- Ну и как? - почти кокетливо спросила Холстянникова.
      Он не знал ее имени - тогда, у него в кабинете, она представилась официально: корреспондент Холстянникова. Молодая, высокая, в джинсовом брючном костюме, синевато-дерюжном, как носки Александра Ивановича. Впрочем, этот костюм мог называться как-нибудь иначе, ибо брюки были окорочены, с какими-то широкими манжетами, которые лежали на высоченных блестящих сапогах, и Рябинину все казалось, что за окном ее ждет привязанная лошадь.
      - Как говорится, у вас бойкое перо, - промямлил он.
      - Правда? - обрадовалась корреспондентка.
      - Я хотел спросить о другом...
      - Пожалуйста.
      - Скажите, что вы цените в женщине?
      - Многое, - не удивилась она вопросу. - Интеллект, красоту, энергию, грацию... Что еще?
      - Вы забыли самое главное женское качество.
      - Умение любить?
      - Важнее.
      - Верность?
      - Нет.
      - Обаятельность?
      - Неужели в детстве у ваших кукол не отрывались ручки-ножки? - глухо спросил Рябинин.
      - А-а, - рассмеялась она. - Умение шить?
      - Нет, жалость.
      - Ради этого сообщения вы и звоните? - уже без смеха спросила она.
      "Сообщения". Это о жалости, которая дороже красоты, энергии и грации... Есть-таки у корреспондентки верховая лошадь с седлом, стременами и этими... шпорами.
      - Звоню, чтобы рассказать случай. Лет десять назад я отстал от поезда и очутился без денег и документов. Знаете, кто меня выручил?
      - Кто? - спросила она, уже что-то подозревая.
      - Простофили и ротозеи.
      - Но как явление...
      - И не спросили ни документов, ни справок, - перебил он. - Поверили на слово.
      - Вы что ж, оправдываете простофиль?
      - Да это же хорошие люди с открытой душой! - прорвало Рябинина.
      - Странно слышать от следователя...
      - Вам бы в статье воспеть этих людей, которые отозвались на беду незнакомого человека!
      - Извините, но учить меня не стоит, - отрезала она. Рябинин перевел дух, хотя он не взбирался на гору, а говорил в трубку чуть повышенным тоном. Тяжело задышала и корреспондентка, словно только что соскочила со своей лошади.
      - Я напишу официальное письмо главному редактору, - сказал Рябинин.
      - Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.
      - А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам...
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища - хитрюгу или простофилю, - я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи... Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, - это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадет нужда запечатывать ее, как и пропадут враги душевной простоты.
      И з  п о с т а н о в л е н и я  с л е д о в а т е л я. ...Учитывая вышесказанное, а также руководствуясь пунктом 2 статьи 5 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, постановил: уголовное дело в отношении гр. Калязиной Аделаиды Сергеевны прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я-то прекратил. Прекратит ли она?..
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Вера Михайловна вышла из автобуса и свернула в парк. Магазин открывался поздно, в одиннадцать, и она взяла за правило гулять полчасика в любую погоду.
      Июнь пришел неожиданно - он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не придерживаясь четкого календарного деления: тухнут метели, сникают морозы, растворяются в солнце снега, перестают бежать и блестеть воды, и зеленой дымкой начинает покрываться черная земля и остолбеневшие за зиму деревья... Июнь же вдруг: выйдешь в солнечный день на улицу, а кругом лето. Бог весть откуда взялись крупные листья, взметнулись травы и взъярилась жара. Еще утро, десять часов, а солнце уже припекает.
      Вера Михайловна пошла березовой аллеей. Она глубоко вдыхала тот непередаваемый запах, который идет от берез в начале июня. Ей казалось, что такой воздух исцеляет, хотя он и не лесной. В последнее время Вера Михайловна чувствовала какую-то тяжесть в груди. Может быть, стоило пойти к врачу, но она не считала эту тяжесть болезнью. Возраст, возраст стучался в грудь своей намекающей дланью. Все-таки пятьдесят лет. Из них тридцать в торговле, все на нервах, все на криках...
      - Тени, тени, тени!
      Вера Михайловна отпрянула от небольшой женщины, которая вроде бы появилась ниоткуда, из кустов жасмина. Черные, с сиреневым отливом волосы; смуглое высушенное лицо; темная шаль с глуховато-красными разводами. Цыганка.
