В селении заметили байдары. Заметались, засновали фигурки у яранг. На берег потянулись люди и собаки. Мальчишки бежали сломя голову, и их громкие крики доносились до байдар, тихо плывущих под парусами.

– Вон мой сын! Как вырос! – закричал гарпунер Тнарат, показывая рукой на берег. Как он ухитрился увидеть маленького трехлетнего малыша на таком расстоянии, одному ему ведомо.

– Посмотри на Энмын, – сказал Орво, протягивая бинокль Джону. – Разве не радость – домой вернуться?

Джон молча кивнул, взял бинокль и направил на толпу. Он не сразу узнал Пыльмау. Она была в новой камлейке, густые черные волосы были аккуратно заплетены в две толстые косы и падали на грудь. Рядом стоял Яко и что-то говорил матери, показывая на байдару.

Байдары причаливали к берегу, и десяток рук ухватились за причальные концы. Охотники выскочили на берег. К удивлению Джона, никаких объятий и поцелуев не было. Самое большое, что позволили себе охотники, – это потрепать по плечу малышей да перекинуться двумя-тремя словами с женами и стариками.

Джон сошел с байдары и, чувствуя неловкость от взгляда Пыльмау, подошел к ней, погладил по щеке маленького Яко и спросил:

– Как здоровье?

– Хорошо, – ответила Пыльмау и засмеялась.

Джон окончательно смутился и поспешил присоединиться к остальным охотникам, вытаскивавшим моржовые кожи и мясо на берег. А перед этим мясо тщательно мыли в морской воде.

Основная часть добычи осталась на берегу Берингова пролива, в природном хранилище-леднике. Летом ее постепенно перевезут в Энмын. А пока охотники привезли лишь самые лакомые кусочки и моржовые кожи, которые надо срочно сушить, пока солнце в силе и нет дождей.

Орво стоял на берегу и распоряжался, указывая, куда складывать мясо. На берегу росли кучки по числу охотников в байдаре – доля каждого. Все доли были равные, только возле одной лежали две моржовые кожи и десяток бивней. Джон решил, что это доля Орво, как владельца байдары.

Орво взял Джона за локоть и поставил как раз возле этой кучи. Затем кивнул остальным, и каждый охотник встал подле той доли, которая ему приглянулась.

– Ну зачем мне столько? – возразил Джон. – Человеку, который меньше всех работал?

– Бери и не разговаривай, – перебил его Орво. – Таков обычай. Сегодня тебе дали большую долю, потому что ты только начинаешь жить. Это вроде помощи от всех нас, и мы хотим, чтобы ты нам был добрый друг. Чем сердиться, лучше сказал бы – спасибо.

Джон смутился и невнятно пробормотал:

– Вэлынкыкун!

Пыльмау уже хлопотала возле доли Джона. Она резала на куски мясо и складывала его в огромный кожаный с лямками мешок, похожий на гигантский рюкзак.

Орво кликнул мужчин:

– Помогите Сону отнести рэпальгит! [25]

Мужчины скатали серые моржовые кожи так, как скатывают ковры, и взвалили на плечи. Уложив их возле стены яранги, завалили камнями и дерном, чтобы не достали собаки.

Пыльмау в кожаном мешке таскала мясо с берега в мясную яму. Джон предложил было помочь, но Пыльмау замотала головой.

– Люди будут смеяться, – объяснила она. – Смотри – мясо таскают только женщины.

– Пусть смеются, – махнул рукой Джон. – Не годится мужчине заставлять женщину таскать такую тяжесть.

– Не годится мужчине носить кожаный мешок, – терпеливо объясняла Пыльмау. В ее голосе звучали слезы. – Он женский.

– Лучше помоги мне взвалить его на плечи, – попросил Джон.

Мешок весил фунтов двести. Идти с ним по скользкой от жира и крови гальке было трудно. Ноги разъезжались, а мешок то и дело переваливался то на одну, то на другую сторону. И только толстые ременные лямки не давали ему окончательно свалиться со спины.

