Услышав о цели моего визита, Иван Сергеевич несколько переменился.
      - Что ж мы стоим в прихожей, прошу...
      Он пригласил меня в кабинет.
      На кожаных диванах вперемешку с книгами валялись принадлежности его туалета.
      - Садитесь, - примирительно сказал хозяин. - Я думал, вы за какой протекцией или со стихами, а вы, оказывается, сторонник славянского дела... - Еще раз переспросил: - Так чем могу?
      Я объяснил, что почел своим долгом принять участие в борьбе болгар за свое освобождение, собираюсь в Бухарест и хотел бы получить рекомендательное письмо к господину Каравелову.
      - Благородный порыв, - одобрил Аксаков. - Каравелов был постоянным посетителем моих пятниц. Почему же не написать... - И тут же занялся письмом к Каравелову. - Он примет вас с распростертыми объятиями... - Задумался, спросил: - Вы знакомы с Михаилом Никифоровичем Катковым, редактором "Московских ведомостей"?
      Я сказал, что знаю Каткова только заочно, будучи подписчиком его газеты.
      - А вы сходите к нему, - посоветовал Аксаков. - Каравелов печатался в "Московских ведомостях". Возьмите и у Каткова письмо. Я ему сейчас напишу.
      И он набросал записку редактору "Московских ведомостей".
      Катков, наоборот, принял меня застегнутый на все пуговицы, в черном сюртуке, преисполненный сознанием собственного достоинства, но письмо к Каравелову дал, посоветовав, правда, подальше держаться от крайних элементов.
      - Каравелов увлекающаяся натура, - сказал Катков. - Я всецело за освобождение, но освобождение - от кого? От магометан, от захватчиков! Это не значит, что в Болгарии надо учредить республику. Я верю в ваше благоразумие...
      Через несколько дней я получал в канцелярии губернатора заграничный паспорт. Меня попросили пройти к заведующему иностранным отделением.
      Солидный чиновник, холеное лицо, намечающееся брюшко. Не успел я очутиться в его кабинете, как он сразу назвал меня, точно мы знакомы много лет:
      - Господин Балашов? Павел Петрович? Сын Петра Андреевича Балашова? Окончили Московский университет?
      В моих ответах он, судя по всему, не нуждался. Его вопросы звучали как утверждение, да так оно и было на самом деле.
      - Куда собрались?
      Я не скрывал своих намерений.
      - В Болгарию.
      Заведующий иностранным отделением выказал на лице удивление:
      - Такого государства не существует.
      - Но есть страна...
      - Раз нет государства, значит, нет и страны. Вы хотите сказать, что едете в Турцию? Но я не советую вам посещать балканские провинции султанского государства. Поезжайте в Стамбул, там есть где поразвлечься. Хотя в Париже развлечься можно гораздо лучше.
      Казалось, для этого чиновника мир существовал для развлечения богатых людей: в Стамбуле развлечений меньше, в Париже больше, лишь этим и следовало руководствоваться при поездках за границу.
      - Я еду в Бухарест, - сказал я. - Меня там интересуют некоторые люди.
      - Люди?! - Мой собеседник устало улыбнулся. - Бухарест мало чем привлекателен. Поезжайте просто вверх по Дунаю, прекрасному голубому Дунаю, и закончите путешествие Веной. Кофе по-венски, венские вальсы, "Сказки венского леса"...
      Не знаю, чем было вызвано ко мне внимание этого чиновника, но понял, что с ним лучше не спорить.
      - Благодарю вас, - вежливо я отвечал. - Я непременно воспользуюсь вашим советом.
      - И поменьше общайтесь с нашими соотечественниками, - продолжал мой собеседник. - В Румынии много нежелательных элементов из России, не принимайте к ним никаких поручений и не берите писем для передачи.
      - А у меня уже есть письма, - признался я не без лукавства.
      - Осмелюсь спросить, от кого?
      - От Ивана Сергеевича Аксакова, от господина Каткова.
