Он привел меня на какую-то захолустную улицу в невзрачный одноэтажный дом. Обстановка его комнаты была спартанская: железная койка с наброшенным на нее суконным одеялом, стол, табуретки, много книг и газет, сложенных прямо на полу. Я так и не разобрался, снимает Ботев комнату или она кем-то предоставлена ему во временное пользование.
      Ботев заметил мой недоуменный взгляд.
      - Мы не можем позволить себе роскоши.
      Уж не знаю, что он называл роскошью!
      Тут он задал мне, как я понял впоследствии, самый важный, а может быть, и единственный вопрос, ответ на который должен был определить его отношение ко мне.
      - Вы хорошо знакомы с событиями в Париже весной этого года?
      - В общих чертах. Я читал газеты...
      - Каково же ваше отношение к Парижской коммуне?
      - Я хотел сам принять участие в Коммуне!
      Ответ этот и определил мои отношения с Ботевым.
      - А с Любеном вы говорили на эту тему?
      - Он не спрашивал меня.
      - Да, он как-то сдержанно отнесся к восстанию парижских рабочих, не принял Коммуны... - Ботев поморщился. - А я и мой товарищ Попов... - тут он замолк и стал перебирать ворох бумаг на столе, вытянул листок и подал его мне. - Вот телеграмма, которую мы послали.
      Две строки по-французски: "Париж. Комитет Коммуны. Братское и сердечное поздравление от Болгарской Коммуны. Да здравствует Коммуна!"
      Мне нетрудно было прочесть их, все-таки французский - язык русских помещиков.
      - Вы должны знать, с кем собираетесь идти, - пояснил Ботев.
      Признаться, я смутился.
      - Я хочу участвовать в борьбе болгар.
      - Это очень расплывчато. Бороться за что? За освобождение Болгарии от ига султана? Чтобы она подпала под иго болгарского царя? Мы, коммунисты, хотим установить в Болгарии республику!
      Он не хотел приобретать сторонников, которые не знали бы, за что он борется. Я не считал себя коммунистом да и плохо представлял себе, что это такое, но убежденность Ботева впечатляла.
      - Я приехал для того, чтобы служить справедливости. Я верю вам, и вы можете мною распоряжаться. Хотя я и не коммунист.
      - Что ж, я принимаю вашу помощь, - сказал Ботев, протягивая мне руку.
      - Что мне делать? - спросил я.
      - Пока ничего. Встречайтесь с болгарами, привыкайте к ним.
      Он посоветовал мне больше читать. Назвал имена выдающихся болгарских просветителей - Паисия Хилендарского и Софрония Врачанского. Назвал нескольких современных писателей и заключил:
      - Жизнь сама вовлечет вас в борьбу.
      Обратно в город мы пошли вместе. Он проводил меня до гостиницы.
      - Вот перебраться отсюда я бы вам посоветовал, - сказал он на прощанье. - И дорого, и незачем привлекать к себе внимание. Попросите Наташу Каравелову, она найдет вам комнату в скромной семье.
      ...Следуя совету Ботева, я попросил Наташу Каравелову найти мне комнату. И она нашла мне жилье в одной болгарской семье.
      Добревым принадлежал небольшой домик на одной из тихих улочек, но хотя они и владели домом, семья еле-еле сводила концы с концами. Самого Дамяна Добрева редко можно было увидеть в Бухаресте. Он больше жил в Болгарии, чем дома. Был коммерческим посредником, торговал коврами и разными кустарными изделиями, которые скупал в Болгарии и перепродавал за границу. Вполне возможно, что занимался он не только коммерцией. Вряд ли на этой почве могло возникнуть его знакомство с Каравеловым.
      Постоянно в домике жили только его жена Йорданка и дочь Величка. Дочь я тоже видел не часто. Молодая и красивая девушка, она вела, как и большинство восточных женщин, жизнь затворницы, редко показывалась мне на глаза и почти не выходила из дома. Мать и дочь много времени отдавали каким-то вышивкам, которые они изготовляли на продажу. Общаться мне приходилось преимущественно с Йорданкой: она убирала комнату, готовила мне еду и много рассказывала о своей покинутой родине.