С трудом Джон дотащил мешок до ямы, вывалил мясо и опустился на землю передохнуть. Отдышавшись, вернулся на берег. Пыльмау сидела возле кучи мяса и плакала.

– Что с тобой, Мау? – встревоженно спросил Джон. – Почему ты плачешь? Обидели тебя?

– Да, обидели, – всхлипывая, ответила Пыльмау.

– Кто?

– Ты, – сказала Пыльмау и подняла залитое слезами лицо. Ты меня позоришь…

– Но тебе же тяжело! Я и то еле донес мешок до ямы, – ответил Джон.

– Позор снести труднее, – сказала Пыльмау и жалобно попросила: – Ступай домой. Я сейчас приду. Ну, прошу тебя.

– Хорошо, – согласился Джон и крикнул мальчику: – Яко, пошли домой!

Войдя в чоттагин и еще не оглядевшись, Джон уже почувствовал, что здесь что-то не так, как было, когда он уезжал на промысел моржа.

Земляной пол тщательно выметен, очаг обложен ровными, хорошо пригнанными друг к другу камнями. Яко побежал вперед, и Джон услышал медный звон. Невдалеке от того места, где обычно висело охотничье снаряжение, он увидел медный рукомойник с тазом! Это было так неожиданно и удивительно, что он не сдержался и воскликнул по-чукотски:

– Какомэй! [26]

– Мзм принесла с большого корабля белых людей, – важно пояснил Яко, продолжай звенеть сосочком рукомойника.

Джон обследовал этот необычный для яранги предмет и обнаружил на нем выпуклые буквы «Вайгач».

Джон сходил к ручью, принес воды и налил в рукомойник. Приобретая рукомойник, Пыльмау не догадалась попросить у русских моряков кусок мыла. Но умывание даже без мыла доставило подлинное наслаждение Джону. Затем он помыл своей тряпочкой на держалке лицо маленькому Яко, который отнесся к этой процедуре без особого восторга, но тем не менее похвастался матери, когда та пришла:

– Мы с Соном мыли лица!

В родной яранге Пыльмау вела себя совсем иначе, чем на берегу моря. Там она лишь раз или два мельком взглянула на Джона, а здесь не знала, куда и посадить его. Передняя стенка полога была приподнята, к бревну-изголовью приставлен коротконогий столик, а в глубине полога расстелена белая оленья шкура.

– Ты садись туда, – Пыльмау показала на шкуру. – Отдыхай. Сейчас будем есть и пить настоящий русский чай.

Пыльмау носилась по чоттагину. Повесила котел над огнем, приготовила деревянное блюдо, достала из большого ящика, заменявшего шкаф, сверток и выложила перед Джоном две плитки черного плиточного чая, пачку курительного табака, несколько больших кусков сахару и бутылку водки.

– Все это я выменяла на русском корабле. Отдала за них четыре пыжиковые шкуры, а за это, – Пыльмау кивнула в сторону умывальника, – русские спросили только два моржовых клыка. Как ты думаешь, я не очень переплатила?

– Ты молодец, Мау! – улыбнулся Джон, притянул к себе женщину и поцеловал в губы. – Лучшего подарка ты бы не могла для меня придумать!

Пыльмау, пораженная поцелуем, удивленно посмотрела на Джона, дотронулась пальцами до своих губ и нерешительно спросила:

– Это и есть поцелуй белого человека?

– Да, – ответил Джон. – Не нравится?

– Чудно… – тихо произнесла Пыльмау, – словно ребенок, заблудившийся в поисках груди.

Пыльмау отказывалась выпить, но Джон настоял. Рюмка водки разрумянила смуглое лицо Пыльмау, но она вдруг погрустнела и замолчала.

– Почему ты молчишь, Мау? – спросил ее Джон.

– О чем говорить? – пожала плечами Пыльмау, глядя куда-то в сторону.

– Ну рассказала бы про корабль.

– Приплыли, ходили по яранге, меняли товары… Спрашивали у стариков про лед. Никак не понимали, что я хочу взять у них умывальник. Недолго пробыли здесь, торопились на север, на Невидимый остров… Вот и все, – совсем угасшим голосом закончила рассказ Пыльмау.

