Глава 65

Сарио покинул Палассо Грихальва через месяц после своего приезда – якобы для того, чтобы вернуться к службе итинераррио. Он ехал на север до полудня, остановился в деревенской гостинице, где совершенно сознательно раздавал щедрые чаевые месяц назад, чтобы обеспечить себе сердечный прием, когда снова окажется здесь. Оставил в конюшне лошадь и договорился с каким-то крестьянином, что на следующий день тот возьмет его с собой в Мейа-Суэрту в простой повозке. Там он нанял другую лошадь и продолжал ехать на север, пока вечером не оказался в Аргуэнье, городишке, устроившемся на пересечении дорог.

В гостинице “Голубая роза” он нашел слуг из Гхийаса, отправленных туда некоторое время назад: девушку, служившую портнихой у королевы Айрин и ее кузин, и двух братьев из дворцовой стражи. Ему удалось завоевать их доверие во время кровавой бойни во дворце, когда он спас им жизнь. Кроме того, он щедро осыпал всех троих деньгами и оказывал им всевозможные услуги. Они его ждали.

Хозяин гостиницы послал Сарио в конюшню, где братья работали за еду и жилье в гостинице.

– У вас есть какие-нибудь новости? – взволнованно спросил старший брат.

– Вполне возможно, – с важным видом ответил Сарио. – Я должен ехать один. Люди, с которыми я разговаривал, опасаются за свою жизнь. Им не поздоровится, если станет известно, что они приложили руку к спасению члена королевской семьи.

– А почему так долго? – спросил младший брат. – Они не испытывают никаких чувств к нашему королю. – Он сплюнул в солому. – Им только и нужно, что получить хороший выкуп.

– Посмотрим. А пока ждите меня здесь. Через десять дней вы услышите звон колоколов и поймете, что пришло время праздника Имаго, наступило Видение Жизни. После него я вернусь. Отдайте часть денег своей кузине. Пусть она купит хорошие ткани и сошьет несколько платьев. Не сомневаюсь, если госпожа и в самом деле жива, у нее ничего не осталось. Кроме того, я уверен, что после такого тяжелого испытания она сильно изменилась.

Оба солдата тотчас преклонили колени, приложив руку к сердцу, потом поднялись и взяли деньги.

Утром, отправляясь на север, Сарио был ужасно доволен собой. Однако через несколько миль он сделал большой круг, повернул на юг и, благополучно минуя Аргуэнью, снова подъехал к деревенскому постоялому двору, где вернул лошадь, и опять в повозке с каким-то крестьянином добрался до Мейа-Суэрты. В сумерках он вошел в свое ателиерро над винной лавкой, но был слишком возбужден, чтобы заснуть, поэтому зажег лампы, часть из них поставил на стол, другие подвесил на балки и работал до поздней ночи, размельчая и перемешивая краски, подготавливая кисти. Он устал, и кровь, словно упрятанный где-то далеко барабан, начала стучать в висках. Ему было жарко, он остался в одной рубашке; через некоторое время снял и сапоги. Теперь голые ступни ног касались пола, и потому биение его сердца и тихий, размеренный скрип дома смешивались, превращаясь в единый звук. Он тихонько бормотал слова, взятые из рисунков, украшавших его собственное Фолио, книгу, которую он так много лет назад забрал у Иль-Адиба.

Сарио перемешал красители с маслом мака, добавил пчелиный воск и янтарь, расплавленный в горячем масле. В белые краски положил размолотые в пыль косточки и высушенную кожу; в желтые – сияние золотых волос. Ногти с ног и рук измельчил, и они вошли в состав ультрамарина и лазури. Остатки сорочки, истертой до такого состояния, что она стала похожа на тончайшие крупинки песка, использовал для приготовления голубовато-зеленой и густой зеленой красок. Волосы, взятые им с тела принцессы, добавил в охру и умбру, темно-желтую и коричневую; в ярко-алую – кровь; розовая получилась после того, как он смешал кровь с лавандовым маслом. А в черную краску высыпал все, что осталось, этого оказалось достаточно, чтобы придать ей нужный оттенок.

