Недобрые дела творятся на Украине: вера святая поругана, иезуиты преследуют ее, а униаты творят, что хотят и над священниками, и над церквами. Жиды завладели всем, берут церковь на откуп у пана и не позволяют справлять треб. Да и не одни жиды, самое войско панское гуляет по селам и хуторам, грабит и жжет дотла, убивает и мучит православных. Нет казакам ни от кого защиты: ни король, ни сейм не слушают их просьб, а паны своевольничают, как им вздумается. Вот перед вами стары казак, бывший войсковой писарь, заслуженный, ни в чем неповинный, не раз проливавший кровь свою за отечество, – чего же он дождался за свою службу? У него все отняли, его гонят, преследуют, осудили его на смерть, и все это только потому, что так хочется панам. Потерпим ли мы, други и братия, такие обиды? Пора проучить панов, пора вступиться за веру православную и за братьев украинцев.

Запорожцы молча, понурив головы, слушали кошевого, и, когда он кончил, это молчание длилось еще несколько секунд. Потом сразу все заговорили, зашумели, трудно было разобрать, что именно кричал народ. Молодые кричали: "Пусть Хмельницкий ведет нас на ляхов"! Но закаленные в бою, опытные казаки не так-то легко отдавались первому увлечению, хотя и они тоже были за войну. "Хорошо постоять за веру православную, отомстить панам за обиды, но у ляхов сильное войско"! – говорили они. "Нам одним не совладать, много уж погибло казацкой силы в борьбе с поляками".

Кошевой с намерением не сразу все высказал. Теперь он продолжал:

– Хмельницкий только что приехал из Крыма, он бил челом хану, и хан обещал нам помощь. Орда Тугай-бея стоит уже наготове за Сечью. Дело только за нами.

Известие о татарской помощи сразу разрешило все сомнения. Курени стали совещаться между собой и выслали своих выборных. Выборные просили слова.

– Слава и честь тебе, Богдан! – с поклоном сказали они. – Сам Бог дает тебя нам, чтобы ты вел нас против панов, и мы все, сколько нас тут есть, готовы сложить головы за святое дело.

Кошевой подозвал писаря и сказал ему:

– Принеси клейноты из скарбницы!

Писарь отправился и возвратился, неся королевскую хоругвь, дарованную Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать.

Кошевой принял из рук писаря клейноты и, с поклоном передавая Хмельницкому, сказал:

– Славное Запорожское войско признает тебя, Богдан Хмельницкий, своим гетманом и просит тебя принять эти клейноты, знаки твоего нового звания. Богдан низко поклонился на все стороны и проговорил:

– Благодарю вас, панове запорожцы, за доверие ко мне и принимаю эти клейноты, но прошу не называть меня еще гетманом, пока я не заслужу этого звания, пока все городовые казаки не признают над собою мою власть, как их предводителя.

– Слава и честь Хмельницкому! – подобно раскату грома прогудело в толпе казаков. – Будем слушать тебя во всем, будем служить тебе до последнего издыхания!..

Рада кончилась. Все направились в церковь. Священник в полном облачении уже ожидал их; он отслужил литургию и благодарственный молебен и благословил запорожское войско на святое дело.

– А теперь, панове, – пригласил кошевой, – просим милости моего хлеба-соли откушать.

Богдан и войсковые старшины отправились к кошевому на обед, а курени выкатили бочки с горилкой, чтобы попраздновать перед походом. В походе пить горилку строго воспрещалось.

Вечером снова раздался бой котлов, и запорожцы снова собрались на площадь.

– Панове запорожцы, – объявил кошевой, – мы решили с Хмельницким, что всем идти с ним незачем: достаточно татар и восьми тысяч запорожцев. В Украине пристанут к нашему войску еще городовые казаки. Остальные же разойдитесь до господы и будьте наготове явиться по первому требованию. Теперь Богдан уже имел власть над всем войском запорожцев. Он как будто вырос, приказания отдавал не торопясь, толково, готовился к походу умело и уверенно.