– Тебе плохо от водки? – сочувственно спросил Джон.

– Нет, – почти шепотом ответила Пыльмау. – Только мне очень захотелось, чтобы ты меня еще раз поцеловал, как ребенок, заблудившийся в поисках груди…

Джон улыбнулся и медленно поцеловал Пыльмау в твердые горячие губы.

Разморенный обильной едой и водкой, Джон заснул в пологе. Среди ночи он почувствовал, как Пыльмау раздевала его, а потом, потушив жирник, дрожащая от волнения, прилегла рядом. Джон обнял ее. Пыльмау что-то говорила, но Джон каждый раз закрывал ее рот поцелуем. Потом он лежал с широко открытыми в темноту глазами, и в сердце его входили мир и успокоение. «Я нашел себя и свое место на земле», – думал он, ощущая рядом горячее женское тело.

Когда Джон проснулся, ни Пыльмау, ни Яко в пологе уже не было. Прислушавшись, он услышал пение Пыльмау.

Джон высунул голову в чоттагин:

– Мау!

– Эгей, – отозвалась Пыльмау и вбежала в чоттагин.

– Где мои… – Джон не знал, как назвать по-чукотски часы. Вчера он забыл их завести и боялся, что они остановятся. – Они у меня были в кармане. Круглые такие…

– Стукалка, похожая на глаз? Со стеклом? – догадалась Пыльмау, нашла и подала часы.

Стрелки показывали двенадцать.

– Будешь чай пить или сначала умоешься? – заботливо спросила Пыльмау.

– Сначала умоюсь, – ответил Джон и лукаво добавил: – А я знаю, о чем ты пела.

Пыльмау покраснела и концом рукава прикрыла глаза.

– Я очень боялась… – смущенно пробормотала она. – Я боялась, что у тебя и все другое такое же чудное, как поцелуй… Но оказалось, ты человек как человек! Потому я и радовалась.

Такая неожиданная откровенность заставила покраснеть Джона, и он заспешил к умывальнику.

С этой ночи Джон уже не покидал полога и занял место, которое до него занимал Токо.

Через несколько дней охотники принялись перевозить добычу с Берингова пролива в свои домашние мясные хранилища. Иногда с ними ездил и Джон, но чаще всего он оставался дома, занятый переделкой яранги. Он решил сделать древнее жилище более удобным. На небольшой байдаре он ездил на противоположный берег лагуны и буксировал оттуда плавниковый лес. Однако когда возле яранги выросла внушительная груда бревен и досок, Джон обнаружил, что ему ничего не удастся сделать, поскольку у него нет ни одного гвоздя. И Орво подтвердил, что без гвоздей не обойтись.

На исходе лета в Энмын пришел «Вайгач». Когда энмынцы проснулись, корабль уже стоял на рейде.

Джона и Орво на корабле встретили как старых знакомых. Капитан подчеркнуто вежливо поблагодарил Орво за ценные сведения о ледовой обстановке.

– До мыса Биллингса ваш прогноз был совершенно точен, – сказал капитан. – Должен отметить, что в этом году обстановка на редкость благоприятная, и нам без особых приключений удалось добраться до острова Врангеля.

В капитанском салоне, отделанном светлыми деревянными панелями, был сервирован стол. С интересом разглядывая Джона и понимающе перемигиваясь по поводу того, что Орво правильно понял назначение столовых приборов, руководители экспедиции наперебой потчевали гостей. Наполнив рюмки, капитан сказал:

– Плывя вдоль этих унылых и пустынных берегов Российской империи, мы убедились, что господь не оставил своими милостями далекий край, населив его выносливым и смышленым племенем, способным выжить в самых суровых условиях. Просвещенные посетители этой земли с удивлением взирают на людей, которых только невежда может причислить к дикарям. Позвольте еще провозгласить гост за присутствующего за этим столом представителя чукотского племени Орво.