      По ее словам, не было другой такой страны, как Болгария. Все там было лучше: и природа, и люди, и песни, и вино, и брынза...
      - Зачем же вы ее покинули? - неосторожно спросил я свою хозяйку.
      Лицо ее сразу потемнело, но ответа я так и не дождался.
      Будучи у Каравеловых, я спросил Наташу о моих хозяевах.
      - Вы посыпали соль на рану, - сказала Наташа. - Они жили неподалеку от Пловдива, жили очень зажиточно, большой семьей. Как-то двое башибузуков изнасиловали в их деревне девушку. А наутро насильников нашли убитыми. В деревню явился отряд турецких солдат. Всех жителей: и женщин, и стариков, и детей - вырезали, а деревню сожгли. Йорданку с мужем и дочерью спасло то, что они в это время находились в Пловдиве. У Добрева остались лишь небольшие сбережения, вложенные в какое-то торговое заведение в Пловдиве. Он забрал свои деньги и не без осложнений выбрался с женой и дочерью в Румынию.
      После этого я старался не задавать неосторожных вопросов. Сама же Йорданка никогда не жаловалась мне на свою судьбу.
      Жизнь моя текла очень монотонно. Я просыпался, взгляд мой обращался к иконам, в углу висели старинный образ Богородицы, великодушно оставленный в комнате Йорданкой, и образок с изображением апостола Павла, захваченный мною из дома - память о матушке, о родных местах, о Балашовке. Я считал себя материалистом, но какие-то теплые воспоминания иконы во мне будили.
      Йорданка приносила незамысловатый деревенский завтрак: кислое молоко, сыр, помидоры, пресные лепешки. Потом я читал Гегеля. Его философия утешала меня в моей пассивности. А еще читал Бакунина, Прудона, журнал Лаврова "Вперед". После обеда я обязательно шел в "Трансильванию" - излюбленное пристанище болгарских эмигрантов. В этом кафе собирались, кажется, все хыши. В прямом значении это слово означало "бродяга, нищий", но так называли себя многие эмигранты, обреченные на бродяжничество за пределами родины.
      Кто только не встречался в этом кафе: и старый гайдук из какой-нибудь разбредшейся четы, и молодой учитель из дальнего села, и разорившийся торговец, и деревенский священник, лишь недавно сбривший бороду, и гимназист-неудачник, и каменщик из артели, и восточный болгарин в полотняных брюках, и македонец в некрашеных штанах и серой суконной рубахе...
      Кто только тут не бывал! И каждому было что рассказать. Каждый, кому я предлагал выпить со мной чашечку кофе, рассказывал такое, отчего волосы поднимались дыбом. Однако я уже привык к тому, что никто не жаловался, каждый из них хранил свое горе в себе. Вот где я мог получить самое полное представление о том, что творится в Болгарии.
      Султанское правительство выжимало из народа все соки, законов в Болгарии не существовало, во всяком случае для болгар. За малейшую провинность бросали в тюрьму, а то и без лишних разговоров вздергивали на ближайшем дереве. Любой турок мог безнаказанно убить болгарина. Дикие грабежи, зверское истребление, немыслимые казни... Удивительно, но пять веков неволи не погубили, не уничтожили, не стерли в порошок, а лишь закалили характер народа.
      Много интересных, много сильных людей повстречалось мне за эти месяцы в Бухаресте. Но по глубине мысли и по силе чувства всех заслоняли два человека... Каравелов и Ботев.
      Первый был старше, обладал большим опытом, был крупным писателем, редактором газеты, признанным общественным деятелем. Ботев - тот еще слишком молод, а потому предпочитает держаться в тени, стихи его еще недостаточно известны, он еще не раскрылся. И все же мне казалось, что Каравелов ревнует Ботева и даже в чем-то ему завидует.
      Каравелов, разговаривая со своим собеседником, высказывал те или иные мысли, как бы думая вслух. Он будто искал в разговоре истину. Напротив, суждения Ботева всегда были ясны и определенны, мысль созревала внутри его, и, пока окончательно не оформилась, он ее не высказывал.