Ой взяв свою миленьку За рученьку биленьку Повив и в комирочку…

Ивашко Довгун в это время был занят своими делами. Он устраивал Катрю с Олешкой в их новом помещении и целыми днями пропадал на острове.

– Кажись, совсем свихнулся хлопец, – махнул на него рукой Богдан.

Как-то вечером Ивашко вернулся домой сильно возбужденный и на вопрос Хмельницкого отрывисто проговорил:

– С Никитой Кустарем поссорился!

– С каким Никитой? – переспросил Богдан.

– Да тоже с запорожцем, мы с ним давно не в ладах. Еще мальчишками дрались, когда верхние курени выходили на нижние. Он мне всюду и во всем старается шкоду учинить: то потраву устроит, то землю оттянет; все я ему прощал, а уж на этот раз не спущу, хотя бы до самого кошевого дойти пришлось, уж быть Никитке битым.

– Что же он тебе сделал? – спросил Богдан.

– То и сделал, что вздумал своих волов на моем лугу пасти, да еще там, где Катря, на островке. Прочуял он, видно, что я часто на тот островок езжу; который день за мной, как кошка за мышью, крадется. Сегодня утром подъезжаю к острову, а он уж тут как тут со своими волами. Я его гнать, не идет… Что тут делать? По счастью Олешка, видно, подслушала наш разговор, – ни она, ни Катря не показались. Постоял, постоял я…

И уехал с острова. Нарочно пальцем не тронул, буду на него суду жаловаться, на счет потравы у нас строго… Пусть его хоть раз проучат.

Хмельницкий попробовал было отговаривать Ивашка, но тот и слушать не хотел.

На другой день рано утром Довгун отправился в паланку, так назывался окружной суд, помещавшийся на границе самой Сечи и ведавший дела запорожцев, живших вне куреней. Этих паланок было несколько. Ивашко отправился в свою, к которой принадлежал его участок. Он изложил свое дело паланковому судье и дождался, пока послали за обидчиком. Никита Кустарь явился с калачем, также как и Ивашко. Скромно положил он его на стол перед судьей и остановился в почтительной позе. Это был ловкий, видный казак с рыжим чубом и длинными рыжими усами, с рысьими глазками и немного рябоватым лицом.

– Жалуется на тебя казака Ивашко Довгун, – начал судья, что ты на его лугу пас своих волов. Что ты на это скажешь?

– Доложу вам, пане добродзею, – отвечал Никита, что я точно пас своих волов на лугу на островке, а что этот луг Ивашкин, я не знал.

– Я ему говорил, пан судья, – вмешался Довгун, – что этот луг мой, а он все-таки остался пасти волов.

– Смею вам доложить, пане добродзею, – невозмутимо возразил Никита, –что Ивашко приехал на остров, накричал что-то, накричал, а толком ничего не сказал.

Судья старался помирить их.

– Заплати ему за потраву! – уговаривал он Никиту.

– Смилуйтесь, пан судья, за что же я буду платить, когда я не знал, что луг чужой.

– Прости ему эту потраву! – обратился судья к Довгуну.

– Ну, уж нет, пан судья, я ему много прощал, а на этот раз надо его и поучить.

Судья развел руками.

– Если уж вы оба такие упрямые, то я для вас ничего сделать не могу. Идите в Сечь, там вас рассудят.

Оба казака сели на лошадей и поскакали в Сечь.

– В чей же курень мы сперва пойдем? – спросил Никита, когда они запаслись хлебом-солью и въехали в ворота крепости.

– Пойдем, брат, в мой курень! – отвечал Довгун.

– Ну, хорошо, пойдем, пожалуй, и в твой, – согласился Никита. – Здорово, батько! – сказали казаки атаману, входя в курень. – Здоровы будьте, панове молодцы! – отвечал атаман. – Садитесь, гости будете.

– Нет, батько, некогда нам сидеть, у нас к тебе дело.

– Ну так говорите, в чем ваше дело.