      - Купи тени для очей, блондиночка! - сказала она в лицо Вере Михайловне, блестя своим черным цветом, как ворона на солнце...
      - Какая же блондиночка? - благодушно отозвалась Вера Михайловна, не убавляя спокойного шага. - Жизнь сединой выбелила.
      Цыганка поняла, что эта женщина теней не купит. Она спрятала куда-то под шаль цветные коробочки и засеменила рядом, пританцовывая:
      - Давай погадаю, а? Всю правду скажу, как на ладонь выложу.
      - Всю правду? - улыбнулась Вера Михайловна.
      Цыганка воспрянула, забежав вперед:
      - Ай, красавица, зачем не веришь? Все скажу, ничего себе не оставлю. А если правду не скажу, копейки мне не давай.
      Время еще было. Солнце грело радостно и ярко. Березовый воздух пился со вкусом. И не болела грудь. Почему же не погадать?
      - А сколько возьмешь?
      - Зачем обижаешь, красавица? Ничего не возьму, сама дашь, если не пожалеешь...
      Вера Михайловна отошла на край аллеи и протянула цыганке левую руку. Гадалка схватила кисть, завертев ладонь так и этак, высматривая ей одной ведомые линии.
      - Вот тебе и космос с кибернетикой, - усмехнулся проходивший парень.
      Вера Михайловна слушала цыганку с безразличным лицом, показывая, что все это лишь развлечение, позволительное в нерабочее время. Казенный дом, бубновый король, недальняя дорога... Да у кого в жизни нет казенного дома и недальней дороги? Она гадалке не верила, ни одному слову не верила, и лишь на всякий случай, почти неосознанно, допускала в ее предсказании крупицы правды. Вот так и с богом - не верила, но благоговейно посматривала на иконы и купола: мало ли что?
      Цыганка понизила голос и заговорила значительно, с каким-то таинственным намеком:
      - Стоишь ты, красавица, у дорогого блеска и сама блестишь от него. А блеск тот каменный жарче золота. Цари от него слепли, начальники от него глохли, простые люди от него помирали. Красавица ты моя, хочешь - плати мне монету звонкую, а хочешь - уходи, но и тебе плохо будет от того блеска каменного. Так плохо, красавица, что кончаю я гадать, нельзя дальше...
      Вера Михайловна испугалась; испугалась посреди парка, меж людей и при ясном дне. Она торопливо вытащила рубль.
      - Красавица моя, неужели правда теперь рубель стоит, а?
      Вера Михайловна сунула ей трешку и пошла, не ответив, не сказав спасибо и не оглядываясь.
      "Стоишь у дорогого блеска..." Это и ошарашило, испугав до внезапной сухости во рту и до мурашек на спине. Она и в самом деле стояла посреди дорогого каменного блеска. Как же узнала цыганка? Если тут узнала правду, то правдой будет и второе, страшное, которое гадалка даже не решилась сказать.
      Вера Михайловна пошла медленнее. Какая-то сила, могучая и внезапная, притушила день, как придушила: потускнели солнечные лучи, поблекла зелень, улетучился в космос березовый запах... Но так было несколько секунд, пока она не тряхнула головой и не сказала себе громко, на всю аллею:
      - Дура старая!
      На левой ладони пишется судьба, как там пишется и чем - знают одни гадалки. Но неужели там написано, что она посреди каменного блеска стоит? А Вера Михайловна стояла, потому что за прилавком не посидишь. Да видела ее цыганка в магазине - вот откуда и предсказание. Ну а про страшное придумала для веры: скажи про счастье с королем из казенного дома - клиентка посмеялась бы и дала рубль. А за правду - трешку.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Разговор с непорядочным человеком вызывает у меня затруднения. Показать, кто он есть, - нельзя, потеряешь контакт. Вообще не разговаривать - тоже нельзя. И тогда остается только одно: делать вид, что перед тобой порядочный человек.
      Телефонный звонок отрешил его сразу и от всего. Он схватил вечно готовый портфель, содрогнул дверцей сейфа оконные стекла и ринулся к Беспалову.
      Юрий Артемьевич положил трубку и недоуменно поморщился:
      - Дежурный рекомендует с выездом обождать. Еще позвонит.
      О работе Беспалов мог говорить и без курева. Но любая посторонняя тема, казалось, магнитной силой извлекала пачку из его кармана.