      Изредка я заходил к Ботеву, иногда заставал, иногда не заставал. Но если он находился дома, то или читал, или писал, состояние безделья было ему неведомо.
      Наблюдая на первых порах за Ботевым, я задумывался: чем можно объяснить его авторитет? Люди старше и опытнее охотно подчинялись ему, слово Ботева было для них законом. Вскоре и я не мог уже обходиться без Ботева. А его внимание ко мне объяснялось, я думаю, не моим отношением к нему, а следующим обстоятельством: он, как и я, был воспитан русской литературой. Гоголь и Тургенев, Добролюбов и Чернышевский были нашими общими учителями. Это нас сближало, со мною Ботев мог говорить не только о делах, но и на отвлеченные темы.
      В отношении Ботева к людям не было никакой неопределенности. Всегда можно было понять, почему он поддерживает знакомство с тем или иным человеком. Он всего себя отдавал делу и требовал того же от других. Каждый человек, был убежден Ботев, обязан приносить пользу своей родине. Он видел людей насквозь, его невозможно было обмануть, и с ним нельзя было быть неискренним.
      Впрочем, в окружении Ботева имелся человек, которого никак нельзя было посчитать ни искренним, ни прямодушным. Было в нем что-то настолько неприятное, что я просто не понимал, как Ботев водит с ним знакомство. А человек этот часто показывался вместе с Ботевым: и в "Трансильванию" Ботев с ним заходил, и домой к себе приводил, и у Каравеловых с ним показывался. Это был тот самый молодой человек с колючими глазами, который вместе с Ботевым провожал меня от Каравеловых в гостиницу и назвался при прощании Флореску.
      Я, конечно, не осмеливался задать Ботеву вопрос, почему он дружит с этим типом, и объяснял их близость банально: мол, противоположности сходятся. Однако сам Флореску дал мне повод заговорить о нем с Ботевым.
      Осень кружилась на улицах Бухареста. С деревьев облетали листья. Начались продолжительные дожди. Я возвращался из гостей. Меня нет-нет да и зазывал к себе кто-нибудь из моих новых болгарских знакомых. Наступил сравнительно поздний час, я торопился и с душевным облегчением приближался к дому Добревых, ставшему на время моим домом.
      Не успел я подойти к двери, как от стены отделился некто в длиннополом пальто, в шляпе с опущенными полями и схватил меня за руку. От неожиданности я отпрянул, но незнакомец цепко держал меня. Это был Флореску!
      - Что вам надо? - спросил я, стряхивая его руку.
      - Пойдемте, - сказал Флореску, указывая на дом Добревых.
      Мне вовсе не хотелось его приглашать. Но он и не ждал приглашения, вошел в дом, точно он был здесь хозяином, а я гостем. Не раздеваясь, он придвинул к себе стул, сел и уставился на меня так, точно я в чем-то перед ним провинился.
      - Вы хотите стать честным человеком? - неожиданно спросил Флореску.
      Можно подумать, будто я был уличен им в бесчестном проступке. Самое неприятное заключалось в том, что у меня не хватало характера выставить его вон.
      - А я и есть честный человек, - промямлил я.
      - Вы готовы пожертвовать собой ради общего дела?
      Я что-то невнятно пролепетал. Но Флореску принял мое бормотание за утвердительный ответ. Он принялся меня допрашивать. Не спрашивать, а допрашивать, иначе невозможно определить его манеру обращаться: зачем я приехал? с кем связан в Москве? с кем встречаюсь здесь? каково мое имущественное и семейное положение?
      - Вам предоставляется возможность вступить в "Народную расправу", революционное сообщество, представителем которого я здесь являюсь, - резко, точно скребя гвоздем по стеклу, объявил Флореску. - Вы готовы?
      - А что это за сообщество? - спросил я.
      Флореску саркастически усмехнулся:
      - Так я вам и сказал! Сперва надо заслужить доверие!
      Но у меня не было даже малейшего желания завоевывать его доверие. Мне вообще не нравился весь этот разговор.