      - Ну, это еще ничего. - Мой собеседник облегченно вздохнул. - Их воззрения не заслуживают... - Он не сказал чего - одобрения или порицания. Желаю приятного путешествия.
      Теперь можно было приниматься за дорожные сборы. На Кузнецком мосту я приобрел чемодан для своего гардероба, саквояж для дорожных вещей, купил бинокль в футляре для ношения на плече, точно мне предстояло обозревать поля сражений, накупил кучу почтовых принадлежностей и тетрадь для дневника. Зашел в банк посоветоваться, какие деньги удобнее - в монетах или ассигнации, мне сказали, что русские кредитные билеты повсюду легко обменять на местные деньги.
      Мой приятель-врач поинтересовался, как я собираюсь везти деньги. Я показал пояс, он одобрил меня. Я не знал лишь, куда спрятать серьги, слишком уж соблазнительный предмет для грабителей. Мы оба призадумались. Хотелось бы постоянно иметь их при себе, но каким образом? У приятеля мелькнула идея, на которую его навели романы Габорио. Требовался сапожник. Приятель нашел его и привел ко мне в номера.
      Довольно колоритная фигура! Пожилой чопорный немец, один из лучших мастеров знаменитого Вейса, владельца мастерской, изготовлявшей самую модную дамскую обувь. Впрочем, я бы ни за что не принял его за сапожника. Он появился передо мной с чемоданчиком, какие обычно носят врачи, да и сам походил на врача, церемонно раскланялся, осмотрелся по сторонам и сел.
      - Я вас слушаю.
      - Вы можете хранить тайну? - спросил мой приятель.
      - Вы мне об этом уже говорили, - сухо заметил гость. - Слово Шварцкопфа есть слово Шварцкопфа. У многих моих клиенток есть свои тайны, у одной кривой палец, а у другой вообще нет пальцев, но про это знаем только я и клиентка. Я вас слушаю.
      - Моему другу предстоит опасное путешествие, - начал мой приятель.- Ему поручено передать дорогие бриллиантовые серьги, в пути же он может подвергнуться всяким неожиданностям. Серьги должны быть при нем, но ни в коем случае не должны быть найдены, даже если он попадет в руки бандитов. В одной из книг мы вычитали, как ценный перстень был спрятан в полом каблуке сапога. Можете вы сделать нечто подобное?
      - Прежде я должен быть уверен, что серьги не краденые, - заявил педантичный немец.
      Я все ему объяснил, показал заграничный паспорт, сослался на знакомство с видными москвичами, наконец, приятель мой работал в известной московской больнице и никуда не собирался уезжать.
      Видимо, наш гость убедился в том, что мы честные люди.
      - Я желаю видеть камни, - сказал он. Но, похоже, кожаный футляр понравился ему больше бриллиантов. - Отличная работа, - отметил он, щелкая крышкой футляра.
      - Вы можете сделать новый каблук? - спросил мой приятель.
      - Пфуй! - фыркнул немец. - Вы думаете, тайнички в виде каблуков- такой уж большой секрет? Опытному человеку достаточно чуть-чуть постучать по каблуку, и он поймет, что в нем что-то спрятано. Любой таможенник, видя хороший каблук, попытается его отвинтить. Подайте мне свои ботинки.
      Я подал ему отличные, недавно купленные штиблеты.
      Мастер отрицательно покачал головой.
      - Не годятся. У вас есть старые ботинки?
      Я достал из-под кровати поношенные ботинки, которые собирался оставить в гостинице.
      - Вот это более или менее подойдет, - одобрил Шварцкопф.
      Он раскрыл свой чемоданчик, взглядом примерился к серьгам и острой стамеской принялся выдалбливать в каждом каблуке по углублению.
      - Теперь я попрошу шелковую тряпку и немного постного масла.
      Я пожертвовал своим шейным шарфом, а масло мы взяли из лампадки перед иконой.
      Шварцкопф вырезал лоскуток, обмакнул в масло, обвернул серьгу, закатал в комочек вара и сунул в отверстие; то же проделал он и со второй серьгой. После чего придавил вар заплатками из кожи, приколотил тончайшие набойки и напильником сточил кожу на каждом каблуке.
