Сестра Модеста вернула сочинение Целине, которая приняла его с выражением обиды на лице. Доставая листки бумаги с другими сочинениями, монахиня холодно сказала:

– А теперь, для сравнения, послушайте, что написала на ту же самую тему одна из девушек, причем одна из старших девушек, которая должна была бы служить младшим достойным примером:

"Какой домик построила бы я для господа Иисуса Христа?

Домик для господа Иисуса я построила бы такой. Он должен находиться недалеко от города, куда можно было бы ездить на базар. Коль он должен быть скромным, то достаточно в нем и двух комнат, сеней и кухни. А если должен он быть богатым, то комнат можно сделать и больше. И чтобы обязательно был чердак для сушки белья, а на дворе или в подвале – чулан для угля[102] и картошки. И еще должен быть сарай. И хорошо, если бы во дворе был насос, а в кухне – водопровод. И чтоб вода в трубах была не только холодная, как у нас в приюте, но и теплая. Двор должен быть всегда чистый, но не камнем мощенный, потому что от камня домашняя птица болеет и у нее паршивеют ноги. Если было бы еще два участка земли, то можно было бы посадить на них картофель и держать на откорм кабанчика. Птице достаточно будет отходов со стола, но нужно ей подбросить и высевок…"

– И таких вот глупостей с орфографическими ошибками полно на протяжении всех трех страниц! – с гневом воскликнула сестра Модеста. – Возьмем хотя бы этот кусок: "…Постель надо проветривать, чтобы в ней не было блох, а полы, если они деревянные, мыть через день и затем вытирать насухо, чтобы не появилась плесень…" Рузя, встань!

Рузя неохотно поднялась.

– Ты понимаешь, почему твое сочинение не только мерзко, отвратительно, но и, главное, оскорбительнодля всех "рыцарей господа Христа" и всей нашей "Круцьяты"?

Рузя переступила с ноги на ногу и продолжала молчать.

– Отвечай!

Видно было, что Рузя мучается, не понимая, чего от нее хотят.

– Отвечай!

– …потому что ты забыла упомянуть про ванну и ледник, – быстро подсказала я ей шепотом.

– Ледник… – буркнула Рузя.

Монахиня подошла ближе:

– Что, что? Я недослышала…

– Ледник…

– Какой ледник?!

– Благотворительный… – снова подсказала я.

– Благотворительный ледник, – тупо повторила Рузя.

Сабина негодующе вскрикнула, а сестра Модеста, схватив Рузю за руку, потащила ее к дверям:

– Убирайся отсюда вон! Сегодня и завтра от обеда и до позднего вечера будешь находиться в часовне!

Рузя вышла, так и не понимая, за какие такие прегрешения постигло ее наказание.

Когда за ней захлопнулись двери, монахиня полным горечи голосом обратилась к нам:

– С некоторого времени с вами стало невозможно сладить. Дьявол вас попутал, что ли? Каждая дерет горло, стараясь перекричать другую, точно на базаре. – Монахиня замолкла на минуту, чтобы несколько успокоиться от охватившего ее возбуждения. – Возвращаясь к вашим сочинениям, я должна сказать, что ни одной из вас не захотелось должным образом потрудиться над темой. Вы писали, чтобы только поскорее отделаться. За исключением Целины, разумеется, в сочинении которой видна какая-то мысль. Да еще Зоська, может быть, была близка к тому, чтобы вложить в написанное собственные мысли, но лень помешала ей добиться цели. Она начала с хорошего признания, что хотела бы поставить господу Иисусу храм, а затем описала в своем сочинении такой храм, который как две капли воды похож на наш парафиальный костел. Она не дала себе ни чуточки труда, чтобы придумать хоть что-нибудь новое и чтобы сделать свое сочинение духовным, побуждающим к размышлениям, преисполненным любви и почтения к святому месту, Где там! Как торговец, она перечислила все, что должно быть в храме, и на этом успокоилась.