Он подготовил доску, дубовую, в человеческий рост, и нанес на нее серую грунтовку с экстрактом мирта, обозначающего Смерть, и ириса – для Магической энергии.

Вполне возможно, что за окнами встало солнце. А может быть, наоборот, село. Ставни в его каморке оставались закрытыми, и течение времени он замечал лишь по тому, что хозяин лавки два раза в день приносил еду и пиво, ставил поднос под дверь и забирал то, что Сарио выставлял наружу.

И вот ему стало уже так жарко, что пришлось снять и рубашку. Теплый воздух коснулся кожи, пробудил ее, точно любовное прикосновение, хотя он и не знал ни одной женщины с тех самых пор, как взял себе тело юного Сарио. Он не хотел осквернить свою любовь к Сааведре.

Отыскал пальцами ланцет. Подержал его в пламени свечи, пока металл не окружил едва заметный нимб. Подняв ланцет вертикально, несколько секунд наблюдал за тем, как жар исчезает с краев раскаленного металла. Начал медленно подносить к предплечью.

Лезвие было горячим и острым. Ощущение от его прикосновения оказалось очень возбуждающим. Сарио сделал надрез.

По руке потекла кровь, и тело его затрепетало. Давным-давно он чувствовал то же самое, когда любил женщин, осыпал их ласками, проникал в них. Теперь же – только искусство, только живопись, восторг, который он испытывал, творя колдовские чары, знание того, что должно произойти, в то время как он готовил свое тело, краски, сам воздух, напоенный благовониями… У него перехватило дыхание, и он едва успел собрать в стеклянный флакончик свое семя. На пол упало несколько капель крови, но Сарио это не огорчило – крови у него вполне достаточно; он взял столько, сколько нужно, а потом прижал ладонью разрез. Жжение исчезло, впрочем, так бывало всегда. Что такое боль, если ты получаешь могущество?

Сарио рассмеялся, в следующее мгновение по щекам у него потекли слезы. Ароматы трав заставили его вспомнить о еде – кровь, семя, слезы и слюну он смешал с красками, вложив в них свое существо.

Пора приступать к колдовству. Сарио поставил на стол свечи и курильницу для фимиама – в честь Матры эй Фильхо. По обеим сторонам расположил множество эскизов. Потом достал Фолио из сундучка и выбрал ему место в центре стола. Медленно, осторожно касаясь каждой страницы пальцами, ощущая прикосновение чуть выпуклых, бархатистых букв, ласкающих и одновременно приятно покалывающих кожу, открыл в том месте, где описывалось нужное ему заклинание.

Когда Сарио находился в теле Арриано, он стал излишне ленив, путешествовал из страны в страну, от одного королевского двора к другому, позволив бездумной болтовне богатых купцов и льстивым речам бледных северных красавиц убаюкать себя. Арриано погрузился в сонное ничегонеделание, продолжавшееся многие годы. Возможно, ему было необходимо прийти в себя после катастрофы с Рафейо. А может быть, просто немного отдохнуть.

Нет! Это невозможно! Пришла пора проснуться. Он уже так давно не создавал ничего выдающегося. Это произведение будет самым настоящим шедевром, потому что он воспользуется заклинанием, о котором думал многие годы, но которое ни разу не решился применить.

"Не смей, ибо сие есть мерзость”.

Так написано в Фолио сверкающими буквами на белом фоне. Но что ему за дело до заповедей бога, которого он не чтит? Он Мастер. Единственный в своем роде. Таких, как он, больше нет и никогда не будет. Разве он не является Избранником?

Сарио зажег свечи и курильницу. Очень тихо произнес слова, выученные многие годы, века назад.

– Чиева до'Орро, открой мне твои секреты. Кровь и руки наделены властью над переменами, – заговорил он чуть громче, резче, его голос стал пронзительным, разорвал тишину комнаты, окутанной ароматами благовоний и душистых трав. – Матра эй Фильхо, дай мне могущество, чтобы победить смерть и возродить жизнь.

