела в виду – дежурных блюд нет. Просто не хотела нас огорчать.

– Ей, видите ли, кажется, что дежурных блюд нет. Что, у всех кругом разжижение мозгов? Тебе же не кажется, что у больного ангина. С этим нужно бороться. Надо их приучать говорить прямо.

– Господи, – вздыхает Шерри. – Ты рассуждаешь как восьмидесятилетний старик.

– Просто восхитительно! – говорит Свенсон. – Мы тратим сотню баксов на обсуждение того, показалось ли официантке, что дежурных блюд нет.

Те же и официантка. Она приносит вино, разливает его по бокалам, пролив при этом немного воды из ведерка со льдом, в котором подана бутылка.

– Вы уже выбрали?

– Я буду оленину, – говорит Шерри.

Господи, прошу тебя, молит Свенсон, пусть оленина окажется жест­кой, пусть Шерри сосредоточится на мясе и не смотрит на него, Свенсо­на, когда он будет говорить о том, о чем должен сказать. Свенсон заказы­вает лосося и в ту же секунду думает: сколько же тому лососю пришлось проплыть, чтобы добраться до Вермонта. Но у него нет сил изменить ни ход мыслей, ни заказ.

Шерри подымает бокал.

– За то, чтобы хуже не стало.

– Это уже вряд ли возможно, – говорит Свенсон. – Давай выпьем за… за терпение!

– Отлично! – чокается с ним Шерри. – За терпение!

Они быстро пьют и, не сговариваясь, благодарно улыбаются друг другу. Настроение почти благостное, и Свенсон, подлив им еще вина, го­ворит:

– Знаешь, я в сегодняшней «Таймс» в разделе «Наука» прочел странную статью – про какую-то новую болезнь, что-то связанное с поражением функций мозга.

Несмотря на все принятые им решения, он, похоже, снова врет. Это он прочел во вчерашней газете. Сегодня он газет не читал – слишком был занят размышлениями о том, что жизнь его кончена. Он уже ждет, что Шерри его поправит, напомнит, что «Наука» была в прошлом номере, но она, слава богу, пропускает это мимо ушей, и он продолжает свой рас­сказ, хоть и совершенно не помнит, почему завел об этом речь.

– Так вот, при этом поражается какая-то часть мозга, вследствие чего больной постоянно слышит запах рыбы.

– Рыбы? – переспрашивает Шерри.

– Рыбы.

– Не верю, – говорит Шерри.

– Не веришь? Но об этом же написали в «Таймс». Почему ты им не веришь?

– Потому что рыба – это как-то слишком банально. Почему не мазут? Или кофе? Или ацетон?

Если Шерри решила, что это слишком банально, как она отреагиру­ет на то, что он пригласил ее поужинать, чтобы признаться в своем ро­мане со студенткой? Собственно, это был не вполне роман, но эта тон­кость может от нее ускользнуть, особенно когда она узнает, что жалоба была подана самому ректору.

Шерри говорит:

– По-моему, День благодарения прошел вполне удачно. Я имею в виду Руби. Какие у нас планы на Рождество?

– Я уже и забыл про День благодарения, – бормочет Свенсон. – Я вообще мало что запоминаю.

Свенсону невмоготу знать то, чего не знает Шерри, то, что изменит все. Как будто он смотрит фильм, где она героиня: он знает, что сейчас она завернет за угол, где ее поджидает убийца; он хочет – как в детстве – закричать, предупредить ее, хотя сам и есть тот убийца, затаившийся во тьме.

– Но речь же не о прошлом, а о будущем, – говорит Шерри. – Взгляни на свой магический кристалл. Как тебе кажется, приедет она домой на Рождество?

– Надеюсь. – Больше Свенсону сказать нечего.

Шерри вдруг говорит:

– Знаешь, я так рада, что мы с тобой сюда приехали – вдвоем. Свенсон должен сказать ей сейчас. Но он дожидается, пока подадут ужин. Он надеется, что за едой Шерри расслабится, и это смягчит удар. Он радуется, когда им приносят заказ, не оттого, что голоден, а потому, что теперь официантка скроется надолго. Ему противно, что лососина так легко расслаивается. Он нанизывает на вилку крохотный кусочек и через силу глотает его.

– Зуб все болит? – спрашивает Шерри.

– Иногда.

– Тебе нужно срочно им заняться. Боюсь предложить тебе попробовать оленину. А она великолепна.

– Обещаю завтра же позвонить врачу. Да, кстати, об обещаниях… – Он делает глубокий вдох. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Обещай, что не возненавидишь меня.

– Знаешь, меня подобные просьбы всегда настораживают.

– Я серьезно. – Тон у Свенсона такой, что Шерри откладывает на тарелку ребрышко, которое она с упоением обсасывала.

Взгляд ее холоден и суров.

– Ты переспал со студенткой?

Что ж, теперь Свенсон избавлен хотя бы от одной проблемы: как это сформулировать. Почему-то оттого, что Шерри сама это сказала, все звучит не так уж серьезно. Она обо всем знает.

– Я не то чтобы с ней переспал, – говорит он и понимает – увы, слишком поздно, – что Шерри ничего не знала.

– А что же тебе… помешало?

– У меня зуб сломался.

Да, нашел что сказать – грех его теперь увязан с определенным вре­менем, с воспоминанием, с очередной ложью, с тем, чему Шерри успела посочувствовать.

– То есть ты собирался с ней переспать, но у тебя сломался зуб, так?

– В общем, так, – говорит Свенсон.

– Она что, дала тебе затрещину?

– Нет, – отвечает Свенсон. – А наверное, следовало бы.

Может, в таком случае ей не пришлось бы поручать эту миссию рек­тору. Только теперь он понимает, что совершил огромную ошибку – рас­сказал все Шерри в ресторане, как будто она его очередная подружка и отношения у них еще настолько шаткие, что он не рискнул говорить с ней с глазу на глаз, а ведь тогда Шерри могла бы сохранить хоть крупицу собственного достоинства. С лица ее с устрашающей быстротой слетает благостное выражение, и это настолько очевидно, что даже поглощен­ные друг другом влюбленные оборачиваются посмотреть, что за драма разыгрывается за соседним столиком.

– Как ты узнала? – спрашивает Свенсон.

– Ты думаешь, я полная идиотка? – говорит Шерри. – Ты меня всегда считал идиоткой.

– Неправда! Ты человек с феноменальной интуицией.

– Иди ты к черту! – чуть ли не кричит Шерри, и юная пара уже в открытую глазеет на достойную мыльной оперы сцену крушения великой любви. – Да ты на меня смотри! – кричит Шерри. – Что ты на них уставился? – Парочка шарит глазами по залу – ищет официантку. – Ты мне одно скажи. Это она тебе звонила, когда ты якобы был в Нью-Йорке?

– Думаю, да, – говорит Свенсон. – Только я на самом деле был в Нью-Йорке.

– А как ты думаешь, с кем ты отправился встречаться, когда нам с Руби сказал, что едешь в Нью-Йорк?

– Я был в Нью-Йорке. На ланче с Леном. – Как радуется он каждой возможности сказать правду. – О таких вещах я не вру. Из суеверия. Вот если бы мой самолет рухнул и…

– Жаль, что этого не случилось, – обрывает его Шерри. – Она хорошенькая?

– Ни капельки.

– Тогда что в ней такого? Молодость? Роскошная фигура? Что?

– Да нет же. Она… она умеет писать.

– Умеет писать? Так дело в ее талантах? А тебе ни разу не пришло в голову, что твое желание переспать с этой девицей могло… Повлиять на твой литературный вкус?

– Все совсем не так было, – говорит Свенсон. – Если бы не книга, которую она пишет, я бы на нее второй раз и не взглянул. – Зря он сказал про второй раз. Шерри и про один-то слышать невыносимо.

– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.

У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.

– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кула­ке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на од­ну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако вся­кий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холод­ной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И дума­ла, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так по­ступаете.

– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…

Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его посту­пить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного вели­кодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлю­щего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.

– Как ее зовут?

– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.

– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?

– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.

– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.

– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?

– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университе­те! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…

Свенсон говорит:

– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.

– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.

Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:

– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?

– Посмотрим, как будут развиваться события.

От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…

Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, по­ка они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.

* * *

Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из че­реды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно ка­мень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все раз­говоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочи­тал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естест­венно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавлива­ет себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорбле­нием.

О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враж­дебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни гряду­щее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.

Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто при­сутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шер­ри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с выпив­кой, однако Свенсон с этим не согласен. Впрочем, сейчас такая проблема помогла бы решить другие, более серьезные. Для таких случа­ев Господь и придумал склонность к алкоголизму. Свенсон наблюдает за тем, как коробки с вином опорожняются, и мир вокруг него становится словно обложенным пенопластом, который приглушает звуки, сглажи­вает углы, служит буфером между Свенсоном и его жизнью. Алкоголь держит его в состоянии оцепенения, но в то же время Свенсон удиви­тельным образом напоен злостью, доставляющей ему удовольствие: она глушит тревожный шепоток боли, страха, тоски.

Поэтому он не придает должного значения рассказу Шерри о том, как она ходила в библиотеку, у входа в которую устроили митинг: Жен­ская лига университета вышла с плакатами, требующими, чтобы Юстон стал для женщин безопасен. Готовясь к сему радостному дню, они взя­лись украшать все кругом. На женском общежитии развешаны транспа­ранты. НЕТ – СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ! РАСПУТНИ­КОВ – К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ! И поэтому над заснеженным университетским двориком словно витает дух Марди Гра [26].

Бедняжка Шерри вынуждена была пройти сквозь эту толпу. Она сто­яла и наблюдала за выступавшими, вопившими теми пронзительными голосами, слыша которые, она всегда говорила: понятно, за что мужчи­ны ненавидят женщин. Интересно, была ли там Анджела, думает Свен­сон. Когда Шерри подошла к демонстрантам, загородившим вход в зда­ние, Лорен Хили предложила ей подняться на трибуну и выступить, а остальные радостно эту идею поддержали.

Шерри говорит:

– Я не могла туда подняться и вступить с ними в спор, будто я на твоей стороне. Но я так долго была на твоей стороне, так к этому привыкла, что сама не могла понять, за кого же я теперь, и вообще, могу ли я вы­ брать одну из сторон.

Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.

Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с ко­торой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со свои­ми ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».

Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут зво­нит Руби.

– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.

Потом сообщает, что позвонила не поэтому. Она позвонила преду­предить, что на Рождество домой не приедет. Она решила провести пра­здники с Шерри у Арлен Шерли. Замечательно. Устроят прибежище для оскорбленных женщин. Руби наберется опыта – у мамочки и мамочкиной подружки-плаксы. Кроме всего прочего, он отлично понимает, что на Руби его логика и его убеждения подействовать не могут.

Несколько вечеров подряд Свенсон пытается стряпать что-нибудь из того, что обычно готовит Шерри, – омлет или спагетти по-карбонарски. Но соус с макаронами не смешивается, прилипает к сковороде – ко­мья масла и сыра, толстенный слой свиного жира. Каждая кулинарная попытка сопряжена с непреодолимыми трудностями: то он не может найти дуршлаг, то масло, растопленное для омлета, начинает гореть, и в конце концов он сдается. Будет жить как все. Покупать готовые мороже­ные обеды для микроволновки. И вовсе они не такие уж мерзкие. Надо было им с Шерри и раньше их покупать, нечего было строить из себя гурманов. Но экзотика замороженных блюд скоро надоедает, и через не­которое время он вообще перестает есть, разве что разогреет себе иной раз баночку тушеных бобов или сладкой кукурузы – здоровую вегетари­анскую пищу.

Обычно до пяти он не пьет, хотя порой начинает где-то около четы­рех. Днем он сидит за книгами. Поглощенный чтением, перестает при­слушиваться, не подъехала ли к дому машина Шерри, что означало бы, что она передумала и вернулась домой. Перестал ждать, что позвонит Магда, скажет, что она по-прежнему считает себя его другом, только зря он связался с малолеткой. Перестал бояться, что Магда узнает про плен­ку или – что еще хуже – про то, что он пытался всучить рукопись Андже­лы Лену Карри.

Увлеченный сюжетом или психологическим портретом персонажа, он забывает о тоске по Шерри и о том, что он по глупости считал своей жизнью; ему почти удалось себя убедить, что это не удар судьбы, а благо­словение. Он может читать, сколько захочет, ему не нужно преподавать, да и с сочинительством пора завязывать. Однако он не может не заме­тить, что читает в основном классические произведения про адюльтер или – если интерпретировать по-другому – трагическую, всепоглощаю­щую, меняющую жизнь любовь. Он уходит с головой в «Анну Каренину», перечитывает любимые сцены, заглядывает в «Госпожу Бовари», откры­вает даже «Алую букву» – хотя это уже выше его сил. Страсть и последу­ющее наказание – яд, тюрьма, поезд. У грешников не так уж много вари­антов. Толстой бы посоветовал Свенсону отправиться на железную дорогу и броситься под поезд. Идея не так уж плоха. Но Свенсон не поз­волит себе пойти этим путем – путем, который выбрал его отец.

Лжецов и обманщиков никто не прощает. Кроме, естественно, Че­хова. Вот чего хочет Свенсон – финала «Дамы с собачкой»: Гуров и Анна обманывают своих близких, они не стали идеальными людьми, пусть да­же их изменила любовь, любовь, поднявшая обоих над болотом, в кото­ром они барахтались всю жизнь. Гуров так и остался позером, Анна – никчемной плаксой, но они в своей страсти не мелки и смешны, они – люди, поступающие в соответствии со своими желаниями, мечтами, страхами, и поэтому вызывают сострадание, поэтому их можно про­стить. Самое трудное им еще предстоит. В том, что самое трудное пред­стоит и ему, Свенсон не сомневается.

Может, правы Толстой с Флобером, может, Свенсону действительно лучше бы кинуться под поезд или выпить яду. Но когда он позволяет се­бе представить, что за всем этим наблюдают, и прощается ему это пото­му, что он всего лишь человек, со всеми своими ошибками и недостатка­ми, – вот тогда он действительно может встать с дивана и попытаться одолеть поселившегося в нем камикадзе.

Во время одной из таких попыток вести себя как положено взрослому человеку, жизнь которого в опасности, Свенсон возвращает сборник сти­хов Анджелы в библиотеку. Он не знает, да, в сущности, ему и все равно, поможет ему это или навредит. Он действует чисто импульсивно. Ему хо­чется, чтобы этой книги в доме не было. В библиотеку он отправляется в восемь утра, к открытию, в это время никакой уважающий себя студент за книжками не сидит и даже члены Женской лиги спят спокойно в своих постелях и видят сны про царство амазонок. Даже Бетти Хестер еще не пришла на работу – она дома, пестует своих бесчисленных ребятишек.

Удивительно, но в библиотеке вообще никого нет. Святилище пусто. Кто угодно может стащить журнал со стенда. Свенсон опрометью броса­ется вон из библиотеки, и то, что он с такой легкостью выполнил опас­ную миссию, бодрит его настолько, что он чувствует в себе силы пред­принять поход на Мейн-стрит. С тех пор как Шерри ушла, он старается не бывать в городе – не потому, что опасается встретить знакомых, а по­тому, что непонятным образом боится рождественских украшений. Ес­ли он будет сидеть дома, не включая ни радио, ни телевизора, если будет читать книги, авторы которых давным-давно умерли, может, ему удастся забыть про наступающие праздники. Он никогда их особенно не любил, скорее наоборот, но он уверен, что его настроение, и без того мрачное, неминуемо ухудшится, так как вся эта красота лишний раз напомнит ему, что жена и дочь бросили его аккурат перед Рождеством.

