Нетрудно загрузиться всей этой сранью так, что оглохнешь, онемеешь и ослепнешь к элементарному соображению и здравому смыслу. Я постоянно работаю над тем, чтобы избавиться от этой срани. Что – то выиграл и что-то проиграл, но всё равно продолжаю работать. Кофе здесь мерзкий, и мы выходим на сцену только в половину второго ночи.

28 ноября 1989 г. Загреб, Югославия: Почти стемнело. Все магазины закрыты. Мне сказали, что сегодня праздник. Людей на улицах мало, в основном – небольшие группы солдат, их длинные зелёные шинели развеваются на ветру. Город кажется мне странным. Квартал старинных, готовых обрушиться зданий, прямо напротив ряда построек из сияющего стекла и неона. Улицы кажутся усталыми, разграбленными. Фасады старых домов исшрамлены краской. Словно замерший город-призрак.

Изнеможение – вот чего мне хотелось. Тридцать шесть концертов позади, десять ещё предстоит. Изнеможение настигло меня. Каждое утро я просыпаюсь усталым. По ходу дня собираю себя по кусочкам. День обычно проходит в фургоне, я рассматриваю пейзаж за окном. Разговаривать не хочется, и остальные меня не трогают. Я берегу силы для вечернего выступления. Только одно может придать всему этому какой-то смысл – возможность играть. Музыка – воздаяние за ощущение, что ты тащил чужой багаж по лестнице в пять миль длиной.

16 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния: Убожество. В 1987 году была женщина, с которой я встречался. Впервые после долгого одиночества, и мне казалось, что это здорово. Я был на гастролях, и она позвонила и спросила, нельзя ли ей приехать ко мне на денёк-другой. Мне казалось, что это будет прекрасно. Я ошибался. Она прилетела в город, где мы были, но почти весь день я не мог побыть с ней из-за настройки, интервью и разминки перед выходом на сцену. После концерта мы с ней сняли этот номер. Мы были вдвоём, но я ничего не мог – лишь тупо таращился в стену. Я устал после концерта и мысленно был уже в дороге. Я пытался найти слова, чтобы объяснить ей, как я вымотан. Ничего не вышло. Она обозлилась на меня, на моё молчание и мой опавший член. На следующий день она велела мне убираться к чёрту и уехала. Той ночью после концерта я сидел на автостоянке и рассматривал её фотографии, оставшиеся у меня. Я заплакал. Я был так зол на самого себя. Я оглянулся и увидел кучу людей – они стояли полукругом и глазели на меня. Я не заметил, как они появились. Должно быть, я выглядел полным идиотом. Что, к ебеням, я должен делать? Я прошёл сквозь толпу, разорвал снимки и выбросил их в мусорный ящик. Я вернулся к фургону, а там сидел парень из местной газеты, который хотел сфотографировать музыкантов. Наверное, я выглядел об долбанным – красные глаза и всё такое. Вскоре я пришёл в себя. С тех пор я не позволял себе ни с кем так сближаться.

20 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния:

Я возвращаюсь с гастролей, в ушах стоит тупой рёв. Я всё ещё прокручиваю в мыслях последний концерт. Как я сошёл со сцены, не сказав зрителям, что это последний концерт наших гастролей. Их это не касается. Помню, как поднимался по лестнице в раздевалку. Пока иду, вспоминаю, как заканчивались другие гастроли последние девять лет. Вхожу в раздевалку. Никого нет. Я пью воду из бутылки. Мой пот превращается в аммиак. Я чувствую его запах, от меня воняет. Входят две девушки, хотят со мной поговорить. Я велю им выйти. Через два дня я снова у себя в комнате, разбитый после перелёта из Франкфурта в Лос-Анджелес. Мне хочется с кем-нибудь поговорить. Пустота. Я не знаю, что делать с ночью, когда не надо выступать. После пятидесяти концертов за шестьдесят дней я никакого другого занятия не представляю. Я скучаю по гастролям. Не хватает нашего фургона, дороги и запаха бензина. Я смотрю в пол и чувствую себя дерьмово. В конце концов, я прихожу в себя, и все чувства отступают. Когда я их отпускаю, они отпускают меня. Кончилось так кончилось. Отпускай, иначе заведёшься.