      - Что поделаешь, вы стаптываете обувь, - посочувствовал мне Шварцкопф. - Теперь я вас попрошу обуться и пройтись по Сретенке до Сухаревой башни и обратно, а мы пока посидим с доктором у вас в номере.
      Я прошелся, вернулся. Шварцкопф осмотрел мои ботинки, еще раз провел напильником по каблукам, поскреб каблуками об пол и удовлетворенно улыбнулся.
      - Никому в голову не придет, что в них что-то спрятано. Желаю вам приятного путешествия.
      - Сколько мы должны? - осведомился мой приятель.
      Шварцкопф подумал.
      - За модные дамские туфли, учитывая мою квалификацию, я получаю червонец. За время, которое я потратил на эту операцию, я сшил бы один туфель. Следовательно, вы должны пять рублей.
      Я протянул мастеру золотой. Шварцкопф покачал головой.
      - Золотой, но в два раза меньше, лишнего мне не надо, пять рублей.
      Он и здесь оказался педантом.
      Мы проводили его и принялись рассматривать ботинки: каблуки явно нуждались в ремонте, их незачем выстукивать, а отвинчивать там просто нечего.
      ......На вокзале меня провожали мой приятель и трое болгар, они решили проводить русского энтузиаста, отправляющегося в центр болгарской эмиграции.
      До Одессы я доехал вполне благополучно, если не считать одного странного и забавного происшествия.
      Ехал я поездом по недавно проложенной железнодорожной трассе Москва-Курск, Курск-Киев, Киев-Одесса. Ехал вторым классом - не хотел бросаться деньгами. Попутчиков по купе у меня не было до самого Киева. Где-то около Серпухова я отправился в туалет умыться перед сном. Возвращаюсь, моего саквояжа нет. Туда, сюда, вверх смотрю, вниз - исчез. Иду к кондуктору.
      - В купе никто не заходил?
      - А что случилось?
      - Пропал саквояж.
      - Не может того быть.
      Кондуктор тоже осмотрел все купе.
      - Некому вроде бы взять...
      Кондуктор заметался по вагону... Неприятность!
      От огорчения ведь не будешь выпрыгивать из вагона, неприятно, но придется перетерпеть.
      После Тулы, когда я лежал, пытаясь заснуть, хотя сон не шел, меня не покидала досада, в дверь купе вежливо постучали. Я отодвинул задвижку. В дверях стоял кондуктор, а позади него какой-то черноусый господин в канотье и светлом летнем пальто. Кондуктор протягивал мне саквояж.
      - Ваш?
      - Мой!
      - Благодарите этого господина.
      Господин тем временем уже протискивается в купе и без приглашения усаживается на противоположный диван:
      - Сажусь в Туле, а навстречу мне из вагона очень уж подозрительный тип. Торопится, оглядывается, в руках саквояж. Я сразу понял, что здесь что-то нечисто. Цап за саквояж: ты куда? А он рванулся и был таков! Вхожу в вагон, спрашиваю: "У пассажиров ничего не пропало?" Ну и как видите...
      Мне оставалось только благодарить.
      - Проверьте, все ли на месте.
      - Теперь это уже не имеет значения.
      - Все же проверьте.
      Господин настаивал, я открыл саквояж. Как будто в нем копались, но все вроде на месте.
      - Ну, я очень рад, - сказал господин. - Разрешите отрекомендоваться: князь Меликов.
      Пришлось назвать себя.
      - Далеко следуете?
      - В Одессу.
      - Приятное совпадение. Надеюсь, еще встретимся...
      Господин откланялся. У него явно военная выправка, хотя он и в штатском. Не знаю почему, но что-то в нем мне не понравилось. Не столь любезен, сколь развязен, границ вежливости как будто не переходит, но меня не покидало ощущение, что держится он со мной, человеком, ему не знакомым, слишком уж запанибрата.
      Больше князь Меликов не появлялся, хотя на вокзале в Одессе мне показалось, что он мелькнул среди толпы, но, возможно, я и ошибся.