И вот – опять Юстон. Милый провинциальный Юстон! А он чего ожидал – кричащей роскоши универмагов Пятой авеню? Над входом в круглосуточный супермаркет висит гирлянда разноцветных лампочек. На лоскутке подмерзшего газона перед зданием церкви конгрегационалистов – сценка поклонения волхвов, которых изображают манекены в золотых коронах и фиолетовых махровых халатах. Слез умиления их вид не вызывает, и Свенсон спокойно проходит мимо, настолько спо­койно, что решается заглянуть в видеосалон. О чудо! – сегодня у него день удач: салон уже открыт, наверное в расчете на мамаш, которые, от­ведя малышей в детский сад, захотят убить свободное время.

Свенсон обходит стороной призывные стенды с новыми поступле­ниями, проскальзывает мимо рядов унылых романтических комедий и направляется в отдел классики. «Короткая встреча» [27], «Правила игры» [28] – принцип отбора у него примерно тот же, что и с книгами. Он снимает с полки «Голубого ангела», думает, не взять ли, однако ставит обратно – вздрогнув, но не от отвращения, а наоборот: его так и тянет к этой кас­сете. Свенсон уговаривает себя отложить этот фильм до другого раза, когда он ему очень понадобится, когда ему действительно необходимо будет посмотреть, как волшебная сила искусства превращает жалкого, предающегося самоуничижению идиота в трагического героя.


Как ни бережет Свенсон свою хрупкую психику от ужасов праздничного веселья и мрачной действительности домашних праздников, он знает – нутром чует, что наступил сочельник. Он покупает галлон отличного ро­ма и несколько картонок эггнога [29], перемешивает все в хрустальной ча­ше – уж если делать, то как положено, – но половника найти не может и черпает липкую смесь кружкой. Выпив несколько порций, он вдруг на­чинает вспоминать всю череду рождественских праздников – с самого детства. Как-то раз отец подарил ему на Рождество внушительное собра­ние замызганных стеклянных пузырьков с образчиками прибрежных водорослей. А Руби однажды досталась бракованная кукла, которая от­казывалась говорить, писать и вообще делать все что полагалось, и Руби прорыдала весь день, требуя, чтобы ей немедленно принесли новую.

Насколько лучше так – одному, в тишине и покое, с морем разливан­ным эггнога, с на редкость подходящими книжками. Он тыщу лет не пе­речитывал «Рождественские повести». Так зачем он сидит у телефона, зачем ждет, что позвонит Шерри или Руби – пожелать счастливого Рож­дества и удачи в новом году? Он разрешает себе представить, как звонит Анджела и говорит, что думает о нем. А о чем ей еще думать – дома, с ро­дителями, в Ныо-Джерси? Конечно, она думает о нем – о том, как будет давать против него показания.

Время опять тянется невыносимо долго. Свенсон чувствует себя как сохнущая от любви девица, ждущая звонка от прекрасного юноши. Он превратился вдруг в героиню романа Анджелы Арго. Пока спиртное не возымело своего волшебного действия – пока что он вполне может сесть за руль, – Свенсон выезжает на пустынное шоссе и направляется к видеосалону.

Ром, к счастью, притупил остроту бокового зрения, и оттого он не замечает одиноких мужчин, в сочельник ищущих развлечений в отделе «для взрослых». Впрочем, он сам с таким виноватым видом пробирается к отделу классики, что можно подумать, хочет отыскать там кассету с детским порно. «Голубого ангела» нету нигде. Он судорожно роется на полках. Кто мог взять этот проклятый фильм? Его годами никто не смо­трел – за исключением Анджелы Арго. Может, она увезла его на канику­лы домой и пересматривает снова и снова, думая о Свенсоне… Ну за что ему все это? Он ведь всего-навсего помог ей с романом.

Свенсон кидается к столику дежурного, за которым сидит хорошень­кая голубоглазая блондинка, херувимчик кисти Боттичелли, и украдкой поглощает спрятанные под столом чипсы. Если уж он решил закрутить роман со студенткой, то почему не выбрал вместо проклепанной акулы, мечтающей только о нью-йоркском издательстве, такую милашку?

– «Голубой ангел» у вас имеется? – спрашивает Свенсон.

– Ой, не знаю, – говорит херувим. – «Голубой ангел»… Слушайте, а вы «Жизнь прекрасна» видели? Это лучший фильм про ангелов. Мы к Рождеству десять кассет заказали, и все разобрали. Но одну кто-то уже вернул.

И тут Свенсон вспоминает, почему выбрал Анджелу, а не такую вот девушку.

– Это немецкий фильм. Тридцатых годов.

Очень важно считать себя человеком, который хочет посмотреть «Голубого ангела» и который ни за что и никогда не будет смотреть «Жизнь прекрасна». Но какая, в сущности, разница? Кому какое дело, что за фильмы он любит? Он все разрушил, и причиной тому – бессмыс­ленное, идиотское наваждение: увлекся странной, безнравственной, честолюбивой девчонкой, которая буквально прошлась по нему…

Девушка говорит:

– Я читала в газетах, что девяносто процентов американцев верят в ангелов-хранителей.

– Такой высокий процент? – говорит Свенсон.

– Я вот верю. У меня был когда-то парень, он как напивался, становился неуправляемым. Один раз ввалился ко мне ночью с огромным ножом в руках. И тут я увидела, как в наш трейлер влетел ангел в белых одеждах и схватил его за руку.

– Потрясающе! – говорит Свенсон. Где был ангел с огненным мечом, которому полагалось охранять дверь в комнату Анджелы Арго? – Так… есть у вас эта кассета?

– Должна быть, – отвечает херувим. – Я проверила по компьютеру. Свенсон едва не бегом бежит в отдел классики и на сей раз находит кассету сразу же – она пряталась в скромной черно-белой коробке, буду­чи слишком благородной и исполненной достоинства, а посему не же­лавшей никого завлекать сексуальной Марлен Дитрих на обложке.

– Наслаждайтесь, – говорит мисс Боттичелли.

Ни она, ни Свенсон не могут скрыть удовольствия от того, что по­ставленная задача выполнена, ведь могло случиться и иначе, ангелу при­шлось бы огорчить незнакомца – да еще в сочельник, и кто знает, како­вы бы были последствия.

– Счастливого Рождества! – говорит девушка.

– И вам того же, – бормочет Свенсон.


Но сначала нужно еще выпить. Поднять бокал за здоровье Шерри, Руби, Анджелы, Магды и – пока его не покинуло рождественское настроение – за ректора Бентама, Лорен Хили и всех своих студентов. Доказательство существования Господа не только в том, что Свенсон стоит на коленях в ванной комнате, склонив голову над унитазом, но и в том, что он в состо­янии включить видеомагнитофон. Вот на экране появляются бесконеч­ные титры. Он мог бы их перемотать, но ему нужно подготовиться к пер­вой сцене, где базарят в клетках гуси и утки. Следующий кадр: ученики в классе шумят, гогочут, но разом смолкают, едва входит герр профессор Рат (Свенсону такого никогда добиться не удавалось), затем – история с непристойными фотографиями Лолы-Лолы в юбочке из перьев: этот эротический наряд побуждает профессора отправиться на поиски его обладательницы в гнездо разврата – клуб под названием «Голубой ангел»,

Свенсон усаживается в кресло, зачерпывает очередную кружку на­питка – готовится к сцене за кулисами, где Рат представляется: «Я – пре­подаватель гимназии», а Марлен Дитрих, она же Лола-Лола, окидывает его равнодушным взглядом – ну и что с того, что он в строгом пальто, а она в штанишках с оборочками, – и говорит: «В таком случае вам долж­но быть известно, что шляпу полагается снимать». Тут герру профессору конец. Она едва продемонстрировала свою силу, это лишь намек на са­домазохистскую игру, а он уже конченый человек, еще до того, как она говорит: «Будете вести себя прилично – можете остаться», причем за всем этим наблюдают (эти кадры Свенсон просто ненавидит) спрятав­шиеся в уборной Лолы-Лолы ученики профессора.

Свенсону тяжело смотреть и на то, как Лола отказывается за деньги ублажать клиента заведения. «Я – артистка!», – заявляет она. Сквозь растопыренные пальцы он смотрит, как она начинает свое знаменитое «Я голову теряю от любви» – женщина, умеющая держать себя в руках, поет песню, исполненную такой безудержной страсти, что все зрители теряют голову – в том числе и профессор, и Свенсон. И вот уже – не пропустил ли он чего? – Рат и Лола провели вместе ночь, и даже этот не­лепый, самодовольный и вовсе не привлекательный профессор сумел провести ночь любви, не сломав зуба.

Когда Лола-Лола говорит Рату: «А ты и в самом деле милый», Свен­сон хватает пульт, отматывает пленку назад, пересматривает сцену еще раз – ищет ключ к разгадке. К разгадке чего? Любит ли Лола профессо­ра? Искренна ли ее нежность? Лола – вульгарная, развязная, ребячли­вая, эротичная – словно становится развязной, ребячливой, эротичной Анджелой, и фильм – благо Свенсон может пересматривать его сколько угодно – способен каким-то образом разрешить загадку его так называе­мой реальной жизни, того, что случилось лишь единожды и так быстро промелькнуло, что теперь ему уже ни в чем не разобраться.

Извилистая тропка, по которой он мчался за Анджелой, похоже, свернула не в ту сторону, куда направились профессор Рат и Лола-Лола, соединившиеся в браке. И вскоре профессор уже сам продает пикант­ные фотографии певицы. Разве попытка предложить Лену Карри роман Анджелы – не то же самое? Да нет же, здесь все совершенно иначе! Что это Свенсону в голову взбрело? Он никогда не ползал на коленях, не на­тягивал на Лолины ножки чулки, не кричал петухом, не изображал кло­уна, о башку которого фокусник разбивает яйца.

Он с тоской вспоминает разбитые яйца в романе Анджелы. Так раз­ве не был он клоуном, разве не остается им по сей день? Потому-то он и настоял на слушании, вместо того чтобы тихо-мирно подать в отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин [30] или же профессором Им­мануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескно­го, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анд­жела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон откры­тий.

Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеет­ся, что с ним ничего подобного не случится.

Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз уви­дит Анджелу – на слушании.

На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдерги­вают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм сно­ва – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анд­жела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жиз­ни: она как раз шла возвращать кассету.

* * *

В ночь перед слушанием звонит Шерри.

– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.

Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодуш­ная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной каз­ни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характе­ром до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах по­серьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.

Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразу­мение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Ло­ла любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.

Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон ле­жит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравил­ся ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это навер­няка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела по­жалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпа­ется, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.

Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реа­листичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисципли­нарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон на­чинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впро­чем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?

Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.

На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинк­тивные чувства.

Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершить­ся в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом все­го противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возмож­но, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли неког­да учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекс­пира.

Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заве­рения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательст­вом в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совер­шенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.

За эти недели Свенсон так привык жить в собственной скорлупе, что только выйдя из машины, он впервые задумывается о том, сколь ма­ло ему известно. Сколько людей соберется? Кто вошел в комиссию? Как долго это будет продолжаться? Мог ли он привести с собой адвоката? Этим поинтересовался бы любой, но не Свенсон, которого хватило лишь на то, чтобы вернуть в библиотеку непристойные стишки Андже­лы и посмотреть классическую немецкую мелодраму о напыщенном ста­рикашке, терзавшемся романтическими чувствами. Он мог бы узнать подробности у секретарши ректора, когда та звонила, но – не смог, не захотел, чему она была только рада. Он спросил лишь, где и когда состо­ится разбирательство. А следовало бы подготовиться основательно, изу­чить подробности биографий и индивидуальные особенности каждого члена комиссии и на этом строить свою защиту. Чем ему защищаться? Тем, что запись неполная? Что кое-что вырезано?

Свенсон приезжает, как раз когда университетские колокола бьют десять, осторожно проходит по дорожке в ледовых наростах, которые запросто могут помочь грешнику отправиться в ад. Он представляет се­бе, как падает, разбивает голову, валяется мертвый на дорожке, а комис­сия ждет его в зале, решив, что он просто опаздывает. И тут они узнают трагическую новость. Как им жить дальше – зная, что собрались они, чтобы погубить того, кто и так покойник?

Надо постараться отнестись к этому как к посещению зубного врача. Вечно же это длиться не может. Когда-нибудь да закончится. Он тут же вспоминает, что надо было сходить к зубному и вылечить зуб, пока еще у него есть страховка. Этот сломанный зуб… он что, лелеет его как сен­тиментальное воспоминание, как доказательство того, что между ним и Анджелой Арго на самом деле что-то было? А именно это он и хочет до­казать, но есть, подозревает он, еще одна причина, по которой он ре­шил через все это пройти: он хочет разобраться в тайне случившегося, понять, почему произошло все именно так. Если он просто подаст в от­ставку и уедет из города, как поступил бы любой взрослый человек, его детская потребность узнать, что чувствовала Анджела, так и не будет удовлетворена. Да, его повестка дня существенно отличается от той, ко­торую составила комиссия.

Он подходит к старинному кирпичному зданию, ожидая увидеть у входа толпу. Но никого нет, он входит внутрь, восхищается аскетичной строгостью, благодаря которой зал выглядит почти камерным, несмот­ря на сокрушительные размеры и огромную лестницу, что ведет к не­большой авансцене, напоминающей арену для боя быков, но в пуритан­ском духе. За старинными волнистыми стеклами виден поднимающийся от снега пар, и зал поэтому залит белым мерцающим светом.

Внизу амфитеатра за длинным деревянным столом расположилась комиссия – шесть человек, и свободен только один стул. На первом ря­ду сидят несколько зрителей – вероятно, свидетели.

Свенсон спускается, у третьего ряда останавливается. Неизменно обходительный Бентам встает из-за стола, подходит к Свенсону, жмет ему руку и – радушный хозяин – предлагает сесть тут же, в третьем ряду около прохода.

А остальные что же, не хотят пожать ему руку? Да, кстати, кто они? Три женщины и трое мужчин. Фрэнсис Бентам. А это… неужели Лорен Хили? Так, треть комиссии – люди, его презирающие. Предвзятость на­лицо: в комиссию включили человека, первым услышавшего обличи­тельную запись, а также председательницу Женской лиги университета.

Можно было бы, наверное, заявить, что Бентам излишне хорошо информирован. То, что Лорен здесь, вполне объяснимо. Это ее шайка феминисток жаждет крови. Разбирательство может состояться только в присутствии Лорен Хили, которая должна быть свидетелем того, как вершится правосудие. И все же, разве не имеет значения, что один из су­дей видел его в машине с Анджелой в тот роковой день, когда их роман начался и закончился? Невинная поездка в Берлингтон, после которой все и начало рушиться. Он был тогда Адамом, рассеянно подбрасываю­щим на ладони яблоко.

Но неужели вторая женщина за столом – Магда Мойнахен? Магда решила за него заступиться? Уравновесить Фрэнсиса и Лорен? Она не имеет штатной должности – и пусть. Ну и что, что он солгал ей, своей так называемой лучшей подруге, и лично отвез книгу Анджелы тому из­дателю, которому отказался показывать стихи Магды…

А вот Амелия Родригес, узкогубая красавица, заведует кафедрой испаноязычной культуры. Может, это и хороший знак. Она хотя бы пуэр­ториканка, и, надеется он, вполне возможно, у нее отношение к пробле­мам полов не такое пуританское. Свенсон вспоминает, как он хотел, чтобы ее пригласили на тот ужин к Бентаму; да, кстати – половина ко­миссии присутствовала на приеме, где обвиняемый повел себя непристойно и испортил всем вечер. Жаль, что в тот вечер вас, Амелия, там не было, рад, что вы сейчас с нами, в строгом черном костюме, волосы забраны в тугой пучок, суровая, грациозная, инквизитор времен Филип­па II, одетая от Армани, или же злобная старая дева из трагедии Гарсиа Лорки. Что делает Амелия в этих интерьерах Новой Англии?

