Когда мы добрались до кабинета Морхауса, Бирнбаум уже продрался сквозь традиционные предостережения насчет инвестиций, основанных на «якобы правдоподобных комментариях сетевых брокеров». В выражениях, позаимствованных из прошлых своих выступлений, он объявил: «Те, кто пользуется анонимностью Интернета для мошенничества с ценными бумагами, должны понимать: онлайновый мир не спасет от правоохранительных органов».
      – Чем меньше новостей, тем лучше, – заметил Тобиас, откидываясь в кресле. – Кажется, он нас послушался. – Делая вид, что федералы в теме, Бирнбаум молчаливо одобрял интернет-торги.
      – Но и при наших нынешних возможностях надзора, – продолжал Бирнбаум, – господствующее в массах восприятие онлайновых торгов как замены наличных сбережений, а ценных бумаг технологических компаний – как, по сути дела, социального страхования , лишь увеличивают риск потенциально катастрофических последствий для неосведомленного инвестора.
      – Ну, понеслась. – Алек наклонился к монитору задней проекции. – Значит, неосведомленные инвесторы?
      – Ш-ш, – заткнул его Тобиас.
      – Новое поколение программ сетевых торгов грозит лишь обострить эту тенденцию, маня публику к неслыханному, бешеному пароксизму оптимистических сделок.
      – А? – переспросил Алек.
      Тобиас хлопнул ладонью по столу. Гораздо громче вышло, чем кулаком на той неделе. Научился.
      Однако с тем же успехом можно было вырубать трансляцию. Свой главный тезис Бирнбаум озвучил, и наше положение прояснилось. Договорив, спустя час и сорок пять минут, старикан зарекомендовал себя стражем рационализма в пекле общегосударственного компьютерного психоза. Он твердил, что недавняя «коррекция» вполне может повториться. Даже сенаторы от его позиции пришли в ужас и выворачивались наизнанку, дабы защитить интересы корпораций, вложившихся в предвыборные кампании.
      Все это тянулось полдня : справа и слева от прохода сенаторы атаковали Бирнбаума за старания посеять недоверие в душах удовлетворенных граждан; за то, что поставил личные заботы горстки элитарных банкиров над приоритетами нации частных инвесторов, которые пытаются конкурировать в условиях все более открытой международной экономики. Но Бирнбаум свое дело сделал. Он заявил, что намерен придать огласке сомнительную деятельность компаний, организующих онлайновые торги, и грядущий переход «МиЛ» на синаптикомовский алгоритм очутился как раз на линии огня.
      – К завтрашним вечерним новостям выпустим рекламные блоки, – сказал Алек, вороша бумаги на столе.
      – Одной рекламы нам мало, – проворчал Тобиас. – Он объявил войну. Как он мог? Невероятно. Мудак.
      – Он стар, – сказал я. – Ему нечего терять.
      – В смысле? – переспросил Алек.
      – В смысле он волен говорить, как на самом деле думает. Его мало что остановит. – Мне было на удивление легко. Будто и мне терять нечего.
      – Я в этом не уверен, – сказал Алек.
      – Да ладно, – перебил Тобиас. – Если запускать пиар-кампанию, мало показать, что люди обожают нашу систему. Надо атаковать Бирнбаума лично. Куда бить?
      – Давайте думать, – съязвил Алек. – Частое использование профессиональных садисток, противоестественная тяга к собственной дочери…
      – Я серьезно. Что можно использовать.
      – И это можно использовать, – пожал плечами Алек.
      – Этот его нелепый язык? – предложил я. – «Неслыханные бешеные пароксизмы…»
      – «Оптимистических сделок», – договорил за меня Алек. – М-да. Загадочно.
      – А может, с позиций популизма атаковать? – сказал я, изумляясь собственным познаниям.
      – Я понял, – подхватил Алек. – Типа: «Они сделали деньги, а теперь мешают сделать деньги вам. Защитите свое право на торги».
      – Именно, – кивнул я. – Защита потребителя.
      – Но ведь это Бирнбаум потребителя защищает, – возразил Морхаус.