      Суета на перроне вокзала царила неописуемая: дамы в пестрых платьях, дети, офицеры в белых кителях, господа в котелках, орава крикливых носильщиков. Через минуту я уже сидел в извозчичьем фаэтоне, а расторопный комиссионер одной из одесских гостиниц, покачиваясь на ступеньке экипажа, соблазнял меня местными развлечениями.
      Одесса была суматошна, кипуча, весела. Съехавшиеся со всей России любители фруктов и моря заполняли город.
      Мне не стоило большого труда устроить свое путешествие по Дунаю. Билет на пароход приобрел все тот же комиссионер. А формальности не доставили больших хлопот: паспорт был в порядке, и румынские, сербские и австрийские визы, позволяющие делать остановки во всех придунайских городах, незамедлительно украсили мой паспорт. Консулы дунайских государств больше были негоциантами, нежели чиновниками, поэтому получение виз сопровождалось подробными и настойчивыми советами, в каких гостиницах останавливаться и в каких ресторанах обедать.
      Одесса издавна слыла колонией состоятельных болгарских коммерсантов, и, следуя полученным в Москве напутствиям, перед отъездом на Балканы я зашел к одному из таких богачей, господину Тошкову. Контора сего хлебного торговца скорее напоминала респектабельный банк: зеркальные стекла в окнах, мягкие кресла для посетителей, деловая тишина, нарушаемая лишь, другого слова не подберешь, музыкой шелеста бумаг.
      Я попросил доложить обо мне. Визитная карточка и хороший костюм произвели впечатление, минут через пять меня пригласили в кабинет.
      Из-за стола навстречу мне поднялся было солидный господин с умным лицом, украшенным небольшой, аккуратно подстриженной бородкой с проседью. Но, увидев мою молодость, тут же сел, указав мне на кресло напротив.
      - Чем могу?
      - Отправляюсь по Дунаю, собираюсь осмотреть придунайские города, заеду в Бухарест, у меня к бухарестским болгарам рекомендательные письма, не поможет ли мне в свою очередь и господин Тошков?..
      - А к кому у вас письма?
      - К господину Каравелову.
      - От кого?
      - От Михаила Никифоровича Каткова, от Ивана Сергеевича Аксакова.
      - Достойные люди, и господин Каравелов тоже вполне достойный человек, хотя и увлекающийся несбыточными мечтами. Не сомневаюсь, господин Каравелов встретит вас отлично. Болгары любят Россию, и всякому русскому, изучающему болгарский вопрос, обеспечен сердечный прием.
      Мы сердечно простились. Он так ласково напутствовал, что я не заметил, как покинул его кабинет без письма, за которым к нему пришел. Впрочем, отказал в рекомендации так вежливо, что я на него даже не обиделся.
      На третий день по прибытии в Одессу я вечером отплыл из Одессы на пароходе в Вилково, чтобы оттуда следовать по Дунаю.
      Поужинал в ресторане, выпил даже с полбутылки красного вина. Я просил подать обязательно болгарского, хотел приучать себя ко всему болгарскому. Затем спустился к себе в каюту, постель была уже постлана. Разделся, почитал перед сном грамматику болгарского языка и заснул крепким сном свободного человека.
      Проснувшись, поспешил на палубу. Я и не заметил, как совершил переход по морю. Черное море осталось позади. Мы плыли по широко раскинувшемуся по обеим сторонам Дунаю. Только был он не голубым, как назвал его модный композитор Штраус, а серым, пронзительно серым, стальным, как лезвие турецкого ятагана.
      Перегнувшись через перила, две дамы в кисейных платьях кормили чаек раскрошенным печеньем. Компания молодых людей пила вино, разливая его по бокалам из бутылок, стоявших прямо на палубе возле плетеных кресел. У лестницы дежурил матрос, чтобы не пускать на верхнюю палубу пассажиров нижней палубы. Плицы колес с повизгиванием шлепали по воде.