А как мужская половина, что за соратники у Бентама? Характерная деталь: Свенсон знает всех дам и с трудом узнает двух мужчин рядом с Бентамом. Вечная проблема – у Свенсона здесь не было приятелей его же пола. Так, это… это Билл, Билл Гриссом, кафедра антропологии, симпатичный парень, в семидесятых он провел несколько лет в резерва­ции навахо и до сих пор пожинает плоды. Уравновешенный, туповатый, на него настроения, царящие в университете, вряд ли действуют. А вто­рой – так, минутку! – это Карл Фенли, с кафедры химии. Оба рассуди­тельные, осмотрительные люди, изрядные зануды. Порядочные, зако­нопослушные. Свенсону было бы лучше, окажись на месте одного из них тренер футбольной команды.

Его судьба в руках этих шестерых, но почему же он не в состоянии сосредоточиться или хотя бы сделать вид, что они ему интересны, что ему вообще интересен здесь кто-то кроме Анджелы Арго?

Она сидит в первом ряду. Во всяком случае, он решил, что это она. Анджела. Но совсем другая. Она покрасилась, теперь волосы у нее не иссиня-черные, а очень естественного золотисто-рыжего оттенка. У нее такая трогательная головка – яйцеобразная, очень изящная. Одета она на редкость странно – то есть странно для Анджелы. Строгие брючки цвета хаки, красный свитер – обычная одежда «приличной» студентки. Насколько ему известно, она всегда ходила в черной коже и в заклепках, а это – Анджела подлинная, вернувшаяся к своему естественному обра­зу. Насколько ему известно… Ничего ему не известно. Ну ладно. Сейчас узнает.

У нее даже фигура изменилась. Она сидит очень прямо – благовос­питанная девочка внимает благожелательной комиссии. По бокам от нее – отец и мать. Две головы, лысая и платиновая, склонились к ней, оба родителя готовы защитить ее в любую минуту. Они научились этому, знают из теленовостей, как это должно выглядеть.

Свенсону хочется, чтобы они обернулись и посмотрели на него. В их глазах обязательно должно мелькнуть узнавание, намек, что они по­мнят ту беседу, помнят, как рассказывали, что Анджела обожает его, только о нем и говорит, что считает его лучшим из нынешних писате­лей. Ну а если им удалось стереть это из памяти, и Свенсон теперь – единственный в мире, кто знает, что произошло на самом деле? Он не должен рисковать и встречаться с ними взглядом. Сердце у Свенсона ис­тово стучит. Боли за грудиной. Прерывистое дыхание. Суета, неразбери­ха, сейчас бы на всех парах в амбулаторию, и вот так Шерри, которая се­годня работает, увидит его в последний раз.

Фрэнсис Бентам улыбается и говорит:

– Привет, Тед! Спасибо, что пришли.

– Привет, Тед, – вторят остальные.

Привет, Тед! Привет, Тед! Привет! Спасибо. Как Свенсону полагает­ся ответить? Не за что? К вашим услугам? Словно он почтил своим при­сутствием их вечеринку. Ему нечего сказать. Он молча кивает. Будет ли это сочтено проявлением враждебности?

Фрэнсис Бентам бросает взгляд на Лорен – Свенсон видел, как он таким же взглядом смотрел на Марджори. Пусть гостей принимает хо­зяйка.

Лорен говорит:

– Спасибо, что пришли. Вы знакомы с Магдой, Амелией, Фрэнсисом, Биллом, Карлом и со мной. Спасибо вам всем, что пришли. Вам, Анджела, спасибо. И вам, мистер и миссис Арго. Полагаю, процедура всем известна. Комиссия будет вызывать свидетелей по оговоренному списку. – Кем оговоренному, хочет спросить Свенсон. Кто выстроился в очередь желающих его оклеветать? – Перекрестный допрос запрещен. Здесь, в конце концов, не суд. – Конечно, и им не нужно морочить себе голову соблюдением надлежащей процедуры.

Анджела решительно кивает. Переигрывает, думает Свенсон и тут замечает, как отец Анджелы накрывает ее руку своей, и тут же начинает ревновать Анджелу к этому типу, который может трогать ее, когда ему вздумается. Если, конечно, он ее отец. Как Свенсон мог оказаться в по­стели с женщиной, которую так мало знал и которой так мало доверял? А известно ли ее «отцу», что он – герой цикла стихов о дочери, над ко­торой он надругался и которую ранил столь глубоко, что ей пришлось реализовывать себя на поприще телефонного секса?

Свенсон едва заметно кивает, он играет отведенную ему роль мрач­ного распутника. Давайте поскорее приступим. Ему не терпится узнать, кто выступил с предложением его уволить.

Когда звонила секретарша Бентама, она его спросила, есть ли свиде­тели, которых он хотел бы вызвать в свою защиту. И кого же ему следо­вало включить в этот список? Кто должен был убеждать комиссию: мол, запись записью, но он такой замечательный преподаватель, что следует забыть о фактах, доказывающих, что он принудил студентку вступить с ним в интимные отношения в обмен на обещание помочь опубликовать ее роман. Может, ему нужно было вызвать свидетелем Говинда, продав­ца из «Компьютер-Сити», пусть бы спросили у него, выглядела ли Андже­ла сексуальной рабой Свенсона. Действительность такова: Свенсон предпочитает версию комиссии, где он выступает в образе злодея-рас­тлителя, а не другую – историю одержимости и распада личности, со­временного римейка «Голубого ангела».

– Ну хорошо, – говорит Лорен. – Давайте начнем. Тед, нам нужно выяснить, что, собственно, произошло. Думаю, и вы хотите того же.

Это уже похоже не столько на судилище, сколько на историю из жиз­ни подростков, когда папа с мамой накидываются на чадо из-за наркоти­ков или из-за двоек. Со Свенсоном ничего подобного не случалось: отец его был уже безумен и предпочитал разглагольствовать, а не проверять школьный дневник сына. Вот сколько лет понадобилось Свенсону, что­бы превратиться наконец в непослушного мальчишку, который пред­стал теперь перед строгими родителями, Бентамом и Лорен.

– Начнем, – говорит Бентам. – Всем присутствующим известно, что собрались мы, чтобы расследовать случай… обвинения в сексуальном домогательстве… – Он говорит быстро, и ему удается продемонстрировать одновременно и свою чисто английскую изысканность, и желание отнестись к делу со всей серьезностью, вышвырнуть Свенсона из Юстона. – …предъявленного мисс Анджелой Арго профессору Теодору Свенсону.

Ага, значит, теперь он Теодор. А столько лет был Тедом.

– Комиссия уже взяла ряд письменных показаний.

Какой ряд? И где был Свенсон, когда все это происходило? Ах да, смотрел на видео немецкий фильм, возвращал стихи Анджелы, пил го­голь-моголь и как-то позабыл отыскать хоть одного человека, который за него поручится.

– Тед, у вас есть вопросы?

– Нет, – говорит Свенсон. На самом деле у него масса вопросов, не имеющих ничего общего с теми, которые собирается задавать комиссия.

– А у вас, мисс Арго?

Анджела встает и обводит взглядом зал. Свет, исходящий от ее блед­ного лица, бьет Свенсону в глаза.

– Нет, никаких, – говорит она.

– Что ж, отлично, – говорит Лорен. – Дейв готов?

– Полагаю, да, – отвечает Бентам.

Бентам едва заметно кивает, все поднимают глаза, открывается дверь, и по ступеням спускается Дейв Стеррет. В светлых брюках, крос­совках, тесноватом синем блейзере, Дейв выглядит классическим геем образца 1960 года – такой вполне мог бы быть приятелем Фрэнка О'Хары. Что собирается сказать здесь о нем Дейв? Дейв, который крутил лю­бовь со всеми хорошенькими мальчиками из Союза студентов-геев, при­шел свидетельствовать против Свенсона за то, что тот посягнул на Анджелу Арго. Но Дейв такими вещами занимался до того, как это сочли непристойным, в те времена, когда на это никто и внимания не обра­щал. Бентам жмет руку Дейва Стеррета, усаживает его на единственный пустой стул за столом комиссии.

– Спасибо, что пришли, Дейв, – говорит Лорен. – Мы знаем, как вы заняты.

– Ну что вы! – говорит Дейв. – Впрочем, не могу сказать, что я счастлив здесь оказаться.

Лорен, прикусив губу, кивает. Амелия и двое мужчин сидят со скорб­ными лицами. Магда перебирает какие-то бумаги. Почему она не смот­рит на Свенсона? Даже не подмигнула, рукой не помахала.

– Дейв, – говорит Лорен, – будьте добры, расскажите, что произошло вечером восемнадцатого октября в доме ректора Бентама.

– Это был вечер как вечер, – говорит Дейв. – Очень милый ужин. Большая часть его прошла идеально. Новая плита декана немного забарахлила…

– Ах, – кокетливо говорит Бентам, – прошу вас, хоть об этом не рассказывайте!

Дейв улыбается.

– Марджори нашла очень элегантный выход из положения, приготовила нечто вроде картофельной запеканки – так готовят настоящие английские нянюшки, у кого они есть… А затем подала роскошный десерт – просто сошедший со страниц Диккенса. – Дейв забыл упомянуть про «Мармайт»!

– Профессор Свенсон там был? – спрашивает Карл Финли. Лорен, Магде и ректору – половине комиссии – это известно.

– Тед был. С Шерри.

Молчание. Этого никто затрагивать не хочет.

– И как себя профессор Свенсон вел? – спрашивает Билл.

– Замечательно, – говорит Дейв. – Большую часть вечера – безукоризненно.

– Весь вечер? – подсказывает Лорен, которой отлично известно, что произошло. Но она не просто так интересуется – это должно быть занесено в протокол комиссии.

– Почти весь вечер. Было поздно, мы все устали, трудились целую неделю. И выпито было немало. – Дейв снова улыбается. – Любой из нас мог сорваться. Но случилось это с Тедом.

Дейв Стеррет настоящий боец! Он не хочет ничего дурного. Он изо всех сил старается ни в чем не обвинять Свенсона. Было поздно. Вино текло рекой. Но не важно, чего хочет Дейв. Кто знает, что у Бентама имеется на самого Дейва. Да хотя бы долгие годы его фривольного по­ведения.

– Все мы знаем, как происходят подобные вещи. – Ничего такого Лорен не знает. Она убеждена, что ее суперэго выдержало бы любые испытания.

– Что такого совершил профессор Свенсон, о чем вы считаете нужным сообщить комиссии? – спрашивает Амелия.

Свенсон роется в памяти. Ей-то он что сделал? В ее угольно-черных глазах блестят огоньки злобы – ну не потому же, что на нескольких уни­верситетских сборищах Свенсон никак не мог поддержать с ней беседу. Нет, Амелия просто выполняет свою работу, она – ревностная служи­тельница культа, которому посвятила жизнь.

– Странность в том… – говорит Дейв, – в свете дальнейших событий… что по иронии судьбы все неприятности начались с разговора о сексуальных домогательствах. Я это запомнил, так как позже… позже сказал Джейми, что поведение Теда было совершенно неадекватным, и я даже испугался, нет ли у самого Теда склонности к сексуальным домогательствам.

В Свенсоне клокочет неукротимая ярость: подумать только, Джейми с Дейвом обсуждали его склонности! Да и в целом он хотел бы поставить под сомнение правомочность обсуждения подобных инцидентов. Ужин происходил в свободное время. Давайте обсуждать то, что происходило на занятиях, на рабочем месте.

Дейв говорит:

– Мы обсуждали случаи на занятиях, так или иначе связанные с вопросами пола. Неловкие моменты. Двусмысленные ситуации. Все мы знаем, как сейчас обстоят с этим дела. – Члены комиссии кивают. Они знают. – И вдруг Тед начал употреблять в разговоре крайне сомнительные выражения…

– Какие именно? – уточняет Лорен. – Вы можете привести пример?

– Предпочел бы этого не делать, – говорит Дейв.

– Мы понимаем, – говорит Магда. Первая за все время реплика Магды – образец благожелательности: она помогает Дейву уйти от ненужных расспросов, хочет, чтобы этот эпизод поскорее закончился. Одна­ ко Свенсона настораживает употребленное ею «мы».

– Спасибо вам, Дейв, – говорит Лорен.

Комиссия согласно кивает. Да-да, спасибо, спасибо, спасибо. Бентам снова жмет Дейву руку, а Дейв, проходя мимо Свенсона, подмигивает ему и шепчет: «Удачи, старина!»

Все смотрят вслед поднимающемуся по лестнице Дейву. Как бы им хотелось тоже уйти! Громко хлопает дверь. Интересно, на лекциях всякий раз, когда кто-то уходит, тоже раздается такой грохот? Бентаму надо не со Свенсоном разбираться, а со строительным отделом.

– Кто следующий? – спрашивает у Лорен Бентам. Лорен заглядывает в записи.

– Бетти Хестер, – отвечает она.

Бетти спускается вниз, и ее широкая юбка раздувается колоколом. Какие крохотные у Бетти ножки! Почему Свенсон раньше этого не заме­чал? И он вдруг представляет себе Бетти коренастой девчушкой, отваж­но отправляющейся на пытку в балетный класс. Каждая клеточка тела Бетти мечтает о том, чтобы оказаться сейчас в родной библиотеке, а не здесь, под бдительным оком комиссии, следящей за ее спуском по лест­нице, на которой того и гляди оступишься. Бетти останавливается и по­жимает Свенсону руку. Черт, заметив слезы у нее на глазах, Свенсон сам готов расплакаться.

– Тед, – говорит она, – как ты?

Ему хочется уткнуться головой в ее необъятную грудь. За этот во­прос ему хочется ее растерзать.

– Отлично, – говорит он. Просто шикарно. Лучше не бывает. Бетти вдруг наклоняется к нему и шепчет:

– Мне очень жаль, что они все это устроили.

– Мне тоже, – говорит Свенсон. – Честно.

Бетти улыбается, вздыхает, спускается к столу, пожимает руку Бента­му и, не переставая улыбаться, садится на свободный стул. Да ладно те­бе! Вины Бетти в этом нет. У нее работа. На ней дети.

– Спасибо, что пришли, Бетти, – говорит Лорен. Бетти удрученно вздыхает.

– По-моему, все это стыд и срам, – говорит она.

Стыд и срам? Что именно? То, что Свенсон занимался любовью с не­винной – как утверждается – студенткой? Или то, что по вине не столь уж невинной студентки рушится жизнь Свенсона? Члены комиссии уты­каются в свои папки.

– Ну что ж, Бетти, – говорит Лорен. – То, что вы согласились сообщить комиссии, касается книги, которую профессор Свенсон взял в университетской библиотеке первого ноября.

– Да, – подтверждает Бетти.

Лорен чуточку отодвигается, давая понять коллегам, что кто-то дол­жен ее заменить.

Амелия после короткой паузы спрашивает:

– Какую именно книгу взял профессор Свенсон?