      – И потому он уязвим, – объяснил Алек. – Возьмем его же слова, но выставим его врагом народа.
      – Идеально, – поддержал я. – Это же его слова: непрофессионалы так глупы, что сами за себя решить не могут. А мы против правил, которые выкидывают маленького человека из игры.
      – Мне нравится, – сказал Морхаус. – Это его убьет. Когда в эфир запустим?
      – У меня зарезервировано в студии на завтра после обеда, – сказал Алек. – И фокус-группы. Используем для съемок «людей с улицы» .
      – Отлично. Вы вдвоем сегодня поработайте над стратегией, завтра привлекайте агентство.
      – Это вообще-то Алеково форте, – заметил я. Не хотелось вламываться на профессиональную территорию друга, да и неплохо бы не сидеть ночью – по-моему, впервые за несколько недель. – Я считаю, ему через плечо заглядывать не надо.
      – Но идея твоя. Мне кажется, тебе надо поучаствовать, – сказал Морхаус. – Ты как, Алек?
      – Я… – Алека прервал гудок из динамика.
      – Ну что?! – заорал Тобиас в микрофон. – Я же сказал…
      – Это русский. Он нашел, – проквакал Брэд. – Вы говорили…
      – Переключи его, – ответил Тобиас. – Извините. Это насчет моего «Илюшина». Алло, Юрий? Как в Ленинграде погодка? Это как? Уже Санкт-Петербург? Да хоть Петроград.
      – Его чего? – шепнул я. Может, мы с Алеком заключим альянс, пока одни.
      – Его «Илюшин», – сказал Алек. – Он покупает истребитель, как те из Долины.
      – Господи боже, это шутка?
      – Не-а. Говорит, что умеет на таком летать.
      – Он же убьется.
      – И убьет того, кто в соседнем кресле. – Алек закатил глаза.
      – Вероятнее всего, тебя.
      – Или тебя, – парировал он. Жестковата получилась свечка.
      К черту показуху, решил я. Тобиас не заметит – увлеченно дискутирует о транспортных расходах с российским правительством.
      – Слушай, Алек, хочешь, я умою руки?
      – Ты о чем? – бесстрастно спросил он.
      – Ну – чтоб над душой у тебя не висеть. У меня такое чувство, будто я тебя как-то ущемляю.
      – Как скажешь.
      – Кроме того, – я подкатился на кресле поближе, – у меня еще новая веб-архитектура на сегодня.
      – Как угодно.
      Тобиас повесил трубку и расплылся в улыбке.
      – Пусть полюбуются, что у меня есть, – сказал он в пространство. Затем к нам: – Ну, кто работает?
      – Я с кампанией справлюсь, пап, – сказал Алек. – Джейми сегодня программирует. – Меня чуть не затошнило – так он это сказал. Будто программирование – недостойное занятие для тупых работяг. Ревнует, что я теперь любимый сын его папаши.
      – Ладно, – кивнул Тобиас. – Только завтра пусть Джейми участвует.
      Тобиас ни шагу не желал ступить без моего одобрения. Я теперь его правая рука. Идиотизм – я ведь ни во что тут не верю. Но приятно нести ответственность за судьбы такой толпы людей. Приятно, что от меня зависят. Только бы все увязать.
      Я великодушно отказался от пиара в пользу Алека – и могущество мое лишь возросло. Кроме того, стратегию-то я уже придумал. Осталось воплотить. У меня ближе к вечеру визит в «Синаптиком», а Бирнбаумова филиппика отнюдь не доказала прославленной власти «МиЛ» над Федеральным резервом. Надо бы картинку настроить. Но проблем не предвидится. Уложу всех одной левой.
      Я забежал в кабинет проверить звонки. Карла Сантанджело оставила сообщение: что-то типа встретиться с нею завтра в фокус-группе. Когда она успела пронюхать? Ладно, плевать. Я не позволю отнять у меня территорию, которую неделю назад у нее же украл. К тому же я с ней не прочь встретиться. Может, на сей раз сложится иначе – я ведь больше не ее паж. Или я не могу выкинуть ее из головы, потому что она последняя, с кем я спал? Рынок сексуального предложения. Я не перезвонил.
