Теперь гляди, как подыхает

В конце декабря 1991 года моего близкого друга Джо Коула застрелили два грабителя, напавшие на нас прямо на крыльце моего дома в Венеции, штат Калифорния. Как и всегда, оставалось совсем немного до начала долгих гастролей. Через несколько недель после того, как это случилось, я начал серию живых концертов, в которую вошло больше 160 выступлений до конца ноября 1992 года. Я взял свою утрату с собой в дорогу и постарался справиться с ней. Горе, изнеможение, шок, рок и ролл.

17 января 1992 г. Сидней, Австралия: Пять утра по лос-анджелесскому времени, когда я выхожу на сцену. Болят глаза, тошнит. Все мои мысли об умершем друге. Он будет ждать меня в номере, если я переживу этот концерт. Публика вопит, а от ковра воняет пивом. Сегодня утром были интервью и жара. Крошечная комнатка в отёле и одиночество. Вот что я знаю. Вот всё, что есть.

19 января. Мельбурн, Австралия: Я встал здесь и сказал им то, что считаю правдой. Если я думаю об этом слишком много, мне хочется завопить и убежать. Я выбрасываю себя, как мусор, в городах по всему миру. Городам нет дела. Они даже не замечают, живёшь ты здесь, уезжаешь отсюда, или подыхаешь здесь. Им действительно всё равно – совершенно всё равно. Не позволяй миру разбивать тебе сердце столько раз.

21 января. Аделаида, Австралия: в прошлый раз мы с группой пропустили этот город, поскольку началась какая-то херня. Мы играли Джеймса Брауна и «Parliament», и народ из толпы просил нас не играть «эту музыку ниггеров». Великолепно. Интересно, какой концерт выйдет сегодня вечером. Я сижу в провонявшем инсектицидами номере и смотрю передачу о человеке, который выкапывает в Венгрии своих родителей. Их казнили. В номере холодно, а на улице дождь. Последние несколько дней было трудно. Интересно, у меня всю оставшуюся жизнь будет так? Последний месяц был невероятен. Как гулять во сне. Позднее: я снова в ящике. Концерт, правда, прошёл поистине клево. Народу пришло больше, чем когда мы играли с группой. Да и публика подобралась неплохая. Я объяснил им, почему группа не приехала в Аделаиду, когда мы гастролировали по Австралии в прошлый раз. Рассказал им, как встретил Диона и он вспоминал о гастролях на юге с Сэмом Куком. Так что теперь я снова в ящике и утром отправлюсь в Сидней. Я рад, что сейчас никого здесь нет. У меня такое чувство, что я теперь буду проводить гораздо больше времени один.

26 января. Сидней, Австралия: Последнее чтение в Австралии. Скоро я уеду, и год вроде бы. Не знаю. Всё кажется новым как-то странно. Я думаю только о Джо. Я говорю этим людям. Даю интервью. Смотрю в потолок у себя в ящике ночью, и всё одно и то же. Внутри меня раздирает от крика. Никто не слышит меня, и никто не замечает разницы. Может, что-то странное или тревожное во взгляде и выдаёт меня, но помимо этого, всё у меня в голове. Я вижу их из своего черепа за десять миль.

1 февраля. Трентон, Нью-Джерси: Сегодня вечером всё прошло хорошо, и, кажется, впервые я немного нервничал перед выходом на сцену. Пришло больше народу, чем когда мы играли группой. Около семисот человек. Я рассказал им всё, что знал. Мне действительно нравится публика в Трентоне. На этой сцене я выступаю с чтениями с 1987 года. А после выступления на меня снова навалилась Смерть. Люди вокруг говорят со мной все разом. Я изо всех сил старался слышать их и говорить с ними всеми. Это нелегко после того, как два часа выворачивал перед ними себя наизнанку. После этого – бесполезный секс где-то в дорожном мотеле возле Трассы 1. Эти ночи лупят по мне молотом. Мне странно, что на моей подушке нет крови, когда я просыпаюсь. Наверное, в один прекрасный день у меня просто треснет мозг. Я, видимо, болтаюсь здесь, поскольку мне нравятся самоистязания. Я не позволяю себе перегореть. Повезло тем, кто перегорел. Но есть и другие, что впряглись надолго, – их пережевало и выплюнуло. Я кое-что об этом знаю.