12 февраля 1990 г. Сан-Франциско, Калифорния:

О да: это надо увековечить на плёнке. Мы должны сделать документ из этой мысли, памятник из этой гробницы, героя из этого трупа, образ жизни из этого преступления. Да, нам тут нужна потрясная картинка. Быстро, установите свет, как надо. Чёрт, облажались. Из-под самого носа ушло…

О нет: Сидим на парадном крыльце, и у нас целая свалка времени. Проклятого времени такая куча, что пришлось встать ни свет ни заря, чтобы её хоть как-то разгрести. У нас столько этой дряни времени, что мы до четырех утра шли пешком, ехали на скейтбордах и велосипедах, чтобы хоть как-то его пережевать. Неслись по нескончаемым разбитым тротуарам и изъеденным рытвинами улицам. Разделительные полосы излучали смерть и изобилие под непреклонным надзором полицейских прожекторов, паривших на железном дереве несгибаемой стойкости. Нас гипнотизировали неон, ржавчина и тот простой факт, что мы живы именно сейчас, истинно так. Мы были живы так же, как потрескивавшие линии электропередачи. Как словарное определение слова взрыв. Мы были слепы и полны дерьма, но мы были живы. Отбрасывая балласт, оскорбления, неуклюжие угрозы, обещания и другие насмешки над Смертью.

О, ну и ладно: Вот он я. Смотрю вниз, смотрю назад, ищу разрозненные части, чтобы сложить их вместе. Стараюсь, как отчаявшийся детектив, что пытается понять, куда все они подевались. Везде ищу ключей. А Время тем временем сгибается пополам от хохота. «Не меня ищешь?!» Теперь я знаю. Всё время происходит прямо сейчас. Палец указывает на меня. Есть только одно направление.

20 февраля 1990 г. 3.36 утра. Лос-Анджелес, Калифорния:

Не могу спать. Мозга за мозгу заходит. Я думаю, что думаю слишком много. Размышлял о своём друге – о гостиничном номере. В нём я больше чувствую себя дома, чем здесь.

И правда, было бы хорошо вернуться в Европу. Думаю об этом с тех пор, как вернулся домой. Так здорово сидеть в комнате, полной людей, когда не нужно знать, о чём они говорят.

Сегодня я наполняю комнату мыслями. Выталкиваю наружу неподвижный воздух и заменяю его своими мыслями. Переменчивый дождь, жаркая молния, красный неон сияет на мокром тротуаре. Дождь стучит по крыше в 3 часа ночи.

4 сентября 1990 г. Мюнхен, Германия: Сижу в ресторане, ужинаю один в свободный вечер. Вокруг люди, разговоры и смех поверх музыки. Всё тело ноет. Слишком много провёл в дороге последние девять месяцев. Время летит так быстро. Смотрю на календарь. Третья поездка в Европу за этот год.

Дорога оживляет меня. Если бы не постоянное движение и работа, я бы давно подох. Это единственный способ избавиться от боли, которая преследует меня. Я не артист. Я реакция на жизнь. Я знаю, что жизнь сильнее меня. Может, поэтому я тащу её по дороге, а она вопит и пинается. Это и моя жизнь, и не моя. Я как-то могу её контролировать. А то, чего не могу, разрывает меня и не даёт остановиться. Я хочу состариться в дороге, исчезнуть без следа. Годы уходят на то, чтобы учиться и разучиваться, учиться, чтобы забыть. Сейчас невозможно, это задача на будущее. С этим засранцем можно зайти так далеко, как захочешь.