      Через Гудзон до синаптикомовского пирса в Форт-Ли я прокатился катером на воздушной подушке. Занимательная вышла поездочка. Жалко, что Бенджи на палубе не было, что его не окатило водой, не оглушил механический воздушный ток под судном. Мы приближались, и солнце мерцало на стеклянном фасаде здания. Я давным-давно хотел заглянуть в этот сияющий эллипс.
      Когда по «Си-эн-эн» транслировали первую экскурсию, я еще учился в колледже. В моде был фэн-шуй , и на открытие явились с десяток мастеров этого искусства – жгли шалфей и заклинали разнообразные стихии. Через год на крыше впервые вспыхнула голографическая сфера, и «Синаптиком» стал единственной рукотворной конструкцией в Нью-Йорке, которую видно с «шаттла» (второй была свалка на Стейтен-Айленд, но ее конструкцией не назовешь).
      Об этом факте посетителям напоминал гигантский аэрофотоснимок над столом регистрации в круглом вестибюле. Возле черной кляксы Манхэттена – крошечная зеленая точка. Для тех, кто не в силах ее найти невооруженным глазом, каждые десять секунд лазер с потолка тыкал в нее зеленой стрелочкой и писал: «Вы тут».
      – Мистер Коэн, – приветствовала меня из-за мраморного стола потрясающая стройная черная фотомодель в узком зеленом свитере под горло. – Добро пожаловать в «Синаптиком». Меня зовут Моник. Вы у нас впервые?
      – Э… да, мэм. Впервые. – Если она знает, как меня зовут, почему не в курсе, что я тут впервые? Или спрашивает, чтобы я расслабился и не пугался, что в мою частную жизнь вломились? Надо будет Эль-Греко спросить.
      – Следуйте, пожалуйста, за мной, – пригласила Моник.
      Она встала, явив величественные шесть футов с гаком росту, и сопроводила меня по круглому вестибюлю в дзэнски белый гардероб. По стенам – ряды светлых деревянных шкафчиков, в каждом – пара туфель или мешочек. Моник вынула мешочек:
      – Можете надеть. – И она вручила мне пару миткалевых тапок. – Обувь оставьте в шкафчике.
      – А кто-нибудь отказывается переобуваться? – спросил я, сбрасывая мокасины.
      – Неплохо подмечено. – Она улыбнулась, я загляделся на потрясающие белые зубы и не заметил, что она увильнула от ответа. Моник раздвинула матированную стеклянную дверь в стене – там на вешалках обнаружился строй темно-зеленых балахонов. – Хотите халат?
      – Нет, спасибо, – подмигнул я. – Уж лучше голым.
      Моник то ли не поняла намека, то ли слышала его не в первый раз. Вручила мне халат, и я надел, как велели.
      – Привет, Джейми. Рад, что ты пришел. – В дверях материализовался Эль-Греко. Какое счастье. Только сейчас я понял, как нервничал, отчего тут же занервничал опять. На сей раз я хотя бы в курсе.
      – Рад тебя видеть, – сказал я. – Ты сегодня мой экскурсовод?
      – Неплохо подмечено. Пошли, Джейми. – Говорил он дружелюбно, но как-то слишком четко. Синаптикомовский акцент. Видимо, потому что на работе.
      Греко провел меня по вестибюлю к лифтам.
      – Само собой, ты обещаешь не разглашать все, что увидишь, – сказал он, едва открылись двери. – Нормально?
      – Конечно. Обещаю.
      – Перед видеокамерой, кстати, – улыбнулся он. – Все, что происходит в здании, цифруется, архивируется и хранится.
      – Это ж невероятные ресурсы нужны.
      – Больше на адвокатах экономится. – Он нажал кнопку. – Мы на барже, так что подвала нет. На первом этаже приемная, зрительный зал, раздевалки и кафе.