      Он закурил каким-то легким движением руки, похожим на росчерк пера, и поскорее выдохнул первый дым, словно он ему был и не нужен.
      - Работы навалом. Жена ворчит...
      Его тоже ворчит? Или все жены ворчат, не чувствуя рядом мужей? А разве Лидины тревожные вопросы можно назвать ворчаньем?
      - Впрочем, для чего и живем, как не для работы, - вздохнул прокурор фальшивым вздохом и отвел взгляд, чтобы не выдать своей хитрости.
      Рябинин все понял. Фальшивый вздох относился не к сути поведанной мысли - живем для работы, - а к тому, зачем она сейчас была сказана: продолжить их вечный разговор, который возникал и обрывался внезапно, словно изредка включали магнитофонный диалог. На этот раз кнопку нажал прокурор, что, впрочем, он делал чаще своего собеседника. Но перед выездом на место происшествия Рябинин говорить не мог - сидел как на углях.
      - Наоборот, - вяло ответил он.
      - Что наоборот?
      - Мы работаем, чтобы жить.
      - По-моему, это одно и то же. Работать - это жить, а жить - это работать.
      - А по-моему, нет, - не согласился Рябинин таким пресным голосом, что на этом разговор должен бы и кончиться.
      - Вы, Сергей Георгиевич, никогда не отыщете никакого смысла, потому что отвергаете труд как главное дело жизни, - сказал прокурор, внимательно посмотрел на следователя и добавил: - По-моему.
      Рябинин не стал бы и отвечать, если бы не это "по-моему", сказанное уже дважды и снявшее категоричность его слов.
      - Я не отвергаю труд как главное дело жизни. Я отвергаю труд как смысл жизни.
      - А разве это не одно и то же - дело жизни и смысл жизни?
      - Смысл жизни шире дела жизни.
      - Человек ведь существо трудящееся, - автоматически возразил прокурор, не успев осознать рябининских соотношений.
      - Лошадь тоже существо трудящееся.
      Беспалов рассмеялся:
      - Лошадь, наверное, и не понимает, что трудится.
      - Мы понимаем. Только этим и отличаемся?
      - Сергей Георгиевич, да человека растить начинают с труда...
      - А вы заметили, что молодежь не всегда с охотой слушает про труд?
      - Не сразу осознает.
      - Нет. Она сердцем чувствует, что дело не только в одном труде, заговорил Рябинин уже окрепнувшим голосом, ибо спор вырисовывался непустячный и с непустячным человеком.
      - А в чем же?
      Простого ответа Рябинин не знал, как его не знаешь, когда мысль находится в рабочем состоянии и еще не додумана для самого себя.
      - Юрий Артемьевич, зональный прокурор Васин прекрасный работник, дисциплинирован, грамотен... Он вам нравится?
      Вопрос был хитрым, поскольку Рябинин как бы проверял искренность прокурора в этих спорах: Васин надзирал за их прокуратурой, и от Беспалова требовалась оценка вышестоящего должностного лица.
      - Нет, - признался прокурор, чуть повременив.
      - А почему?
      - Суховат. И еще кое-что...
      - Выходит, вы оцениваете человека не по труду?
      Юрий Артемьевич потянулся к носу - пошатать.
      - Душа важна человеческая, - решил помочь Рябинин.
      - Но и нетрудовая душа нам тоже ни к чему, - сразу отпарировал прокурор.
      - Правильно. Без труда нет человека. Но и в одном труде нет человека.
      - Нет, в труде уже есть человек! - загорелся прокурор, впервые загорелся на глазах следователя.
      Рябинин даже умолк. Беспалов смотрел на него сердито, широко, всклокоченно. Его пыл лег на Рябинина, как огонь на солому. Ответит, он ему ответит.
      И промелькнуло, исчезая...
      ...Работа может все закрыть. Увлеченность работой может означать безразличие к многообразию жизни. Любовь к делу - обратная сторона равнодушия к жизни?..
      - Юрий Артемьевич, только подумайте, какая надежная защита - труд. По вечерам пьянствую, но я же работаю. Хулиганю, безобразничаю, - но работаю. Над женой издеваюсь - однако работаю. Детей воспитал никчемностями и лоботрясами - позвольте, я же работал. В домино стучу, в карты режусь, слоняюсь, книг не читаю, в театре век не бывал, в мелочах погряз и глупостях - не приставайте, я же работаю...