Он открыл краски и обмакнул палец в фиолетовый колдовской цвет, прикоснулся к языку, ощутил вкус, потом к обнаженной груди, животу, бедрам. Графитовым карандашом набросал очертания фигуры, с особым тщанием изобразив ладони, губы и глаза. Пальцами нанес тонкий слой грунтовки поверх рисунка.

Стал нараспев произносить слова, записанные в Фолио. Они легко, будто сами собой, срывались с губ, и постепенно Сарио начал погружаться в себя, меняться, лишаться индивидуальности… И вот уже больше нет человека, осталось только сознание художника, который, казалось, старается при помощи рук и кисти слиться со своим произведением, отдаться ему целиком и без остатка.

Он приступил к священнодействию.

Очертания фигуры стали четче, заслонили первый набросок. Картина оживала – сначала светлые тона, за ними более яркие, глубокие, блистающие оттенки. Нельзя останавливаться, он может позволить себе прерваться лишь на несколько минут – сделать пару глотков пива и съесть немного хлеба, выпить чашку кофе и прикоснуться губами к тому или иному ароматическому маслу, чтобы придать себе сил. И еще – чтобы зажечь новые свечи. Потому что стоит ему оставить картину без внимания хоть ненадолго, краски застынут, и он приговорит ее к смерти. Он должен закончить свое произведение, доведя его до совершенства.

Сейчас еще рано об этом думать. Сарио рисовал, а с его губ срывались слова иноземных колдовских заклинаний, Аль-Фанси-хирро. Он представлял ее себе – юное тело под легким, модным одеянием, которое она так любила. Образ перетекал из сознания к рукам, она расцветала, приобретала форму.

На теле он начертал переплетающиеся символы, они превратят картину в реальность. Ее руки мягко касались бедер, ладонями вперед; ноги твердо стояли на дубовом полу. Кожа приобрела розовый оттенок, а губы чуть приоткрылись, словно она пыталась сделать вдох. Глаза девушки были такими голубыми, какими он их запомнил, – может быть, даже лучше, чем в жизни, лучше, чем на самом деле, – но разве художник не должен передать в своем произведении душу того, кого он изобразил, а не всего лишь внешнюю оболочку?

Где-то далеко зазвонили колокола. Сарио заметил, что сквозь щели ставен пробивается луч света, – восход или закат? Когда-то он знал, куда выходит его окно. Теперь это не имело никакого значения.

Те места на ее теле, где жили тени, он связал крошечными колдовскими рунами, кистью из грубого волоса нанес их на ладони, вплел в изящные линии губ, обвел зрачки голубых глаз.

В ушах звучало эхо колоколов. Сарио отступил, покачнулся, с трудом удержался на ногах. Его окатила волна усталости, изнеможения, как и всегда в подобных случаях; он отдал своему творению так много крови и сил. Обмакнув палец в миртовое масло, нарисовал у нее на груди знак сердца, невидимый простому глазу. Из неожиданно ослабевших пальцев на пол выскользнула кисть, комната завертелась, но он успел схватиться за край стола, нащупал там чашу с чесноком, пожевал один зубок, сделал несколько глубоких вдохов, прикоснулся к Фолио, хотя знал последние слова заклинания наизусть.

Подошел к картине, встал перед ней. И хотя он постепенно выходил из транса и теперь видел все точно в тумане, он понял, что она совершенна, – юная, невинная, обнаженная девушка стоит в его ателиерро и ждет…

Он подошел ближе, еще ближе и вдохнул в нее, свое создание, жизнь.

Изображение задрожало, будто краски сами собой зашевелились, стараясь покинуть полотно, начали разбухать, так цветок раскрывает лепестки на рассвете. От неожиданности Сарио сделал шаг назад.

Она последовала за ним.

Тени превратились в очертания тела, линии стали плотью.

Принцесса Аласаис де Гхийас шагнула в комнату, на холодный дубовый пол, прямо из картины, созданной Сарио Грихальва.

Она стояла и смотрела на него с каким-то отрешенным любопытством. Она дышала. Кожа сияла жизнью, словно ее покрывали капельки пота.

На полотне остались лишь серый фон и пустая комната.