      Вместе с нами в лифте ехали еще два зеленорубашечника. С Греко не заговорили. Даже виду не подали, что его заметили.
      По длинному кольцевому коридору, каких тут имелось во множестве, мы подошли к стеклянным дверям. На секунду Греко застыл.
      – Программе визуального распознавания по-прежнему требуется несколько секунд.
      Потом двери открылись, и внутри загомонили какие-то звери.
      – У вас там вроде зоомагазин, – заметил я.
      – Мы называем – Живодерня, – ответил Греко, пока мы пробирались меж кабинок из плексигласа. – Она больше не нужна, так что мы ее сокращаем.
      Мы остановились у стены прозрачных пластиковых ящиков. В каждом – одинокая белая курица. Птицы клевали кнопки под лампочками, красной и зеленой.
      – Что вы с ними делаете?
      – Это скорее демонстрация, чем эксперимент, – объяснил Греко. – Есть три сценария. Куры в левом ряду клюют кнопки, какая бы лампочка ни горела, и получают еду в любом случае.
      – Жирные какие. Ленивые вроде.
      – Именно. Едят больше всех, рефлексы замедленные, сокращенный жизненный цикл. – Греко ткнул пальцем в центральный ряд. – Эти, в середине, тоже клюют кнопку, но за это могут получить еду, а могут и не получить. На красный, на зеленый – когда как. Они понятия не имеют, добудут пищу или нет. Иногда мы их даже кормим, когда они вообще ничего не делают.
      Бедняги пребывали на последней стадии нервного истощения. Одни бешено мотали головами, другие, подергиваясь, валялись на полу.
      – Как ни странно, в целом они едят больше, чем особи справа, – продолжал Греко. – Называются «синаптикомовская проба».
      – А с этими вы что делаете?
      – Очень просто. Когда горит зеленый, у птицы есть две секунды, чтобы нажать кнопку и получить еду. Если птица клюет, когда горит красный, ее бьет током.
      Здоровые такие птицы. Внимательные. Выбора-то нет.
      – И они целыми днями сидят и ждут, когда загорится зеленый?
      – Ну да, – сказал Греко. – Такой сценарий дает высочайшую бдительность и самый продолжительный жизненный цикл.
      – И осознание, что жизнь им тотально неподвластна, – прибавил я.
      – Власть у них есть. Примерно секунду. Но вообще – зачем курам власть?
      Мы шли дальше мимо крыс, которые охотились за пищей в механических лабиринтах, собак, скачущих по клетке, дабы избежать электрошока, и хамелеонов, реагирующих на непрерывную смену фонового цвета. В конце обнаружилась целая стена обезьян с крошечными пультами в руках и электродами в черепушках.
      – А шимпанзе что делают? – спросил я. – Играют в синаптикомовскую версию «Опасности!»?
      – Не совсем. Кнопка на пульте активирует определенный мозговой центр, стимулируя оргазм.
      – Пизд ишь.
      – Вовсе нет. Первая группа в клетках слева способна вызывать оргазм нажатием кнопки в любой момент.
      – Там же пусто, – сказал я. – Куда все делись?
      – Все экземпляры, как легко догадаться, погибли. Стимулировали себя непрерывно за счет потребления пищи.
      – Страх господень.
      – В некотором роде. Второй группе в центре выделено шесть оргазмов на двадцать четыре часа. Зеленый горит, пока у них остаются оргазмы, потом загорается красный. Они неизменно используют свои оргазмы в первые пять минут и остаток дня хандрят. Обрати внимание – худые, на раздражители не реагируют.
      Обезьяны в этом ряду были какие-то вялые и подозрительные.
      – Теперь эти объекты. – Греко показал на правую стопку обезьян. – У них в клетках есть красная, желтая и зеленая лампочки. Красный означает, что кнопка оргазма не работает. Желтый предупреждает, что кнопку активируют через пять минут. А зеленый – что кнопка работает. За сутки – шесть циклов до зеленого.
      – И они самые счастливые?
      – Ну, весят больше всех, тесты на рефлексы – с другими не сравнить.