      Рябинин замолк. Говорить длинно он не любил и не умел. Если только в споре. Да и не то он сказал, что промелькнуло, - там было тоньше, острее, сомнительнее.
      Юрий Артемьевич положил окурок в пепельницу и плотно накрыл его ладонью, чтобы тот задохнулся без воздуха.
      - И все-таки о человеке судят по тому, каков он в работе.
      - Не только, - обрадовался Рябинин тому возражению, которое он мог оспорить. - Труд частенько стереотипен. Много тут узнаешь о человеке? А вы посмотрите на него после работы, в выходные дни, в отпуске... Сколько неплохих работников мается, не зная, чем себя занять! Или заняты пустяками. Тут вся личность.
      Опять длинно говорил. Окурок в пепельнице уже задохнулся. Юрий Артемьевич снял ладонь и на всякий случай тронул крупный нос. Он мог бы и не трогать, мог бы выйти победителем в споре, обратившись к своей прокурорской роли, и авторитетно разъяснить ошибку следователя. Мог бы победить и не обращаясь к должности: кому не известно, что труд есть мера всего?
      - Ну и что же все-таки определяет человека? - спросил он.
      - Думаю, что образ жизни.
      Беспалов чуть посомневался и добавил:
      - В который обязательно входит труд.
      - Согласен, - улыбнулся Рябинин.
      - Так вы смыслом нашего существования полагаете образ жизни?
      - Нет.
      - А что?
      - Пока не знаю, - ответил Рябинин, как отвечал ему не раз.
      - Пока, - усмехнулся Беспалов. - Многие проживают жизнь, да так и не знают, для чего.
      - Я надеюсь узнать.
      Юрий Артемьевич пригладил стружку висков, которую простоватая секретарша как-то посоветовала ему распрямить в парикмахерской, и неожиданно спросил:
      - Допустим, человек меряется не только трудом... Почему же вы сами работаете, как лошадь?
      Рябинин хотел переспросить - как кто? Ну да, лошадь, та самая, которую он привел в пример, как тоже работающую. Нужно ответить что-нибудь остроумное, легкое, не вдаваясь. Например: "Разве бывают лошади в очках?" Или: "А что, из моего кабинета слышно ржание?"
      - Почему не звонят с места происшествия? - спросил Рябинин.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я и сам иногда задумываюсь, почему все дни занят только работой. Трудолюбивый очень? Да вроде бы как все. Деньги люблю? Зарплата у меня средняя. Выслуживаюсь? С моим-то характером... Горжусь броским званием? Есть звания погромче. Возможно, мне нечего делать? Да не работай, я был бы загружен еще больше столько есть занятий по душе. Может быть, желание трудиться вытекает из сущности человека и прав Юрий Артемьевич - рождаемся мы для работы?
      Но тогда я не понимаю, почему существо, которое трудится, ест, пьет, спит и смотрит телевизор, называется человеком? Ведь лошадь тоже трудится, ест, пьет и спит. Ах да, она не смотрит телевизор. Но только потому, что его не ставят в конюшню. Кстати, я тоже его не смотрю...
      Прав Юрий Артемьевич: лошадь я.
      Толпа - первый признак чрезвычайного события. У подъезда скопилось человек десять. Телефонограмма не соврала.
      Петельников и Леденцов еще на ходу, еще на тормозном пути распахнули дверцы, выпрыгнули на асфальт и оказались в этой жиденькой толкучке. Одни старухи...
      - Это у нас, - сказала одна, настолько маленькая, что инспектора придержали шаг, опасаясь ее задавить.
      - Бандитизм в нашей квартире, - подтвердила вторая, чуть повыше, но такая полная, что уж теперь они пропустили ее вперед, чтобы не быть задавленными...
      Большая передняя, в меру заставленная отжившей мебелью. Длинный коридор, ведущий в кухню. Запах старых коммунальных квартир - дерева, лежалой ткани, забытых духов и валерьянки.
      - Чайку попьете? - спросила маленькая, энергичная.
      - Чего попьем? - опешил Петельников.
      - Мария, дак они, может, как теперешние мужики, чай не принимают, заметила тучная.
      - Нальем чего и погорше, - согласилась первая старушка и показала на дверь, где, видимо, им и могли налить чего погорше.