13 февраля. Гамбург, Германия: Второй вечер здесь. Играли лучше, чем вчера. Компания грамзаписи пригласила нас на ужин. Ели с кучей пьяных немцев, очень клёвых, но, пожалуй, и всё. Я думаю только о том, чтобы сыграть хорошо. Особенно мне нравится начало. Скорей бы снова столкнуться с фанами «Chili Peppers», они очень славные. Ладно, на хуй. Давайте по-честному. «Перцы» клёвые сами по себе, круто выступают, но хочется только одного – сметать их на хер со сцены каждый вечер. Я только поэтому и играю этот ёбаный тур. Хорошо бы увидеть в Гамбурге побольше, но, конечно, нет времени. Неважно. Я годен лишь на то, чтоб играть, давать интервью и спать в своём чёрном ящике.

21 февраля. Ганновер, Германия: Сегодня вечером на сцену вылез парень с татуировкой солнца на спине – больше, чем у меня. Краски все перекосоебленные. Зелёный весь перекосило. Иногда от этой дряни меня так клинит, что я не могу заставить себя выйти за дверь. На концерте полно Народу, и весь вечер они тусовались на сцене. Интересно, сколько потов сходит с меня за год. Вот о чём я думаю, когда обо мне пишут гадости в журналах. О том, сколько пота из меня вытекло на пол. Они никогда ничего не узнают. Перемещаюсь через границы совершенно неузнанным. Будто гастролирую с трупом Джо. Будто вот-вот увижу его тело у себя на сиденье в автобусе. Я таскаю его за собой из города в город. Всё это время было тяжело говорить с журналистами, отвечать на их вопросы о нём. Мне кажется, так и весь год пройдёт. Не знаю, как я его переживу.

28 февраля. Инсбрук, Австрия: Я уже проводил здесь чтения. Сегодня в автобусе Крис крутил плёнку, на которую Джо записал свой голос. Странно слышать голос Джо. Невыносимо. Он был чертовски смешон, и от этого делалось ещё хуже. Я сидел напротив, захлёбываясь не то смехом, не то кровью. С этим можно примириться, когда слушаешь Колтрейна или ещё кого-нибудь, но Джо – другое дело. В конце концов, он вытащил кассету. Потом я сидел за кулисами, нервничал, ждал выхода на сцену и прикидывал, придёт ли на концерт такая же унылая толпа, какая, кажется, всегда собирается на наши выступления в Австрии. Мы играли вовсю, а они смотрели – и больше ничего. Вернулись в автобус и стали ждать отъезда. Горы сегодня красивые. Не представляю себе, как можно жить в таком месте, иметь перед глазами такой вид каждый день. Интересно, какое сознание у человека, который родился и вырос в чистом воздухе и на улицах, где нет бандитов? И что они думают о таких, как я, пришедших из другого мира?