Монахиня заглянула в текст сочинения.

– Вот послушайте: "А в этом храме должно быть сорок скамеек, пять конфессионалов, две часовни, одна купель,[103] один длинный ковер посредине и два коротких по краям, хоры с большим органом и два амвона…"

– Пожалуйста! – Монахиня гневно бросила лист бумаги, смяв его. – Вот вам пример, до чего доходит дело, когда "рыцарь господа Христа" не умеет вложить душу в свое творение. Там, где в труд должна быть вложена вся душа, преисполненная любви к господу Иисусу, там мы наглядно видим вместо этого не живых людей, а каких-то могильщиков, равнодушно выполняющих свои обязанности…

Сестра Модеста хлопнула линейкой по спине одну из младших воспитанниц, беспокойно вертевшуюся на своем месте, и продолжала дальше:

– Если бы вы больше работали над своим характером, берегли собственное достоинство, которое церковь велит нам высоко ценить, тогда и ваши сочинения выглядели бы иначе. Хотела бы я знать, – обратилась она к Зоське, – и что это тебе ударило в голову с теми двумя амвонами?[104] Где же ты такое видела? Разве в каком-нибудь костеле есть два амвона?

Зоська ненадолго задумалась, а потом тяжело вздохнула.

– Значит, сестра видит, что я не списывала всё целиком с нашего костела, потому что в нем лишь один амвон…

– У меня нет твоего сочинения, Наталья, – сказала сестра Модеста, отправив и Зоську для покаянной молитвы в часовню. – Ты, видимо, не отдала его мне или вовсе не писала.

– Нет, написала! Гелька видела, как я его отдавала. Может быть, сестра потеряла…

– Во всяком случае посмотри в своем ранце: не засунула ли ты его случайно в какую-нибудь тетрадь.

Из всего этого я сделала вывод: сестра Модеста совсем не уверена в том, что она не потеряла моего сочинения.

В воскресенье наша швейная мастерская, торжественно убранная еловыми ветками и эмблемами братства, заполнилась молодежью из "Евхаристичной Круцьяты" в возрасте не старше восемнадцати лет. Одетые в свои праздничные платьица, со значками "Круцьяты" на груди, мы стояли рядами вдоль стены, каждая с "Заступником" в руке. Напротив нас полукругом расселись на стульях монахини. Матушка-настоятельница удобно расположилась в кресле, возле нее восседал ксендз-катехета. Перед ним лежала на столе пачка "Заступников", а рядом – наши сочинения, еще вчера принесенные сюда сестрой Модестой.

После исполнения гимна и чтения молитв ксендз-катехета открыл собрание.

– Дорогие рыцари, – обратился он к нам, – вы знаете из "Заступника" темы последнего конкурса, поэтому я не буду повторять их вам. Вместо этого я хотел бы, чтобы присутствующие здесь рыцари господа Христа, а мои ученики, прослушали прекрасное сочинение одной из воспитанниц, которое сестра-опекунша признала наилучшим и достойным подражания. Прочитаем мы его сейчас коллективно, а затем отошлем сочинение в редакцию "Заступника" и будем надеяться, что его опубликуют на страницах журнала.

Ксендз-катехета протянул руку к лежавшему на самом верху листку бумаги, взял его и начал медленно, торжественно читать:

– "О чем просила бы я матерь божию, если бы повстречала ее в лесу?

Если бы я встретила матерь божию в лесу, то прежде всего сказала бы ей, что наш сиротский приют вместе с сестрой Модестой является местом еще худшим, чем ад…"

Смутившийся ксендз-катехета прервал чтение, покраснел и бросил озадаченный взгляд на окаменевших монахинь. Сестра Модеста побелела, как снег.

Ксендз-катехета вздохнул, сложил листок бумаги пополам и, оперев голову на руку, задумался. "Рыцари" с открытыми от удивления ртами уставились на него.