      - Гражданки! - сказал Петельников тем голосом, от которого трезвели пьяницы. - Мы хоть чай и принимаем, но сюда приехали по сообщению об убийстве!
      - Пожалуйста, будьте как дома, - любезно согласилась крохотная старушка.
      - Логово убийцы, - вторая показала на дверь.
      Леденцов мгновенно и сильно ткнулся туда плечом, но дверь не подалась.
      - И не ночевал, - объяснила маленькая.
      - Где труп? - прямо спросил Петельников.
      - А никто не знает, кроме убивца, - опять пояснила низенькая старушка, которая сумела оттеснить вторую, массивную.
      - Как звать погибшего?
      У Леденцова в руках появился блокнот.
      - Василий Васильевич.
      - Фамилия?
      - Нету у него фамилии.
      - Василий Васильевич да Василий Васильевич, - встряла-таки вторая.
      - Где его комната?
      - А он жил на кухне.
      - Почему на кухне?
      - Спит себе на подстилке...
      Леденцов опустил блокнот и ухмыльнулся. И хотя бледное лицо Петельникова никогда не краснело, он почувствовал на нем злобный жар, который стянул щеки старшего инспектора какой-то сухостью.
      - Товарищ Леденцов! Составьте протокол о ложном вызове и привлеките гражданок к административной ответственности. Кстати, где участковый инспектор?
      - Как так привлечь? - удивилась маленькая, главная тут.
      - Так! - отчеканил Петельников. - За собачий вызов.
      - Василий Васильевич не собака, а котик.
      - Тем более!
      Вторая старушка подкатилась к Петельникову, как громадный шар, обдав его запахом лука и вроде бы гречневой каши:
      - Да этот нехристь не убил Васю, а продал. Воров-то вы ловите?
      - Ловим, когда украдена материальная ценность. А ваш кот ничего не стоит.
      - Как не стоит? - обомлела она.
      - Бабушка, - набрался терпения Петельников, - похищенная вещь должна быть оценена в рублях, а ваш кот...
      - Пятьдесят рублев, - гордо произнесла старуха.
      Леденцов хихикнул. Петельников слегка подвинулся к выходу: черт с ними, с этими бабками и с их котом. Но маленькая старушка оказалась сзади и дернула Петельникова за пиджак:
      - Ему ничего и не будет?
      - Кому?
      Она кивнула на закрытую дверь.
      - Как его фамилия?
      - Литровник, Гришка Литровник.
      Леденцов опять засмеялся.
      - Вот он смеется, рыжий молодой человек, а нам от Гришки житья нет. На днях сожрал весь студень. Ночами пугает нас зубовным скрежетом. Водку льет в себя, как в решето. У него и счас стоит на тумбе охолодевшая яичница да пустая бутылка от четвертинки водки.
      - Откуда знаете? - заинтересовался Леденцов.
      - А через скрытую камеру. - Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.
      Теперь пиджак дернули спереди. Петельников повернулся к солидной.
      - Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот-то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку-то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трется... Мы и живем-то одной семьей: я, Мария да Василий. Без него-то зачахнем. Найди котика, соколик, а?
      Одна маленькая, вторая толстенькая... Теперь Петельников глянул в их лица.
      У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись черные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.
      У полной старушки все было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос... Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий...
      - Леденцов, отыщешь кота? - спросил, а не приказал Петельников.
      - Не могу, товарищ капитан.
      - Почему?
      - В отделе засмеют.
      Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объемном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.
      - В Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек, - на всякий случай уведомил Леденцов.
      - Гады, - отозвался его начальник.
      - Кто? - не понял Леденцов.
      - Монополисты, - буркнул Петельников и спросил у старух: - Приметы у кота есть?
      - Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком...
      - Не худой и не дюжий, а так посреди...
      - Я спрашиваю про особые приметы.
      - Есть, - твердо ответила ртутноподвижная Мария. - Нечеловеческая сообразительность.
      - И особливая душевность, - добавила та, которая почему-то не носила чепчика.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Возьмем человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом... А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: "А зачем?" Есть ковер, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы - не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.
      Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковер, который мне приходится выбивать.
      Когда-то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращенные на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, - за обручальными кольцами стояла очередь. Исчезла тишина, - у прилавка с янтарем вечно хихикали девушки. И не заволакивались благоговением взоры, - нынче золотом никого не удивишь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.