      - Будете ужинать? - спросил я.
      - "Ужинать"! - горестно повторил Флореску. - Вы сразу обнаружили свою сущность...
      В доме было тихо, вечерами моих хозяек никогда не было слышно. Мать и дочь были удивительно деликатны, ужин они оставляли мне на кухне, и, приходя домой, я всегда брал его сам.
      - Ужин, - повторил Флореску еще печальней. - Нет, мне нужно другое...
      "Сейчас он попросит у меня денег", - подумал я, вспомнив, как он потребовал у меня деньги возле гостиницы.
      Но он был не лишен гордости.
      - Нам нужны люди, - грустно произнес он. - А вы...
      Флореску поднялся.
      - Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вам несдобровать, - шепотом пригрозил он мне на прощанье.
      И исчез так же таинственно, как появился.
      Тем вечером я долго не мог заснуть. Странный все-таки тип Флореску. Он производил двойственное впечатление: с одной стороны - мелочность и фанфаронство, с другой - какая-то одержимость и уверенность в себе.
      Утром я пошел в типографию за свежим номером "Свободы" и встретил там Ботева.
      - Вчера у меня был Флореску, - сообщил я ему. - Не могу понять, что ему от меня надо.
      - Что-нибудь да надо, - сказал Ботев. - А что он вам предлагал?
      - Предлагал вступить в какую-то "Народную расправу".
      - Он что, в Россию вас собирается посылать?
      Ботев, видимо, знал, о чем вел речь мой вчерашний посетитель.
      Я, впрочем, ничего не понимал и откровенно признался Ботеву:
      - Не знаю, кто такой этот Флореску, но мне он не нравится, и мне непонятно, что может вас связывать с ним.
      Ботев снисходительно поглядел на меня.
      - Он может вам нравиться, может не нравиться, но это настоящий революционер. Известный не только в Бухаресте. В России, кстати, многие его знают. Я познакомился с ним два года назад. Его настоящее имя - Сергей Нечаев.
      Мне, однако, это имя ничего не сказало.
      - Неужели не слышали? - удивился Ботев. - О нем писали все русские газеты.
      Тут я вспомнил. Года полтора назад газеты действительно писали и о Нечаеве, и о нечаевцах. Он будто создал в Москве какую-то тайную организацию и, опасаясь разоблачения, вместе со своими сообщниками убил студента Иванова. Сообщников судили, а зачинщик бежал за границу.
      - Это который убил студента Иванова?
      - Да, он утверждает, что Иванов оказался предателем. - Ботев чуточку помолчал. - Он действует чересчур конспиративно, но это истинный революционер. Агенты царского правительства охотятся за ним по всей Европе. У него железная воля и неукротимая энергия. Он друг Бакунина и Огарева, и у него есть чему поучиться.
      Ко времени нашего разговора Бакунин и Огарев порвали отношения с Нечаевым. Но Ботев об этом не знал, как не ведал о том и я. Нечаев же, само собой, ничуть не стремился распространяться на сей счет. Что-что, а подавать себя в выгодном свете он умел.
      - А как он очутился в Бухаресте? - полюбопытствовал я.
      - Ему грозила смертная казнь, - объяснил Ботев. - Он бежал в Германию, оттуда в Париж. Но его и там выследили агенты царской охранки. И вот теперь он скрывается в Румынии. Да и Россия отсюда ближе. К сожалению, у него нет необходимых средств - обычная беда всех революционеров. Думаю, что здесь он долго не задержится. У него есть возможность достать деньги...
      Люди - не боги, пророчествовать им не дано. Все произошло иначе, чем предполагал Ботев, веривший, что Нечаев вернется в Россию делать революцию.
      - Надежда найти средства для борьбы никогда не должна покидать революционера, - продолжал Ботев. - Любен задыхается от отсутствия денег, но не прекращает издавать "Свободу". Не хватает денег и на подготовку восстания в Болгарии, но мы их найдем...
      - Не зайдете ко мне? - обратился я к нему. - Я хочу вам кое-что показать.
      Ботев согласился.