Ивашко рассказал обо всем, что случилось, не забыв упомянуть и о суде в паланке.

Атаман внимательно его выслушал и обратился к Никите.

– Какого ты куреня, братец?

– Переяславского, – ответил тот.

– Гей, хлопцы! – крикнул атаман своих слуг. – Подите, попросите ко мне атамана Переяславского куреня.

Минут через десять пришел атаман. Выслушав обе стороны, атаманы начали советоваться друг с другом и затем обратились к тяжущимся.

– Вы уже судились, братцы, в паланке?

– Судились! – отвечали они с поклоном.

– Отчего же вы не помирились? Ты, Никита, учинил потраву, ты и должен заплатить. Ты, Ивашко, должен ему простить и не иметь на него никакой обиды.

– Не заплачу я ему ничего! – упорствовал Никита. – Он меня тоже обидел, и вором, и разбойников назвал, а я чем же виноват, я не знал, что луг чужой.

Наконец, атаманам надоели уговоры. Они вместе с казаками отправились к войсковому судье. Казаки опять запаслись хлебом-солью. Сперва вошли атаманы, поклонились, поздоровались с судьей. Затем вошли и казаки.

– Кланяемся вам, пане добродзею, хлебом и солью.

– Спасибо, панове молодцы, за хлеб и за соль! – отвечал судья и, обращаясь к атаманам продолжал:

– А какое у этих казаков дело?

Ивашкин атаман подробно изложил дело. Судья внимательно выслушал и обратился к Никите.

– Ты, братец, я вижу упрям. Судили вас и паланка, и атаманы, да и я присуждаю тоже; ты со всех сторон виноват и должен удовлетворить обиженного… Согласен, что ли?

– Нет, пане добродзею!

Судья даже вскочил с места.

– Ну, уж и казаки же у вас, панове атаманы, – ведите их к кошевому, там им будет конечный суд и расправа. А вы, братцы, забирайте с собой ваш хлеб-соль, мне его не нужно.

– Да ни, добродзею! Мы себе опять купим на базаре.

– Забирайте, забирайте! – строго крикнул на них судья и сунул им калачи в руки. – Не держите атаманов, да и меня не задерживайте: у меня не одно ваше дело.

Делать нечего, отправились к кошевому. Опять пошли поклоны, хлеб-соль, допросы и расспросы, опять все дело было подробно рассказано. Кошевой помолчал немного, подумал и потом обратился к Никите.

– Ну, так как же, братец, думаешь рассчитаться с этим казаком? Решала вас и паланка, и атаманы, и судья войсковой, дошло дело и до меня. Я признаю, что дело ваше решено справедливо, ты во всем один виноват: забрался с волами на чужой луг, волы траву поели, казак тебя гнал, ты не пошел, значит, надо тебе за потраву платить. Что же ты мне скажешь? –Согласен ли ты удовлетворить обиженного?

– Ни, вельможный пане, не согласен, воля ваша!

– Гм! – промычал кошевой, с любопытством рассматривая казака. –Так-таки и не согласен? Ну, хорошо.

Он встал и вышел из куреня.

Атаманы и казаки думали, что суд кончился, и, кланяясь, проговорили: – Прощай, вельможный пане!

– Прощайте, панове молодцы, прощайте, да нас не забывайте.

И крикнул при этом на весь двор:

– Гей, сторожа, киев!

Вмиг сбежались слуги и принесли целые связки палок.

– Ну-ка, ложись, братец! – обратился кошевой к Никите, – мы тебя поучим, как упрямится и правду не уважать.

– Смилуйся, вельможный пане! – закричал Никита не своим голосом.

– Нет, братец, теперь уж нет помилования.

Никиту схватили и отсчитали ему палок пятьдесят, пока кошевой не крикнул: "Довольно!”

Сторожа подняли палки на плечи, а казаки придержали Никиту, ожидая последнего решения.

– Согласен ты теперь, братец, заплатить казаку столько, сколько следует?