Магда не в силах больше сдерживаться, она смотрит на Свенсона, и лицо у нее напряженное. Магда, всегда такая хорошенькая, выглядит сейчас ужасно. Магда любит его – по-своему. И только они двое знают, почему Свенсон взял эту книгу, ведь это Магда тогда за ланчем рассказа­ла ему, что в поэтическом отделе есть стихи Анджелы. Не должна ли Магда признаться, что именно она рассказала про книжку Свенсону? По­чему Магда вообще о ней заговорила? Чтобы выглядеть в его глазах поин­тереснее? Свенсон знает, что это жестоко. Они говорили о студентке. Он отводит взгляд от Магды. Если он будет смотреть на нее слишком долго, комиссия решит, что он и с ней спит.

– Вы можете сказать, что это была за книга?

– Ну… сборник стихов. Вернее, брошюра. Издана автором.

– И что это за стихи? – спрашивает Лорен.

– Ну… – мнется Бетти, – я бы сказала… весьма откровенного сексуального содержания.

– Прошу прощенья! – откашливается Билл Гриссом. – Я, конечно, в литературе не очень разбираюсь, моя специальность – социология, но мне не вполне понятно, как книга студенческих стихов оказалась в библиотеке Юстонского университета.

Прекрасный вопрос, Билл! Почему Магда молчит? Она очень заме­чательно все объяснила Свенсону. Магде совершенно ни к чему разбира­тельства – вроде этого – по поводу того, что писала Анджела к ее семи­нарам.

– Это был дар библиотеке, – говорит Бетти. – Она очень хотела, чтобы мы его приняли. Я не могла ей отказать – хотя бы из вежливости. Кроме того, это же не единственная такого рода книга в нашей библиотеке…

Вежливость. Свенсону отлично известно, что это такое. Вот он, вме­сто того чтобы дать в морду Фрэнсису Бентаму, сидит здесь тихо-мир­но – из вежливости. Только побеждают всегда почему-то невежливые. То, что Анджела заставила бедняжку Бетти Хестер взять в библиотеку ее непристойные стихи, должно многое рассказать им про Анджелу, рас­путницу и карьеристку, честолюбивую маньячку, хитростью протащив­шую свою книжку в библиотеку. Естественно, такая змея нашла способ пригреться на сердце у Свенсона, уговорила его помочь ей с романом. Неужели Анджела действительно все это сделала? Свенсону очень хо­чется узнать правду.

– Я принесла эту книгу с собой.

Бетти достает из огромной баклажанового цвета сумки брошюру. Протягивает Лорен, та, морщась от отвращения, передает книжку даль­ше. Не надо было Свенсону ее сдавать. Или нет – еще хуже было бы, ес­ли б она за ним так и числилась и ему велели предъявить ее на разбира­тельстве. Он ждет – не попросит ли Лорен какого-нибудь отважного члена комиссии зачитать пару отрывков вслух? Но нет, она щадит своих коллег.

– Для протокола, – говорит Лорен. – Стихи мисс Арго были представлены в качестве вещественного доказательства.

Доказательства? Свидетельствующего против Свенсона? Естествен­но. Против кого же еще? Девятнадцатилетняя студентка, сочиняющая сексуальные стихи, по определению невинна в сравнении с сорокасеми­летним профессором, использующим ее стихи для получения плотского наслаждения. И чему тут возмущаться? Он должен благодарить свою сча­стливую звезду за то, что никто не читает стихов Анджелы вслух, никто не пускает их по рядам для ознакомления. Вообще-то было бы забавно, если бы он мог со стороны полюбоваться, как члены комиссии осторож­но листают книжку и, наткнувшись на особенно непристойное выраже­ние, передают дальше. Магде ее просматривать ни к чему. Она знает, что там. Лорен сует брошюру в папку – будто использованный презерватив. И книжка исчезает. Как удачно все сложилось – для заинтересованных лиц. Идеальное решение мучившей Бетти проблемы – как библиотеке избавиться от книжки Анджелы. Надо было позволить Свенсону ее ук­расть.

Затем Лорен говорит:

– Бетти, не могли бы вы сообщить комиссии… для протокола… что это были за стихи?

О чем Лорен думает? Не понимает, как это выглядит? От столь без­жалостных расспросов у Бетти слезы на глазах. Не хочет ли Лорен пред­ложить, чтобы Бетти процитировала на память самые скабрезные пас­сажи?

Положение отчаянное, но Бетти находит выход. Она говорит:

– Я, собственно, книжку только пролистала. Думаю, профессор Мойнахен, которая занималась со студенткой, лучше знает… – Бетти замолкает, и Лорен вынуждена обратиться к Магде.

– Магда? – говорит она.

Конечно, Магда – оптимальный вариант. Наша уважаемая Магда разберется со всем спокойно и без дураков, скажет просто, о чем эти проклятые стихи, и представление пойдет полным ходом.

Магда говорит:

– Это цикл стихотворений о девушке, которая работает в службе «Секс по телефону», в них затрагиваются темы совращения малолетних, инцеста…

Совращение малолетних. Инцест. Свенсон видит, как каменеют ли­ца мужской части комиссии. Удивительно, но ему хочется выступить в защиту этих стихов, он злится на Магду: почему она ни слова не говорит про то, что в стихах этих есть… определенная энергия. Энергия. Госпо­ди помилуй!

Но Лорен вовсе не нужно, чтобы члены комиссии решили, будто стихи Анджелы – всего лишь выраженные в романтической форме юно­шеские страхи.

– Профессор Мойнахен, вы могли бы охарактеризовать эти стихи как натуралистичные?

– Натуралистичные? – улыбается Магда. На ее улыбку никто не отвечает. – Я бы сказала, что да.

Ее ответ воспринимается как сигнал, и все обращают взоры на Свен­сона. Почему они не смотрят на Анджелу и ее родителей, почему им не­интересно, как они восприняли информацию о том, что их дочь написа­ла цикл стихов об инцесте и совращении малолетних? Да как уважаемой комиссии глядеть на Анджелу, когда они просто буравят глазами Свенсо­на: не вздымается ли у него, случаем, под брюками плоть. Нет уж, изви­ните. Не сегодня.

Лорен говорит:

– Спасибо, Магда. И вам, Бетти, спасибо. Может быть, вы хотели сообщить комиссии еще что-нибудь?

– Ну…

Свенсону не нравится ее тон: с такой интонацией говорят люди, зна­ющие некие пикантные подробности, о которых им страсть как хочется поведать.

– Да, Бетти? – ласково подбадривает ее Фрэнсис Бентам.

– Понимаете, когда профессор Свенсон брал эту книгу, я заметила, что он очень странно себя ведет.

– Как странно? – спрашивает Бентам.

– Ну… у меня возникло такое ощущение… он не то чтобы хотел ее украсть, нет, просто не хотел, чтобы я оформляла выдачу.

– Это ощущение возникло вследствие каких-то действий профессора Свенсона? – спрашивает Амелия.

– Нет, – говорит Бетти. – Просто возникло, и все. Впрочем, воз­ можно, он передумал, или я ошиблась. Он мне ее дал, и я записала ее на него.

Что он такого сделал Бетти. Секунду спустя находится объяснение и этому.

– Вот еще что… Профессор Свенсон вернул книжку только неделю назад.

Ну, ясно! Дело закрыто. Он виновен в самом страшном библиотеч­ном грехе: задержал книгу. Бетти – не добренькая старушка-библиоте­карша, она злобная библиотечная ведьма, готовая отправлять должни­ков на электрический стул. Нет, минуточку! Преподаватели могут держать книги годами. В кабинете каждого профессора скапливаются горы библиотечных книг и непрочитанных работ. Так что грех его в том, что он вообще посмел взять эту книгу. Бесценное первое издание грязных стишков Анджелы.

– Спасибо, Бетти, – говорит Лорен.

Бетти встает и уходит, на сей раз уже не останавливаясь шепнуть что-нибудь на ухо Свенсону. Он никогда ее не простит, никогда не зайдет в библиотеку как ни в чем не бывало. Да Бетти вряд ли это заметит, по­скольку скорее всего его посещениям Юстонской библиотеки и так при­шел конец.

Бентам несколько секунд выжидает и говорит устало:

– Кстати, о сексе по телефону… Следует занести в протокол, что профессор Свенсон звонил в «Секс по телефону». Из своего рабочего кабинета.

Свенсон уже на грани истерики. А как же невмешательство в его ча­стную жизнь? Права, дарованные ему Первой поправкой? С каких это пор комиссии позволено изучать его телефонные счета? Ну да, точнее говоря, их телефонные счета.

– Следующий свидетель, – бурчит Бентам.

По ступеням спускается Карлос Остапчек. Пробегая мимо Свенсо­на, он хлопает его по плечу – в знак солидарности. Карлос – не Бетти Хестер, из которой можно веревки вить. Карлос здесь, потому что он на стороне Свенсона, пришел поддержать своего Тренера. Свенсон не уди­вился бы, если бы, спустившись вниз, Карлос вскинул победно руки. Но нет, он просто садится, ставит локти на стол.

– Рады приветствовать вас, мистер Остапчек, – говорит Лорен; остальные члены комиссии нестройным хором бормочут свои приветствия.

– Не могу сказать, что я рад оказаться здесь, – говорит Карлос и кидает многозначительный взгляд на Фрэнсиса Бентама.

– Да и мы тоже, – говорит Бентам. – Можете, Карлос, мне поверить. – Карлос замечает, что ректор обратился к нему по имени.

Сукин сын, думает Свенсон. Он и не подозревал, какой этот Бентам скользкий тип. Впрочем, только такие и становятся ректорами столь претенциозных заведений. Это слушание – эксперимент по выявлению истинных натур его сослуживцев.

– Карлос, – говорит Лорен, – я понимаю, как вам трудно. Но в интересах университета и всех студентов мы вынуждены задать несколько вопросов. И ваши однокурсники выбрали вас своим представителем.

Это известие Свенсона радует. Студенты, многие из которых, подо­зревает он, его недолюбливают, выбрали своим представителем того, кто скорее будет его защищать. Свенсон думает обо всех них с нежнос­тью и сочувствием. Это его ученики. Они держатся заодно. Свенсон был к ним суров – да и к себе тоже. Но чему-то он их научил. Они все чему-то учились.

– Уж не знаю, чей я представитель, – говорит Карлос. – Мне известно то, что известно мне.

– А большего мы от вас и не требуем, – говорит Амелия. Сеньорита-аристократка опекает дурачка-простолюдина.

– Ну что ж, приступим, – говорит Лорен. – Не было ли в поведении профессора Свенсона чего-то, что показалось вам необычным, что вас каким-либо образом смущало?

– Нет, мэм, – говорит Карлос. Это «мэм» неподражаемо. Годы, про­ веденные Карлосом в исправительной колонии и в армии, закалили его, он не дрогнет, выдержит издевательства Лорен Хили и ей подобных.

– Совсем ничего? – уточняет Бентам.

– Совсем, – отвечает Карлос.

Они что, расследуют преподавательскую деятельность Свенсона? Он-то решил, что все собрались здесь обсудить его интимные отноше­ния с Анджелой Арго. Они если имели место, то никак не в классе, – впрочем, думает Свенсон, происходившее в классе доставило ему неиз­меримо большее удовольствие.

Он закрывает на мгновение глаза и слышит, как кто-то спрашивает:

– Замечали ли вы что-нибудь необычное, выходящее за рамки, в поведении профессора Свенсона по отношению к Анджеле Арго?

Он не сразу понимает, что это голос Магды. Какой-то он другой. За­чем Магда это спрашивает? Неужели она что-то заметила в тот самый первый день, когда Свенсон шел с Анджелой по двору? Если да, хотелось бы услышать от нее, что именно. Поскольку, даже несмотря на то, что сделала Анджела, Свенсону очень хочется, чтобы Магда сказала: когда увидела их с Анджелой вместе, ей показалось, будто между ними возник­ла… взаимная симпатия.

– Да нет, не замечал, – отвечает Карлос.

– А как он относился к ее работе?

Старушка Магда пытается вернуть все на привычные рельсы. Препо­давание. Обучение. Работа.

– Она ему нравилась, – говорит Карлос. – И я понимал почему. У нее неплохо получалось. Здорово. Она умеет писать. Думаю, в глубине души и остальные это понимали.

– А что написала мисс Арго? – спрашивает Билл.

– Она принесла в класс главу из романа, – отвечает Карлос. – Во всяком случае, так нам сказали.

– А о чем роман? – Лорен наверняка это известно: об угнетении женщин, о мужской гегемонии, о фаллоцентризме.

– Ну, о девочке, – говорит Карлос. – О школьнице, которая занимается яйцами… выведением цыплят из яиц – это у нее научная работа по биологии.

Карл и Билл при упоминании чего-то настолько конкретного и ре­ального, как научная работа, слегка оживляются.

– А еще о чем? – спрашивает Лорен. – Вы что-нибудь еще запомнили?

Лорен знает, чего добивается. Она слышала про роман. Кто ей рас­сказал? Магда? Анджела? Или Лорен его читала? Свенсону хочется надеяться, что да. Хорошо бы, если бы они все его прочли. Это, говоря их же словами, изменило бы ход обсуждения. Карлос отвечает:

– Там было про то, как девочка влюбилась в своего учителя.

– Никому из вас это странным не показалось? – интересуется Бентам. – Никого не смутило, что Анджела пишет об ученице, влюбившейся в учителя?

– Да нет, – говорит Карлос. – Профессор Свенсон еще на первом занятии объяснил нам, что не следует воспринимать художественное про­ изведение как автобиографию.

Какой Карлос молодчина! Среди этой толпы он кажется столпом нравственности – как Иисус, проповедующий старейшинам во храме.

– Понимаю, – отвечает пристыженный Бентам. – Да, это мудрая мысль.

– Вдобавок, – продолжает Карлос, – половина из того, что пишут наши девицы, как раз про влюбленность в преподавателей. Они же нигде не бывали, ничего не знают. О чем им еще писать?

Ну будет, Карлос. Достаточно. Мег Фергюсон, услышь это, наверня­ка лишила бы тебя права говорить от лица всей группы,

– Карлос… – обращается к нему Лорен, – а были у кого-нибудь из вас основания подозревать, что профессора Свенсона связывают… ммм… особые отношения с мисс Арго?

– Не было, – говорит Карлос. – Но теперь есть. Только знаете что? Я никак не пойму, зачем весь этот шум. Всяко бывает. Мало ли кто кем увлекся. Дело житейское.

И тут Карлос свой авторитет роняет. Комиссия не допустит, чтобы их нравственные стандарты, принципы, которые они поддерживают изо всех сил, ставились под сомнение. Глас обывателя им не указ.

– Я полагаю, теперь у всей группы имеются основания считать, – с нажимом говорит Бентам, – что профессор Свенсон мог уговорить мисс Арго вступить с ним в интимную связь, пообещав оказать ей помощь.

– Какую помощь? – спрашивает Карлос.

– Он обещал показать ее рукопись своему нью-йоркскому издателю. Уговорить его опубликовать роман.

Ну нет. Группе ничего такого известно не было. Точно – не было. Карлос может не отвечать – все написано на его лице.

Вот Свенсон и расплачивается за то, что ввел эту садистскую систе­му – приучил студентов молча терпеть все пытки. Комиссия должна бы­ла оказать Свенсону услугу – заткнуть ему рот кляпом, чтобы он не мог закричать: «Карлос, не слушай их! Ничего такого не было!» А что ему го­ворить? Что же было? Я показал ее работу своему издателю, потому что она в тыщу раз лучше твоей, Карлос. Впрочем, теперь уже непонятно, есть у него издатель или нет, и кроме того, он никогда бы не стал требо­вать интима в обмен на профессиональную поддержку. Не только пото­му, что у него есть моральные принципы, есть устои, есть, в конце кон­цов, гордость, но и потому, что, как выяснилось, он не вполне уверен, что смог бы воспользоваться предоставленной возможностью.