Переводчик переводил речь капитана, и Орво внимательно слушал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, словно ему были привычны и эта обстановка, и высокопарные тосты в его адрес. В знак благодарности он слегка наклонил голову и чокнулся с капитаном.

Выпили и за Джона Макленнана. Капитан, провозгласивший тост за него, сравнил его с Миклухо-Маклаем, о котором Джон не имел ни малейшего понятия. Когда ему растолковали, кто был этот человек, Джон решил внести ясность и заявил, что он поселился среди чукчей отнюдь не для того, чтобы изучать их. Он просто хочет жить их жизнью, ибо убедился, что общество, в котором живут так называемые цивилизованные люди, далеко от совершенства и не дает возможности человеку проявлять его истинные человеческие качества. Речь Джона озадачила присутствующих, но капитан вышел из положения, предложив выпить за канадских мореплавателей, внесших большой вклад в освоение Арктики.

– Джентльмены, – обратился к присутствующим Джон, – я очень рад познакомиться с вами, с представителями великого русского народа и русского правительства. Должен вам заявить, что лучшим проявлением заботы со стороны правительства о своих подданных, населяющих северные районы, было бы ограждение их от грабителей в лице торговцев и всякого рода скупщиков пушнины. Чем меньше чукчи и эскимосы будут общаться с белыми, тем для них будет лучше… Я знаю, что Аляска была продана вашим правительством Соединенным Штатам Америки. Некоторое время я жил там и видел эскимосов, которые вместе с собаками копались в отбросах на окраинах городов. Я с ужасом думаю, что будет с этими людьми, если и Чукотку постигнет участь Аляски.

– Мистер Макленнан, – ответил Джону капитан, – мы понимаем ваше волнение. Но оно преувеличено. Прежде чем до Чукотки дойдет какая-нибудь цивилизация, пройдет не меньше столетия. Что же касается охраны государственной границы, то со следующего года намечено крейсирование военного корвета для охраны территориальных вод. Некоторое зремя тому назад предполагалось проведение транссибирской телеграфной линии через Берингов пролив на Американский материк, но с успешным завершением прокладки трансатлантического кабеля надобность в этом отпала, и эта оконечность Азии, кроме научного интереса, других помыслов не возбуждает. Так что будьте спокойны и живите той жизнью, которую избрали…

В последних словах капитана прозвучала ирония, которая начисто исчезла в переводе на чукотский для Орво.

Капитан спросил Джона, в чем он нуждается.

– Благодарю вас, – ответил Джон. – Я обеспечен всем, что мне нужно… Но если вы будете так любезны, я бы попросил у вас немного гвоздей.

– Мы пошлем шлюпку с гвоздями, – сказал капитан и сердечно попрощался с Орво и Джоном.

К вечеру обещанная шлюпка приплыла к берегу. Матросы принесли к яранге Джона три ящика гвоздей, зерновой кофе, четыре двадцатифунтовых мешка муки, мешок сахару и множество разных нужных мелочей, при виде которых Джон удивился, как ему удалось до сих пор обходиться без них. Здесь были молоток, пила, мыло, фланелевые матросские рубахи, отрезы яркого ситца, явно предназначенные Пыльмау, и даже несколько шерстяных одеял.

К подаркам было приложено письмо капитана «Вайгача».

«Уважаемый мистер Макленнан!

Прошу Вас принять эти подарки от имени Русской гидрографической экспедиции и от меня лично. Мы сделали бы для Вас больше, но возможности наши ограничены. Делимся с Вами тем, что имеем, и надеемся, что те скромные вещи, которые мы посылаем, окажутся Вам полезными. Благодарю за приятное общество и надеюсь встретиться с Вами еще раз.

Капитан ледокольного парохода "Вайгач"».

Джон прочитал письмо и написал ответ капитану, где благодарил за щедрость и выражал готовность всегда оказывать помощь русским морякам, если им случится оказаться у берегов Энмына.

Больше всех подаркам была рада Пыльмау. Она носилась от мешка с сахаром к отрезам яркого ситца, примеряла их на себя, ворошила табачные листья, нюхала плитки чаю и говорила Джону:

– Этакое богатство! Никогда еще у нас в яранге не было столько разных диковинных вещей! Даже не верится, что все это наше. Если все тратить понемногу, надолго хватит. На целый год, а то и больше!