– Ну, так, – сказал он наконец, пробуждаясь от задумчивости, – Кто-то подстроил нам тут скверную шутку, однако мы не будем на этом останавливаться и последуем дальше, согласно распорядку дня нашего собрания… Дорогая евхаристичная молодежь![105] Приближается рождественский пост. Для того, чтобы должным образом почтить это славное событие, каждый рыцарь должен объявить о своей маленькой жертве. Вы по очереди будете сообщать мне о своих жертвах, а я всё это запишу. Итак, начинаем. Первыми пусть идут мальчики.

"Рыцари" выходили один за другим и, тараща на ксендза глаза, громко выстреливали фразы:

– Шестьдесят шесть четок!

– А я, проше ксендза, прочитаю восемьдесят четок!

– А я – сто! Сто, проше ксендза!

– Столько не прочтешь, – останавливал ксендз-катехета особенно распалившихся. – Запишем: трое. Прочитаешь трое четок?

– Прочитаю сто! Ей-богу, – сто!

Затем подходили к столу девчата и, опустив глаза, сообщали о своих пожертвованиях. Целина превзошла всех: она объявила о двух днях строгого поста и двадцати четырех часах беспрерывных молитв.

– Подумай о себе, дорогое дитя, – забеспокоился ксендз. – Твое пожертвование прекрасно, однако оно может оказаться слишком тяжелым для тебя, не так ли?

Целина мило улыбнулась, желая показать этим ксендзу, что, мол, терновый венец не может быть тяжелым для ее головы.

По окончании собрания, которое на этот раз было необычно коротким, сестра Модеста тотчас же сорвалась со стула и быстрыми шагами вышла из мастерской.

Мальчики – "рыцари господа Христа", расшаркавшись перед ксендзом, побежали к калитке, ведущей из монастыря на улицу.

Когда последний гость покинул нашу обитель, в помещение, где возбужденные воспитанницы обменивались самыми различными предположениями о виновнице неожиданного происшествия, вошла матушка-настоятельница. Она прикрыла за собой дверь и стала посередине комнаты.

– Я не спрашиваю, кто из вас сделал эту мерзость. Зло, даже очень глубоко запрятанное, всё равно выдаст само себя. Так уж устроено богом, и ничье коварство не сможет этого изменить. С сегодняшнего дня все, за исключением Целины, будете читать покаянные молитвы в часовне. Ежедневно вместо рекреации назначаю вам час тайной молитвы.[106] Вы все виноваты в содеянном, поскольку не захотели облагораживающе воздействовать на ту, которая сотворила зло и которая укрывается среди вас. Поэтому ни одна из вас не может быть освобождена от покаяния.

И, направляясь уже к двери, она добавила:

– А Наталья пусть пойдет со мной.

И вот в пустом помещении белошвейной мастерской мы стоим друг против друга. Теперь я имею возможность хорошенько всмотреться в то лицо, которое я так обожала и которое видела обычно лишь издалека. Как ни странно, но вблизи оно почему-то теряло всё свое таинственное обаяние: отекшая кожа, влажные губы и синяки под глазами скорее отталкивали, чем привлекали. Глаза ее были совершенно мутны и холодны, взгляд их рассеян.

– Сестра Модеста говорит, что это ты вытащила сочинение Целины и подложила на его место свое.

– Нет, это не я.

– Перестань лгать. Мы всё равно доберемся до истины.

Она поддела меня ладонью под подбородок и, с силой давя на него, вынудила откинуть назад голову. Ее искривленное лицо я видела теперь прямо перед собой.

– Будешь ты отвечать или нет?

Я живо вспомнила сцену у калитки, тонкие пальцы матушки-настоятельницы, вцепившиеся в волосы Гельки, и задрожала от страха.

Холодная ладонь всё ожесточеннее давила на подбородок, так что мне стало больно шею и мозжечок.