– Ты принцесса Аласаис, – тихо, пораженный происшедшим и одновременно восхищенный собственной гениальностью, произнес Сарио.

– Я принцесса Аласаис, – повторила девушка с такой же точно интонацией, хотя голосок у нее был нежный и мелодичный. Выражение ее лица не изменилось.

– Садись, – приказал он и махнул рукой на стул.

Она села.

Сарио вдруг увидел свою кровать. Из последних сил, с трудом до нее добрался. Столько всего еще нужно сделать! Научить ее, объяснить… А как насчет еды? Умеет ли она есть? Вдруг она возьмет и просто выйдет из комнаты? И что она понимает? Из чего на самом деле состоит его принцесса Аласаис? Мак, мирт, ирисы, его кровь и ее, то, что осталось от ее прежнего тела… Столько еще нужно сделать.

Но у Сарио не осталось сил. Волшебство отняло все. Он повалился на постель и заснул в то самое мгновение, как его голова коснулась подушки.

Глава 66

В день праздника Имаго небо с самого утра затянуло тучами. Еще до того как встали первые слуги, Рохарио присел за один из длинных столов в банкетном зале и принялся лениво перелистывать пыльные страницы старой книги.

За окном шел дождь – благоприятная погода в начале дня Явления Матери и Ее Сына, которые возникли перед бедным кампонессо и его женой, когда они ранним утром подрезали виноград. Рохарио выглянул наружу сквозь толстое оконное стекло, льющаяся вода слегка искажала окружающий мир.

Последние восемь дней были сплошным мучением. Эдоард почти не разговаривал с ним, а с женщинами вел себя преувеличенно вежливо. Мара едва скрывала беспокойство. Элейна не отходила от мольберта, рисовала борзых и интерьеры Чассериайо. Только Беатрис сохраняла хорошее настроение, и Рохарио все более раздражался ее беспричинным весельем, контрастирующим с его мрачным расположением духа.

Однако, как часто повторяла его дорогая матушка, мрачность не только малосимпатична, но и совершенно бессмысленна. “Ты уже не ребенок, чтобы ходить с таким удрученным видом, Рохарио. Это утомляет меня, приводит в ярость твоего отца, а сам ты становишься совершенно бесполезным”.

Но создавшееся положение пробуждало в нем худшие качества, хотя он и наблюдал за собой со стороны – глупый, упрямый мальчишка, – словно был посетителем Галиерры, заинтересовавшимся какой-то картиной. В этом отношении Матра благословила Эдоарда, коего абсолютно не волновало, как воспринимают окружающие его поведение.

Рохарио вздохнул и начал читать вслух неразборчивый текст книги:

Так стояла герцогиня Хесминия, поддерживаемая двумя служанками, которые не боялись заразиться от нее чумой и готовились умереть вместе с ней. И хотя тело герцогини было совсем хрупким, голос не утратил силы. Так записала ее слова санкта Сильвестра:

Клянусь моей верой в Матерь и Ее Сына, я не позволю, чтобы мои верные Грихальва стали жертвой столь чудовищных подозрений. Они не совершали тех страшных преступлений, в которых их обвиняют. Я благословляю их…

Рохарио замолчал и поднял голову.

Она словно статуя неподвижно застыла в затененном углу возле дверей и слушала его чтение. Ему почудилось, будто в него ударила молния. Это она так действует на него!

– Что вы здесь делаете? – резко спросил он. Она вздрогнула и посмотрела на него, как кролик, готовый в любой момент обратиться в бегство, а потом вышла на середину зала.

– У вас в руках очень старая книга.

– Я нашел ее в библиотеке.

За последние несколько дней Элейна изменилась. Казалось, она перестала быть собой.

– Прошу прощения. Я не хотела вас побеспокоить. – Она двинулась вдоль стены в дальний угол. – Мой брат Агустин прислал мне письмо. Вчера вечером я оставила его здесь…

Почему она оставила письмо в банкетном зале? Сюда редко кто заходит; именно поэтому Рохарио так любил тут посидеть, хотя слуги иногда забывали стирать пыль со столов и скамеек, от чего его одежда пачкалась.