– Нет, – говорит Карлос, – этого мы не знали. Но погодите… Я ни­чего не понимаю. Я не хотел…

Все видят, как изумлен Карлос: он не знал, что Анджела пользуется благами, которые другим предоставлены не были, и теперь в нем борются два чувства: он возмущен несправедливостью, но обязан хранить вер­ность своему командиру. Свенсону хочется сказать ему, что несправедли­вость заключается лишь в том, что одному отпущено больше таланта, а другим меньше, и это не имеет никакого отношения к тому, что произо­шло между ним и Анджелой Арго. Но это вряд ли расположит к нему ко­миссию или Карлоса.

– Ничего, Карлос, – говорит Бентам. – Не торопитесь, успокойтесь. Скажите, а вы тоже писатель?

– Надеюсь, – отвечает Карлос.

– Я всегда считал, – продолжает Бентам, – что у писателей отличная память. Их профессия это подразумевает.

– Наверное, – соглашается Карлос.

– Тогда постарайтесь вспомнить, – говорит Бентам, – не происходило ли на занятиях чего-либо такого, что показалось вам хотя бы чуточку странным… или необычным?

Карлос обучен стоять навытяжку и сообщать лишь свою фамилию, звание и номер части. Но он не готов устоять перед таким искушением: ректор называет его писателем, а члены комиссии ловят каждое его сло­во. Разве может он их разочаровать? Разве не обязан сообщить все, что ему удастся вспомнить?

– У нас в группе ходила одна шуточка. Понимаете, мы обсудили несколько рассказов о людях… – Карлос трясет головой. Он сам не понимает, что с ним такое. Даже на флоте было попроще. – …О людях, занимавшихся сексом с… с животными.

Ну да, и начал это Карлос со своим рассказом о юном вуайеристе, его болтливом соседе и немецкой овчарке.

– С животными? – повторяет Бентам.

Билли-антрополога это живо интересует. В каких тайных ритуалах писательского племени практикуется межвидовое совокупление?

– С какими животными? – интересуется Билл. Карлос снова трясет головой.

– Собственно говоря, с курицей.

Бентама это явно забавляет.

– Карлос, уж не хотите ли вы сказать, что некий студент из группы профессора Свенсона написал рассказ, герой которого… совокуплялся с курицей?

– С куриной тушкой, – говорит Карлос простодушно.

Все украдкой хихикают. Бентам смотрит на Свенсона, тот качает го­ловой. М-да… Секс по телефону, секс с животными. Интересный у него получился семестр.

– Понятно, – говорит Лорен. – Тема ширится.

– Это вы о чем? – настороженно спрашивает Карлос.

– Вы же сами сказали, что роман мисс Арго был про яйца. – За долгие годы преподавания Лорен приучилась находить во всем схемы и метафоры. – А теперь еще и куры…

– В романе Анджелы никто с яйцом сексом не занимается, – говорит Карлос.

Ты просто до этого места не дочитал, думает Свенсон. Как низко он пал – гордится тем, что прочел из романа Анджелы больше, чем любой здесь присутствующий.

– Вы сказали «животные», во множественном числе, – напоминает Билл тоном солидного ученого-социолога. – Следовательно, были и другие… животные.

– Корова, – говорит Карлос. – Еще собака.

– В том же рассказе или в других? – спрашивает Амелия.

– В других, – отвечает Карлос.

– Написанных разными студентами? – спрашивает Карл.

– Да. Собака была в моем рассказе.

Вот и сказал наконец правду.

– И всё в прошлом семестре? – спрашивает Бентам. – Ну да.

– Вы хотите сказать, что в прошлом семестре студенты из группы профессора Свенсона писали рассказы, в которых люди вступали в интимные отношения с коровами, курами и собаками?

– С коровой, курицей и собакой, – уточняет Карлос.

– Очень занятно! – говорит Бентам.

– Мы еще говорили между собой, вот, мол, вычислили наконец, что привлекает внимание профессора Свенсона.

Так они решили, что это привлекает его внимание? Да Свенсон из­нывал от тоски, продираясь через их жалкие рассказики, и больше все­го его заботило одно: как же вести занятия, чтоб его не обвинили в сек­суальных домогательствах – в коих его таки и обвинили, стало быть, основания для волнений у него имелись. А внимание его привлек толь­ко роман Анджелы Арго.

Несколько минут все молчат – обдумывают последнее заявление Карлоса. Лорен обводит взглядом членов комиссии и, убедившись, что ни у кого вопросов нет, говорит:

– Спасибо, Карлос. Спасибо за то, что пришли сегодня сюда, за то, что отвечали нам честно и откровенно.

– Погодите! – говорит Карлос. – Я бы хотел кое-что уточнить. Лично я считаю, что в рассказах о сексе с животными ничего предосудительного нет. По-моему, студенты имеют право писать о чем захотят!

Поздно Карлос вспомнил о Первой поправке!

– Да, конечно, – отвечает Бентам. – Мы с вами полностью согласны. Спасибо за помощь.

Сколько еще преданных Свенсону студентов предстанет перед ко­миссией? Может, все. Слушание еще не закончено. Карлос пробирается вверх по проходу, стараясь не встречаться взглядом со Свенсоном.

Дверь снова открывается. По ступеням плавно спускается Клэрис Уильямс, и унылый лекционный зал тут же превращается в подиум, по которому летит, едва касаясь земли, блистательная Клэрис, изгибает свою тонкую, длинную шею, отворачивает голову – словно избегает сле­пящего света фотовспышек. Свенсону кажется, что дыхание перехвати­ло у всех членов комиссии, и каждый из них задумался, почему такие сту­дентки не идут к ним в семинары.

– Спасибо, что пришли, мисс Уильямс. Даже Бентам сражен красотой Клэрис.

– Не за что, – ровным голосом отвечает Клэрис.

– Я понимаю, вам это может быть неприятно, – говорит Лорен, – поэтому мы постараемся вас не задерживать. Когда вы общались с профессором Свенсоном – в классе или за его пределами, – замечали ли какие-нибудь… странности в его поведении?

– Нет, – качает своей очаровательной головкой Клэрис.

Она поддерживает Свенсона, однако присутствующие сомневаются в ее искренности, поскольку не могут поверить, что нормальный здоро­вый мужчина западет на Анджелу Арго, когда рядом такая девушка, как Клэрис. Да ясно же – либо она врет, либо Свенсон ненормальный. А яв­ляется ли безумие смягчающим обстоятельством при обвинении в сексу­альных домогательствах?

Свенсон и Клэрис знают: все это – правда. Свенсон думает: да, на­верное, что-то со мной не так. Клэрис в качестве сексуального объекта он никогда не рассматривал, зато сколько времени страдал по Анджеле Арго. Смех, да и только. Какой же он мужчина?

Бентам бьет прямо в цель.

– А не было ли в поступках профессора Свенсона чего-либо такого, что заставило бы вас заподозрить его в неподобающем поведении по отношению к другим студенткам?

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Клэрис.

– Не встречали ли вы случайно профессора Свенсона с мисс Арго… в каких-нибудь… неожиданных местах?

– Да, однажды…– шепчет Клэрис; все подаются вперед, и лишь Свенсон откидывается назад. – …Я столкнулась с профессором Свенсоном в общежитии – он выходил из комнаты Анджелы.

– Выходил из комнаты мисс Арго? – изумляется ректор. Свенсон все еще ждет: вот сейчас правдивая Клэрис уточнит, что она не видела, как он выходил из комнаты Анджелы. Она столкнулась с ним на лестнице и сама решила, что шел он от Анджелы. Улика-то кос­венная!

– Да, – отвечает Клэрис. Разве Свенсон не учил ее, как важны подробности?

– Вы помните, когда это случилось?

– Помню. Перед самым Днем благодарения – я еще приняла профессора Свенсона за чьего-нибудь отца, который помогает дочери… отнести, например, вещи в машину. И искренне удивилась, поняв, что это профессор Свенсон.

Он и есть чей-то отец. Но не Анджелы Арго.

– Вы профессору Свенсону что-нибудь сказали? – спрашивает Лорен.

– Просто поздоровалась.

– Он вас видел? – спрашивает Билл.

– Видел.

– Вы кому-нибудь об этом рассказывали? – спрашивает Лорен.

– Нет, – отвечает Клэрис. – Зачем?

Действительно, зачем? Зачем ей было об этом рассказывать? Вопрос явно лишний. Да только святая удержалась бы и никому не насплетнича­ла. Так откуда же Бентам знал, о чем именно спрашивать Клэрис? И тут Свенсон догадывается: Клэрис сама им все рассказала, когда узнала, что комиссия занялась сбором сведений. Теперь он понимает, что дело при­няло серьезный оборот, с этого самого мгновения события покатятся, как снежный ком с горы, за предательством Клэрис последует еще одно представление: студенты будут пинать его, лежачего, ногами.

– А какой был у профессора Свенсона вид, когда он покидал помещение, где проживает мисс Арго?

– Я бы сказала… смущенный, – отвечает Клэрис.

– А может, виноватый! – настаивает Бентам.

– Скорее, смущенный, – повторяет Клэрис.

– Благодарю вас, – ледяным тоном говорит Бентам. Он не привык к тому, чтобы его поправляли такие вот девицы. – Комиссия признательна вам за помощь.

Теперь поток мучителей и обвинителей уже не сдержать протоко­лом, определявшим до сей минуты порядок и время их появления. На ле­стнице Клэрис едва не сбивает с ног Кортни Элкотт. Она, как Анджела с Карлосом, тоже изменила имидж, помадой не злоупотребляла, серьги сняла, как сняла широкие штаны и необъятный свитер. На ней темно-си­ний костюм – наверное, его надевает ее мамаша, когда отправляется на дамский ланч в «Ритц».

Кортни усаживается на стул. Она не хочет, чтобы ее благодарили, не ждет вопросов. Поток слов вырывается из нее, как шампанское из бу­тылки.

– Никто этого не скажет, – говорит она. – Я точно знаю, никто здесь об этом не скажет, но я решила – кто-то ведь должен. Мы все понимали – что-то происходит. На занятиях нас всех опускали. Профессор Свенсон либо критиковал в пух и прах твою работу, либо подначивал на это других студентов. Особенно Анджелу: он вынуждал ее говорить все те гадости, которые на самом деле хотел бы сказать сам. Но когда дошел черед до нее – до ее главы из романа, или что там это было, – никому и слова поперек сказать не дали, а когда мы пытались высказаться, он нам заявил, что мы все дебилы, а Анджела – гений. Ну вот мы и решили, что он либо спит с ней, либо еще что…

– Прошу прощенья! – перебивает ее Свенсон. – Полагаю, комиссия понимает, что могут быть и иные причины хвалить работу студента.

Такое вынести невозможно – он не желает, чтобы его судила Корт­ни, тупая, неблагодарная дрянь. Должна же комиссия понять, что он не в силах сидеть и слушать, как эта идиотка критикует его профессиональ­ную деятельность. Однако реплика Свенсона так изумляет Бентама, что он словно не сразу вспоминает, кто Свенсон, собственно, такой.

– Мы это понимаем, – говорит он. – Но, Тед… будьте добры, подождите со своими замечаниями, пока…

– Прошу прощенья, – говорит Свенсон. – Но это уж чересчур.

– Ничего страшного, – прощает его Кортни. – Я все сказала. И сделала это исключительно потому, что ни у кого другого духу бы не хватило.

– Мы вам очень признательны, – говорит Лорен. – Спасибо за смелость, Кортни.

Проходя мимо Свенсона, Кортни одаривает его ослепительной улыбкой торжествующей добродетели. Что ж, повод радоваться у нее есть. Правда ее раскрепостила. Она может и впредь предаваться сенти­ментальным размышлениям о жизни в гетто, и никто ее не остановит. Свенсон получил хороший урок. Теперь поостережется критиковать студентов. Впрочем, такой шанс ему вряд ли представится.

Наступает тишина. Где же следующий свидетель? Неужели истери­ческий всплеск Кортни был последним выступлением, финальным аккор­дом обвинения? Комиссия роется в папках, проверяет списки. У Андже­лы тоже заготовлен список. У всех – кроме Свенсона. Бентам смотрит на свой «ролекс». Свенсон бросает взгляд на «касио». Прошел час. Лорен барабанит пальцами по столу. У всех на лицах написано нетерпение.

Свенсон очень надеется, что произойдет хоть что-нибудь. Достаточно небольшой паузы в представлении – и тут же на ум приходит вопрос: а что с ним будет после того, как слушание закончится? Ни жены, ни ра­боты, ни дома. Он вытягивает шею, но видит лишь затылок Анджелы. Бентам говорит:

– У меня в списке значится, что следующий… Мэтью Макилвейн. Может, он забыл или передумал…

Мэтт Макилвейн? Он-то о чем хочет сообщить? Что встретился со Свенсоном и Анджелой у видеосалона? Комиссия, похоже, желает опро­сить всех, кто когда-либо видел их в одном месте и в одно время. Мэтт может сказать, что встретил их на Норт-стрит: они, жарко поцеловав­шись, отправились куда-то под ручку. У Мэтта миллион причин желать Свенсону неприятностей.

– Пойду посмотрю, там ли он, – говорит своим звонким бойскаутским тенорком Билл Гриссом.

Он вскакивает и бежит, перепрыгивая через ступени, наверх. Нет его довольно долго. Наверное, счастливчик, отправился в уборную.

Возвращается он не с Мэттом, а с Арлен Шерли, которую держит под руку. Арлен, одетая в свою ослепительную форму, вся дрожит. Она что здесь делает? Слишком все это близко к Шерри.

Билл едва ли не силком усаживает Арлен на стул. Она сидит потупив­шись. Ректор Бентам пожимает ей руку. Положенных благодарностей за то, что пришла, Арлен будто и не слышит – она не сводит глаз со своих сжатых в кулачки рук.

Бентам с ней связываться опасается. Пусть Лорен разбирается.

– Арлен, – говорит Лорен, – скажите, заходила ли мисс Анджела Арго в амбулаторию?

– Несколько раз, – отвечает Арлен.

– По какому поводу?

– У нее были… проблемы со здоровьем.

– Какого рода? – Если понадобится, Лорен будет весь день расспрашивать.

Тут Арлен смотрит вопросительно на Фрэнсиса Бентама – позволит ли глава университета отвечать. А как же врачебная тайна?

– Бетти… – ласково говорит Бентам.

– Я – Арлен.

– Бетти – это библиотекарша, – объясняет Лорен. Она тоже не любит Фрэнсиса Бентама. Но Свенсона куда больше.

– Отвечайте, Арлен, – соглашается Бентам. – Медицинские карты студентов – часть их досье…

Так ли это? А что бы сказали юристы? Но Арлен этого не спросит, как не будет перечить ректору.

– Прежде всего, у нее эпилепсия. В мягкой форме, однако… Во избежание приступов надо постоянно принимать лекарства. В тот раз дежурили Шерри Свенсон и я…

Упомянув имя Шерри, Арлен замирает. Да, накладочка вышла. Ко­миссии известно, кто такая Шерри. Напряжение в зале возрастает. Свенсон замечает вдруг, что на несколько мгновений задержал дыхание.