      – Хм-м.
      – Но интереснее всего – как они стали реагировать на лампочки. Пока горит красный, они едят, спят, даже совокупляются. Загорается желтый – они все бросают и хватают пульт. Даже соитие прерывают, чтобы приготовиться.
      – Диковато.
      – Но это не все, – с воодушевлением продолжал Греко. – За пять минут, пока горит желтый, они полностью достигают кондиции.
      – У них встает?
      – Именно. И довольно мощно. А через пять минут, когда включается зеленый, они достигают оргазма сами по себе, включена кнопка или нет! Иногда кончают, не успев даже кнопку нажать. В чистом виде условный рефлекс.
      – И с самками получается? Пригодилось бы. – Мою шуточку Греко оставил без внимания.
      – В каждом эксперименте, от кур до обезьян, те, кому предлагается наибольший контроль над выбором, справляются хуже всех. Все они достигли состояния, аналогичного психозу маньяка, застрявшего на липучем веб-сайте.
      Мой приятель из колледжа лечится от этого по сей день.
      – А идеально всегда справляются те, чьи интерфейсы обеспечивают предсказуемые результаты за счет автономии.
      – И что вы пытаетесь доказать? – спросил я. – Что людям нравится, когда командуют машины?
      – Наша компания с должным прилежанием именно к этому и стремится. Мы изучаем долгосрочные следствия нашей философии интерфейсов. Так как после инсталляции наши системы фактически поддерживают себя сами. Форма техноэкологии, задуманная нашим первым директором.
      – Сноубордистом?
      – Совершенно верно. Он предсказывал, что многие наши сегодняшние разработки станут неотъемлемыми элементами завтрашней цивилизации. Программа будет видоизменяться без дальнейшего вмешательства. Мы активно участвуем в эволюции своего вида.
      – Ух ты. Высокоразвитое общественное сознание. – Наверное, я высоковато поднял брови.
      Греко впервые заговорил простыми словами:
      – Это типа что, сарказм? Если не веришь в то, что мы делаем, может, не стоит тебе…
      – Греко, выдыхай, ладно? Мы всего лишь о коммерческом интерфейсе говорим. Не о новом же обществе.
      У одной обезьяны погасла красная лампочка и загорелась желтая. Обезьяна ринулась к пульту, затем уселась в предвкушении.
      – Но поскольку мы создаем реактивные, самоадаптирующиеся интерфейсы, отныне эволюцией правит программирование. Алгоритм «Синаптикома» модифицирует реакции пользователей с тем, чтобы управлять их поведением.
      – Как управлять?
      – Пока – чтобы вести пользователей к целям, которые мы запрограммировали. Считай, серия интеллектуальных агентов.
      – То есть? «Шоппинг-ассистентов»?
      – Да, но шоппинг-ассистент на Алгоритме «Синаптикома» взаимодействует с тобой, собирает о тебе информацию, а потом ее использует, чтобы влиять на твое поведение. Всякий раз, когда ты принимаешь или отвергаешь предложенную им покупку, агент подстраивает свой способ предлагать. И научается в конце концов, как заставить тебя раскошелиться.
      – То есть запоминает, какие товары мне нравятся.
      – Агенту важнее не найти, что ты просил, а скорее внушить тебе, что он хорошо поработал, и заставить тебя принять его предложение. Таким образом, формировать или видоизменять спрос ему не сложнее, чем удовлетворять.
      – Но есть разница между «получить, что хотел» и «думать, будто получил, что хотел».
      – И какова же она?
      Ответа без той или иной примеси теологии я бы все равно не нашел.
      – А что происходит с конечным пользователем? – спросил я. – Превращается в реактивный механизм?
      – Вовсе нет, – отозвался Греко, постучав к шимпанзе. – В довольную обезьяну.
      Тяжело дыша, обезьяна таращилась на желтую лампочку. Меж мохнатых бедер – мощный сухостой.