      Справа тянулся румынский берег, слева - болгарский. Здесь, на левом берегу, и вели болгары свою борьбу. Вскоре, думалось мне, и я стану одним из ее участников!
      Я позавтракал в виду Измаила и пообедал перед приходом в Галац. Плыть было скучновато, никаких дорожных приключений. Знакомств в пути я не заводил. Имея серьезные намерения, я опасался привлечь к себе чье-либо внимание, будучи предупрежден еще в Москве, что наткнуться на шпиона не составляет на Балканах никакого труда.
      Дважды пытался затеять со мной разговор какой-то незнакомец в феске- я отделался от него односложными ответами. Обстреливала меня голубыми глазками дама в розовой шляпке- я остался равнодушен. Да еще какой-то тип настойчиво приглашал меня сразиться с ним в карты, но тоже отвязался от меня, когда я твердо объявил, что дал своей матушке слово никогда не играть в карты.
      В Журжево я сошел с парохода. На извозчике доехал до вокзала и меньше чем за три часа очутился в Бухаресте, который оказался довольно большим городом, чем-то похожим на южные русские города, хотя и с особым колоритом. Он был певучее и таинственнее знакомых мне городов, хотя такое ощущение могло возникнуть во мне по той простой причине, что чувствовал я себя в нем иностранцем.
      Гостиницу для себя я отыскал без труда. Мне отвели удобный, хорошо обставленный номер. Бродить ночью по незнакомому городу я не рискнул и решил поиски адреса, указанного на конвертах моих рекомендательных писем, перенести на завтра. Я еще не знал, добрался ли я до цели. Предстояло отыскать господина Каравелова и выяснить у него, как мне включиться в борьбу болгар за свое освобождение. Мне рисовалась следующая картина: вступлю в какой-нибудь гайдуцкий отряд и кинусь в бой против турецких поработителей... Действительность опровергла мои романтические бредни и потребовала серьезности, какой я еще не обладал.
      Утром довольно легко я отыскал нужный адрес. За шеренгой высоких каштанов белел вымощенный каменными плитами тротуар и, чуть отступя в глубину, розовел в палисаднике приземистый особняк. На входной двери- листок картона, на котором напечатано всего одно слово - "Типография". Это и была резиденция господина Каравелова. Звонка я не нашел, постучал, и дверь мне открыл господин, от которого буквально веяло интеллигентностью. Это и был не кто иной, как Каравелов, редактор самой свободолюбивой болгарской газеты.
      - Я ищу "Свободу", - сказал я.
      - Она перед вами, - улыбнулся он.
      Хочу заметить, что в этой фразе не было никакой нарочитости, как не было в ней и символики. Каравелов вовсе не олицетворял в своем лице свободус таким же успехом Катков мог сказать: перед вами "Московские ведомости". Каравелов действительно был и вдохновителем, и редактором, и распространителем издаваемой им газеты, носившей такое прекрасное название.
      Поскольку я не представлял в своем лице ничего и никого, я просто назвался Павлом Петровичем Балашовым.
      - Милости прошу, - приветливо пригласил меня войти Каравелов, не подавая мне, однако, руки.
      Мы вошли в комнату, обставленную простой мебелью: деревянный некрашеный стол, заваленный корректурными оттисками, рисунками и рукописями - всем тем, что составляет суть любой редакции, несколько стульев и табуретов, некрашеные полки с книгами. Таков был кабинет редактора "Свободы".
      По первым вопросам Каравелова я понял, что он принимает меня за одного из тех русских путешественников, которые за время своего бродяжничества по Балканам считают необходимым зайти в редакцию прогрессивной газеты и выразить свои славянофильские чувства.
      - Нет, я к вам не на какой-нибудь час, - поспешил я сказать Каравелову. - У меня с собой письма, я хочу принять участие в борьбе болгарского народа.
      И я вручил хозяину кабинета свои рекомендации. Пока Каравелов читал, я внимательно его рассматривал.