      - Вы квартируете у Добревых?
      Он у меня еще не бывал, я не говорил ему, где квартирую, однако, оказалось, он знал, где и у кого я живу.
      В тот день стояла переменчивая погода, небо хмурилось с самого утра. Но стоило нам выйти на улицу, как ветер разогнал осенние облака и засияло солнце. Оно, похоже, хотело сопутствовать Ботеву.
      Придя ко мне, Ботев пошел поздороваться с Йорданкой. Выходило, он ее знал. И по нескольким словам, брошенным им вскользь о самом Дамяне, я утвердился в предположении, что тот в своих разъездах по Болгарии занимается не одной лишь коммерцией, но и выполняет поручения комитета, председателем которого был Любен Каравелов.
      За стенкой раздался смех Ботева и - о чудо! - смех молчаливой Велички. Девушка смеялась так легко и охотно, что я не без зависти подумал о том, что никакой женщине не устоять перед Ботевым. Правда, я не замечал, чтобы сам Ботев отдавал предпочтение какой-то женщине.
      Вскоре Ботев вернулся. Тем временем я успел достать из баула свой секретный пояс с кредитными билетами, который давно уже не носил на себе.
      - Здесь около двух тысяч рублей, - сказал я, протягивая пояс своему гостю. - Хочу помочь вашему делу.
      - Они понадобятся вам самому.
      - Я недавно получил перевод из дома.
      - Спасибо, но я не возьму, - возразил Ботев. - Вы еще в стороне от нашей борьбы. Поберегите их. Я собираюсь просить вас помочь в одном деле, и тогда они вам самому еще пригодятся.
      Я больше не настаивал. Ботев лучше знал, что стоит делать и чего делать не надо. Обращаться же к нему с преждевременными расспросами не следовало, всему свой час.
      Тут мне вспомнилась просьба, с какой обратилась ко мне в Балашовке Анна Васильевна Стахова.
      - Вы знаете, у меня ведь есть еще и бриллианты, - внезапно сказал я, движимый каким-то еще не очень ясным мне самому побуждением.
      Ботев удивленно глянул на меня:
      - Какие бриллианты?
      Я рассказал ему о серьгах и как они у меня очутились.
      - Я хотел бы найти Елену. Спрашивал Каравелова, он заявил, что это невозможно. Но, может быть...
      - Любен прав, - подтвердил Ботев. - Сколько прошло с той поры лет? Даже если она в Болгарии, то давно уже затерялась.
      Вот когда в нем сказался поэт! Он мечтательно смотрел куда-то сквозь стены комнаты. Глаза его затуманились. Полагаю, его тронул мой рассказ. Он думал о любви. О настоящей большой любви. О чужой, о своей - кто знает!
      Прошла минута. Минута раздумья. Внезапно Ботев оживился.
      - А ведь, быть может, я вам и помогу, - сказал он. - Есть человек, который знает в Болгарии все и всех. Он способен найти иголку в стоге сена, но раньше найдет нужный стог среди тысячи других. Я познакомлю вас с ним при случае.
      - А будет этот случай? - спросил я.
      - Не могу точно сказать, - Ботев улыбнулся, - но человек этот должен появиться в Бухаресте. Это замечательный человек, - добавил он чуть погодя. - Если он вам не поможет, то, думаю, не поможет уже никто.
      Он так и не назвал мне ни имени, ни времени, когда я смогу увидеть этого человека. Впрочем, я уже начал понимать, что одна из главных черт революционера - умение ждать.
      Зато мне не пришлось ждать другой встречи.
      Дня через три после этого разговора я возвращался вечером домой. Было начало одиннадцатого часа. Я торопился, не хотелось беспокоить своих хозяек. Хотя за все время, что я у них жил, меня ни разу не упрекнули за позднее возвращение. Я дернул ручку звонка, никто не вышел. Позвонил снова, опять никого. С досады я толкнул дверь. Она поддалась. Неужели, подумал я, они не заперлись, рассчитывая, что я догадаюсь об этом, войду и запру за собой дверь? Я так и сделал.