1 марта. Милан, Италия: Я рад, что это концерт «Перцев», а не наш. Не нужно волноваться обо всякой дряни, типа «Блядь, мы в Италии, ничего не работает, а бригада – ленивейшие говнюки во всей истории рок-н-ролла». Можно просто выйти и играть, и не думать о том, что буквально каждый раз, когда я здесь играл, происходило столько всякой херни, что и на сцену не выйдешь. Нужно было давать пресс-конференцию. Я сосчитал магнитофоны – в общей сложности, пятнадцать. Некоторые просто записывали всю эту херню на бумажки. Какая разница. Зачем им вообще всё это надо? Я бы удивился, если б им удалось этим загрузить печатные машины. Смотрю, как бригада «Перцев» собачится с местной бригадой, которая то и дело роняет хрупкую аппаратуру: ещё повезло, что мы всего лишь разогревающий состав. Охранник пытается остановить меня, когда я иду в глубину зала. Я смеюсь ему в лицо и прохожу мимо. Это напоминает мне сцену в «Субботнем Вечере Живьём», когда бригада заявляется на съёмочную площадку «Звёздного пути» и разбирает все декорации, а Чеви Чейз пытается вырубить одного парня «смертельным щипком Вулкана», и тот лишь смеётся над ним и говорит: «Отвянь, клоун». Как можно воспринимать их всерьёз, если они сами ни в чём не шарят? Построили эту огромную арену прямо за церковью. Монахини не позволяют слишком шуметь, так что приходится делать звук ниже нормального уровня. Типично по-итальянски. Мне рассказали, и я расхохотался. Превосходно. Через несколько часов мы играем, и это замечательное. Я сижу в автобусе, жду отъезда, но в конце концов приходится выйти и ждать на стоянке, потому что здесь такой кумар, что хоть топор вешай, и я боюсь подцепить слабость от тех, кто так слаб, что вообще, курят дурь. По крайней мере, ночь хороша, и можно любоваться на звёзды.

5 марта. Ливерпуль, Англия: Продюсер «Перцев» каждый день вывешивает в гримерке расписание: кому когда на сцену, какие планы после концерта и т. п. Сегодня там говорилось, что здесь, в Ливерпуле «лохи чокнутые». Зал просто ледяной. Мне сказали, что здесь холодно даже летом. Должно быть, зданию две тыщи лет. Скорей бы на сцену. Позднее. Публика была по-настоящему отвязной. Едва ли не лучшая публика из всех, перед кем вообще приходилось выступать в Королевстве. Выступать первыми – хорошее начало долгих гастролей. Хорошо выходить к аудитории, которая здесь не затем, чтобы глазеть именно на тебя. Сегодня вечером был один из тех концертов, которые играешь и сразу забываешь о них. А иногда разогрев меня не удовлетворяет. Не успеваешь выложиться по-настоящему. Я заканчиваю и сижу в гримерке: вот бы у нас где-нибудь в городе был ещё один концерт. Душ здесь почему-то – в парадном офисе. Эта фигня не в счёт. Я вижу, как могу сосредоточиваться. Интересно, каким бы я был в реальном мире.

10 марта. Глазго, Шотландия: Я представлял себе, что нас закидают, заплюют и всё такое. Вместо этого вышел грандиозный концерт. Играли в знаменитом зале «Бэрроулендс». Действительно хорошая акустика. С погрузкой аппаратуры замучились, поскольку здесь несколько длинных лестничных пролётов и нет лифта. Грузчики здесь славятся умением быстро и ловко таскать аппаратуру вверх-вниз по этажам. Поскольку большинство из них – злоебучие психи-байкеры, лучше не попадаться у них на пути. Сегодня смотрел концерт «Перцев». Я никогда ничего подобного не видел. Зал, конечно, был битком, и все прыгали всё время вверх-вниз, точно ими дирижировали. Я думал, они пробьют пол. Теперь я в гримерке, холодной и вонючей, а в душе только холодная вода. Я не одинок, потому что я не человек. Я нечто, играющее концерты, причём – каждый вечер. Что бы со мной ни случилось, ни музыке, ни дороге нет до меня дела. Дорога всегда ждёт, чтобы я задрал лапки и свалил. Всегда пытается сказать мне, что во мне никогда ничего не было, что я всё это понарошку. И нужно принимать вызов, вот в чём вся штука, нужно уметь без этого обходиться, пока не добьёшься. Вот поэтому я никогда не остаюсь с болтунами и льстецами. Я умнее. Дорога смотрит на меня и смеётся, думая, что снесёт меня напрочь. А ты держишься, тебя поздравляют и хлопают по плечу, а потом ты теряешь свою силу. Вот чего не понимают все эти группы. Чтобы выдать что-то, ты должен быть чист. Нечистота – вот что изнашивает этих рок-звёзд. Большинство этих людей с гитарами – такие поверхностные. Такие фальшивые. Они не принимают вызов. Дорога пережёвывает и выплёвывает их. Они жалуются, что в дороге, мол, слишком круто. Конечно, круто, но и ты должен быть крут. Это же так просто. Или проходишь весь путь до конца, или тебя выкидывает.