– Ну так что?

– Да, – еле выдавила я из себя. – Это я…

Настоятельница отпустила мой подбородок и отступила чуть в сторону. На ее лице был написан ужас. Отворачивая голову, словно уже один мой вид вызывал у нее чувство омерзения, она сказала:

– С сегодняшнего дня ты будешь изгнана из "Евхаристичной Круцьяты". Перед следующим собранием расскажешь ксендзу обо всем, что ты натворила. А сейчас… Сейчас пойдешь к сестре Модесте и попросишь, чтобы она назначила тебе самое тяжкое наказание. Убирайся!..

Пришел ноябрь, а вместе с ним на наши плечи легли и две кропотливые, утомительные обязанности. В связи с приближением праздника рождества Христова нужно было произвести генеральную уборку всех помещений и затем подготовить подвалы к приему и хранению зимних запасов, которые должна была нам доставить осенняя квеста.[107]

Уборка подвалов осталась в моей памяти как неприятнейшее воспоминание о чем-то очень зловонном и мерзком. По стенам темного подвала беспрерывно сбегали струйки воды. От гниющих в мокрой глине остатков картофеля вокруг стояло такое зловоние, словно мы находились не в монастырском подвале, а в главной канализационной магистрали города. Работали мы, выстроившись в цепочку. Я была впереди – для отбытия наказания.

Я отрывала лопатой комья глины, перемешанной с остатками картофеля, нагружала ими ведро и передавала его дальше. Ведро по цепочке переходило из рук в руки, а когда оно оказывалось на дворе, его содержимое вываливалось в одну кучу и затем тачками вывозилось на свалку. Чтобы не испортить обувь, мы работали, обернув костенеющие ноги тряпьем. Тряпки, привязанные к ногам веревочками, то и дело спадали, а пропитавшись насквозь грязью, быстро замерзали на холодном воздухе и больно ранили кожу ног. В конце концов мы предпочли вовсе их сбросить и работать босыми.

Чтобы несколько разнообразить нашу монотонную работу по очистке подвалов, сестра Модеста поручила мне и Зоське вымыть дубовые бочки из-под старой квашеной капусты, заплесневевшие остатки которой мы, по ее указанию, хорошенько выполоскали в холодной воде и затем отнесли на кухню. Всё это делали мы в своих обычных, повседневных платьях, так как иной одежды у нас не было. Чистое белье выдавалось в приюте один раз в месяц.

Прошло несколько дней, в течение которых мы с Зоськой были заняты на работе в подвалах. И вот однажды утром, на занятиях в школе, учительница, проходя возле нашей парты, сказала вдруг, втягивая носом воздух:

– Не понимаю, почему здесь такой запах. Откройте окна!

Окна открыли. Но через минуту учительница велела снова их закрыть:

– Очень дует. Закройте быстрее!

Ее указание было исполнено.

Полистав классный журнал, учительница снова подозрительным взглядом окинула всех учеников.

– Снова пахнет. Посмотрите, нет ли где кота.

И моментально поднялся невообразимый шум. Мальчишки (седьмой класс, в который я ходила вместе с Зоськой и Целиной, был классом совместного обучения) тут же бросились под парты и качали с энтузиазмом разыскивать злополучного кота. Возгласы: "Кис, кис, кис… Иди сюда, котик… Мяу, мяу, мяу" – раздавались со всех сторон.

Девочки, как существа более деликатные, недоверчиво обнюхивали кругом воздух, робко высказывая различные предположения.

С того момента, как учительница велела открыть окно, мы с Зоськой, занимавшие парту как раз против кафедры,[108] старались сидеть не шевелясь и даже не дыша. Однако это не помогло.

– Проше пани, это от Натальи с Зоськой так воняет, – воскликнула вдруг девочка, сидевшая за нами.

Мы вынуждены были подойти к кафедре. Учительница приблизила нос к нашим платьям.