      Красивым... Нет, уж очень красивым я его не назвал бы. Умным... Не знаю, я скорее заметил бы, что лицо Каравелова чрезвычайно вдохновенное: пытливые глаза и ощущение постоянного биения мысли. Впрочем, говоря о лице, нельзя не отметить окладистую черную вьющуюся бороду, скрывающую, мне так показалось, мягкий округлый подбородок, какие бывают у людей, не отличающихся железной волей.
      - Иван Сергеевич пишет, что вам можно доверять, - прервал мои наблюдения Каравелов. - Я очень уважаю Ивана Сергеевича - яблоко недалеко падает от яблони, Сергей Тимофеевич - великий писатель, и сын пошел в него он и поэт, и публицист, и общественный деятель. За годы, проведенные в Москве, мы близко сошлись. Он очень расположен к болгарам...
      Я молчал, Каравелов знал Аксакова, а я не знал, мое знакомство с ним ограничивалось одним посещением.
      - Что же вы собираетесь делать? - поинтересовался Каравелов. - Иван Сергеевич пишет, что вы горите желанием отдать себя делу освобождения славян. Но в чем это практически может выразиться?
      А я и сам не знал в чем.
      - Так вот, - раздумчиво сказал он, не дождавшись от меня ответа. - Не будем торопиться. Поживите в Бухаресте, осмотритесь, почаще бывайте у меня, познакомьтесь с нашими болгарами, а там посмотрим.
      Он сразу мне понравился, была в нем привлекательная мягкость - вежливый и не по-европейски доверчивый человек. Эта черта характера роднила его с русскими.
      - Вы еще не обедали? - перешел он на язык житейской прозы и, не давая времени на возражение, весело крикнул: - Наташа, друг мой, зайди сюда к нам!
      Нетрудно было догадаться, что миловидная, внимательно вглядывающаяся в меня женщина - жена Каравелова.
      - Знакомься, Наташа, - продолжал Каравелов. - Это Павел Петрович Балашов, из Москвы, с письмом от Ивана Сергеевича.
      Аксакова он назвал по имени-отчеству, так обычно говорят только о добрых знакомых, чьи имена часто упоминаются в разговорах между собой.
      - Я очень рада, - сказала Наташа, тоже не подавая мне руки, но тут же объяснив причину: - Извините, видите, какие они у меня грязные?
      И правда, ее руки были перепачканы черной краской. Я перевел взгляд на руки Каравелова - и у него такие же.
      - Мы ведь с ней, - объяснил Каравелов, - сами писатели и редакторы, сами наборщики и печатники. Вы застали нас за набором очередного номера.
      Он ввел меня в просторное помещение, где находились печатная машина, кассы со шрифтами и станок для резки бумаги. Это и была типография, где набиралась и печаталась газета Каравелова.
      - Доводилось так-то? - полюбопытствовал он.
      Я растерялся, потому как ничего не умел, разве что писать, поскольку считал себя образованным человеком, да и то не уверен, что из меня мог бы получиться журналист.
      И опять Каравелов не стал ждать моего ответа. Его превосходство надо мной заключалось даже в том, что он не нуждался в моих ответах, он знал их заранее.
      - Наташа, - Каравелов обернулся к жене, - я пригласил Павла Петровича отобедать с нами.
      - Очень рада, - отвечала Наташа, - но я не уверена, сумеем ли угодить его вкусу, понравится ли ему болгарская кухня.
      Полдень только наступил. Я не привык обедать в столь раннее время, да и привычная вежливость побуждала меня отказаться, ведь я почти не знаком с этими людьми. Но они не принимали никаких отговорок.
      Из пуритански обставленного кабинета, пройдя через типографию, мы очутились в каком-то восточном жилище, схожем, по моим представлениям, с богатой кавказской саклей. Столовая мало чем напоминала столовые в наших поместьях: низкий стол, оттоманки вдоль стен, на оттоманках и на полу незатейливые паласы, по углам металлические кувшины с узкими горлышками, на стенах длинные изогнутые трубки для курения.