– Все заплачу, вельможный пане, что прикажешь.

– Ну, так сейчас же и расплачивайся на моих глазах, – приказал кошевой, – а кии пойдут тебе в пользу, чтобы ты в другой раз не мудрствовал, не упрямился. А может быть тебе и еще прибавить?

– Нет уж, вельможный пане, будет с меня и этого, на век хватит, –пробормотал Никита.

– Ну, будет, так будет! Отпускайте, хлопцы, казака на волю, а палки прячьте подальше. Где же твои деньги, расплачивайся!

Но у Никиты денег при себе не оказалось. Тогда кошевой обратился к атаману Никитиного куреня.

– Пан атаман, – принеси сейчас деньги из твоего куреня и удовольствуй обиженного, а со своим хлопцем ведайся потом, как знаешь.

– Ну, уж погоди же ты, Ивашко, – прошипел Никита, выходя следом за своим противником. – Будешь ты меня помнить, отзовутся и тебе кии, что я получил сегодня.

Ивашко оглянулся на него, но ничего не ответил.

Прошло еще несколько дней. Ивашко ездил на остров со всеми предосторожностями, предупреждал Катрю и Олешку, чтобы они по возможности не выходили из своей пещеры.

Раз как-то Олешка встретила Ивашка перепуганная и объявила, что сегодня на острове был какой-то казак. Он видел ее и Катрю.

– Какой же это был казак? Высокий, с рыжим чубом и рыжими усами?

– Он самый! – подтвердила Олешка.

– Ну, беда! – Пропала моя головушка! Это мой первый враг, Никита. Теперь он уже, наверное, донес на меня. Прощай, Катря, голубка моя, по тех пор ты своего казака и видела.

– Бежим, Ивашко! – предложила Катря.

– Сразу не убежишь, а уж Никита ждать не будет. Одна надежда на милость казачью, быть может, и простят.

Со слезами проводила Катря своего жениха.

– Мамка, что же я буду делать? Нельзя же так сидеть, надо как-нибудь помочь горю.

– А вот подумаем, поразмыслим, может, что и придумаем, – отвечала Олешка.

Ивашко не ошибся. Только что он вернулся домой, его тотчас же арестовали и отправили в его курень. Куренной атаман снял с него допрос.

– Ты двух женщин укрываешь? – строго спросил он.

Ивашко опустил голову и тихо проговорил:

– Да, батько!

– Разве ты о двух головах, казак? – укоризненно проговорил атаман. –Ты знаешь, что за это полагается…

– Это моя невеста, – оправдывался Ивашко, – я ее спас от татарской неволи, как же мне ее было бросить?

– К родным бы ее отвез.

– У нее никого родных нет, она круглая сирота.

– Ну, братец, это Сечь разбирать не будет, дело твое плохо… Завтра надо собрать раду, а сегодня посиди под арестом.

Поздно вечером прибежала Олешка и умоляла его найти какое-нибудь средство спасти Ивашка.

– Я и сам об этом думаю, жалко хлопца, – отвечал Хмельницкий. – А по законам Сечи ему несдобровать… Впрочем, средство и есть, только удастся ли оно, – прибавил он в раздумье. – Научить-то я вас научу, а там уж сами устраивайте, как знаете, дело мое сторона, мне и мешаться в такое дело не след… Он долго толковал с Олешкой, и она ушла от него несколько успокоенная.

На другое утро собралась рада. Никита в качестве обвинителя стоял тут же и с торжествующим злобным видом посматривал на Ивашка, приведенного связанным. Виновный был поставлен перед собранием. Куренной атаман обстоятельно изложил дело. Всем, особенно молодым, было жаль Ивашка. Никиту никто не любил за его заносчивый нрав, а в этом деле он еще более оказался несимпатичным, так как подсматривал за Ивашком с целью мести. Когда кошевой спросил мнение собрания, то несколько нерешительных голосов поднялись в защиту Ивашка, стараясь его оправдать.