– И в самом деле. Необходимо, чтобы вы пересели на задние парты.

Мы пересели. Это дало повод классу для еще более веселого развлечения и бесконечных насмешек. Уткнувшись в классный журнал, учительница терпеливо ожидала звонка, избавившего ее от развеселившегося класса, с которым уже невозможно было справиться.

Когда мы вышли из школы, я вслух выразила свою мысль: не отправиться ли нам прямо на вокзал, чтобы броситься там под поезд? Но Зоська нашла более практичный выход из положения:

– Мы скажем сестре Модесте, что директриса велела обеспечить нас чистыми платьями.

С той поры как я вынуждена была попросить у сестры Модесты прощения и она в качестве наказания назначила мне работу "во главе" цепочки там, в подвалах, взаимная ненависть и враждебность встала между нами, как стена.

Не поднимая глаз от земли, я сказала твердым тоном, какого обычно придерживалась моя сестра Луция, когда хотела дать кому-нибудь понять, что не отступит от своего:

– Я попрошу сестру дать мне другое платье. То, которое теперь на мне, я буду надевать только для работы в подвалах. Если сестра не даст мне чистого платья, я взломаю двери шкафа и возьму его сама. А потом пойду к директрисе и всё ей расскажу.

С момента нашего столкновения с сестрой Модестой в старом костеле монахиня считала меня способной на любое самое мерзкое дело. Ее уверенность в этом значительно усилилась после происшествия с заменой сочинения.

Она посмотрела на меня как на безумную и ушла без единого слова. А вечером я нашла у себя на койке сильно заплатанное полотняное платье, которое было мне до пят. Но оно обладало одним важным преимуществом – ничем не пахло.

С тех пор на очистку подвалов ходила только я. Остальные девочки возили на свалку тачки с извлеченной из подвалов грязью. Отдых от этой каторжной работы принесла нам только дизентерия, свирепо ворвавшаяся в наш приют. Остатки картофеля, моркови, квашеной капусты, извлеченные из подвалов, были съедены. Болезнь сестры Зеноны задержала квесту, которая должна была обеспечить монастырь зимними запасами продовольствия. Голод всё больше и больше давал о себе знать.

Наше меню стало совсем нищенским: утром – половник жидкого кофе и ломтик хлеба; в полдень – половник жидкого супа и несколько клецок из черной муки или картофелин, политых чем-то, что у сестры Романы называлось соусом. Вечером – горсточка приготовленной на воде затхлой каши. Злющие, как осы, слонялись мы по коридорам в поисках хоть чего-нибудь съедобного.

Однако в тихих коридорах не было ничего, кроме портретов святых отшельников, которым, вероятно, вполне достаточно было для еды каких-нибудь корешков. Поэтому они смотрели на нас со стен довольно укоризненно или в лучшем случае – безучастно.

Более пронырливые девчонки крали в школе завтраки у своих соучениц. Особенно преуспевали в этом деле сестры-близнецы, Казя и Владка, да Йоася, милое, всегда смеющееся личико которой не могло вызвать ни единого подозрения, в связи с пропажами завтраков в школе беспрерывно разыгрывались шумные скандалы и производились тщательные поиски воришек. Но "приютские", как нас называли, так набили на этом руку, что ни разу ни один из них не была схвачена с поличным.

В самом же приюте существовал один-единственный легальный способ добывания куска хлеба. Когда голод начал основательно нас донимать, почти каждый день к сестре Алоизе, которая заведовала детским садом,[109] заявлялась одна из девчонок и просила:

– Проше сестричку, может, я натерла бы полы в детском саду?