Джон слушал ее и улыбался. Когда первый порыв восторга у Пыльмау прошел, Джон сказал:

– Все это не твое и не мое. Это общее энмынское.

Пыльмау изумилась.

– Все это? – переспросила она, широким жестом обводя подарки с парохода.

– Да, – твердо заявил Джон. – Мы все это поделим, как делят добытого моржа.

– Но чай, сахар и мука – это тебе не морж! – решительно заявила Пыльмау. – Наши люди хорошо живут и без этого. Делят только то, без чего человек может умереть.

– Но почему я должен иметь все это, а остальные нет? – спросил Джон.

Пыльмау ласково и жалостливо посмотрела на Джона и тихо произнесла:

– Ну хорошо. Можешь немного дать Орво, Тнарату и Армолю… Но все раздавать – глупо. Ты белый человек, и эти вещи тебе нужнее.

От этих слов Джона передернуло. Он сердито посмотрел на Пыльмау и сказал:

– Если хочешь, чтобы я не сердился, не называй меня белым человеком.

Такие дни выпадают поближе к осени, когда уже ночи темны, и в безлунные ночи морская волна светится.

В безоблачном небе единственный хозяин – солнце. Оно встает из морской пучины, чистое, большое и красное. В середине дня на берегу Ледовитого океана стоит зной – даже в летней легкой кухлянке жарко, и люди обливаются потом.

Гирлянды прозрачных моржовых кишок – материала для непромокаемых плащей – шуршат на легком ветру. На солнцепеке сидят женщины и широкими некулями расщепляют моржовые кожи. Сырая кожа плотно прилегает к деревянной подставке. Нужно особое чувство меры, чтобы по обе стороны подставки ложились две половинки равной толщины.

На солнечной стороне Орво и Армоль режут лахтачью кожу на ремень. Прежде чем кожу нарезать, ее несколько дней вымачивали в крепком настое человеческой мочи, чтобы удалить из нее остатки жира и сделать мягкой. Армоль держит обеими руками вонючий, выскальзывающий из пальцев кусок кожи, а Орво остро отточенным ножом вырезает ровную полоску ремня, который кольцом ложится у его ног. Мужчины лишь изредка, во время перерывов в работе, обмениваются словами, ибо дыхание режущего должно быть ровным, чтобы линия получалась прямая и ремень был одинаковой толщины.

Разговор начал Армоль. Он поначалу не знал, как приступить к нему, но теперь почти не умолкал, и Орво приходилось часто останавливаться, чтобы не испортить ремень.

– Почему бы не прогнать его? – спрашивал Армоль. – Пускай уходит туда, откуда пришел, или селится в другом селении, где люди привыкли к белым людям.

– А как же Пыльмау? – говорит Орво, принимаясь точить отражающее солнечный луч лезвие ножа.

– Ей всегда можно найти мужчину, – небрежно бросает Армоль. – Кто-нибудь возьмет ее второй женой.

Орво перестает точить нож и пристально смотрит на Армоля. Тот, не выдержав взгляда, опускает голову.

– От чужого человека может плохо быть нашим людям, – упорно твердит Армоль.

– Что опасного в безруком? Уж не боишься ли ты его? – насмешливо спрашивает Орво.

Армоль вспыхивает и бросает кусок кожи в деревянную кадку.

– Я бы его не боялся, будь у него даже четыре руки! – кричит он. – Но я не хочу таиться, когда мне нужно общаться с нашими богами, не хочу, чтобы чужие глаза, которые не понимают нашей жизни, насмехались над нами, когда мы соблюдаем наши обряды. Вспомни, Орво, как он смотрел на нас, когда мы приносили великую жертву на льду у Берингова пролива? Не наш он человек!