– Он, ведь, не в Сечи скрывал девушку, говорили они.

– Не в Сечи-то не в Сечи, да допустить этого нельзя, тогда и казакам некуда будет деться, когда навезут жен и невест, тогда и Сечи конец.

– Он, ведь, не хотел ее здесь навсегда оставить, – говорили защитники.

– А кто его ведает, что он думал, – возражали старики. – Если допустить, чтобы законы Сечи не соблюдались, тогда никакого порядка не будет…

Кошевой не видел конца пререканиям и дал знак, что хочет говорить. Все сразу замолчали.

– Панове, запорожцы! Жаль мне казака Довгуна. Казак он добрый, ни в чем дурном до сих пор не был замечен. Знаю я, что и Кустарь не прав, донес он на Довгуна по злобе, да только дело такое, что простить его никак нельзя. Не можно преступать старые законы; по ним жили наши деды и прадеды, и особенно не можно теперь, когда в Сечь нахлынуло столько народа. – Верно он говорит, – подхватили старики, – умная у нас голова наш кошевой; нельзя Сечи пропадать из-за одного казака.

– Слышишь, Довгун, – обратился кошевой к Ивашку. – Все мы тебя жалеем, да ничего не поделаешь, против закона идти нельзя. Будь же храбрым казаком, выбирай себе сам смерть, какую хочешь.

Ивашко немного побледнел, но твердо выговорил, кланяясь на все четыре стороны:

– Прощайте, православные, не поминайте лихом! А ты, батько, –проговорил он, – кланяясь в землю Богдану, стоявшему подле кошевого и с беспокойством поглядывавшему по сторонам, – прости меня тоже, если я согрешил в чем-либо перед тобой! Дай Бог тебе удачи, а коли хочешь меня добром помянуть, так не оставь Катрю, прими ее вместо дочери.

– Какую же казнь ты выбираешь? – спросил кошевой.

– Какую положит кош, мне все равно.

– Свезем его под шибаницы! – решили старшины.

Шибаницы были виселицы, установленные на мостах по большим дорогам. На них преступник висел до тех пор, пока не сгнивал и кости его не рассыпались. Под шибаницы обыкновенно подвозили преступника на лошади, накидывали ему на шею петлю или сельцо; ударяли лошадь плетью, она выскакивала из-под седока, а осужденный оставался висеть в воздухе. Привели лошадь, посадили Ивашка, и все молча тронулись в путь. Вот уже миновали крепостные ворота, поехали по площади предместья… Как вдруг, никто не видел откуда, навстречу шествию явилась девушка под покрывалом. Все в изумлении остановились.

– Стойте! – проговорила она твердым голосом. – Объявляю всему воинству запорожскому, что желаю выйти замуж за этого преступника.

– Добровольно ли твое желание? – спросил кошевой. – Не принудил ли тебя кто-либо?

– Нет, – отвечала девушка, – желание мое добровольно.

– Как рассудите, панове запорожцы? – обратился кошевой к безмолвной толпе. – По древнему обычаю следует Довгуна избавить от казни, так как нашлась девица, желающая выйти за него замуж.

– Простить, простить его! – грянули тысячи голосов.

Катре велели поднять покрывало и по заведенному обычаю их тотчас же проводили до границы, причем Довгун получил разрешение атамана и кошевого свезти свою невесту в Киев. Олешка уже ждала их на границе, предупрежденная Богданом. Здесь же им были приготовлены кони и все нужное для дороги.

– Вот, батько, – проговорил Ивашко, прощаясь с Богданом, – ты меня во второй раз от петли спасаешь. Чем я тебе за это отслужу?

– Почем знать! – отвечал Богдан, – может еще и сосчитаемся! А теперь пока вот тебе грамотка к моему старому приятелю, Адаму Киселю, воеводе брацславскому. Он твою Катрю устроит наилучшим образом.

Все сели на лошадей и двинулись в путь. Богдан взял обещание с Ивашка вернуться до выступления войска из Сечи.