При этом каждая из них таила в сердце одну надежду – одержать верх над своей конкуренткой. Для этого она изображала, на лице самую милую мину и щебечущим голосом старалась убедить сестру Алоизу в том, что никто иной не сможет натереть пол так хорошо, как она. Упрашивая монахиню пустить ее на территорию детского сада, такая воспитанница нередко заканчивала свою просьбу не слишком хитрой уловкой:

– Я вижу, что у дорогой сестрички протерлись ночные туфли. Так я сделаю новые, на проволоке…

У Сабины были свои собственные методы проникновения на территорию детского сада, которые порою приносили желаемый результат.

– Сегодня ночью мне приснился святой Антоний, – заявляла она сестре Алоизе. – Встал возле моей койки и гладил меня по голове. А потом сказал, что я должна натереть полы в детском садике. Сестра ведь примет мою жертву, правда?

Эти сделки, которым сопутствовали сильное возбуждение, лицемерие и азарт – с нашей стороны, а со стороны сестры Алоизы – презрительная усмешка в ответ на наши ухищрения, происходили обычно в сенях. Сестра Алоиза, окруженная толпой досаждающих ей просьбами девчонок, внимательно и испытующе всматривалась в каждую из них, определяя, которая же больше подойдет и успешнее справится со своими обязанностями. Остановив на ком-нибудь свой выбор, она выпроваживала из сеней всех остальных и удалялась со своей избранницей на территорию детского сада. Избранницей сестры Алоизы чаще всего оказывалась наиболее выносливая и физически сильная из всех девушек.

Зал, отведенный под детский сад, был огромен. Для сестры Алоизы не существовало ничего, кроме пола, который должен был сверкать, как паркет в часовне. По всей видимости, она считала, что бог создал рослых и выносливых девушек и поместил их в монастырский приют специально для того, чтобы они часами могли ползать на коленях по полу, натирая его вручную, и чтобы затем родители, приводящие своих детей в детский сад, могли громко, восторженно восхищаться:

– О! Бесподобно! И как это сестра Алоиза добивается, что пол так чудесно блестит?

В ответ на восторги родителей сестра Алоиза скромно и несколько загадочно улыбалась. Ведь она всегда лично проверяла, в каком состоянии пол! И когда он блестел и отражал в себе различные предметы не хуже зеркала, она подзывала к себе уборщицу и, в награду за добросовестный труд, вручала ей два ломтика хлеба.

Награжденная делала реверанс, вытирала передником вспотевшее лицо и целовала монахине ручку:

– Да вознаградит вас господь бог.

Если пол натирала Сабина, то она непременно добавляла:

– Сегодня пол был ужасно грязный. Наверно, Рузя или Гелька натирали его вчера, правда? Нет, я бы так не могла. Совесть бы мне не позволила.

При этом она внимательно рассматривала полученные куски хлеба, давая этим понять, что благородство ее совестливой души стоит еще одного ломтика.

Впрочем, не об этих двух ломтиках хлеба мечтали мы, добиваясь разрешения натирать полы в детском садике. В углах огромного зала можно было найти остатки пищи, брошенные здесь детьми. Недоеденные, а порою и совсем нетронутые куски хлеба, булки с маслом, забытые яблоки – вот что являлось главным предметом наших вожделений. Иногда удавалось собрать целый подол хлебных кусков. И тогда мы чувствовали себя совершенно счастливыми. Этот подол был пределом наших мечтаний и усилий.

Обнаружив, что кто-либо из воспитанниц старательно работает челюстями, мы тотчас же окружали счастливицу и допытывались с пристрастием и жадностью:

– Откуда ты взяла еду?…

Та, к которой был обращен этот вопрос, немедленно убегала, закрывая рот рукой, словно спасаясь, как бы мы силой не вытащили у нее изо рта уже пережеванную корку.

Однако детский сад был один, а нас – много, и потому только избранные имели возможность пользоваться привилегией натирания полов.

Во время нашей работы в подвалах Зоська тщательно очищала от грязи попадавшиеся ей картофелины и тайком сносила их в прачечную. Это послужило началом "картофельной кампании".