14 марта, Брикстон, Англия: Последний вечер с «Перцами». Появились «Beastie Boys» в полном составе. Это было что-то. Одна из тех немногих групп, что по-настоящему что-то значат. Гитарист «Перцев» пришёл к нас в гримерку и забормотал что-то про то, как, мол, прекрасно было с нами играть. Наверное, удолбался вчерняк. Хотя парень, судя по всему, неплохой. Я с ним весь тур ни словом не перемолвился – только здоровались мимоходом. Эндрю всего скрутило по всяким поводам, он попросил нас с Гейл встретиться, а когда я согласился, мол, давай поговорим, сказать ему оказалось нечего. С ним постоянно такая херня – никогда ничего прямо не говорит. На хуй, я играл просто дьявольски и всё им выдал. Мне кажется, хорошая гастроль. Трудно было смотреть, как по всей комнате тусуются «Бисти», и не думать о Джо – как он бы им радовался. Мне нужно вернуться в Нью-Йорк и следующие несколько дней делать прессу. Один вечер за другим – а я по-прежнему здесь. Нужно постоянно возвращаться и бить – год за годом. Нужно стать невероятным. Вот то, чего такой расшиздяй, как Эндрю, никогда не освоит. Нужно чувствовать большую и просто ломовую гордость за то, что делаешь, и понимать: это важнее сна, важнее всего на свете. У меня кровь самурая. Зал в Брикстоне промёрз насквозь, в комнатах вонь. Зашёл какой-то парень – смутно знакомый по Лондону – и начал тут всё разносить к ебеням. Пришлось его вышвырнуть. Пьянчуги – такая падаль. Если какой-нибудь знакомый напьётся и попадётся мне на глаза, я его больше не уважаю. Тех из группы, кто напивается, я ещё как-то терплю, потому что они никогда не пьют на сцене, но тех, кто пьёт и напивается, я никогда не смогу уважать так же, как тех, кто не пьёт. Если действительно хочешь уничтожать, то с тобой всегда всё в порядке, и у тебя всё получится. Иначе ты просто херню несёшь.

1 апреля. Фуллертон, Калифорния: Сегодня играли на открытом воздухе в Университете Калифорния-Фуллертон. Неплохо. Спели несколько песен, и начался дождь. Мы всё равно играли. Дождь лил вовсю. Но мы продолжали играть. Я думал, нас точно шарахнет насмерть током. Спереди там была одна девчонка, вся в помаде, и я стёр её у неё с лица и намазал на своё, а потом разыграл сцену из «Синего бархата», где Фрэнк Бут целует Джеффри. Я говорил ей, что отправлю её, блядь, прямо в преисподнюю. Мы закончили выступление и, как настоящие рок-звёзды, оставили разбирать аппаратуру своей бригаде, а сами отправились на «Шоу Денниса Миллера», где нас ждал другой комплект, и мы проверили звук и сыграли в программе «Разрывая». Я несколько минут поболтал с Деннисом в студии ток-шоу, и в этот раз всё было лучше, чем в прошлый. Мне нормально, ни о чём таком не думаю. Утром едем в Сан-Диего, у нас там два концерта. Странный день. Один концерт на открытом воздухе, народ смотрит со всех сторон, нет стен, музыка просто летает между деревьями и в воздухе, а затем запись телепрограммы, и всё в один день. Теперь я в своём боксе, жду, когда отправимся в дорогу.