– Пациентка сказала… – Голос Арлен дрожит. – …Сказала, что ее мучают мысли о самоубийстве. Должна признаться, меня это крайне напугало. Я позвала Шерри. Шерри налила нам всем кока-колы. Помню, Анджела говорила, как боится, что никогда не встретит мужчину, которого сможет полюбить, что у нее никогда не будет детей, да еще и эпилеп­сия…

На Анджелу это совсем не похоже. Свенсон не может поверить, что эта самоуверенная, упорная девушка позволила себе нести весь этот де­вичий бред. Но девочка в ее романе именно такая. Неужели Анджела проводила исследование? А на Свенсоне изучала характер мужчины-преподавателя? Вот и ему преподнесен урок – о разнице между литера­турой и автобиографией.

– И что же вы ей сказали? – спрашивает Лорен.

– Смешно, – говорит Арлен, – но мы с Шерри стали рассказывать ей, как познакомились со своими мужьями. Ну, понимаете, хотели ее утешить.

Члены комиссии глядят на Свенсона, вернее, на его оболочку. Он по­кинул собственное тело. Его разум запросил передышки – ему надо пе­реварить новую информацию.

Тайна раскрыта. Так вот как рассказ об их с Шерри встрече попал в роман Анджелы. Он не псих, не параноик. Всему есть объяснение. Ну почти всему. Это кажется Свенсону даже забавным и не обидным – по сравнению с мучительной мыслью о доброй, ласковой Шерри, которая рассказывает про романтическую встречу со своим мужем девушке, к ко­торой ее муж как раз испытывает романтические чувства.

– А потом? – спрашивает Лорен.

Хороший вопрос. Об этом может рассказать он, Свенсон. Анджела отправилась домой и в своем романе описала сцену встречи Шерри и Свенсона в приемном покое больницы Святого Винсента. Но он – един­ственный, кто это знает, единственный, кого это волнует. Никто из них и не догадывается, насколько это связано с выдвинутыми против него обвинениями. Она выуживала подробности его жизни, использовала их в своей работе. И это доказывает, что он был ей интересен, что привлек ее внимание. У Свенсона начинает кружиться голова – так стремитель­но мечутся его чувства между Анджелой и Шерри. – Потом Анджела успокоилась, – говорит Арлен.

– Прошу прощенья, – перебивает ее Бентам. – Вы хотите сказать, что когда к вам в амбулаторию приходит студент с суицидальными мыслями, вы пьете с ним кока-колу и рассказываете романтические истории?

– У нас не хватает персонала, – говорит Арлен. – Господи! Да мы же направили Анджелу на консультацию к психологу, в Берлингтон.

– В Берлингтон? То есть, по-вашему, мы советуем учащимся с суицидальными наклонностями отправляться самостоятельно в Берлингтон? – В голосе Бентама слышна угроза. Когда они разберутся со Свенсоном, займутся амбулаторией. И следующим, от кого они избавятся, будет Шерри. Что Свенсон натворил! Погубил не только собственную жизнь, но и жизнь Шерри, которая ничем такого не заслужила!

– Вы проверяли, пошла ли мисс Арго на прием к специалисту?

Почему Шерри не проверила? Да потому, что все они – за исключе­нием Свенсона – знали, что Анджела лжет. Шерри, Магда, даже Арлен. Все женщины знали. А Магда даже предупреждала его.

– Невозможно их постоянно держать за руки, – резко отвечает Арлен.

Заметил ли кто-нибудь кроме Свенсона, что классовая борьба таки разгорелась? Арлен, рабочая косточка, уже не в силах сдерживать того, что накопилось, – опостылели ей и маленькие паршивцы, которых она столько лет пестует, и лицемерные британцы, которые пришли сюда за­воевателями и считают, что вправе всем здесь распоряжаться.

– Конечно, невозможно, – соглашается Лорен.

– Это все? – спрашивает Арлен раздраженно.

Все, да не совсем. Ее показания усилили неприязнь, которую комис­сия испытывает к Свенсону: он не просто предложил студентке помочь опубликовать ее роман в обмен на сексуальные услуги, он предложил это студентке, склонной к суициду.

– Есть еще вопросы к миссис Шерли?

Вопросов нет – никому не хочется в этом копаться. Никому, кроме Амелии, которая, кажется, не заметила вспышки классового конфликта между Арлен и Бентамом.

Амелия говорит:

– Упоминала ли мисс Арго о своих отношениях с профессором Свенсоном?

Арлен едва не лишается дара речи.

– Как это… при Шерри… при жене Теда она бы не стала… А вы?

Амелия пожимает плечами. Сейчас не время и не место объяснять, что говорят или могут сказать друг другу латиноамериканки.

– Ну что ж! – говорит Лорен. – Арлен, вы больше ни о чем не желаете нам сообщить?

– Разве что еще одно… – говорит Арлен голосом, тонким и острым, как игла, которой вводят яд. – Думаю, вам следует задуматься о том, на­ сколько все это тяжело для Шерри. – Арлен в упор смотрит на Свенсона. Он закрывает лицо руками, но вообще-то хочет заткнуть уши, бормотать какую-нибудь белиберду – лишь бы не слышать ее голос. – Шерри – сильная женщина. Очень сильная.

Свенсон чувствует себя рогоносцем. Шерри оставила его ради Арлен! И теперь Арлен, а не Свенсон имеет право говорить о Шерри в присутствии этих посторонних людей. Ему хочется подойти к Анджеле, схватить ее за шкирку – посмотри, что ты наделала! Но он знает, что не она тут главный персонаж: это он все сделал своими руками. Ради него и устроили судилище. Если он сейчас запрокинет голову и завоет в голос, они хоть тогда заткнутся?

– Благодарим вас, Арлен, – говорит Лорен.

– Не за что, – отвечает Арлен.

Она смотрит на Билла, словно ждет, что он проводит ее, поможет уйти, как помог прийти. Но с Арлен все в порядке – это крепкая медсе­стра лет под шестьдесят, которой только что хватило сил забить здоро­венный гвоздь в крышку гроба Свенсона. Она и сама отсюда выберется, встанет и уйдет. Когда Арлен проходит мимо Анджелы и ее родителей, Свенсон приподнимается и смотрит на них: интересно, как папа с ма­мой восприняли известие о суицидальных наклонностях дочери. Похо­же, никак. Они сосредоточены на своей миссии. Они здесь, чтобы под­держать дочь, чтобы удостовериться в том, что правосудие свершится.

Комиссия смотрит на Анджелу – точнее, на Анджелу и ее родителей. Никто ничему не удивляется. Все было срежиссировано заранее.

Лорен говорит:

– Анджела, вы готовы? У вас есть силы отвечать на вопросы комиссии?

Анджела, вы готовы? Других свидетелей об этом не спрашивали. Ими вертели так и сяк – как было удобнее комиссии. Но начала все Ан­джела, она этого хотела. Анджела была готова с самого начала. Она сто­яла у истоков.

Анджела встает и выходит к столу. И Свенсон видит панковские бу­лавки, торчащие из-под обличья примерной студентки. Он ждет, что она сейчас споткнется или стукнется об угол стола, но она – как дебютантка на балу – грациозно опускается на стул. Да нет же, даже при этой маски­ровке ее жесты будут теми же, ее манера держаться выдаст ее истинную натуру. Актеры все время так делают. А Анджела – девушка разносторон­не одаренная.

Комиссия словно отступает в сторонку, вверяет Анджелу Лорен: только она способна общаться с таким хрупким созданием.

– Анджела, – говорит Лорен, – прежде всего мы хотим сказать, что все, кто тут присутствует, понимают, как трудно было вам решиться на это. Спасибо вам за смелость, которую вы проявили. И еще я хочу сказать, что все мы прослушали запись вашего… разговора с профессором Свенсоном. И пришли к единодушному выводу: нет никакой необходимости прослушивать ее здесь еще раз. Мисс Уолин, – кивает она на секретаршу Бентама, – переписала разговор на бумагу, для протокола.

Так значит, их не заставят прослушивать запись публично! У Свенсо­на от радости голова идет кругом. Ему больше не придется слушать эту гадость, эту низкопробную подделку, эту ложь, из которой следует, что он уговорил Анджелу вступить с ним в интимные отношения, пообещав за это показать ее книгу Лену. Анджела сидит, сложив руки на коленях, – похоже, ей не хватает колец, которые она с удовольствием покрутила бы на пальцах. Утром, одеваясь, она упустила это из виду. На лице ее вы­ражение крайнего раздражения и скуки, так знакомое ему по первым се­минарским занятиям, но теперь у нее пронзительный взгляд мученицы, благочестивый и скорбный, и зажгло его пламя священной войны, кото­рую она ведет с мужской тиранией и сексуальными домогательствами.

– Ну что ж, Анджела, – говорит Лорен. – Может быть, вы для начала расскажете нам, как познакомились с профессором Свенсоном?

Анджела презрительно выпячивает нижнюю губку. Они что, иди­оты?

– Я занимаюсь в его группе. Вернее, занималась.

– Сколько в ней человек? – спрашивает Карл. Хочет проверить, какая у профессора нагрузка.

– Восемь, – отвечает Анджела. – Со мной – девять.

Амелия и Билл кидают на Свенсона оскорбленные взгляды. Да, на­грузка минимальная.

– У вас с профессором Свенсоном возникли… некие отношения.

– Да, это было как-то странно, – говорит Анджела. – Он все время вызывал меня на консультации. Это всех удивляло – больше ни с кем он таких консультаций не проводил. Студентам отлично известно, что в своем кабинете он… типа… почти не показывается.

Лорен держит паузу – чтобы информация усвоилась. Свенсон не только растлитель малолетних, он еще и нерадивый преподаватель.

– А что вы обсуждали на этих «консультациях»?

– Ну, мою работу. Если это можно назвать обсуждением. Он, вообще-то, не вносил никаких поправок. Говорил только, что у меня хорошо получается и что нужно продолжать в том же духе.

Слушание можно заканчивать прямо сейчас. Всякому уважающему се­бя преподавателю понятно: профессору не так уж и нравилась эта рабо­та, он просто хотел встречаться с этой студенткой за пределами класса.

– А теперь, Анджела, расскажите своими словами, как развивались ваши отношения.

Если Лорен еще раз произнесет слово «отношения», Свенсон ее при­душит. От-но-ше-ния. Его раздражает пришепетывание на третьем слоге.

И тут из-под одежек новой Анджелы проглядывает старая Анджела. Она начинает вертеться, но сколько бы ни крутилась, с пути она не сой­дет. Он может скакать козлом перед ее носом, она на него и не взглянет. Он чувствует, что, если она хоть разок на него посмотрит, что-то изме­нится. Она прекратит этот спектакль, снимет свои обвинения. Он рас­суждает как охотник. Вот кем он стал? Охотником? Только охота не ув­лекла его настолько, чтобы он забыл о себе окончательно, – его приводит в ужас мысль о том, что всем этим людям известно про его от­ношения с этой странной вертлявой девчонкой.

– У меня было такое ощущение, что он… ну… вроде как… заинтересован.

– Заинтересован? – повторяет Лорен. – Заинтересован в этих отно­шениях?

Анджела говорит:

– Понимаете, я замечала, как он смотрит на меня во время семинара.

Конечно, он смотрел на нее – во всяком случае, в ее сторону: она так агрессивно молчала, стучала своими шипами – кстати, куда они подева­лись? – по столу, когда другие студенты изливали души и раскрывали сердца. Свенсон надеется, что комиссия примет все это к сведению. От­ныне они хорошенько подумают, прежде чем взглянуть на студента. Как, интересно, можно было не смотреть на Анджелу, наряд которой был по­добран специально, чтобы вынуждать вас на нее смотреть, чувствуя при этом, что ваш взгляд нарушает ее право невидимкой скользить по миру.

Свенсону нужно все вспомнить. Вспомнить, что именно происходи­ло – чтобы держаться правды. Держаться реальности. Девушка, кото­рой он был «увлечен», весьма отдаленно напоминает ту, которая сидит сейчас за столом. Очень трудно соотносить ту Анджелу и эту. Какая из них настоящая? Удивительно, но этого так и не узнаешь, даже если в сво­ем творчестве она якобы открывает интимные стороны своей души. Но ведь Свенсон всегда предупреждал студентов: не следует считать, что эта душа – душа самого писателя.

Лорен спрашивает:

– А профессор Свенсон что-нибудь говорил вам?

– Конечно говорил. Я приносила ему работу. То, что писала.

– А как он относился к вашему творчеству?

– Я ведь уже сказала. Ему все действительно нравилось.

– Понятно, – говорит Лорен и, помолчав, спрашивает: – А почему вы решили, что ему это действительно нравилось?

– Он оставлял мне сообщения на автоответчике, говорил, что ему очень нравится то, что я делаю.

– На ав-то-от-вет-чике? – по слогам повторяет Лорен.

– И все время просил принести еще.

Вот это комиссия пусть отметит. Преподаватель хотел читать рабо­ты студентки. Жаль, они не знают, какой хороший у нее роман. Он хочет сказать об этом прямо сейчас – уточнить, что была причина про­сить ее приносить новые главы. Но если он сейчас встанет и скажет так вслух, это вряд ли ему поможет. Все решат, что он заблуждался. Да, за­блуждался. Но не относительно ее романа.

– А какие ваши работы интересовали профессора Свенсона?

– Мой роман. Главы из романа.

Когда она произносит слово «роман», голос ее чуть дрожит. Неуже­ли комиссия этого не замечает, не видит, что в обличье этой якобы про­стодушной девчушки скрывается кровожадный убийца? Нет, они ничего не слышат. Никто из них – за исключением Магды, но та молчит – не может представить себе, что это косноязычное, полуграмотное дитя на­писало роман, который так увлек его, человека взрослого и опытного. Настроение у них падает – как и у него, когда он впервые услышал от Ан­джелы это слово. Свенсон читает по лицам Карла и Билла – нет, ради та­кой девицы мы бы местом рисковать не стали.

– Может быть, вы расскажете нам немного о своем романе?

– Что вас интересует?

– Например, фабула. – Лорен надеется, что сейчас Анджела опять промычит что-нибудь нечленораздельное.

– Там про девочку, которая влюбляется в своего учителя.

Ну, теперь самое время пересказать комиссии тот эпизод, где девоч­ка и учитель трахаются среди разбитых яиц. И не забыть отметить, что эта скромная невинная девица весьма точно описала происходившее.

– А почему вы стали писать именно об этом? – спрашивает Лорен. – Откуда вы взяли эту фабулу?

Анджела смотрит на нее непонимающе. Откуда, по мнению Лорен, берутся сюжеты?

– Придумала.

– Это понятно, – улыбается Лорен. – А как вы полагаете, не мог ли профессор Свенсон, прочитав ваш роман, решить, что вы… испытываете чувства к одному из своих преподавателей?

– Мог, – говорит Анджела. – Наверное.

Неужели шесть вполне разумных мужчин и женщин поверят, что Свенсон решил завести «отношения» с Анджелой потому, что прочел об этом в ее романе, – ну что он, ненормальный подросток, на школьном дворе расстрелявший из автомата своих соучеников, адвокаты которого заявляют, что на это его подтолкнула компьютерная игра?

Лорен говорит:

– Может, на мысль о том, что профессор Свенсон хочет завести с вами особые отношения, вас навело что-либо еще?

Анджела должна подумать.

– Ну, я случайно выяснила, что он брал в библиотеке сборник моих стихов.

Так Анджеле было известно, что он читал ее стихи! Свенсон пытает­ся понять, что это может значить. Когда она об этом узнала? Давно ли? Почему ему не сказала? Но тут Лорен спрашивает:

– Как вы это обнаружили?