Вдруг Рохарио заметил, куда смотрит Элейна Грихальва, – белый кусок пергамента лежал на дальнем конце стола. Час назад его там не было.

– А вот и оно. – Она схватила письмо. – Еще раз прошу прощения. Сейчас я уйду.

– Нет! Я хотел сказать… в этом нет никакой необходимости.

– Я работаю над портретом Эдоарда.

Она несчастлива. Эта мысль проскользнула в его сознание с дерзостью пятилетнего ребенка, ворвавшегося в помещение, куда ему запретили заходить. Она несчастлива! На несколько мгновений Рохарио потерял дар речи. А Элейна успела подойти к двери.

– Я могу вам почитать, – выпалил он и ужаснулся собственных слов.

Рохарио взял эту книгу потому, что его привлек выцветший и потрескавшийся кожаный переплет, но сверх ожиданий рассказ давно умершего историка о смертельной вражде между екклезией и семьей Грихальва его заинтересовал. Однако Элейна вряд ли захочет слушать историю своей семьи.

Она нервно теребила пергамент.

– Вы хорошо читаете.

Она пытается ублажить его, как это делали и окружающие, постоянно, всю его жизнь.

– Да, – с горечью ответил он, – у меня приятный голос. И вполне сносные художественные способности.

– Эйха, – кивнула Элейна. – Грандтио Кабрал обучал вас живописи…

Рохарио был уязвлен этим напоминанием.

– Не надо сердиться, – поспешила добавить она. Он отодвинулся от стола и стряхнул пыль со своего утреннего костюма.

– Кабрал Грихальва сделал все что мог, но сумел обнаружить во мне лишь “сносные способности”. Рохарио безуспешно силился улыбнуться. – Уж не знаю, кто был больше разочарован – он или я.

– Мне очень жаль.

– Не стоит. Вы хотели уйти… – Он сделал неопределенный жест рукой.

– Нет, пожалуйста, почитайте мне, а я буду рисовать. То, что я услышала, показалось мне любопытным.

Элейна прониклась жалостью к его “вполне сносным способностям” – она, имеющая истинный дар. Но, даже понимая это, Рохарио не смог отказать ей.

– Как хотите.

Когда Рохарио спускался вслед за девушкой по широкой лестнице, ведущей в герцогские апартаменты, ему вдруг захотелось оказаться в другом теле и в другой жизни. Рохарио ужасно надоело быть “бесполезным щеголем”, но молодой дворянин знатного происхождения не может иметь профессию, на что ему не раз указывала мать: “Матра дала нам вполне определенные обязанности – мы должны управлять, Рохарио, а они – работать и служить”.

Неожиданно Элейна тихонько вскрикнула и остановилась. Рохарио налетел на нее. Девушка на мгновение прижалась к нему, и сердце его отчаянно заколотилось…

Он знал, что такое женщины. Мать позаботилась о том, чтобы его образование было всесторонним.

"Ты не будешь гоняться по всему дворцу за хорошенькими служанками. Это недостойно до'Веррада, и я потратила немало сил, чтобы найти в Мейа-Суэрте девушек, которые будут прилично выглядеть и смогут эффективно исполнять свои обязанности. Я не допущу, чтобы ты испортил мне все дело. Существуют уважаемые заведения, где юношу посвящают в подобные тайны, – именно там ты и удовлетворишь свое любопытство”.

И он удовлетворил свое любопытство по полной программе.

Тут Рохарио заметил, что дверь в герцогские покои приоткрыта. Они с Элейной оставались незамеченными в углу, где лестница выходила в коридор. Из комнаты выскользнула Беатрис Грихальва в утреннем пеньюаре, наброшенном на изящную ночную рубашку. Обернулась к мужчине, стоявшему в дверном проеме.

Его лицо сияло. Она наклонилась вперед…

Чтобы поцеловать его! И вовсе не сестринским поцелуем!

– Эйха! – пробормотал Рохарио.

Элейна оттеснила его назад. Он споткнулся на ступеньках, а потом они долго стояли на лестнице тяжело дыша.