      И обед был для меня необычен - суп из баранины и несколько овощных блюд: маринованный перец, фаршированные помидоры, тушеные баклажаны и терпкое, с легкой горчинкой, пахнущее деревянной бочкой розовое вино. Еда мне понравилась. Как вдруг я ощутил, что во рту у меня все горит и даже вино не способно угасить это жжение.
      - Терпите, если собрались у нас жить, - сказал, улыбаясь, Каравелов, видя, что я еле перевожу дыхание. - Вы столкнетесь здесь со многим, что будет обжигать не только язык, но и душу. Привыкайте к Болгарии, друг мой.
      Каравелова принесла кофе, тоже обжигающий и не по-европейски ароматный.
      - Привыкайте к Болгарии, - повторил Каравелов, прихлебывая кофе, столь горячий, что им можно было бы поить в аду грешников. - Во всей Болгарии нет дерева, за которым турок не подстерегал бы христианина. Каждый камень у нас вопиет о каком-либо кровавом преступлении, и каждая рытвина служила бойней, в которой резали несчастных болгар. Нет в нашей стране клочка земли, не обагренного христианской кровью, нет семейства, которое не оплакивало бы кого-либо из близких, невинно павших от вражеской руки, и редко найдешь в Болгарии человека, который не был бы ограблен или обижен.
      Если бы рассказ Каравелова предшествовал обеду, кусок застрял бы у меня в горле - не обед, а тризна. Конечно, я читал в российских газетах корреспонденции о турецких зверствах. Но одно дело читать и совсем другое слушать рассказ реального человека о происходящем совсем рядом, стоит лишь перебраться через Дунай с румынской на болгарскую сторону.
      - Любен, - сказала Наташа, - пойду, а то не успеем...
      Я подумал, ей надо уйти по каким-то домашним делам. Лишь позднее узнал, что Наташа часто покидала гостей; оставит мужа беседовать, а сама скроется в типографии и набирает очередную статью.
      - Болгарам предстоит долгая и мучительная борьба, - негромкий голос Каравелова проникал мне в самую душу.
      Человеку, равнодушному к чужому горю, могло бы показаться, что Каравелов говорит о чем-то привычном, но это было обманчивое впечатление: разве можно привыкнуть к страданиям народа, о которых каждодневно пишешь в своей газете? Самое страшное в его рассказе заключалось именно в той простоте, с какой он говорил о повседневных терзаниях болгар:
      - Вряд ли вам стоит связывать себя с нашей судьбой. Легко сочувствовать чужому горю со стороны и совсем непросто принять его как свое горе.
      Каравелов предостерегал меня от опрометчивости, он был старше меня и уже умудрен горьким опытом жизни.
      Во мне бурлила нерастраченная юношеская горячность, я отвергал его сомнения и сослался на Аксакова: освобождение болгар - общеславянское дело, у русских и болгар общая судьба.
      Вряд ли я убедил Каравелова, но моя горячность тронула его. Не могу объяснить почему, но я почувствовал, что внутренне он как-то переменился ко мне. Я перестал быть для него случайным гостем, он включил меня в круг своих пусть не друзей, но знакомых.
      - Вы не знаете, с чем вам придется столкнуться, - с грустью произнес Каравелов. - Болгарские крестьяне и ремесленники отданы в полную и безотчетную власть любого турецкого солдата и чиновника.
      Он задумался.
      - Что ж, осматривайтесь, привыкайте, ищите свое место в жизни, продолжал наставлять меня Каравелов. - Сейчас я пойду к Наташе, надо выпускать газету, а вы к вечеру приходите сюда, по вечерам у нас собираются те, кому небезразлична судьба Болгарии.
      Вторую половину дня я провел как турист, не знающий ни что делать, ни куда деться. Слонялся по улицам, рассматривал витрины магазинов, забредал в кафе. Бухарест мне нравился - жизнерадостный, шумный, кипучий город, на улицах полно прохожих, люди веселые, вежливые, предупредительные, бойко торгуют магазины, из кафе и ресторанов доносятся звуки музыки....