11 сентября 1990 г. Бордо, Франция: Свободный вечер. Номерам гостиничных номеров я потерял счёт. Кровать занимает большую часть комнаты, её трудно обойти. Глаз выпадает. Восемь часов езды, может, сами отстанут. Бесконечный след освещённых изнутри коробок. По телевизору идёт дублированный на французский «Бонни и Клайд». Если бы я мог вспомнить, какое у тебя лицо, я мог бы лучше представить, каково касаться тебя. Несколько часов назад я мысленно видел тебя. Но только вспышка, я не смог удержать её. Проходят безымянные дни. Вторник мог быть пятницей – без названья, без даты. В моём магнитофоне играет Колтрейн. Дело к полуночи. Твои глаза… Пытался вспомнить, какие они, когда я в них смотрел. Измождение превращает всё в бесконечную протяжённость дороги. Хотя пусть. Короткие гастроли, длинные гастроли, да какие угодно. Я как-то подумал, когда мы заехали на заправку, как здорово будет отправиться в турне этой же зимой. Поехать одному, в холод – это большое испытание. Ребята из моей группы не любят, потому что, как они говорят, у них мёрзнут руки. Ну и ладно, мне, во всяком случае, больше нравится ездить одному. Но вся суть в том, что я готов ехать куда угодно и когда угодно, в жару или в холод. В Канаду. Чёрт, даже в Италию. Даже в Англию, а это говорит о многом, настолько там противно. Лучше где угодно, только не в моей комнате больше, чем на пять дней. Я хочу знать, любишь ли ты меня, что ты думаешь обо мне, что ты думаешь обо всём. Я хочу знать, как пахнут твои волосы. Как я чувствовал бы их на своей груди? Следовало размазать по стенке этого говнюка в Пизе как-то вечером. Надо было схватить ту бутылку, которой он запустил мне в голову, и запихать её ему в глотку. Мне рассказывали, как Майкл Стайп получил в рожу бутылкой в Вене, в том же клубе, где я играл с «Black Flag» в 1983-м. Теперь там всё по-другому. Хорошо было недавно в Вене надавать по морде тем троим, не говоря уже о том, чтобы раскроить одному голову стаканом. Сегодня сделали остановку, и мы с Крисом прошлись до почтамта. Попросили марки для почты в Америку. Служащий рассмеялся нам в лицо. Если вы видели реку, мосты и здания вековой давности, то поймёте, что открытка в страну безрассудных убийц – шутка. Я мог бы убедить вас со мной согласиться. Но даже если бы вы захотели, это была бы плохая мысль. Вблизи у меня не получается. Я хам и не знаю, когда это начинается и откуда приходит. Надо двигаться дальше. Номера в этом отёле хороши – никто не знает, где я. Я не хотел бы делать вам больно, но знаю, что сделаю. Когда остановиться, я тоже не знаю, – так происходит постоянно. Мне лучше всего держаться дороги. Счастье душит меня. Что бы я ни сказал, вы отшатнётесь. Я могу кашлять и выхаркивать тысячи миль чёрного дорожного полотна. Сплошные вонючие мужские туалеты, планета смрада. Я не хочу вас отталкивать. Раньше я мог всё это обрулить и достучаться до вас. Но теперь я еду на долгие гастроли, на короткие гастроли, зимой, летом, автобусом, поездом, самолётом. Движение – это болезнь. Дивная чума. Лихорадка, сжигающая мои сны.

18 сентября 1990 г. Франкфурт, Германия: В ожидании вылета. Снаружи на улице – перебранка и хохот пьяниц. В нескольких кварталах отсюда – hauptbahnhof. Дохлые торчки собираются и пускают слюни. Сегодня вечером был на автобане. Ночь ясная, звёзды, сосны. Движение – это всё. Я подсел. Эти дальнобойщики, жёсткие отсутствующие взгляды. Я знаю, здесь моё место.

5 октября 1990 г. Где-то в Джорджии: Большая луна над реками, которые мы пересекаем. На дорогах полно обломков и печали, по радио меняется старая музыка. Мои руки пахнут бензином. Женщина в забегаловке сказала, что все служащие или анонимные алкоголики, или анонимные наркоманы, или просто «торчки». Сколько раз уже на этой дороге? Станция за станцией, до изнеможения. Давай быстрее и дальше, чтобы не было времени оглядываться. Чтобы не видеть, как от тебя отпадают и разбиваются кусочки. Трескучий голос по телефону усиливает расстояние. Ухом к трубке, чтобы лишь наполовину слышать голос из другого мира. Мира, не подсевшего на движение. Пролетают мили, разглядываешь трещины у себя на руках. Дышишь бензином, всё глубже проваливаешься в себя. Сегодня вечером по FM был Рой Орбисон. «О, красотка» больше ничего не значит для меня. Она кончилась за пятьдесят тысяч миль отсюда. Стоянка грузовиков возле реки с красивым индейским названием. Мужик внутри чинит рации и рассказывает анекдоты собравшимся водителям, а те наблюдают, как он работает за своим складным столиком. Кантри-музыка, чёрствые фонари, сухой воздух. После – на летящей дороге, отчаянной смертельной артерии. Я смотрю, как мимо с грохотом проносятся «Рыцари Дороги». Вознеслись в своих безумных кабинках, отгородились стеклом и металлом. Окутаны дохлыми насекомыми и птичьей кровью. Я вижу хвостовые огни уезжающего грузовика, на заднем борту надпись «на всю ноч». Мы все подохнем здесь – проездом.