Рохарио не знал, что его потрясло больше: тот факт, что Элейна Грихальва прижалась к нему, совершенно того не замечая, или что Эдоард наконец получил любовницу из рода Грихальва.

– Что я наделала? – прошептала Элейна.

Потом закрыла лицо руками и стала медленно оседать.

Рохарио едва успел положить книгу и подхватить ее.

Это было изумительное ощущение – держать Элейну в своих объятиях. Он не раз обнимал женщин, но ничего подобного никогда не испытывал.

– Я вынудила ее сделать это, – шептала Элейна сквозь прижатые к лицу руки. – Глупышка! Но чего еще я могла ждать? – Она отпрянула от Рохарио. – Прошу меня простить, – смущенно пролепетала она.

Слезы побежали по ее лицу. Он поднял руку, чтобы стереть их, но Элейна быстро шагнула вперед, оставив Рохарио позади и словно позабыв о его существовании.

Он схватил книгу и поспешил за девушкой. Теперь в коридоре было пусто, а дверь в герцогские покои плотно закрыта. Может быть, им это всего лишь приснилось?

Элейна словно в трансе шла в гостиную, которую Эдоард отдал ей под ателиерро. Опустилась на стул перед мольбертом, посмотрела на незаконченную картину. Письмо брата, забытое, было по-прежнему зажато в правой руке.

Рохарио застыл у двери, не зная, как поступить. Ему не хотелось оставлять Элейну одну в столь плачевном состоянии. И в то же время их отношения пока не позволяли ему говорить ей слова утешения.

Сквозь залитые водой стекла в комнату доносился мерный шум дождя.

Элейна сунула письмо в папку с этюдами, а потом уставилась в картину: Эдоард – фигура наследника оставалась еще не законченной – держал в руке мушкет, его окружало четверо любимых борзых, фоном служила разрушенная стена, а на заднем плане виднелся сад.

Было так тихо, что Рохарио слышал доносившийся из столовой стук тарелок и звон серебра – слуги накрывали стол к завтраку. Он почувствовал аромат свежего хлеба.

Элейна вздохнула – она явно приняла какое-то решение.

Взглянув на палитру, выбрала светло-синюю краску в качестве фона и быстрыми, уверенными движениями нарисовала маленькую женскую фигурку в белом утреннем платье и скромной шляпке. Совершенно сознательно Элейна включила сестру в портрет Эдоарда.

Так всегда поступают иллюстраторы Грихальва – каждая, даже мельчайшая деталь имеет определенный смысл. Теперь юный Эдоард навсегда войдет в историю вместе со своей любовницей – конечно, то обстоятельство, что девушка на картине находилась в саду, тоже не было случайным. Ведь Беатрис не только обожала цветы, но и сама в некотором роде являлась чудесным цветком.

Глухая печаль овладела Рохарио. Он не мог определить ее причину; возможно, его расстроило, что Элейна так прагматично обошлась со своим горем – нарисовала правду, чтобы все ее узнали.

Сквозь дверь на противоположной от Элейны и ее мольберта стене Рохарио видел соседнюю комнату, в которой сейчас никого не было. Элейна все еще его не замечала. Он прошел у нее за спиной, осторожно минуя мебель, стараясь не привлекать к себе внимания, и выбрался в столовую; дверь за собой Рохарио закрывать не стал. Бросил книгу на стол, тяжело опустился в кресло и положил подбородок на переплетенные пальцы.

Почему Эдоард так унизил женщину, которую сам выбрал? Как она теперь вернется домой? Люди следуют определенным правилам поведения: любовница должна быть бесплодной – лучше всего для этой цели подходят вдовы. Никто не выбирает юную розу – Беатрис лет восемнадцать, ведь ее можно удачно выдать замуж, и она нарожает много детей.

Патро будет очень, очень недоволен.

Но когда Эдоарда беспокоил гнев отца!

– Эйха! Вот ты где, Элейнита. Как ты… Элейна перебила сестру:

– Как ты могла? Мама будет в ярости! Со своего места Рохарио не видел того, что происходило в комнате, но ему было все прекрасно слышно. Беатрис негромко рассмеялась.