      Лампу в прихожей мои хозяйки не погасили. Совсем странно, еще подумал я. Повесил на вешалку пальто, открыл к себе в комнату дверь и не успел переступить порог, как на мою голову накинули, судя по всему, мешок.
      - Молчать! - приказал мне чей-то голос, и я услышал, как чиркают по коробку спичкой.
      Мне заломили за спину руки, обмотали веревкой и притянули их к телу.
      - Что за глупые шутки? - воскликнул я, понимая, что это вовсе не шутки.
      - Молчать! - повторил тот же голос. - Где деньги?
      На этот раз голос показался мне знакомым.
      Я изумился:
      - Какие деньги?
      - Не валяй дурака!
      - В бумажнике.
      Бумажник был тотчас извлечен из моего кармана.
      - Тебе говорят, не валяй дурака! - повторил раздраженный голос. - Где деньги?
      Меня бесцеремонно обшарили.
      - Снимите с него мешок! - прозвучал приказ.
      На столе горела лампа. Грабителей было трое. Все в темных куртках, в сапогах, головы их были обмотаны платками так, что оставались лишь щели для глаз. Одного из них я узнал без труда. Не так давно он предлагал мне вступить в "Народную расправу".
      - Господин Флореску, что все это значит? - возмутился я.
      - Молчать! Где деньги?
      - Больше у меня нет, - отвечал я, имея в виду деньги, которые находились в бумажнике.
      Если даже они будут перебирать мои вещи, подумал я, на пояс они вряд ли обратят внимание.
      Удивляла меня тишина за дверью, Добревы не могли не заметить, что в моей комнате происходит нечто необычное. Да и вообще, недоумевал я, как они пустили в дом незнакомых людей?
      Еще большее удивление вызывал у меня Флореску, или, правильнее, Нечаев. Он точно преобразился. Какая-то нечеловеческая жестокость проступила в чертах его лица. А в действиях, решительных, властных, неумолимых, проявилось, я бы сказал, нечто мефистофельское.
      Двух его спутников я не знал, они явно занимали по отношению к Флореску подчиненное положение.
      - Господин Флореску...
      - Молчать!
      Можно подумать, что, кроме этого, других слов он не знает.
      - Что вы делаете? - спросил я.
      Зачем? Я и так знал, что они делают - экспроприацию.
      Различные заговорщицкие организации не так уж редко прибегали к экспроприации для пополнения средств своих организаций. Но почему они выбрали меня? Как-никак в Бухаресте я вращался среди революционеров. По-видимому, Нечаев посчитал меня случайным человеком в этой среде. И после неудачной попытки завербовать меня в "Народную расправу" решил сорвать с паршивой овцы хоть клок шерсти. Но откуда он узнал, что у меня есть деньги?
      Тем временем спутники Нечаева перетряхнули все мои вещи, осмотрели обувь, извлекли из-под кровати даже мои старые, стоптанные ботинки, но, подержав их в руках, отбросили в сторону. Однако мысль, что в сером холщовом поясе, валяющемся на дне баула, спрятаны кредитные билеты, им в голову не пришла.
      Нечаев ухватил меня за ворот и затряс.
      - Знаешь, где твои хозяйки?! В чулане! Если ты не отдашь деньги, мы зарежем их, как овец!
      - Турки вы, что ли?
      - Дело революции важнее этих баб! - заорал Нечаев.
      - Но вас завтра же заберет полиция.
      - И не подумает, - дерзко бросил Нечаев. - Если бы мы тронули румын, тогда другое дело, а на эмигрантов они и не обратят внимания.
      В руках одного из спутников Нечаева появился нож, и он завертел им перед моими глазами.
      - Ну что ж, смерть женщин будет из-за твоего упрямства.
      - Черт с вами!
      Я указал глазами на пояс.
      Спутник Нечаева подпорол холст и передал сторублевки руководителю, тот небрежно запихнул их в карман.
      - Так-то лучше.
      Нечаев что-то сказал своим подручным, один из них задул лампу, и незваные гости бесшумно исчезли.