14 апреля. Цинциннати, Огайо: Думаю, сегодня был первый концерт, на котором мы прорвались в тысячу американских артистов, которым платят, как основным составам сборных концертов. Я не знаю, важно ли это, но так или иначе кое-какое дерьмо это расставило по местам. Мне показалось, мы сегодня играли хорошо. На обратном пути вышла загвоздка. Я вышел на холод, думая только о том, как бы попасть в автобус и немножко поспать, а там собрались все эти люди – им хотелось, чтобы я подписал им всякую чепуху. Их было порядочно. Я сделал всё, что мог. Я стоял, дрожа, в своих влажных шортах, и всё остальное говно прямо на земле у моих ног, и говорил им, что мне действительно холодно и мне нужно в автобус, а они просто неподвижно стояли. Не знаю, слышали они меня или нет. Они просто стояли со своим барахлом в руках и никуда не уходили. Я сделал всё что мог, а потом всё-таки забрался в автобус, и мне захотелось вырвать. Я не типичная рок-звезда. Мне не хочется отфутболивать никого из этих людей. Как они могут не нравиться? Ты же им нравишься, они пришли на твой концерт. Я вряд ли могу не любить молодых людей, и вряд ли можно не любить кого-то, кто любит тебя хоть чуть-чуть, даже если они совершенно чужие. Вот в чём моя проблема. Мне эти люди не могут не нравиться, хоть я их и не знаю. Мне кажется. Именно это – труднее всего. Даже я сам себе не нравлюсь так, как нравлюсь им. У них и в мыслях нет, насколько сейчас я выёбан. Насколько завис с Джо и всем остальным. В иные вечера, когда я стою вот так, словно картонный силуэт, мне становится интересно, с кем они вообще разговаривают.

21 апреля. Вашингтон, округ Колумбия: Очередь в киоске не кончается. Девушки здесь – с самого открытия, чтобы оказаться первыми в очереди, но у них не получается. Я раздаю автографы и пожимаю им руки и смотрю в их камеры. Я больше никто в эти дни. Я не знаю ничего другого. Жара на концерте такая, что не передать. В какой-то момент мне перестаёт быть просто жарко, и я становлюсь самим жаром, и только после этого могу играть. Доходит до того, что больно именно так. Во время джема я сочинил песню. Мне бы хотелось, чтобы ты меня любила, так почему же ты не любишь меня? Вот так сразу она и получилась. Снаружи льёт, и я думаю, как я спасался сегодня вечером в машине своего друга. В какой-то момент мне просто нужно удрать от всех голосов и вопросов – в надежде, что они поймут. Тут всё бесконечно. Они меня не знают, а я не знаю их, и другого пространства мне не нужно. Сегодня вечером в гримерке мерещилась мамочка. Я вышел и сидел, дрожа, на лестнице. Не хочу никого знать, сама мысль, что я вообще кого-то знаю, – ложь, с которой я не соглашусь.

28 апреля. Атланта, Джорджия: У меня не разрабатываются ноги. В киоске я делаю всё, что могу. Мне дают всякие вещи, и я обещаю сделать всё, что могу, – прочту, послушаю и всё это использую. Если б они знали, какие слова вертятся у меня в голове. Однако чётко сформулированные слова у меня не вырвутся. Я стою, словно какой-то мальчишка, ожидающий, что ему сейчас влетит. Интересно, застрелят ли меня когда-нибудь на таком сборище. Слышу, как эти девушки говорят: «Ах, боже мой, это он». Я понимаю, что они говорят обо мне, и мне хочется отдать им свои лёгкие – лишь бы сбежать через чёрный ход магазина. Сегодня я буду играть жёстче, чем вчера. Я помню наши предыдущие концерты в этом городе. Все просто стояли и смотрели. На этот раз они знают все слова, и танцуют, а одну из своих женщин они даже отправили на сцену – потрогать раненого зверя.