      Из лаборатории мы направились дальше, к человечьей рабочей зоне. Хотя бы номинально человечьей. Зеленорубашечники сидели в скругленных загончиках вдоль изогнутой стеклянной стены, выходящей на реку Гудзон. На вид все довольные – пожалуй, немного чересчур. Все на местах. Ни единого карандаша или скрепки не валяется. Вообще никаких карандашей и скрепок. Одни клавиатуры, наушники и плоские мониторы.
      – Панорама что надо, – сказал я.
      – Нравится?
      – Еще бы. Весь город видно.
      – Думаешь, настоящий? – Греко скрестил руки на груди.
      – Ну да, конечно. А что, нет?
      – Может и настоящий. Мы инсталлировали в окна высокочеткие жидкокристаллические мониторы. Когда они отключены, стекло прозрачное. Когда включены, за окном фиктивная картинка, искусственно сгенерированная аналоговыми алгоритмами. Блиттинг я сам писал.
      – С ума сойти! – Я потрогал стекло. – Помнишь блиттинг, который ты в школе наваял? Для эмулятора?
      – Еще бы. Этот на том же коде строится.
      – И тоже распадается на квадратики, когда рендеринг подвисает?
      – Ага. – Воспоминание на секунду выбило из Греко синаптикомовские замашки. – До сих пор глючит. Льщу себе мыслью, что это фича.
      На мое плечо легла рука.
      – Видом любуешься? – Лори, главный зеленорубашечник, который на ранчо был.
      – Да, – сказал я. В миткалевых тапках я вроде как беззащитен. – Вычисляю вот, настоящий или Грекова симуляция.
      – Тогда делайте ставку, мистер Коэн.
      – Какую ставку?
      – Может, объяснишь ему? – сказал Лори и прошествовал дальше по дуге коридора.
      – В конце каждого дня, – сообщил Греко, чья любезная, однако непроницаемая маска восстановилась после краткого явления начальника, – все в офисе говорят, настоящая в окне панорама или графика. Тем, кто угадает, разрешается остаться допоздна и поиграть в сетевые игры.
       Разрешаетсяостаться допоздна? Уточнять не будем.
      – А сколько у вас народу работает?
      – Честно сказать, почти всех сократили, – сказал Греко. – В штате меньше двадцати сотрудников. Все на этом этаже. Остальные – из агентств, на подхвате.
      Человеческие жизненные формы в этой экосистеме – явно редкость. Да и те, что есть, – довольно механические.
      – И никто не жалуется? Я имею в виду – гарантий занятости никто не хочет?
      – Все уходят с опционами, – объяснил Греко. – И прекрасно понимают: едва алгоритм успешно интегрировал их функции – все, сами сотрудники лишние.
      – То есть в итоге вообще никого не останется. Одна программа. И корпорация.
      – Идея такова, да.
      – Тебя не пугает? – спросил я, пытаясь в его глазах разглядеть Эль-Греко из детства.
      – Где написано, что люди должны работать, чтобы жить? – просто ответил он. – Пошли. Мистер Торенс будет готов тебя принять через несколько минут.
      Греко отвел меня в круглый конференц-зал – в центре этажа, поэтому без окон. Мы расположились за большим столом.
      Скорее бы с Торенсом познакомиться. Может, буддистский эколог придаст конторе человечности. Осознав, что за все отвечает он, я расслабился.
      – Я и не знал, что он в Нью-Йорке. Часто приезжает?
      – А, нет. У него по расписанию один приезд в год. Обычно живет в Швеции. Настоял, чтобы по контракту разрешили работать дистанционно. По экологическим соображениям. Сэкономить топливо и доказать, что это возможно.
      В динамиках на потолке нежно блямкнул гонг. Греко нажал на круглую столешницу, и оттуда поднялся плоский дисплей с зеленым логотипом.
      Логотип растворился, сменившись немного зернистым изображением Тора Торенса. Он сидел за большим деревянным столом на открытой веранде, к восхитительному озеру спиной. По столу раскиданы бумаги, придавленные камнями, книгами и глиняными кофейными кружками.
      – Здравствуйте, мистер Ваганян! – сказал Тор. – Это мистер Коэн с вами?