Вечером, когда монахини молились в часовне, все девчонки, занятые очисткой подвалов, собирались в прачечной. Присев на корточки, мы терпеливо высиживали возле печи в ожидании, когда наконец запечется наш картофель.

В прачечной было темно, только на стене беспокойно шевелился красный отсвет огня. У самой печи орудовала Зоська, вооруженная кочергой. Когда она приседала возле открытой дверцы и начинала разгребать пепел, то становилась удивительно похожа на маленькую горбатую колдунью из народных детских сказок.

Со временем наш жизненный опыт увеличивался; совершенствовались и методы воровства, вовсю процветавшего в голодающем монастырском приюте. После того как сестра Модеста схватила в коридоре одну из младших девочек, которая несла в прачечную картофель в переднике, мы начали переносить свои трофеи в трусах, рукавах платьев и за пазухой. Гелька занялась доставкой выкраденных из сарая дров. Йоаська, Владка и Зуля патрулировали по коридору, бдительно следя за тем, не идет ли монахиня.

Честно говоря, те картофелины, которые мы добывали и готовили нелегально, даже хорошо пропеченные, сохраняли свой отвратительный вкус и не менее отвратительный запах. Понятно, что они не могли насытить наши пустые желудки, но с их помощью мы всё же кое-как "обманывали" нестерпимый, изнуряющий физически и морально голод. Подгоняемые страхом, лишенные возможности хорошо пропекать картофель из-за недостатка дров, мы съедали его обычно полусырым. Впрочем, не только голод был причиной, ради которой мы так охотно устремлялись в прачечную. Тайное "преступление", которое мы совершали за спинами монахинь, в закрытом изнутри на ключ помещении, охраняемом бдительными часовыми, доставляло нам удовольствие и действовало на наше воображение своей "романтичностью".

Даже Целина, привыкшая к длительным постам и сохранявшая полное равнодушие к проблемам хлеба насущного, и та пристрастилась к нашим тайным пиршествам. Дело дошло до того, что мы умудрялись проносить печеный картофель даже к себе в спальню. Когда гас свет, помещение наполнялось чмоканьем и чавканьем, слышно было, как азартно работают воспитанницы челюстями.

Первыми заболели малышки: голодные, они тоже лакомились полусырыми картофелинами, не имея сил выбросить вон эту отраву, За малышками последовала Сабина, поедавшая гнилой картофель килограммами, затем – Гелька, я, Рузя и наши бессменные часовые: Йоася, Владка, Зуля.

Из старших девушек остались здоровыми только Зоська и Целина.

Когда город оделся в белый зимний наряд, наш приют уже представлял собою огромный злокачественный и опасный гнойник. Воспитанницы еле держались на ногах, их, и без того слабых, изматывали беспрерывные рвоты.

Два раза в день в нашей спальне появлялась сестра Модеста. Плотно сжав губы и не произнося ни слова, она приносила большую кастрюлю ячменной каши-размазни и ведро калганного отвара,[110] ставила их на пол и так же молча уходила. Больные поднимались с коек, рассаживались вокруг кастрюли, набирали в жестяные миски ячменную размазню, съедали, а потом, морщась и плюясь, запивали ее противным зельем.

В конце концов ни одна из нас не умерла, хотя порою казалось, что все мы вот-вот отправимся на кладбище. Своим выздоровлением мы во многом обязаны были Рузе. Оправившись от болезни раньше других, сама еще совсем слабая, девушка начала ухаживать за больными воспитанницами и вкладывала в это дело все свои силы. Она стаскивала с наших коек простыни, стирала их и сушила, ссорилась с монахинями из-за соды, мыла и различных зелий, ходила в аптеку за лекарствами, топила у нас в спальне печь, разносила по койкам бутылки с горячей водой, заменявшие грелки. На своих руках она сносила всех малышек на одну койку, раздевала их догола, укрывала одеялами, а их белье стаскивала вниз и сама его там стирала. Малышки, сжавшись в один клубок и грея друг друга, время от времени повизгивали, но всё же терпеливо ждали, когда Рузя принесет им выстиранные и выглаженные рубашонки.