4 мая. Меномони, Висконсин: Огромное небо, всё в тёмных тучах. Отель невесть где. Мне нравится. Меня всё равно найдут. Позвонят в номер и пригласят зайти. Я уклоняюсь от них, как только могу. Сижу в ресторанчике через дорогу и слушаю тихий рокот дальнобойщиков в секции для курящих. Лучше, чем полные огня улицы, что я оставил в Лос-Анджелесе. Единственный плюс – я продолжаю двигаться. Двигаться мне нужно, как дышать. Тем, кто не чувствует этого, никакие объяснения не помогут. Я люблю страну больших небес. Ночной воздух свеж. Сегодня зал был переполнен. Я говорил им правду. Я вывернулся наизнанку, и мы смотрели, как мои кишки дымятся в свете рампы. Я вырвал свои внутренности и запихнул их обратно к концу вечера. Я возвращаюсь в номер и жду, когда мы двинем в следующий город. Меня это устраивает. Больше всего мне хотелось бы уже ехать в другой город. Сколько их отцов вышибли себе мозги? Сколько сыновей вернулись в этот город из каких-то дымящихся джунглей с американским флагом над их останками? Сколько изнасилований, сколько разбитых сердец? Что происходит в таком городишке, если кого-нибудь убивают? Я сижу в освещённой коробке, за окном автостоянка. Через дорогу – закусочные и мелкое отчаяние.

6 мая. Кливленд, Огайо: Всё плоско, и грязь прилипает. Сколько раз я бывал здесь. Останавливался у одной девушки, а её приятель, который меня ненавидел, втыкал джанк в соседней комнате. Ещё один город у меня как кость в горле. Ещё одна волна плоти у меня перед носом. Жарко. В одежде я потею. Я пожимаю им руки. Город ждёт за дверями зала. Ещё один вечер на тропе. Ещё один город в моей жизни. Я не хочу знать их так, как они хотят знать меня. Так никогда не получается. Я забываюсь от такого несчастья, что вы бы не поверили. Я не могу перевести.

28 мая. Лос-Анджелес, Калифорния: Воображаю, как смотрю на себя из глубины зала. Я вижу человека с ведром своей требухи, и он швыряет её куски публике. Ведро кажется бездонным. Внутренности, кажется, никогда не кончатся. Мне жаль парня, потому что я знаю: когда ведро всё же опустеет, и он сойдёт со сцены в подвал и услышит над собой стук каблуков зрителей, выходящих из зала, он опустит голову и увидит, что его ботинки в крови. Он заглянет себе под рубашку и поймёт, что кишок у него уже не осталось. В смущении он будет пожимать руки людям, которые почему-то окажутся с ним в комнате. Он ничего не чувствует к этим людям, потому что в нём нет вообще никаких чувств. У него нет чувств ни к себе, ни за себя. Он бездумно роняет слова. Те выпадают из него, а он отчаянно старается сделать так, чтобы эти люди, которые что-то говорят его пустому остову, спокойно себе думали, что это как-то заставит его что-нибудь почувствовать. Скоро они уходят, и он остаётся здесь один. Он один – так же, как несколько минут назад, когда перед ним стояло столько народу. Он выходит из театра и проходит неузнанным мимо людей, которые ждут встречи с ним. Им казалось, что он намного больше, чем среднего роста и телосложения человек, что быстро проходит мимо, сломанная машина на двух ногах. Он возвращается в комнатку и ждёт наступления сна. Звонит телефон. Тот, кого он не знает, как-то раздобыл его номер. Незнакомец говорит, что был на его концерте. Он спрашивает незнакомца, этого человека, что болтается где-то на другом конце витого чёрного провода: «Я был ничего?» Незнакомец говорит, что да. Он вешает трубку и отключает телефон. Он чувствует, что он один в целом мире, такой далёкий, такой кошмарно отдельный. Он знает, что вся боль и кровопролитие мира не дадут этому выхода. Он проснётся через несколько часов, и снова будет полон злобы, и жёлчи, и требухи, и придётся искать другое место, чтобы выпустить их наружу, пока давление не стало слишком сильным.