– У всякого народа есть свои обычаи и привычки. Может быть, так и смотрел на наш обряд Сон, но я то этого не приметил. Зато все слышали, как ты громче всех хохотал, когда первый раз увидел, что Сон чистит щеткой зубы и полощет рот водой, словно днище байдары после перевозки свежего мяса. Ведь было так? – Орво с улыбкой смотрит на Армоля.

Армоль, не слушая, продолжает:

– Пусть так, но я о наших людях забочусь. Мне дела нет до Сона и его соплеменников. Есть они – хорошо, нету их – обойдемся и без них! Веками жили!

– Жили – это верно, – соглашался Орво. – Но сегодня мы живем не так, как вчера, а завтра будем жить совсем иначе, чем сегодня. И мне кажется, что за последние годы даже дни укорачиваются… Нам, людям, которые живут вдалеке от больших народов и их дорог, тоже надо поспевать за временем… И еще тебе скажу, Армоль: человек всегда есть человек, какими бы дикими ни казались другим его обычаи и привычки, каким бы непривычным ни был его вид. Не смотри на внешность человека, гляди в глубину его глаз и чувствуй его сердце – там его суть.

– Ты защищаешь его, потому что сам жил среди белых людей и набрался всякой дряни от них, – говорит Армоль. – Я не хочу тебя обидеть, Орво. Но когда собака побудет в волчьей стае, а потом вернется к человеку, то бывает, что она нет-нет да и завоет по-волчьи… Я знаю, ты надеешься, что Сон станет таким же луоравэтльан, как и мы. Но слушай! Позавчера он получил столько подарков от своих соплеменников, сколько нам с тобой даже не снится, когда наши яранги бывают увешаны песцовыми шкурками. Поделился он с тобой хоть щепоткой табаку? Дал твоему внуку кусок сахару? Или подарил старухе твоей лоскут красной ткани? Если он не соблюдает главной заповеди – делись всем, что у тебя есть, – он не наш!

– Даже собаке научиться выть по-волчьи нужен срок, а Сон – человек, – убежденно возражает Орво. – Он пришел из того мира, где не любят делиться друг с другом. Там все наоборот: каждый старается отнять даже последнее у другого. Как же ты хочешь, чтобы он сразу же перенял наши привычки?.. Вот ты говоришь, что тебе не по сердцу, когда он смотрит, как мы совершаем наши обряды. А подумал ты о том, как ему самому трудно переломить себя, переделать всю свою жизнь заново и отказаться от того, что ему дорого. Мы еще не знаем, чем пожертвовал Сон, чтобы помочь Пыльмау и маленькому Яко.

– Очень-то нам нужна его помощь, – ворчит Армоль. – Обошлись бы и без него.

Приставив к глазу лезвие, Орво любуется на свою работу и делает знак Армолю, чтобы тот взял из кадки кожу. Но Армоль даже не шевелится. Он смотрит куда-то за спину старика и с раскрытым ртом за кем-то следит. Орво оборачивается и видит идущего к ним Джона.

– Ковыляет к нам, – цедит сквозь зубы Армоль. – Сытая рожа так и сияет: накурился и напился крепкого сладкого чая.

– Перестань! – прикрикивает на него Орво.

– Етти! – весело здоровается Джон.

– Етти! – бросает Армоль, глядя куда-то в сторону.

– Етти, етти, – ласково произносит Орво и замечает: – Сон, сколько раз я тебе говорил: «етти» говорит не тот, кто приходит, а тог, кто встречает. Такой у нас обычай. Чужака сразу же видно, если он торопится сказать «етти».

– Так он и есть чужак, – с кривой усмешкой замечает Армоль.

Джон усаживается на камень и достает несколько листьев табаку.

– Закурим, – предлагает.

Орво с готовностью вынимает свою трубочку, сделанную из моржового бивня с головкой из срезанного винчестерного патрона. Армоль свертывает жвачку и осторожно кладет за щеку. Он с интересом смотрит, как Джон зажигает спичку.

– Эти зажигательные палочки ловко белые люди придумали, – уважительно произносит он, бережно беря коробок в руки.

– Вы знаете, – говорит Джон, – что мне подарили много разных вещей. Но я живу с вами, и все, что прислал мне капитан русского парохода, принадлежит поровну всем энмынцам.