Я время от времени заглядываю на эту полку. Проверяю – вдруг кто взял почитать мою книжку. Никто не берет. А тут раз смотрю – ее нет на месте. И я попросила знакомого парня, который работает в библиотеке, проверить по компьютеру. Оказалось, что книжку взял профессор Свенсон. И я догадалась – что-то происходит. Я никак такого не ожидала: неужели преподавателю больше делать нечего, кроме как ни с того ни с сего брать в библиотеке книгу с твоими стишками.

Да, конечно, не ожидала. Но погодите! Неужели никто не заметил, что Анджела призналась в поступке, который, строго говоря, противо­законным назвать нельзя, но совершать не принято? Записи о выданных книгах касаются только читателя и библиотекаря. Впрочем, тут можно вспомнить о телефонных счетах, о медицинских картах. Ничего не ос­талось святого, ничего конфиденциального.

– И что вы почувствовали, – спрашивает Лорен, – когда узнали, что вашу книгу взял профессор Свенсон?

– Меня будто ограбили, – говорит Анджела. – И еще…

– Что еще?

– Я еще подумала, что если бы профессор Свенсон был – ну, не знаю, – обычным парнем и я бы узнала, что он взял в библиотеке мои стихи, я бы решила, что нравлюсь ему.

Если бы профессор Свенсон был обычным парнем? А с чего это она взяла, что человек, берущий в библиотеке книгу, проявляет тем самым сексуальный интерес? Да, конечно, в чтении чужого произведения есть нечто сексуальное: это интимное общение с автором. Однако можно же читать… к примеру, Гертруду Стайн, и это вовсе не значит, что она тебе кажется привлекательной.

– А когда вы впервые почувствовали, что профессор Свенсон хочет чего-то, выходящего за рамки отношений «студент – преподаватель»?

Да когда они в первый раз заговорили, ваша честь, когда он взглянул на нее под перезвон колоколов. В классе было полно народу, а встрети­лись их глаза. Нет, тогда он не понял, что происходит. Но теперь – по­нимает. Как это он стал романтиком? Да, приходится признать: то, ка­ким видит его комиссия – старым расчетливым развратником, – не так унизительно, как правда. Но если Анджела догадывалась, чего он хочет, почему не сказала? Объяснила бы, какие чувства он к ней испытывает, какие она к нему, и он бы не потратил столько времени, пытаясь во всем разобраться. Избавила бы его от лишних волнений, от мучительных со­мнений. Даже сейчас было бы не поздно. Но, с другой стороны, как она могла сама об этом заговорить? Как могла затронуть такую тему? Ведь он преподаватель, а она студентка. И судилище устроено по этой самой причине.

– Наверное, когда я сказала ему, что мой компьютер полетел, а он предложил свозить меня в Берлингтон, в компьютерный магазин. Мне показалось тогда, что это… ну, как-то чересчур. Но я все говорила себе, что он просто хочет мне помочь.

– А он хотел? – спрашивает Лорен.

Да, разумеется. Так хотел, что угробил целое утро, чтобы свозить девчонку в Берлингтон. Что ж, хорошо. Есть Бог на свете, и Он наказы­вает Свенсона за мечты о том, чтобы эта поездка не кончалась, за то, что поездка туда же с собственной дочерью ему понравилась куда меньше.

– Что же произошло в тот день? – спрашивает Лорен.

– Сначала – ничего особенного. Профессор Свенсон немного нервничал. Словно боялся, как бы нас кто не увидел. Словно мы делали что-то недозволенное.

Неужели Лорен забыла, что именно она их и видела, когда они выез­жали из кампуса?

– А потом… – подсказывает Лорен.

– Потом мы ехали домой, и он говорил о чем-то… я не помню. Короче, он вдруг упомянул про своего нью-йоркского издателя, спросил, не хочу ли я дать этому человеку почитать свой роман, и вот тогда он положил мне ладонь на руку, а затем… на ногу.

Анджела замолкает – пытается успокоиться. В зале полнейшая ти­шина.

Ее может прервать кто угодно, достаточно лишь крикнуть: она лжет! Но если вмешается Свенсон, он все испортит, лишится единственного шанса услышать, что скажет Анджела дальше. И так и не выяснит, что же она тогда думала. Вернее, что якобы думала.

– Он снова спросил, хочу ли я, чтобы его издатель прочитал мой роман, и я поняла, что он на самом деле имеет в виду, и… – Анджела пере­ ходит на шепот: – … я сказала «да».

Она сидит, уставившись в стол, но наверняка ловит благожелатель­ные флюиды, исходящие от комиссии, все члены которой, и прежде все­го Лорен, наверняка переспали бы с любым, кто пообещал бы им зна­комство с крупным нью-йоркским издателем. А они ведь люди взрослые, опытные, в отличие от Анджелы – она же, в сущности, ребенок. Что могла она – они – сделать? Конечно, надо было ответить «да».

– Что же было дальше, Анджела? – спрашивает Лорен.

– Мы поехали ко мне в общежитие, и он предложил донести компьютер до комнаты.

Предложил? Анджела сама попросила.

– И вы согласились? – говорит Лорен.

– Да, – отвечает Анджела. – Мне не хотелось его обижать. Я решила вести себя так, будто все это не в моей власти, понимаете, совершенно пассивно.

Пассивно – не ее слово. Она его и произносит с трудом. Использует лексику, которую освоила за последние несколько недель.

– То есть можно сказать, что в тот день, когда профессор Свенсон предложил проводить вас до комнаты, вы собой не вполне владели?

– Именно так, – говорит Анджела.

О да! У нее едва хватило сил бросить его на кровать.

– А вы с профессором Свенсоном осуществили то… то, что, как вы полагали, вам придется сделать, чтобы он помог вам с книгой?

Анджела говорит, запинаясь:

– Я не уверена, что могу об этом рассказывать.

– Все-таки попытайтесь, – говорит Лорен. – Сделайте глубокий вдох.

Какое же это извращение: взрослая женщина, профессор универси­тета мучает девушку-студентку, заставляя ее описывать такой инцидент в присутствии не только комиссии, но и собственных родителей. Да Свен­сон мог бы трахнуться с Анджелой на алтаре часовни Основателей, что было бы пристойнее, чем эта дикая оргия. Однако ему не следует забы­вать, что Анджела сама все начала. Анджела выбрала такой путь.

– Ну, мы занимались сексом. Собственно, мы только начали. А потом с профессором Свенсоном случилась… неприятность.

– Неприятность? – Неужели комиссии это неизвестно? Кто-то шелестит своими записями.

– У него вроде как зуб сломался.

Все разворачиваются к Свенсону, который как раз трогает сломан­ный зуб языком. Они видят, как вздувается вдруг его щека. Его собствен­ные рефлексы свидетельствуют против него.

– И? – говорит Лорен.

– На этом все закончилось, – отвечает Анджела.

– А что вы почувствовали? – спрашивает Лорен.

– Облегчение, – отвечает Анджела, и то же чувство испытывают все присутствующие. Интересно, каково сейчас родителям Анджелы? Что они думают про Свенсона? – Моей вины в этом не было. Я свою часть договора выполнила.

– А профессор Свенсон сдержал слово? Он отвез ваш роман своему издателю?

– Да. То есть, наверное, да.

– А как вы об этом узнали?

– Он мне сам сказал. Но солгал.

– И как же он солгал? – спрашивает Лорен.

– Он сказал, что отдал его издателю.

– А на самом деле?

Анджела замолкает. Возможно, они так и будут сидеть здесь до скон­чания века, наблюдать за тем, как она разыгрывает свою роль, делая вид, что впала в ступор. Но теперь, словно компенсируя самоустранение дочери, потихоньку выходят из ступора ее родители. Отца (отчима?) пе­редергивает – или это икота? Жена пытается его удержать, не хочет, чтобы он нарушал правила приличия, но он явно желает высказаться. Хриплым от волнения голосом он кричит:

– Ну скажи же им, дорогая! Новости-то хорошие!

Дочурка оборачивается к отцу, и Свенсон узнает прежнюю Анджелу. Она закрывает глаза, трясет головой. Сгинь, проклятый! Но, открыв глаза, к своему неудовольствию, обнаруживает его на прежнем месте.

– Анджела! – импровизирует Лорен. – Какие такие хорошие новости? – Хорошие новости в повестку дня не входят, здесь речь идет только о грехе и домогательствах.

– Понимаете, профессор Свенсон мне сказал, что не сумел уговорить издателя прочитать мою книгу, и я ему поверила. Это меня очень огорчило. Расстроило. После того, что мы… ну, понимаете… после всего этого… А потом, недели две назад, мне позвонил человек по имени Лен Карри, издатель профессора Свенсона. Он сказал, что нашел рукопись на стуле в ресторане, где они с профессором Свенсоном встречались, и прихватил с собой. Хотел отослать по почте, но в такси по дороге домой начал ее читать. Теперь он предлагает мне контракт, хочет опубликовать роман, когда он будет закончен.

Если бы это был настоящий зал суда, вернее, такой, какой показыва­ют в кино, он бы взорвался от удивления и восторга. Но ученые мужи – люди благовоспитанные и зажатые, они не свистят и не орут. И все же Свенсону кажется, будто от их мозгов исходит приглушенное жужжание. Неужели никто не догадывается? Девочка – патологическая лгунья. Придумала святочный рассказ про Лена Карри и ее роман… Члены ко­миссии не смеются. Лица у всех строгие и мрачные. Они не успели скрыть свою реакцию, их мучают зависть и обида. Им надо прийти в се­бя, и тогда они сумеют изобразить искреннюю радость за успех студент­ки их университета.

У Магды открыт рот, но она этого не замечает. Свенсон смотрит на нее и поспешно отводит взгляд. Такого их дружба не выдержит: Магда же просила его показать ее книгу Лену, он отказался, а вот рукопись Ан­джелы отвез. Нет, Магда от такого никогда не оправится: слишком уж много неприятных мелочей, и все одна к другой. Да нет, он себе льстит, Она все сумеет превозмочь. А вот дружбе их действительно конец. Вот он теряет еще одну драгоценную частичку жизни, которой никогда не дорожил как следовало бы: это была капля воды, которая понадобилась бы теперь, когда его колодец пересох. Только теперь он понимает, как любил, как любит Магду. Тогда почему же он уговаривал Лена Карри опубликовать книгу Анджелы?

Лен Карри собирается издать роман Анджелы. Так вот почему зате­яно это разбирательство? Да Анджела должна Свенсону ноги целовать, а не жизнь рушить. Что решила сделать, когда подумала, что Свенсон, ее верный рыцарь, не сумел помочь ей опубликовать книгу. Если она это тогда решила. Кто знает, что она делала и почему? Почему Лола-Лола по­сылала неуклюжего толстяка профессора торговать ее непристойными фотографиями?

Отныне это Лен будет порциями читать роман Анджелы, Лен будет с ней его обсуждать, Лен первым узнает, чем заканчивается книга. Но Лен в нее не влюбится, ему это ни к чему, он не так утомлен жизнью, не так жалок и убог. Зачем ему спать с Анджелой, когда он живет в городе, где столько красавиц? И Анджеле ни к чему будет заставлять его в себя влюбляться, ведь контракт у нее уже в кармане.

Вот что еще интересует Свенсона: почему Лен Карри не позвонил ему? Почему его вывели из игры? Что за тайный заговор? Он все размы­шлял о «Голубом ангеле», а надо было смотреть «Всё о Еве» [31]. Эй, осто­рожнее… За этим поворотом тебя ждет безумие. Ему никогда не опубли­ковать новой книги. Весь мир захватит Анджела. Ну и пусть. Пусть забирает его себе.

– Анджела, это… это замечательно! – говорит Лорен.

– Поздравляем, мисс Арго! – бурно радуется Бентам. – Непременно известите, как все у вас сложится!

Как легко Анджела добилась триумфа! Кому комиссия окажет пред­почтение? Студентке, чей пример вдохновит будущих студентов и спон­соров из числа бывших? Или потрепанному, сексуально невоздержанно­му профессору-неудачнику, о чьем существовании вышеупомянутым будущим и бывшим лучше не знать?

– Поздравляю, – говорит Магда.

И комиссия вторит ей: поздравляем, молодчина. Как все замечатель­но складывается – они избавляются от бельма на глазу, а заодно получа­ют знаменитость из числа студентов.

Тихо, нежно, как ребенка, Лорен спрашивает:

– Анджела, а как повлияла на вас эта история? Вы долго не могли оправиться?

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Анджела.

– Вы говорили о нарушении сна…

– А, вы про это… – говорит Анджела. – Ну да, меня все время мучают кошмары. Почти каждую ночь снится, как я смотрю в окно, а по двору летают белые существа, женщины в белых платьях с длинными развевающимися волосами. И я почему-то понимаю, что это дочери Элайи Юстона. Мне кажется, что они пришли за мной, я начинаю кричать и от этого крика просыпаюсь…

Добро пожаловать в «Сумеречную зону» [32]. Да это же просто ужас! Де­шевое представление на сюжеты юстонской мифологии, ходульные пу­ританские привидения. Но комиссия и на это ловится. Анджела у нас та­лантлива во всех областях. И актриса, и писательница. Свенсон не может – не хочет – верить, что и с ним она только играла. Он же что-то для нее значил. По крайней мере, в том, что касалось ее работы.

Магда надевает свитер. Она вся дрожит. Лорен раскраснелась, возбу­дилась. Вот чему она учит своих студентов, во что в душе верит – в жен­ские мятежные души, несущиеся сквозь века.

– Это все? – спрашивает Анджела, снова превращаясь в угрюмого подростка, просящего разрешения выйти из-за стола, закончить осточертевший ужин с родителями.

– Да, конечно. Спасибо, – говорит Бентам.

Лорен не расположена отпускать ее так быстро и формально.

– Анджела, позвольте мне повториться: мы понимаем, как нелегко вам было прийти сюда и отвечать на наши вопросы. Но для того, чтобы женщины наконец добились истинного равноправия, необходимо поднимать эти проблемы и решать их – только так мы сможем защитить себя, стать сильнее.

– Ну да, – говорит Анджела. – Понятно. Чем могу.

– И примите поздравления по поводу книги, – говорит Бентам.

– Что ж, спасибо, – отвечает Анджела. – Но надо ее еще дописать.

– Вы обязательно допишете, – говорит Магда нейтральным тоном, в котором один Свенсон слышит еле уловимые нотки сарказма.

– Анджела, – говорит Лорен, – вы действительно больше не хотите ничего добавить?

– Только одно, – говорит Анджела. – Мне было очень обидно. Я думала, профессору Рейноду на самом деле понравился мой роман. Горько было узнать, что он всего лишь хотел со мной переспать…

Рейнод? Комиссия заметила? Так зовут героя ее романа. Теперь уже Свенсона бьет дрожь. Анджела назвала его Рейнодом. Пусть внесут в протокол. Девочка не отличает живых людей от тех, которых сама при­думала. Да это же психоз в чистом виде.

Анджела встает, пошатываясь, добредает до своего места и чуть не падает. Родители обнимают ее, гладят по спине.

Выдержав положенную паузу, Бентам обращается к Свенсону:

– Тед, полагаю, вы тоже хотите что-нибудь сказать.

Похоже на конец семинара. Студенты благодарят своих мучителей и признают свои ошибки. Спасибо, что подсказали, как мне переработать рассказ. Спасибо, что научили сидеть молча и слушать, как глумятся над тем, что мне дорого.