31 мая. Берлин, Германия: Сижу в уличном кафе, разглядывая то, что осталось от КПП «Чарли». Некоторые части Стены всё ещё стоят. Сейчас выглядят преглупо: типа, не понимаешь, почему вообще её так долго не могли снести, и ты знаешь почему, и всё-таки… Маленькие раскрашенные модели Стены выставлены в сувенирных лавках. Солнце садится, и мы с ней говорим о том, как выбраться из Америки живыми. Она теперь живёт здесь, и у неё нет причин возвращаться. Я думаю об Америке, и та постепенно превращается в полный ужаса убийственный самолёт. Кровь, стекло и иголки. Обман и горе. Больше Смерти, намного больше. Слишком велика, чтобы возвращаться в неё, – это последнее, что хотелось бы сделать. Солнце исчезает, и вокруг нас сгущается ночь. Одна из тех великолепных ночей, что всегда здесь бывают. Я слушаю про её соседку по квартире, она с Востока. Её брат прослушивал её телефон, чтобы сдать её государству. Непонятные люди – те, кто знает, как пользоваться родством к своей выгоде. Вроде бы никогда тебя не выдаст, он же твой брат. Ещё как выдаст. Твой брат – человек. И твоя мать тоже. Как насчёт места, куда можно было бы прийти, заплатить немного денег и сидеть с кем-то вдвоём в комнате, и доверять этому человеку полностью, а потом через некоторое время уходить с чувством, что на самом деле есть человек, на которого полностью можно положиться. И тебе было бы хорошо, потому что ты за это заплатил. Я не доверяю никому и не прошу ни о чем никого, кому я не заплатил. А вы? В какую же срань мы все сейчас вляпались.

3 июня. Дюссельдорф, Германия: Вчера вечером мой череп взорвался прямо на сцене. Интересно, заметил ли это кто-нибудь из публики. Я видел яркие огни и дым. Я чувствовал, как моё сердце вопит и умирает. Было так жарко, и музыка была тяжёлой. Мне пришло в голову, что музыка может быть такой тяжёлой, что уничтожает тех, кто её играет. Это честь – быть уничтоженным музыкой. Укрепляй тело, чтобы противостоять музыке, в создании которой ты участвовал. Музыке нет дела. Музыка вырвет тебе кишки и рассмеётся тебе в лицо. Жара сделала меня ясновидцем. Я слышал вопли погибших во Вьетнаме и отвечал им собственным воплем. Никто бы не поверил мне, если б я даже рассказал. Я посмотрел вверх, на прожекторы, и почувствовал себя таким одним.

12 июня. Флоренция, Италия: Никакая срань не работает, и понимаешь, что ты, должно быть, в Италии. Города почти не видел, да и не хочется. Что-то в этой стране меня выводит из себя. Может, потому, что никто ни хера тут ни в чём не смыслит. Если ты от этого приходишь в бешенство, они тоже приходят в бешенство. О себе я не беспокоюсь. У меня хорошо получается лежать в койке этого купе и заново переживать стычки со смертью. Сочинять дурацкие разговоры с бабами, которых не существует. Обдумывать способы одурачить себя, чтобы захотеть жить дальше. Мне нравится в этой норе, в этом тёмном ящике. Не нужно никого видеть, и мне хоть легко здесь дышится. Я стал врагом языка. Когда люди заговаривают со мной, я ненавижу их за то, что они пользуются языком, который причиняет мне боль. Я не хочу разговаривать. Я хочу удрать от всех, кто хочет узнать меня. Когда кто-то пытается со мной заговорить, я только чувствую пустоту языка, отчаянье слов. Голод от потребности общаться. У меня есть своя правда, в которой я знаю, что никогда и никак не смогу им ответить тем, что не вышло из тёмной комнаты моего сознания. Я знаю лишь ужас и уродство. Я лучше оставлю всё это в себе.