      Я ослабил веревки, освободил руки и кинулся на половину Добревых. Женщин я нашел запертыми в чулан при кухне.
      Чуть свет я побежал к Ботеву. Будить его мне не пришлось, он уже сидел за столом и работал.
      Ботев нахмурился и, похоже, рассердился.
      - Это я виноват перед вами, - сказал он со свойственной ему прямотой. Вчера мы разговаривали с Нечаевым, и я обронил, что вы предлагали мне деньги. Не волнуйтесь, я все улажу.
      Вечером в доме Добревых затренькал звонок. Я пошел открыть дверь, женщины идти побоялись.
      Похоже, передо мной стоял один из вчерашних визитеров.
      - Заберите, - пробормотал он, сунув мне в руку небольшой сверток, и поспешно удалился.
      Я вернулся в дом. мои хозяйки встревоженно смотрели на меня. успокоил их и развернул сверток, в нем оказались экспроприированные у меня кредитки.
      При первой же встрече я поблагодарил Ботева за благополучную развязку злосчастной экспроприации. В ответ он засмеялся.
      - Недоразумение, - сказал он, не то утешая меня, не то оправдывая Нечаева. - Сергей Геннадьевич не разобрался и причислил вас к сонму богатых обывателей.
      - А вы не находите, что такая экспроприация сродни воровству?
      Ботев отрицательно покачал головой.
      В то лето я часто встречал Ботева вместе с Нечаевым. Память ненадежный инструмент. Встречи с Нечаевым, несомненно, выветрились бы из моей памяти, не будь они связаны с Ботевым. Их близость продолжала удивлять меня до крайности.
      Ботев был бескорыстен. Он ни в чем не преследовал личных целей. Нечаев был его полной противоположностью. Из него всегда выпирало желание занять первое место.
      Как-то я не удержался и вновь спросил Ботева:
      - Убей меня Бог, мне непонятно, что связывает вас с Нечаевым.
      - Я не возьмусь осуждать революционера, - горячо возразил Ботев, - если он ради достижения великой цели не брезгует недозволенными средствами.
      Я не стал спорить, хотя и сейчас мне кажется, что Нечаев хотел забрать мои деньги вовсе не ради великой цели, а для собственных надобностей.
      Через несколько дней я столкнулся с Нечаевым у Каравеловых. Он не часто бывал в этом доме, стараясь меж болгарских эмигрантов держаться в тени.
      Это было обычное сборище - по сути, споры за чашкой кофе, а иногда и ссоры, которые умело гасились приветливой и умной хозяйкой. Нечаев сидел в углу и, точно сыч, настороженно посматривал на спорщиков. Мне было любопытно, как он поведет себя после своего ночного визита.
      - Добрый вечер, Сергей Геннадьевич, - поздоровался я с ним.
      Нечаев холодно посмотрел на меня и не ответил.
      - Вы, кажется, изволите сердиться на меня, господин Нечаев?
      - Меня зовут Флореску, - недовольно пробурчал он в ответ. - Бонифаций Флореску.
      Отвернулся и как ни в чем не бывало потянулся за чашкой кофе.
      Да, в самообладании ему нельзя отказать. Впрочем, чего больше в этом самообладании - высокомерия или презрения, еще вопрос. Он хотел меня ограбить, и он же меня презирал!
      А вот к Ботеву людей притягивало. Я встречал его у Каравеловых, в "Трансильвании", у него дома и всегда чувствовал его расположение. Никогда он не давал мне понять, что я пришел не вовремя, что отрываю его от дела, что он не склонен к разговору.
      Русских эмигрантов я сторонился. Сторонники чистоты политических воззрений, они только и делали, что враждовали между собой. Народники побаивались социалистов. Социалисты презирали народников. Я предпочитал держаться болгар.
      В Бухаресте я вел жизнь рантье: бродил по кофейням, почитывал газеты, попивал винцо, прислушивался к спорам... Ко всему еще я был сравнительно богат. Николай Матвеевич слал мне установленный оброк, и я всегда имел возможность накормить своих знакомых обедом и ссудить небольшими деньгами.