      Румыния упивалась своей свободой, своей национальной независимостью. Прошло немногим более десяти лет, как два древних княжества, Валахия и Молдавия, объединились в одно государство. По каким-то там договорам Румыния находилась еще в вассальной зависимости от султана, но зависимость эта была уже номинальной. Народные собрания княжеств, каждое в отдельности, выбрали своим государем Александра Кузу. За свое короткое правление он много сделал и еще больше намеревался сделать, но его реформы мало устраивали румынских бояр, он был свергнут. И хотя теперь на румынском престоле восседал навязанный великими державами немец, один из отпрысков династии Гогенцоллернов, ощущение независимости не покидало румын.
      Потому-то жившие в Бухаресте болгарские эмигранты и чувствовали себя в безопасности. Румынская полиция на деятельность различных болгарских организаций, обосновавшихся здесь, смотрела сквозь пальцы, лишь бы они не задевали румынские государственные установления.
      Блуждания по городу занесли меня в какое-то шумное кафе. Я зашел, чтобы как-то заполнить время до вечера. Мимо меня пронесся официант, сказал что-то на ходу, и уже через минуту передо мной дымилась чашечка черного кофе и поблескивала рюмочка золотистого коньяка - хотя не уверен, что мой заказ был именно таков. Но еще больше меня поразила речь посетителей, большинство из которых говорило по-болгарски.
      Я подозвал официанта:
      - Как называется ваше кафе?
      - "Трансильвания", - обиженно воскликнул он, как если бы я спросил его, в каком городе я нахожусь.
      Я повел головой в сторону сидевших неподалеку от меня посетителей:
      - Но вокруг меня одни болгары?
      - Я сам болгарин, - заносчиво воскликнул официант, как бы спеша пресечь с моей стороны возможные обидные замечания.
      Он, видимо, уловил в моем голосе чужеземный акцент.
      - А вы... - обратился он ко мне, - вы, господин, немец?
      - Я - русский.
      - О!
      Он смахнул со скатерти несуществующие крошки и наклонился ко мне:
      - Я принесу вам сейчас отличную баницу, а если хотите что-нибудь посерьезнее, предложу кавурму из цыплят.
      Сама судьба благоприятствовала моим намерениям. Бесцельно слоняясь по Бухаресту, я попал в окружение болгар, - именно кафе "Трансильвания" служило пристанищем болгарским эмигрантам. Но это было, конечно, не место для поисков новых знакомств и налаживания связей.
      Как было условлено, вечером я отправился к Каравеловым. Именно там произошло, пожалуй, самое знаменательное событие в моей жизни. Хотя ни тогда, ни в последующие дни я его не заметил. Только теперь, когда все уже позади, спустя много лет, я понимаю, чем оно для меня было.
      Их восточное жилище было полно гостей. Вели себя все очень непринужденно. Кто-то сидел, кто-то стоял, некоторые расположились прямо на полу, поджав под себя ноги. Многие курили, попыхивая изогнутыми трубками, другие прихлебывали кофе. На столе стояли кувшины с вином и с водой. В табачном дыме покачивалась над столом керосиновая лампа под белым стеклянным абажуром.
      - Мой гость из Москвы, - представил меня Каравелов. - Господин Балашов.
      Этого оказалось достаточно, чтобы ко мне дружественно протянулись руки... Я поздоровался и пробрался в угол, где было поменьше света.
      Разговаривали вокруг меня по-болгарски, по-русски, кто-то изъяснялся по-сербски. Говорили о многом. Только чтобы перечислить то, о чем шла речь, мне потребовалось бы несколько страниц. Тут, если вкратце, политика и турецкого, и русского, и австрийского правительств, коварное поведение Британии, вспоминали Парижскую коммуну...
      Прислушиваясь к их речам о путях освобождения Болгарии, я заметил, что у собравшихся нет единого мнения. Одни говорили, что без помощи России болгарам ничего не добиться, будет лучше всего, если Россия присоединит к себе Болгарию. Или, еще лучше, назначит болгарам царя из дома Романовых, кого-нибудь из дядьев или племянников царя, тогда уж Россия никогда не отступится от Болгарии.