      – Да, сэр, это он, – ответствовал Греко. Глаза его распахнулись в восторге и угодливости.
      – Приятно познакомиться, мистер Коэн.
      – Джейми, – сказал я. – И мне ужасно приятно, мистер Торенс.
      – Тор, – сердечно откликнулся он. – Я бы сказал, мне жаль, что я не имею возможности встретиться с вами лично, но мне вот не жаль. – Он махнул в сторону озера. Я кивнул и улыбнулся. – И я уверен, мистер Ваганян показал все, что вам необходимо увидеть.
      – О, конечно, он показал, да.
      Эль-Греко сидел и лыбился.
      – Ну, Джейми, я просто хотел по-человечески с вами пообщаться. И сказать, что, если возникнут проблемы, вы всегда можете со мной связаться. Как вы, американцы, выражаетесь, я – последняя инстанция. Нужно ли вам от меня еще что-нибудь?
      – Э… ну… я просто хотел еще раз заверить насчет Федеральной резервной системы. Я знаю, сегодняшнее выступление…
      – Извините, Джейми, но я спрашивал, нужно ли вам что-нибудь от меня. Я у вас ничего не просил. Мне ничего не нужно.
      – Я подумал, может, вы видели репортажи по телевизору, и хотел вам сказать, что мы над этим работаем.
      – Я абсолютно доверяю и вам, и вашим сотрудникам, Джейми. Правда. Если этой сделке не суждено состояться, мы об этом вскорости узнаем. Я не беспокоюсь.
      – Приятно слышать. Видимо, я просто хотел…
      – Убедиться, что я не занервничал и не передумал. Я понял. Что-нибудь еще?
      – Наверное, нет. Я безумно рад с вами встретиться. Я много лет был поклонником вашей работы. И особенно приятно знать, что такой человек…
      – А-ай! – заорал Торенс. Ветер свалил самодельное пресс-папье, и груда бумаг взметнулась в воздух. – Это был квартальный отчет!
      Мы с Греко ждали, пока Тор оклемается.
      – На чем мы остановились? – спросил он. – Ах да. Моя работа, ваша радость. Я ценю ваши добрые слова. Они совершенно необязательны. Мы теперь партнеры. И, как в любом новом союзе, попробуем развлечься и посмотрим, как все обернется, ага? Большего и желать нельзя.
      – Да, наверное, нельзя, – сказал я.
      – Ну, чудесно, – улыбнулся Тор. Новый порыв ветра разворошил бумаги. Торенс передвигал по столу пресс-папье. – Пойду еще камней наберу. Увидимся в Нью-Йорке!
      Он нажал кнопку на столе и исчез.
      – Ух ты, – сказал я. – Это он был?
      – Единственный и неповторимый.
      – Даже лучше, чем я думал, – сказал я. – Совсем естественный. Здравый такой. Вовсе не интернет-бизнесмен. Представление о ценностях есть. Даже чувство юмора.
      – Я рад, что он тебе понравился, – сказал Греко. – Он очень особенный. Приятно встретить идола и в кои-то веки не разочароваться.
      Я кивнул старому другу. Эта невероятная преданность меня проняла. По-своему трогательно. Я со своими подозрениями – просто закоренелый циник. Что ужасного в любви к работе, компании и боссу? Ясное дело, сам я к Морхаусу так не проникнусь – пусть он меня и зауважал.
      Греко нажал другую часть столешницы, и над ней медленно поднялся пульт управления.
      – Позволь показать тебе Алгоритм. – Греко нажал пару клавиш, и в зале потемнело. На стене замелькали картинки.
      – Сначала мы тестировали его в играх, – рассказывал Греко, пока подростки в фильме мочили друг друга в стрелялках. – Разбирались, как встроить в интерфейс поощрение и порицание, как стимулировать интерес, ставить привлекательные цели и так далее.
      На стене появились молодые люди чуть постарше. Эти играли в военные игры.