Свенсон не сразу понимает, что Бентам ждет от него не объяснений и не благодарностей, а извинений. Свенсону предоставляется уникаль­ная возможность покаяться в грехе и молить о прощении. Свенсон и в самом деле понимает, что виноват. Виноват в том, что погубил свой брак, карьеру, что пожертвовал любимой женой ради юношеских ро­мантических фантазий. Виноват в том, что влюбился в особу, которой совсем не знал, которой нельзя было доверять. Он виноват в том, что пренебрег советами Магды, собственными подозрениями и сомнения­ми. Но не в том, что нарушил правила поведения, принятые в Юстонском университете, а именно за это он и должен извиняться. Остальное комиссию совершенно не волнует. Он не готов изливать перед ними ду­шу, да они и не станут его слушать. Отсюда следует, что виноват он еще кое в чем. В том, что двадцать лет своей единственной и неповторимой жизни он провел среди людей, с которыми не может общаться, которым не может сказать ни слова правды.

Да знал бы он сам, в чем эта правда, понимал бы, почему сделал то, что сделал. Тайна сия велика есть, и ему все труднее ее постичь: каждое новое обличье Анджелы меняет его прежнее представление о ней. Он не знает, с чего начать, как объяснить. У него пропадает всякое желание опровергать сказанное. Он даже не дает себе труда спуститься к столу. Говорить можно и с места.

Он говорит:

– Я признаю, что вел себя с Анджелой не так, как подобает преподавателю. Но я считаю, что данное разбирательство было неуместно. Это были личные отношения. Сложные. А вовсе не коммерческая сделка.

Сделка. Дурацкое слово. И что он имел в виду под сложными отноше­ниями? Наверное, то, как одно влекло за собой другое.

– Больше мне добавить нечего.

Так блистательно завершает Свенсон речь в собственную защиту.

– Спасибо, Тед, – говорит Бентам. – Мы ценим вашу честность и прямоту. Мы понимаем, как вам было нелегко. Нам всем было нелегко.

Все остальные члены комиссии бормочут хором:

– Спасибо. Спасибо. Спасибо.

– Да не за что, – говорит Свенсон.

Он встает и перед тем, как уйти, бросает на Анджелу долгий пронзи­тельный взгляд, вполне мелодраматичный. Но она не станет на него смотреть, здесь, в присутствии родителей. Их же глаза впиваются в не­го, они обороняют свою дочь, наносят упреждающий удар – ракетами «земля–воздух». Он поднимается на несколько ступеней, но тут же плю­хается на ближайшее свободное место – навстречу ему несется Мэтт Макилвейн, запыхавшийся, раскрасневшийся – видно, только что с улицы. Глаза у него красные и припухшие. Наркотики? Или просто только что проснулся?

– Я опоздал? – говорит он. – У меня машина сломалась.

Лжет он автоматически, и внимания на это никто не обращает. А собственно, зачем ему машина – тут же только по кампусу пройти? Не­ужели комиссии наплевать, что свидетель врет с порога? Бентам смот­рит на Лорен, Лорен – на Магду. Хотя в данном случае следовало бы по­интересоваться мнением Свенсона: он-то знает, почему Мэтт так жаждет принять участие в этой публичной казни. Впрочем, и комиссии, возможно, это известно. Они же готовились к заседанию. Но им также известно, что может устроить Мэтт, если они откажутся выслушать его показания.

– Лучше поздно, чем никогда, – говорит Бентам. Уж раз взялись за дело… Да и что ему? До ланча времени еще полно.

Лорен бросает взгляд на Мэтта и препоручает его Бентаму.

– Мэтт, расскажите комиссии то, о чем говорили мне, – предлагает Фрэнсис.

Ах, вот оно что: они в сговоре. И та ложь, которую заготовил Мэтт, ректору известна: он разрешил или же предложил Макилвейну присово­купить свои показания к остальным. Свенсон пытается вспомнить, как прореагировал ректор, когда казалось, что Мэтт на заседании не объ­явится. Огорчился или обрадовался?

– Я, собственно, у профессора Свенсона не занимаюсь, – говорит Мэтт. – Да это было бы и неуместно. Видите ли, я друг его дочери.

– Руби? – спрашивает Магда.

Свенсону невыносимо слышать, как упоминается имя его дочери здесь, среди людей, которые желают зла и ему, и Шерри, а знай они Ру­би, то и ей тоже…

– Руби, – кивает Мэтт.

Свенсон собирает в кулак все свое мужество, готовится к новым пыт­кам.

– Я подумал, комиссия захочет про это узнать. Руби рассказывала мне, как ее отец, когда она была маленькая, часто с ней возился, тискал ее…

– Тискал? – переспрашивает Бентам.

– Ну, с сексуальным оттенком.

– Понятно, – говорит Бентам.

Но какая здесь связь с жалобой Анджелы? Это нарушение прав чело­века. К тому же парень лжет! Это же слепому видно! Свенсон любит Ру­би. Он никогда ее не обидит. И не обижал.

Но комиссии этого не понять. Свенсон здесь совсем один. У них у всех вдруг нашлась масса важных занятий: они перебирают бумажки, что-то записывают. Так, может, они понимают, что это вранье? Во вся­ком случае, к делу отношения не имеет. Но почему же не скажут прямо? Потому что они сняли свои маски. Джонатан Эдвардс, Коттон Мэзер [33], Торквемада. Преступление Свенсона связано с сексом, что тянет на смертный приговор. Любое свидетельство будет принято. На бой с си­лами зла надлежит бросить все силы.

Свенсон позволяет себе усомниться в том, что Руби говорила это Мэтту. Хочется верить, что нет. Господи, скажи, что нет.

– Это все, – говорит Мэтт. – Больше она ни о чем не упоминала.

– Спасибо, – говорит Бентам. – И вам всем спасибо. – Урок окончен. – Тед, комиссия известит вас о своем решении, скажем, через две недели.

Члены комиссии кивают. Двух недель вполне достаточно. Лишь бы не завтра.

– Спасибо.

Свенсон действует на автопилоте. Он встает, берет пальто. И вдруг замирает. Члены комиссии где-то на заднем плане собирают свои вещи, это лишь фон, а крупным планом идет другая сцена: Мэтт подходит к Ан­джеле, и та, встав на цыпочки, целует его в щеку.

Они поворачиваются к родителям Анджелы и о чем-то с ними болта­ют. Рука Мэтта у Анджелы на плече. Неужели ее парень – Мэтт? Мэтт подходил тогда к телефону? Они вдвоем все это устроили? А когда Свен­сон встретил их у видеосалона, нарочно делали вид, что едва знакомы? А может, они ничего не разыгрывали, и это Свенсон их свел? Он чувствует себя профессором Раттом, заставшим Лолу-Лолу в объятиях Сила­ча Мазепы. Анджела слишком умна для Мэтта. Она его с потрохами съест.

Родители Анджелы встают, и Мэтт приобнимает ее отца. Да, им при­шлось такое вытерпеть! Мать Анджелы не сводит с него глаз. Сэр Лансе­лот спас их прекрасную принцессу от короля Артура, то бишь от извра­щенца-профессора. Кому не хочется заполучить Мазепу в свою семью? Из Мэтта выйдет идеальный зять. Он богат. И будет еще богаче. Как Свенсон этого не понял? Увы, ошибся. Возможно, Мэтт так ему мстит. Да нет, вряд ли. У Мэтта смекалки не хватило бы. Ему до Анджелы дале­ко. Но Анджела-то почему решила его погубить? У нее же была одна цель – издать роман.

Так все это выглядит сейчас. Истинная причина, быть может, совсем другая. Анджела – единственная, кто знает правду.

Свенсон ничего не планирует, просто спускается вниз. Если бы в мозгу осталась хоть одна мысль, он бы вообще с места не сдвинулся. По залу пробегает встревоженный шорох: куда это он? Эй, глядите, этот кретин в камуфляже достает пистолет из кобуры! Да нет же, он воспи­танный человек, профессор, так что они вполне могут предположить, что он идет пожать руки своим коллегам..

Но вместо этого он направляется к Анджеле. Он понимает, что по­дошел слишком близко. Отец Анджелы и Мэтт принимают боевую стойку. Свенсон чувствует это, не глядя на них. Лица их совсем рядом. Мэтт простирает руку – защищает Анджелу. Отец ее делает то же са­мое. Их величественные позы, вся мизансцена – ни дать ни взять кар­тина на библейский сюжет. Только они должны быть обнаженными по пояс, бородатыми и в тюрбанах.

Мужчины и мать Анджелы выпадают из поля зрения Свенсона, взгляд его впивается в Анджелу – и нет ни ее одежд, ни его, ни кожи, ни тел. Душа его тянется к ее душе, стремится к тем морям, в которых они плавали вместе, когда она приносила ему главу за главой и хотела знать его мнение, а он не спешил его высказать, тянул до тех пор, пока не ста­ло невмоготу терпеть.

Глаза Анджелы впитывают все, но ничего не возвращают, в них нет и намека на то, что они со Свенсоном были знакомы когда-то. В этом пространстве нет воздуха. Свенсону кажется, что он тонет в пучине.

– Скажите мне только одно, – говорит он. – Какого хрена вы все это устроили?

– А? – говорит Анджела. – Что?

– Тед! – кричит Лорен. – Держите себя в руках. Пожалуйста! Вы же взрослый человек. – Ее призыв – или это предупреждение? – поддерживают все остальные члены комиссии.

Возможно, они возмущены, что Свенсон посмел приблизиться к сво­ей жертве. Или слышали, как Свенсон сказал студентке «какого хрена».

Фрэнсис Бентам, их бесстрашный предводитель, бросается на амб­разуру. Он легонько берет Свенсона за локоть. Свенсон отталкивает его руку. Дышит он прерывисто, все вдруг поплыло перед глазами, но созна­ния он, к сожалению, не теряет. Он понимает, что, если будет упорство­вать, устроит скандал, получится только хуже. Увы, он просто не мог этого вынести, не мог смириться с тем, что роль верных пажей отдана Мэтту и отцу Анджелы. Куда подевался голос здравого смысла, когда Свенсон шел в комнату Анджелы Арго?

Какую услугу они ему оказали – раскрыли свои истинные натуры. О чем он думал, тратя здесь впустую двадцать лет своей жизни? Но у него еще есть время. Он должен благодарить Анджелу! Не случись всего это­го, он бы так и сидел в Юстоне, тихо-мирно, так бы и состарился, умер бы, так и не поняв, что проторчал в аду. Его не уволили, его перевели из ада в чистилище. Свенсон понимает, что это не момент счастья, а всего лишь имитация – намек на то, каким должен быть истинный момент счастья.

Он не позволяет Бентаму до себя дотронуться, но разрешает сопро­водить по лестнице. Разъяренная толпа оттесняет профессора Рата от Голубого Ангела.

– Будем держать связь, – говорит Бентам, но Свенсон не отвечает. Он выходит на заснеженный двор и ежится от холода.

Лужайки и дорожки – все пусто. Над сугробами реет морозная дым­ка, и силуэты кажутся расплывчатыми. Университетские строения пре­красны как никогда – и белая обшивка, и старинный кирпич, и грубый камень фундамента; он смотрит на них без ностальгии, не грустит о том, что скоро уедет отсюда навсегда. Свенсон чувствует себя туристом, ос­матривающим некую достопримечательность.

И тут вдруг появляется олень, вернее, олениха: она робко бредет по дорожке. Они со Свенсоном разглядывают друг друга. Олениха смотрит на него спокойно, словно бы – Свенсон готов поклясться, что именно так и есть – с пониманием, которого он так и не дождался от Анджелы. Какой средневековый святой увидел крест между рогами оленя? Олень – знак надежды, надежды на будущее, и прощения. Может, это ре­инкарнация одной из дочерей Элайи Юстона? Олениха внезапно вски­дывает голову и стоит, прислушиваясь к чему-то. Что – неведомое Свен­сону – слышит она?

Мгновение спустя и сам он это слышит. Звонят с пронзительной ра­достью колокола. Какую победу они празднуют? Начало новой жизни Свенсона? Нет, вряд ли. Как прекрасен их перезвон! Все эти годы он ни­когда в них не вслушивался по-настоящему, они вызывали лишь досаду и раздражение. Но винить его не за что. Колокола звонили прямо у него над головой, посреди занятия. Он вспоминает, как смотрел на Анджелу, когда колокола отбивали время. Он глядит на часы. Двадцать пять ми­нут, даже не половина. Так почему же они звонят?

Не сразу, но до него доходит. Это Женская лига возвещает о своем триумфе, о победе над очередным мужчиной-тираном, празднует при­ближение светлого будущего. Он счастлив, что избежал этого будущего и движется навстречу собственному. Он не знает, что оно ему принесет. Поживем – увидим.

Почему колокола не спугнули олениху? Когда их эхо стихает, она спокойно проходит по двору, стройная и изящная, как фламинго. Изда­лека снова оборачивается, глядит сквозь морозную дымку на Свенсона. Что видит она? Чего ждет? Свенсон этого не знает. Но как удивительно легко у него на душе, как радостно признать хотя бы на миг, что много есть такого, чего он не узнает никогда.

Примечания

1

Бэк-Бей – фешенебельный жилой и торговый район Бостона. (Здесь и далее – прим. перев.)

2

Сара Воан (1924–1990) – знаменитая джазовая певица, получившая прозвище «Божественная»

3

Персонаж одного из комедийных телефильмов Билли Кристала

4

Персонаж романа Ч. Диккенса «Большие ожидания»

5

Лакросс – канадская национальная игра в мяч, распространенная и на севере США

6

«Уэзермены» («Метеорологи») – подпольная организация, сформированная в 1969 г. Выступала за применение насилия против существующей в стране власти, ушла в подполье и занялась террористической деятельностью

7

Прачечная самообслуживания

8

Мама. Моя безумная жизнь. Моя любовь (исп.)

9

Персонаж детской английской песенки

10

Название питательной белковой пасты

11

Замечательный год (нем.)

12

Фильм Уильяма Фридкина (1973)

13

Джон Драйден (1631–1700), Александр Поп (1688–1744) – английские поэты-классицисты

14

Известная ведущая телевизионного ток-шоу

15

Филип Ларкин (1922–1985) – английский поэт

16

Разновидность гиперкинезов: разнообразные тики, а также копролалия, то есть непроизвольное произнесение вульгарных или нецензурных слов

17

Американская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе (1992)

18

Ричард Аведон – знаменитый американский фотограф

19

Фильм Сэма Вуда (1940)

20

Фильм Генри Кинга (1956)

21

Фильм Фрэнка Капры (1946)

22

Исаак Динисен – псевдоним датской писательницы Карен Бликсен

23

Безумный Макс – герой одноименного кинофильма Джорджа Миллера (1979)

24

«La Strada» («Дорога») – фильм Федерико Феллини

25

Права подозреваемого, которые должны быть ему разъяснены при аресте до начала допроса (решение об этом было принято в США в 1966 г. по делу Миранды и является подкреплением права, гарантированного Пятой поправкой к Конституции)

26

Марди Гра – карнавал, заканчивающийся перед Великим постом

27

Фильм Дэвида Лина (1946)

28

Фильм Жана Ренуара (1939)

29

Налиток из взбитых яиц и сахара с добавлением рома или вина

30

Героиня романа Натаниэля Готорна «Алая буква»

31

Джозефа Лео Манкевича (1950)

32

По-видимому, имеется в виду фильм Джуса Эддиса и Уильяма Эшера (1959)

33

Коттон Мэзер (1663–1728) – священник и ученый из Новой Англии, автор трудов по демонологии, идеологически обосновывавших «охоту на ведьм»


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20