Джон достает листок бумаги, густо исписанный с обеих сторон.

– В Энмыне живет четыре раза по двадцать и еще семь человек в двенадцати ярангах, – Джон прочитывает имена глав семей. Некоторые имена он произносит неправильно, и Орво поправляет его. – Всю муку, сахар, чай и табак я разделил на четыре двадцатки и семь долей и разложил на двенадцать кучек. Теперь я спрашиваю вас: верно ли я поступил?

Армоль не сводит глаз с бумаги. Дрожащим от волнения голосом он спрашивает, показывая на листок:

– И мое имя тут записано?

– Да, – отвечает Джон, ищет глазами, замечает ногтем и показывает: – Вот Армоль. Женат, двое детей, старуха мать, всего пять долей.

– Но как ты все это узнал? – удивляется Армоль.

– Пыльмау мне помогала.

– Женщину-то ни к чему было брать в помощницы. Позвал бы меня, – говорит Армоль и сплевывает густую табачную коричневую слюну.

– В следующий раз непременно позову тебя, – обещает Джон и продолжает: – Но материю и другие вещи мы не стали резать: очень маленькие лоскутки получаются. Может быть, будет лучше, если мы вместе решим, кому больше всех нужна новая камлейка? Тому и дадим целиком, чтобы не резать.

– Верно говоришь, – замечает Орво.

– Тогда пойдем к нам в ярангу, посмотрим, что кому отдать, – предлагает Джон.

– Ладно, – соглашается Орво и спрашивает: – А можно помыть нам руки в твоей моечной лоханке? А то они у нас больно грязные.

– Конечно, – отвечает Джон. – У меня теперь даже мыло есть!

Пыльмау уже приготовила чайник, и на низеньком столике, придвинутом к бревну-изголовью, стоят кружки и чашки. На большом деревянном блюде горкой сложены только что испеченные на нерпичьем жиру лепешки.

Джон наливает в умывальник воды и подает Армолю кусок мыла. Кусок белого, никогда доселе не виданного вещества скользит в руках, и Армоль хихикает так, словно его кто-то щекочет:

– Как живой! Убежать хочет! Не привык еще к чукотским рукам. Дикий…

Под руководством Орво он намыливает руки и усердно трет их.

Старик советует заодно вымыть и лицо.

– А белый зверек не укусит? – спрашивает Армоль, показывая на мыло.

– Сначала сделай пену на ладонях, намажь лицо, потри и смой, – говорит Орво.

Армоль делает все так, как сказал старик. Аккуратно размазав мыльную пену по лицу, он вдруг испускает истошный крик:

– И-и-и! Кусается! В глаза вцепился!

Армоль мечется по чоттагину, сбивая расставленные китовые позвонки и натыкаясь на столбы, держащие свод яранги.

– И-и! – кричит он. – Глаза ест!

Орво ловит Армоля и силой подводит обратно к умывальнику.

– Смой как следует пену – все пройдет! – говорит он. – Промой глаза хорошенько.

Пока Армоль носился по яранге, Пыльмау звонко хохотала. Не удержались от смеха и Джон, и Орво.

Когда Армоль смыл мыло и резь в глазах утихла, он обрел былую самоуверенность и сердито огляделся.

– Что смеешься! – ворчит он на Пыльмау. – Тебя бы так!

– И у меня такое было, пока Сон не научил, – дружелюбно отвечает Пыльмау.

Мужчины усаживаются за коротконогий столик, и Джон предлагает:

– Может быть, сначала выпьем дурной веселящей воды?

Армоль и Орво переглядываются.

– Пропустить немного можно, – решает Орво.

Пыльмау приносит бутылку, и Джон разливает водку по чашкам.

– Мау, можешь выпить с нами? – Джон протягивает ей чашку.

– Не буду, – качает она головой. – Вы пейте, а я не стану мешать мужскому разговору.

Пыльмау уходит, и в чоттагине остаются одни мужчины.