9 октября 1990 г. Тусон, Аризона: Человек с татуировкой свастики на груди помог нам затащить аппаратуру в говенный клуб.

– Я рад, что у ваших ребят мало аппаратуры. Вот затащу ваше барахло и пойду домой, где мне снова отсосут.

Тут раньше был такой поганенький барчик, где играли кантри-энд-вестерн. Сюда никто никогда не ходил. Юго-Восток весь исполнен тоски. Солнце садится так долго. Кажется, оно висит без движения, окрашивая всё вокруг глубокой и гулкой печалью. Оплакивает землю перед тем, как окончательно исчезнуть из виду. Катимся по 10-й Западной трассе, и каждый город – как город-призрак. Словно их построили, чтобы можно было уехать. Так много тупиков. Жара парализует, держит всё в своих тисках. У этих засранцев взгляды каменные, зажимают тебя в клещи. Глядят прямо сквозь тебя так, как сквозь тебя смотрела бы жаркая живая ночь в пустыне. Толстый тип вваливается в раздевалку.

– Да, снаружи всё мертвяк. Мертвее, чем в преисподней. Так же мёртво как тогда, когда здесь играли «John Doe»… Пьют, курят, разбивают костяшки, срок, татуировки, выбитые зубы, мотоциклы, бедность и насилие. Выпотрошенная сверкающая американская мечта опрокинулась на бок. Оазис давно пересох. Здесь так много печали, среди расползшихся песков и кактусов. Осталось меньше часа, и мы выйдем на сцену пробивать электричеством эту пустую пустынную ночь.

29 октября 1990 г. Литэм, Нью-Йорк: В холодном пивном амбаре. Войдя, сразу увидели этот здоровенный барьер перед сценой. Мы спросили у человека, нельзя ли его передвинуть. Парень ответил, что нет, потому что он не пускает публику на сцену, а ребятишкам так только лучше, поскольку вышибалы колотят их почём зря при первом удобном случае, и по-другому нельзя. Амбар стоит на небольшом шоссе где-то в глухомани. Вчера вечером здесь играл «Danzig», пришли всего несколько сот человек. Это место напоминает мне те, где я играл с «Black Flag». Холодные комнаты неизвестно где, набитые мерзкими, обдолбанными, матёрыми обсосами. Здесь везде холодно. Туалеты не работают. Стены испещрены ублюдочными выплесками сексуальной фрустрации. В таком месте поневоле начинаешь скучать по своей девушке, если она у тебя есть. Начинаешь думать о своей комнате дома и хочешь оказаться там немедленно. Проведёшь здесь три-четыре вечера подряд, и часть тебя отомрёт. Будто когда-то вообще мог надеяться перевести тоску и депрессию, которые испускает такое место. Я никогда не мог понять, чем меня притягивают такие места. Может, потому, что они настолько далеки от этого мира, что мне кажется, я могу дышать. В таком месте я понимаю, каков расклад, я знаю своё место. В нём есть цель и боль. Без движения, давления и противостояния жизнь – позорище.

19 июня 1991 г. 8.28 вечера, Лос-Анджелес, Калифорния: Морская болезнь. Совсем прихватило. Я несколько дней как дома и не хочу больше никого из них видеть. Звонит телефон, и это пытка. Смысл есть лишь в одном – вернуться туда, где хоть что-нибудь может произойти. Европейские гастроли прошли неплохо. Мне там хорошо. А здесь меня достают голоса. Я не могу с ними. Сегодня позвонил парень из группы «Pantera». Где он откопал мой номер, понятия не имею. Какого хера я беспокоюсь? Как-то пришлось давать два интервью в день. Мне будто зубы выдирали. Никогда раньше не было так плохо. Телефон стал врагом. Я ною, как ребёнок, но, блядь, именно таково мне сейчас.

Наступила ночь, и я слушаю Сонни Роллинза и Колтрейна. Постепенно становится лучше. Я медленно собираю себя по кусочкам, и мне уже не хочется мчаться по автобану со скоростью 150 км в час. От морской болезни тебя шкивает туда и сюда. Слова при ней выходят странные и перекосоебленные. При ней я не могу с реальностью тех людей, которые не ездят по 600 км в день. Если вы так не делаете, то не поймёте того, кто делает, и наоборот.

Давайте не будем разговаривать при встрече. Можно кивать и объясняться жестами. Нет нужды в словах, улыбках или вопросах. Жизнь проходит так или иначе. Всё проходит.