      – Контракты с Министерством обороны позволили нам применить те же принципы к задачам, где важную роль играют время и развитые рефлексы, – к примеру, наведение ракет, управление самолетами и анализ боевых сценариев.
      Бомбы вокруг летели по графическим траекториям, попадали в цель. Презентация психоделики.
      – В конечном счете мы начали работать над автоматизацией и акселерацией человеческих реакций, дабы они соответствовали компьютерным расчетам. Фокус был в том, чтобы научить нервную систему человека предугадывать запросы компьютера.
      – Чтобы люди реагировали на волю машины?
      – Джейми, у машины нет воли. Она подчиняется программам.
      – А потом пользователь подчиняется машине?
      – Разумеется, если машину правильно запрограммировали.
      – Тогда зачем вообще в этом уравнении человек?
      – Хороший вопрос, – сказал Греко. – На сегодняшний день в контексте военных задач людям приятнее думать, что во всей последовательности действий присутствует человеческое существо. Как бы есть смотритель. Но поскольку это существо целиком погружено в алгоритм, оно с тем же успехом может быть элементом машины. Оно эмоционально вовлечено в деятельность – имитировать это мы научились на компьютерных играх, – однако на результат абсолютно не влияет. Разве что добавляет временные задержки и редкие погрешности. Но мы над этим работаем.
      – А как это вписать в торговлю или, в нашем случае, в торги?
      – Я рад, что ты спросил, Джейми. – Греко заговорил, словно дурной актер из производственной документалки. Снова потыкал клавиши. – Процесс состоит из четырех стадий: Расширение, Вовлечение, Закрепление и Развитие. – Слова одно за другим появлялись на экране.
      – Первая задача – расширить полезную плоскость человеческого внимания. Например, посредством смены окружения; поиск новых форм передачи – скажем, выделения фрагментов, встроенных экранов, множественных изображений…
      На стенах возникла реклама на дисплеях сотового телефона, биржевой бюллетень поверх ветрового стекла и мониторы над писсуарами.
      – А можно работать над расширением объемов человеческого восприятия. – На стене появился человеческий мозг. Туго свитые нити серого вещества мотком пряжи медленно раскручивались по стене. Пиктограммы автомобилей, символы и цифры ложились на дрожащую мембрану. – Это делается с помощью химических веществ, корковых стимуляторов, высокочастотной стробоскопии или слуховой манипуляции.
      – Вы меняете людям мозги?
      – Все меняет людям мозги, – снисходительно бросил Греко. – Пицца, автомойка, чертово колесо. Все меняет тебе мозги. Только мы это делаем сознательно. Целенаправленно.
      – Ладно. – Я оставил свои опасения при себе. – А дальше что?
      – После расширения следует вовлечение. – На картинке появились люди за компьютерами, увлеченные навигацией в Повсеместно Протянутой Паутине. – Это легко. Протестировать и ввести цвета, частоты и архитектуры, вызывающие наибольший отклик. Измеряется кликабельностью, продажами или чем угодно, зависит от цели. Ничем не отличается от тестирования по почте.
      – Максимизация пользовательского отклика, – сказал я, пытаясь свести «вовлечение» к обычной методике продаж. – Ладно, а дальше?
      – Мы поощряем и, надеюсь, увеличиваем желаемый отклик вторичным закреплением. – Аккомпанементом затренькали веселенькие колокольчики, и на стенах возникли улыбающиеся люди: азиатская пара, обнаружившая на счету дополнительный кредит; старик, в приложении к электронному письму увидевший голую девку. – Мы выяснили, что секс и насилие – наиболее эффективные средства вторичного закрепления, однако стараемся уводить людей к более потребительским стимулам – скидкам, дополнительным милям, очкам. Перенаправлять ко всевозрастающим тратам или к дальнейшему взаимодействию с программой.
      Кажется, я засек гигантского робота с логотипом «Макдоналдса» вместо головы. Полицейская машина Основной Сети из моего сна! Я крутанулся в кресле. Нет – просто девочка открывает пакет макдоналдсовской картошки и вытаскивает пластиковый жетон с надписью «5 очков!».