Джон хозяйничает за столом, разливает чай, предлагает гостям отведать лепешки на нерпичьем жиру. Вытянув губы трубочкой, гости с шумом пьют чай. Выждав некоторое время, Джон обращается к ним:

– Друзья, я бы хотел посоветоваться с вами…

– Мы слушаем тебя, Сон, – отвечает Орво.

– Я хочу жениться на Пыльмау…

Удивленные таким заявлением, Орво и Армоль словно по команде ставят чашки на столик.

– Да, я хочу жениться на Пыльмау и усыновить Яко, – продолжает Джон, – но не знаю, как это сделать…

Армоль и Орво недоуменно переглядываются. Армоль, заикаясь от смущения, спрашивает:

– Ты что же, хочешь, чтобы мы тебя научили, как это сделать?

– Вот именно! – восклицает Джон, обрадованный тем, что его так легко и быстро поняли.

– Я тебя уважаю, Сон, – растерянно говорит Орво, – но я уже не гожусь, разве вот Армоль сможет.

Армоль растерянно смотрит на Джона и напрямик спрашивает:

– А чья вина – твоя или ее?

– Вины никакой нет, – отвечает Джон. – Пыльмау согласна… По правде говоря, мы уже с ней живем, как муж с женой, еще с того дня, как мы вернулись с Берингова пролива. Спим в одном пологе, на одной постели…

– Ну! – нетерпеливо прерывает его Армоль. – А дальше?

– А дальше вот что: говорит она, что у нас будет ребенок. Я, конечно, очень рад, но ребенку нужен отец, а Пыльмау – настоящий муж.

– Ничего я не понимаю, – говорит Армоль, обращаясь к Орво.

– Я тоже, – пожимает плечами Орво и спрашивает Джона:

– Ребенок, который будет, – твой?

– А чей же еще? Конечно, мой. Тут уж и сомневаться нечего, – отвечает Джон.

– Какая же еще женитьба тебе нужна, когда ты и так уже женат, – разводит руками Орво.

– Вы меня, видно, не так поняли, – смущенно говорит Джон. – Дело в том, что у белых людей мужчина и женщина считаются женатыми лишь тогда, когда они предстают перед священником…

– Священник – это у белых людей шаман, который может общаться с богом, – поясняет Армолю Орво.

– Или если они записываются в особую книгу у самого главного человека в селении, – говорит Джон, – это считается за самое важное.

– Не знаю, не понимаю, – мотает головой Армоль. – Мне в женитьбе важно совсем другое. То, отчего дети бывают. Я так думаю, Сон, ты давно женат на Пыльмау, еще с того дня, как мы вернулись с Берингова пролива, если я тебя верно понял. А то, что у нас нет человека, который может общаться с богом белых людей, и книги, и даже главного человека в селении, – тут уж мы тебе никак не поможем.

– Сон, если ты решил жить по нашим обычаям, такты уже женился, – заключает Орво. – Больше ничего не надо.

– Правда? – обрадованно восклицает Джон.

– А как же иначе? – отвечает Орво.

– Значит, я могу называть Пыльмау своей женой?

– Давно можешь, – говорит Армоль и сам наливает в чашки водку.

Джон показал подарки, присланные русским капитаном. Орво и Армоль одобрили, как Джон разделил их. Посудив-порядив, ткань решили отдать в семью Гувата, который долго болел.

Три матросские фланелевые рубахи Орво посоветовал Джону оставить себе, однако Джон с этим не согласился и подарил их Тнарату, Орво и Армолю.

– Все нужное, – сокрушенно произнес Орво, оглядывая подарки. – Нам надо и подвесной мотор, и новые винчестеры, патроны. Хорошо бы достать и деревянный вельбот. Очень хорошо на нем во льдах плавать. Но стоит дорого. Наверное, надо три двадцатки моржовых клыков или ус с целого кита отдать… – Он обратился к Армолю: – А ты вот говоришь, что можно обойтись безо всего этого и жить по древним правилам и со старинными орудиями. Согласился бы ты сегодня выйти в море с одним копьем или луком со стрелами?