      ...Фланируя осенним днем по Бухаресту, я вознамерился зайти к Ботеву, хотя и не очень надеялся его застать: у него всегда были дела, в которые я не был посвящен.
      Мы встретились у калитки, Ботев опять куда-то спешил.
      - Я не могу уделить вам много времени, - извинился он. - Уговорился встретиться с Нечаевым.
      - С Флореску, - улыбнулся я.
      - С Флореску, - согласился Ботев. - Но вы-то знаете его настоящее имя.
      - Он сам поправил меня, когда я назвал его Нечаевым.
      - Сергей Геннадьевич убежденный конспиратор, - подчеркнул Ботев.- Он даже заподозрил вас в сотрудничестве с русской охранкой.
      Губы мои задрожали от оскорбления.
      - Это естественно, - успокоил меня Ботев. - Полиция следует за ним по пятам, ему всюду мерещатся сыщики.
      - Поэтому он и прячется за вашу спину?
      - А за чью же спину ему еще прятаться?
      - По-моему, он не способен на дружбу.
      - Вполне возможно, - согласился Ботев. - Дружба для политика - опасное чувство.
      - Что же вас связывает?
      - Нечаев - революционер, - повторил Ботев определение, которому он, как я понял, придавал исключительное значение. - Его энергия не может не восхищать...
      Так, за разговором о Нечаеве, мы дошли до Лейпцигской улицы.
      - Я в "Трансильванию", а вы? - спросил Ботев, заранее, по-моему, уверенный, что я откажусь ему сопутствовать.
      Мне действительно не хотелось встречаться с Нечаевым.
      - А я к Фраскатти, - поспешил я подтвердить догадку Ботева, назвав дорогое и скучное кафе.
      ...В другой раз Ботев зазвал меня к себе: тут уж ему самому почему-то захотелось поговорить о Нечаеве.
      Они познакомились два года назад в Измаиле. Ботев учительствовал в болгарской школе. Их свел случай, знакомство длилось недели две. Друг Бакунина и Огарева, с полученной от них субсидией Нечаев возвращался в Россию на революционную работу.
      Год спустя до Бухареста дошли слухи, что Нечаев находится в Швейцарии. Ботеву удалось прочесть два номера "Колокола", изданного в Женеве Огаревым вместе с Нечаевым. Говорили еще о каких-то прокламациях, распространяемых Нечаевым, но прокламации эти до Ботева не дошли.
      Тем временем агенты царского правительства в поисках Нечаева рыскали по всей Европе. Нечаев скрывался в Лондоне, в Брюсселе, в Париже. Ускользать от полиции становилось все труднее. Весна 1871 года была на исходе. И тут Нечаев вспомнил своих болгарских друзей. Он вновь приехал в Измаил, уверенный, что Ботев поможет ему укрыться в толпе болгарских беженцев.
      Июньским утром Ботева окликнул на улице какой-то монах. Ботев не сразу узнал старого знакомого. В рясе, в скуфейке, с отросшими волосами, Нечаев был неузнаваем. Они пошли на квартиру к Ботеву. Нечаев сказал, что его преследуют агенты Третьего отделения. Это была правда. После убийства Иванова царская полиция искала Нечаева во всех местах скопления русских эмигрантов.
      - Похоже, меня выследили, - сказал Нечаев. - Сыщики следуют за мной по пятам.
      Нечаев преувеличивал, но подчеркивание постоянно грозящей ему опасности возвышало его в собственных глазах. Ботев собирался в Бухарест и мог себе позволить несколько дней передышки. Он предложил Нечаеву уединиться на маленьком рыбацком островке посреди Дуная.
      На лодке переправились на остров, привезли с собой хлеба, сыра, сала, крупы, расположились в шалаше. Сами себе готовили. Рыбной ловлей не занимались, ни тот, ни другой рыбу ловить не умели. Отсыпались. Нечаеву надо было прийти в себя после скитаний, Ботеву - отдохнуть после занятий в школе. Купались, загорали и без конца говорили. Нечаев нашел благодарного слушателя. Ореол революции окружал русского изгнанника!