Благодаря ее сердечной заботе и проворным рукам, кровавый понос начал постепенно сдавать свои позиции.

Целина и Зоська перебрались для спанья в швейную мастерскую и за время нашей болезни почти не показывались наверху.

– Целина проводит все дни в часовне, – пояснила нам сестра Модеста. – Молится за ваше выздоровление.

– Правильно, – рассмеялась Гелька. – Гораздо легче дремать на кленчнике,[111] чем стирать наше вонючее белье…

Зоська, на которую легло исполнение большей части наших обязанностей, время от времени врывалась в спальню, чтобы упрекнуть нас в лени, в умышленном нежелании трудиться. Больные швыряли в нее туфлями, а она показывала им язык и убегала вниз по лестнице, сопровождаемая громкими, гневными криками: "Предатель! Иуда!"

Вместе с возвращением здоровья к нам вернулся и аппетит, а наряду с этим – и хищения хлебных порций из столовой. Почти каждый день с подноса исчезало восемь – десять ломтиков. Вор был изощренный, хитрый и неуловимый. Его ловкость вызывала в нас бешенство и отчаяние. Ни засада, ни подсматривание через замочную скважину, ни повышенная бдительность и обостренная подозрительность – ничто не помогало. Хлеб продолжая исчезать, а вор по-прежнему оставался неразоблаченным.

В одну из суббот на мою долю выпада побелка кухни, Гелька с Владкой и Йоасей делали уборку в столовой.

Подпоясавшись тряпкой, я весело водила кистью по стене. Сквозь закрытые двери трапезной до меня долетал однотонный шум – это монахини читали послеобеденную молитву. Через минуту мое внимание привлекло шипение, которое шло со стороны плиты.

Я бросила кисть и подбежала к печи. На железной сковородке плавали в кипящем сале две колбаски[112] – обе аппетитно подрумянившиеся, с запекшейся кожицей и соблазнительным запахом. Я смотрела на них как зачарованная. Боже мой, ведь это – колбаски! Когда же я ела их в последний раз? Полгода назад?!

Из трапезной донесся шум передвигаемых стульев. Монахини отправятся сейчас молиться в часовню. Дорога была каждая минута. Я схватила со сковороды одну колбаску и, обжигаясь капающим с нее салом, сунула ее за пазуху. Меня обожгло так, словно я приложила к голому телу раскаленный уголь.

Открылись двери трапезной, и на пороге, шепча молитвы, появилась матушка-настоятельница, a за нею – сестры хоровые и конверские. Плотно прижавшись к стене, я вынуждена была переждать, пока коричневая змейка шуршащих ряс проползет через кухню, мимо меня, направляясь к часовне.

Когда последняя монахиня скрылась в сенях, я сорвалась с места и, ощущая на груди щекочущий огонек колбаски, помчалась, как ошалелая, по коридору, прямо в уборную. Но дверь в уборную – заперта! В^:прачечную – тоже!..

Я присела на корточки на полу коридора и, вытащив колбаску из-за пазухи, дуя то на нее, то на обожженные пальцы, начала быстро ее уплетать.

– Наталья, что ты здесь делаешь?

Надо мною склонилась, удивленно раскрыв глава, сестра Алоиза.

Я тут же вскочила на ноги, не в состоянии что-либо ответить, так как рот у меня был забит до отказа.

– Почему ты не отвечаешь?

– Бле… уле… – пробормотала я, и при этом часть каши выпала у меня изо рта.

Монахиня с отвращением отпрянула.

– Что за девчонки, что за девчонки, – прошептала она. – Без стыда, без совести, без чести. Хуже, чем звереныши. – И, с презрением отвернувшись от меня, она ушла.